Текст книги "Северная Аврора"

Автор книги: Николай Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

– Мы так и предполагаем, – сказал Фролов. – Бригада ждет зимних боев.

– Предполагать-то вы предполагаете, а пока что дела не видно, – сказал Крайнев.

Фролов рассмеялся. Рассмеялись и мужики.

– Зря смеетесь! – обиженно возразил Крайнев. – Я газеты недавно читал. О нашем фронте молчок. Вроде как топчетесь, выходит?

– Народу, наверное, требуется? – спросил старик Селезнев.

– Да, папаша. Осенние бои были тяжкие, – ответил Фролов. – Люди очень нужны.

Он поднялся из-за стола:

– Я ведь к вам, граждане, за делом... Вот вы говорите о зимней кампании, а бригада почти без лошадей... Транспорт замучил. Особенно зимой. А когда двинется фронт, большая помощь нужна будет от крестьянского общества.

– Об этом что говорить... – сказал Крайнев. – Коли нужда, все дадим!

– Мы за все будем расплачиваться наличными.

– Сочтемся, товарищ комиссар. Вы объявите только вашу надобность... Все, что можем, обеспечим сполна... Заявляю ответственно, как председатель Комбеда.

– Мы и людей дадим! – поддержал его старик Селезнев.

– По хозяевам роспись... Чтобы в порядок была повинность... В порядок, главное! – заговорили крестьяне. – Без спора чтобы...

– Як вам специального человека из бригады пришлю, – сказал Фролов.

– Присылай! Все обсудим по совести. По душам распишем.

– Нет, не по душам, – возразил Фролов. – В основном надо исходить из имущественного положения.

– Ясное дело, – отозвался Крайнев.

Он вскочил с лавки, подошел к военкому, тряхнул прямыми желтыми, как лен, волосами и, ударив себя в грудь кулаком, сказал:

– А мы, бедняки, товарищ комиссар, воевать пойдем за народное дело... Бедняк-то впрямь свою душу отдаст. Ну, ладно! – перебил он сам себя. Давай, граждане, роспись. Комиссару некогда.

– С Карева надо взять особенно, – проговорил старик Селезнев. Разжился клоп... Амбары полнехоньки.

Начался длинный разговор. Крестьяне тщательно обсуждали имущественное положение своих односельчан. Хотя время от времени и возникали споры, Фролов видел, что на его просьбу все откликаются с охотой и что любые повинности будут выполнены с лихвой.

Поднялась сильная метель. Шенкурских партизан все еще не было. Крестьяне же давно разошлись.

Разлив чай по чашкам, Петр Алексеевич начал рассказывать Фролову о деревне, ее делах и жителях, в том числе и о себе. Из его рассказа Фролов узнал, что Крайнев родился в Холмогорах, некоторое время работал на Двине плотогоном.

– Я и на Волге побывал... На пароходах там околачивался! Кем придется!.. В Кустанае на военном конном заводе служил. Оттуда и в армию взяли. Ну, война все сбунтила. Зато мир повидал, австрияков, Карпаты. Имел два ранения. Я все о земле думал, товарищ комиссар. Теперь коммуной начнем жить.

Крайнев вздохнул.

– Трудно?

– Не жди легкости на голом-то месте. Но мы, бедняки, друг к дружке жмемся. Есть уж десяток семейств. Коммуна у нас получится. Я в Котлас ездил. Власть вполне содействует. Я загоревшись сейчас этим... – Конечно, кабы не война!

Петр Алексеевич расстегнул ворот рубахи и вытер Потную жилистую шею:

– Воевать надо... Слыхали, что сельчане говорят?.. Ведь это, как старики бают, иноземное нашествие. Вот в старинных книгах писалось, как ляхи к нам на север приходили разбойничать да грабить. И как мы их дрекольем выбивали отсюда... А нынче уж не то. Только позволь этим американам и прочим хоть за вершок нашей земли уцепиться, не оторвешь потом... Нужно сразу, с корня их подсекать. Еще при старом режиме тут были некоторые промышленники из ихней нации. Кровосос на кровососе... Натерпелся народ горя. Мы ихнюю породу знаем. В кабалу хотят загнать, ярмо на шею. Нет, товарищ комиссар... Драться надо!

Мы в селении намерены конную группу собрать из добровольцев. Солдат двадцать. Ну, молодежь прочила меня в командиры, да общество не очень пускает. Боятся – без меня не справятся. Ну, да это вначале только... Все сладится! – Он почесал затылок: – К Хаджи-Муратову нам бы... Было бы дело! Посодействовать не можете?

– Вы разве тоже кавалерист? – спросил Фролов.

– Вполне! Унтер-офицер гвардейского драгунского полка, – лихо ответил Крайнев и, улыбнувшись, добавил: – Вот волосья отпустил, а постригусь да побреюсь... как картинка буду! Не узнаете.

– Вы хорошее дело задумали, товарищ Крайнев... Собирайте вашу группу... И без проволочек! – сказал Фролов. – А в военкомат я сейчас дам записку.

Шенкурские партизаны во главе с Яковом Макиным пришли только после обеда. Их было десять человек. Все они замерзли, устали, а некоторые даже поморозились. Обогревшись и немножко приведя себя в порядок, чага через два они явились к комиссару. В вечерних сумерках Фролов едва различал лица сидевших вокруг него людей. – Ты пойми, – взволнованно заговорил Макин, обращаясь к Фролову. – Мы шли к вам через фронт десятки верст, где на лыжах, где пехом, где на попутных подводах... Горе да гнев народный толкали нас. Нам надо теперь постоянную связь иметь! Надо общими силами нажимать. Вы с фронту, мы с тылу.

– И дело легче пойдет, – вставил богатырь Шишигин, степенно оглаживая свою круглую рыжую бороду.

– Объявлена у их мобилизация... – продолжал Макин. – Всех гонят... Всю молодежь. А кто отказывается, тех просто гноят в магазее, а потом в тюрьму шлют, в Шенкурск... Тех, кто отлынивает, каратели по лесам ловят. Расправляются, порют... Мужиков порют, отцов, бородачей! Да что это? Старики бают, что за последние годы и при Романове такого в помине не было. Вот пришел иностранный капитал! Грабеж несусветный... Все им подай: и коровье мясо, и овцу, и поросенка... Ничем не брезгуют. Фураж гони, подводы, лошадей! Все задарма. Мы, говорят, ваши спасители. От ихнего спасения мужик готов удавиться. А поди заикнись – сейчас порка либо тюрьма... А то конные, с нагайками! Какого-то отряда господина Берса... из Архангельска, что ли. Ужас, что делается, товарищ военком!.. Как в дурмане живем. Коменданты всюду иностранные, помимо беляков. Вон в Шенкурске американский комендант капитан Отжар. Он всему голова, всем вертит в уезде... Он главный вампир.

– Да вот почитай сам, – сказал Макин, доставая из холщовой сумки несколько смятых листков и передавая их военкому. – Третьего дни мы одного ихнего связиста поймали. Американец! Шишигин сгреб его по-медвежьи, в охапку.

Шишигин сконфуженно улыбнулся.

Фролов пробежал глазами листки. Сержант Мур писал своему начальнику, лейтенанту Бергеру: "Поэтому обязан доложить: русские крестьяне в большинстве смотрят на нас враждебно, по существу это большевики. Мои распоряжения выполняются плохо. Наши люди боятся партизан. Вчера узнал: красные разведчики были в Коскаре, понаделали там дел... Под командой какого-то бандита..."

Фролов перевел содержание этого письма и сказал Макину:

– Да уж не тебя ли честит?

– Меня, – ответил Макин, улыбнувшись. – Еще бы! Не даем гидре жизни! Хорошо, что мужики не выдают меня, а то ведь отцу было бы плохо...

"Шенкурский комендант, капитан Роджерс, приказал мне поймать этого бандита вместе с товарищами и расстрелять тут же без суда и следствия, на месте, то есть действовать именно так, как действует он в Шенкурске. Только этим путем и можно будет добиться повиновения"

Прочитав письмо до конца, Фролов спросил:

– А где американец? Цел?

– Цел... Как барина, вели. Шоколадом поили. Глаза Якова блеснули, он подмигнул Шишигину. Тот, тяжело переваливаясь, вышел в сени.

– Сержант... В амбаре отдыхает. Нытик! Все боялся, что расстреляем. Вот его документы, – сказал Яков и подал комиссару пачку бумаг, перевязанную веревкой.

Среди бумаг Фролов нашел маленькую записную книжку и первым делом раскрыл ее. Это оказался дневник. Вот что писал в своем дневнике сержант Джонсон: "...На середине моста через речку, разделяющую нас и русских, Смит вчера нашел листовку. Русские сообщали в ней о том, что делается в мире. Они сообщили, что война с немцами окончена и у нашего правительства нет никаких причин держать нас здесь, когда германцы капитулировали и с ними подписан мир. В листовке говорилось, что германские солдаты стали революционерами и свергли своего кайзера, что на юге России и на северо-западе, где раньше были немцы, теперь везде народные восстания. Далее русские писали о том, как страдают наши солдаты, в то время как в тылу у нас творятся всякие безобразия. Смит сказал: "Это правда..."

– Моя листовочка, – усмехнулся Фролов.

"Смит вроде красного... Болтает всякие глупости! В конце концов, какое нам дело до того, что делается в мире? Мне лично на это наплевать. Но вот погибнуть здесь? Большая война кончилась, а тут еще убьют... Это мне не улыбается.

Впрочем, к черту политику! Мне нравилось воевать тогда, когда можно было съездить в Париж. А тут метель, снег, лес, в котором скрываются партизаны. Плохо стал спать по ночам. Мэри не пишет. И все вообще надоело до черта. На прошлой неделе к нам на позиции приехал американский консул. Мы спросили, почему мы остаемся здесь, когда война с Германией кончилась. Он заявил, что мы должны без рассуждений выполнять нашу задачу".

Комиссар дочитал дневник до конца и приказал привести пленного.

Спасаясь от холода, Джонсон повязал голову махровым полотенцем, поверх которого была чуть не на уши надвинута армейская фуражка. Щеки американца покрылись черной щетиной, нос побагровел.

Войдя в избу, Джонсон стянул с рук толстые перчатки и отряхнул от снега полы своей громоздкой брезентовой шубы на бараньем меху. Видно было, что двигаться в ней ему неудобно и трудно.

– Где уж тут воевать! – кивнув на американца, засмеялся Шишигин.

– Претензий не имеете? – спросил у Джонсона Фролов. – Дорогой вас никто не обижал?

– Нет, – ответил пленный.

– Есть хотите?

– Нет, меня кормили... – Американец помолчал, и какое-то подобие улыбки пробежало по его лицу. – Вообще я не против русских!.. Русские же косятся на меня. Народ здесь угрюмый, нелюбезный.

– Нелюбезный? – переспросил Фролов. – Но вы же знаете, что ваши соотечественники убивают нас, наших жен и детей. Они поступают с русскими крестьянами и рабочими, как звери.

– Это англичане!

– А чем вы лучше? Вот люди из вашего тыла, – Фролоз показал на партизан, внимательно слушавших иностранную речь комиссара. – Они рассказывают об ужасах, которые творят там американцы. Попробуйте их опровергнуть. Докажите, что это не так.

– Да, мы поступаем плохо, – пробормотал Джонсон. – Но что мы значим? Нами командуют старшие офицеры.

– Что хоть он говорит-то? – спросил Макин. Комиссар перевел. Макин покачал головой, губы его сложились презрительно. Он взглянул на сержанта и сказал:

– Эх ты, душонка!.. Гроша ломаного за нее, и то не дал бы...

После того как партизаны ушли, Фролов начал допрос. Джонсон отвечал охотно, видимо, ничего не скрывая.

– Здесь стоят йоркширские полки, – показывая по карте, объяснял он. Шестой и девятнадцатый. На Важ-ском участке находится наш батальон 339-го пехотного полка, четыре роты по 240 штыков с 32 пулеметами и 36 автоматами...

– Сколько орудий в Усть-Паденьге, Высокой, Шенкурске? – спросил комиссар.

– Не знаю.

– А людей?

– Наших? Много... В Шенкурске мы хозяева. Штаб наш находится в монастыре. Орудия размещены на горе, около собора. Калибр крупный. Окопы идут кругом всего города, но несплошные. Большой окоп у монастырского кладбища, как раз 'на дороге в деревню Высокая гора... В деревнях тоже расквартированы наши части. Белых мало.

– Все деревни по Ваге укреплены?

– Все! И Высокая, и Шолаши, и Усть-Паденьга, и Лукьяновка...

– Так... – Фролов помолчал, испытующе глядя на пленного. – Теперь скажите-ка: не попадались ли вам наши листовки?

– Попадались, – с готовностью ответил Джонсон. – Но их отбирали офицеры. Я сам отбирал их по приказанию ротного командира. По прибытии сюда, в русскую тайгу, был даже случай, когда мы не захотели идти в наступление, сказал Джонсон. Крупные капли пота струились у него по вискам и по шее. Тогда офицеры прямо сказали, что это работа ваших агитаторов.

– Но в конце концов вы все-таки пошли в наступление? – усмехнувшись, спросил Фролов.

– Разве у нас может быть единодушие? – Джонсон покачал головой. – Мы сдались на уговоры... Но я лично против этой войны. Ее затеяло правительство. Нам она не нужна.

– И многие солдаты так думают? Джонсон поежился:

– Не знаю... Офицеры заставляют нас помалкивать. Мы молчим.

– Я знаю содержание вашей записной книжки, – искоса взглянув на пленного, сказал комиссар.

– О! – воскликнул американец и даже покраснел. – А я думал, что потерял ее при схватке.

– Книжка у нас.

– Это очень хорошо, – сказал повеселевший Джонсон. – Я там как раз писал, что мне надоела война. Теперь вы знаете мои мысли. Поверите... Отнесетесь ко мне мягче.

"Уже торгуется", – подумал Фролов.

– Если бы я и не читал вашей записной книжки, – сухо сказал он, – то все равно разговаривал бы с вами так же. Жестокость не в наших правилах.

Американец рассыпался в благодарностях, лицо его приняло угодливое выражение.

– Благодарить меня не за что, – сказал Фролов. – Идите. Я отправлю вас в Вологду.

В тот же вечер Макин вместе со своими партизанами уходил обратно через фронт, домой. В роте они получили иовозку, оружие, запас патронов, литературу. Перед уходом Яков снова зашел к Фролову.

– Так как же, Павел Игнатьевич, – спросил он, прощаясь, – будем бить супостатов?

– Будем! Не беспокойся... – ответил Фролов, крепко встряхивая его руку. – Ты-то смотри, не подкачай. Когда ответственное поручение тебе дадим, сумеешь показать свою партизанскую доблесть? Человек полтораста наберешь?

– Двести наберу, – сказал Макин. – А за сочувствие населения головой ручаюсь. Такой наказ от мужиков имею.

– Ну и добре! Скажи, чтобы ждали Красную Армию. На этом они распрощались.

Фролов остался один. Он притомился за этот день. После долгих разговоров в душной, насквозь прокуренной избе ему захотелось подышать свежим воздухом. Он вышел на улицу и, смахнув снег с лавочки, стоявшей возле крыльца, уселся на ней.

Месяц ярко освещал деревню. В небе играли звезды. Над крайней избой, где помещалась ротная кухня, кольцами клубился дым. С кухни доносились голоса бойцов, пиликала гармошка. Сильный женский голос протяжно запевал частушку: "Ой, да выходите, девушки, молодые елочки..." В этом голосе Фролову почудилось что-то знакомое. Напрягая память, он пытался вспомнить, где мог его слышать, но песня оборвалась.

Вскоре невдалеке от дома раздались шаги. Из-за изгороди появилась высокая женщина в пуховой косынке, в ситцевой широкой юбке, в коротком полушубке и серых валенках-чесанках. Поровнявшись с комиссаром, она остановилась и, по-старинному кланяясь ему в пояс, тихо проговорила:

– Здравствуйте, Павел Игнатьевич. А я вас, почитай, с утра добиваюсь, да у вас, как на грех, все народ да народ. Аль не узнали? Это я... Нестерова!

– Любаша!.. – обрадованно воскликнул Фролов и вскочил с лавочки.

Люба рассказала Фролову о том, как добралась сюда из Котласа.

– Ну, а Тихон-то как? Как его здоровье? – спрашивал Фролов.

– Да не дюже, Павел Игнатьевич. В госпитале покамест... Левым глазом что-то видит. "Обойдусь, – говорит. – Я, – кричит, – теперь носом чую больше собачьего!" Выписки требует. Ругается, бедокур.

Затем, не упуская ни малейшей подробности, она сообщила, как старика Нестерова привезли в Вологду и как лечили сперва на пароходе, потом в госпитале.

– Я ведь в Нижней Тойме его перехватила, пароход с ранеными за дровами пристал... От патрульных моряков узнала. Ну как же было старика бросить... И про Андрейку все узнала.

Люба опустила голову.

– И командира вашего убили... – печально сказала она, ресницы ее задрожали. – Дошла весть! Вот горе-то, злосчастье. Горе, что бусы... Все одно к одному. Ну, я так думала: провожу свекра! Похороню хоть сама, а не чужие люди. Уж так плох был! Никак не чаяла, что оправится. Никак! Доктор в сиделки определил. Помочь, покормить, питье больному подать. Чужая рука хоть гладка, да чужая... А своя жестка, да легка! Доктор сказал: "Ты выходила..."

– Да ведь так и было, наверное...

– Бог знает, – Любаша пожала плечами.

Она очень изменилась за это время: похудела, черты лица стали резче, обозначились скулы. Но голова ее с бело-золотистыми тяжелыми косами, туго затянутыми и скрученными на затылке, сохранила свою прежнюю красоту. Распахнувшаяся теплая косынка открывала белую шею, видневшуюся из открытого ворота бумазейной кофточки. "Лебедя бы с тебя рисовать", – невольно подумал Фролов.

– А почему ты, Люба, просилась непременно сюда?

– С Вологды-то? И сама не знаю. Здесь с Андрейкой несчастье случилось. Потянуло. Пленных-то отправляют в Архангельск. Вот и я...

"Она думает, что Андрей в плену, – подумал комиссар. – Ну и очень хорошо. Может быть, так ей легче. Не хочет примириться с тем, что его убили. Впрочем, кто знает?.."

– Принесло меня сюда, как ветром пушинку, – продолжала Люба. – К Валерию в отряд пойду. Мне баяли в Вологде, будто он на Ваге лыжников собирает...

– Правильно. Там формируют лыжную команду.

– Ну вот! У него и буду воевать... – сказала Люба, решительно тряхнув белокурой головой. – Ах, Павел Игнатьевич... Где же наш Андрейка-то? Вот бедная головушка! Жив ли? – Она вздохнула, закрыла лицо руками, чтобы не показать слез, потом вытерла глаза ладонями. – Свет не мил, правду скажу. Словами горе-то не размочишь! Слова не вода, горе не сухарь... – Она опять тряхнула головой. – Завтра человек пятнадцать отсюда на Вагу уходят. И я с ними.

– Ну воюй, Любаша. Желаю тебе всякого счастья. Счастливо воюй... Да про Андрея не забывай.

– Я еще увижу его, Павел Игнатьевич, – сказала Люба. – Непременно увижу...

– Если верится, верь... Это ты у околицы пела? – спросил комиссар.

– Я... Петь-то пела, а на душе... деготь. – Люба горько вздохнула и, поджав губы, замолчала.

Через некоторое время она шла вдоль пустынной деревенской улицы на другой конец деревни. Шла, задумавшись, опустив голову, иногда что-то говорила себе. Кругом было ровное снежное поле, голубое от луны.

В ночь со второго на третье января Фролов выехал в Красноборск. Соколов опять сидел на облучке рядом с парнем-ямщиком. Под ногами лежали в соломе две заряженные винтовки. Вторые сани с пленным американцем и сопровождающим его бойцом тащились где-то позади. На пути Фролову пришлось несколько раз менять лошадей. Домой он приехал только к вечеру следующего дня, невыспавшийся, усталый, но в отличном настроении.

В конце широкой улицы светились за сугробами окна Красноборского штаба.

Тройка коней, окутанных морозным паром, вкатила на штабной двор и остановилась посредине его. На ступеньке крыльца метнулась фигура.

– Приехали?! – крикнул дежурный, узнав Фролова. – Здравия желаю, товарищ комиссар!

Ответив на приветствие, Фролов прошел холодные темные сени и шагнул в горницу.

Драницын и Воробьев сидели за ужином. Они не слышали, как Фролов подъехал, и вскочили из-за стола, обрадованные его неожиданным появлением.

Комиссар тоже был рад возвращению в штаб, который казался ему теперь родным домом. Но радость его быстро погасла, когда он узнал новости, полученные за несколько часов до его приезда.

Потерпев неудачу на Северо-Двинском направлении, интервенты изменили план, и, послушный их воле, адмирал Колчак двинул крупные силы на Пермь, намереваясь двигаться дальше на север и захватить Вятку и Котлас. Третья армия Восточного фронта не выдержала этого удара. Лишенная поддержки, она в течение двадцати дней героически сражалась с белыми, но 24 декабря вынуждена была оставить Пермь.

Через два часа после того, как пришло известие о падении Перми, Драницын получил длинную телеграмму от Семенковского.

Семенковский приказывал Северо-Двинской бригаде как всегда срочно, и как всегда "неукоснительно", снять с позиций несколько "лишних" частей и немедленно отправить их на другой1 участок Северного фронта, на Вологодскую железную дорогу, чтобы "усилить железнодорожный сектор". Одновременно с этим бригаде предлагалось: "всемерно укрепить линию обороны".

– Это у нас-то лишние части? Что за чушь! – пожимая плечами, сказал Фролову Драницын. – "Снять части...", "всемерно укрепить..." Это же чушь! возмущенно повторял он. – Кроме того, я не понимаю, почему приказание идет от него, а не от командарма.

Фролов молчал. Вдруг, скорее сердцем, чем рассудком, он почувствовал в этой переброске частей что-то неладное, какую-то страшную беду.

– Обнажить Котлас? – прошептал он и поглядел на товарищей. – Что за притча?

На него было страшно смотреть. Он был обескуражен и в то же время разъярен.

– Ты связался по прямому проводу с Семенковским? – спросил он Драницына.

– Связался, – ответил тот и метнул в сторону сердитый, обиженный взгляд. – Мне приказано не рассуждать. Это – распоряжение главкома.

В комнате воцарилось молчание. Слышно было только, как трещат в печке еловые поленья.

– А с Реввоенсоветом Шестой не пытались связаться?

– Как же... – сказал Воробьев. – Гринева сообщила мне, что по поручению Владимира Ильича из Москвы на Восточный фронт выехала комиссия ЦК, во главе ее товарищи Сталин и Дзержинский.

Фролов вскочил.

– Вот как?! – воскликнул он. – Это очень важно.

Ночью Фролов говорил по прямому проводу с Гриневой. Он спросил, как относится Военный совет 6-й армии к приказу Семенковского. Выполнение этого приказа должно привести к тому, что будет обнажен один из важнейших участков фронта – Котлас.

– Что это? – спрашивал Фролов. – Согласно букве военного закона, я обязан подчиняться приказам, идущим свыше. Но я коммунист, я выполняю не только букву, но и смысл закона. Я обращаюсь к партийной организации. Должен ли я подчиняться приказу? Семенковский заявляет, что это – распоряжение главкома. Каково мнение командарма?

– Командарм ждет приказаний товарища Сталина. Товарищ Сталин будет в Вятке. Ждем приема, будем беседовать по всем вопросам. Если есть возможность, приезжайте в Вятку. Я в Котласе закажу паровоз. Дело срочное...

В ту же ночь комиссар Фролов снова выехал из Красноборска. На облучке сидел неизменный Соколов. Ямщик вовсю гнал лошадей. Морозный воздух так обжигал, что трудно было дышать. Тройка мчалась в Котлас.

>

ГЛАВА ВТОРАЯ

Вятский исполнительный комитет помещался в здании бывшего губернского присутствия. В просторных, обставленных массивной мебелью кабинетах появились люди, одетые в кожаные куртки или в мешковатые пиджаки, из-под которых виднелись ситцевые косоворотки. Но к канцеляриях прочно сидели за своими письменными столами вчерашние царские чиновники. Обшив материей орленые пуговицы своих сюртуков, они делали вид, что добросовестно выполняют порученные им обязанности.

Войска контрреволюции двигались от Перми к Вятке. В конце декабря Пермь была сдана Колчаку. Ценнейшие механизмы и станки Мотовилихинского завода и почти все хозяйство Пермского железнодорожного узла попали в руки противника.

Усталая Третья армия отступала под натиском врага. Вторая же, по предательскому приказу главкома, не втятивалась в бой и не оказывала Третьей никакой помощи.

В этот грозный час из Москвы в Вятку шел поезд Комиссии ЦК

5 января 1919 года поезд подошел к низкому насыпному перрону Вятского вокзала. Навстречу прибывшим торопливо выходили люди. Одни явились за тем, чтобы немедленно представить свои объяснения или доложить о военной, хозяйственной и политической обстановке;

Другие считали своим непременным долгом лично встретить членов Комиссии, направленных сюда Центральным Комитетом Российской Коммунистической партии (большевиков) и Советом Обороны. Третьи пришли хоть издали взглянуть на поезд, прибывший из Москвы, и увидеть человека, который спас Царицын.

Сталин вышел из вагона вместе с Дзержинским. Поздоровавшись с военными, партийными и советскими работниками Вятки, он сразу же пригласил некоторых из них к себе.

На путях были поставлены бойцы комендантской охраны. Телефонный провод тотчас связал поезд с городом. Сталин начал работу с первой минуты своего прибытия в Вятку.

В течение дня около поезда можно было увидеть самых разных людей. Здесь находились вызванные Комиссией ЦК ответственные работники, сотрудники штаба фронта, военспецы, комиссары; пришли сюда и крестьяне-ходоки из деревень, железнодорожники, рабочие с лесопильных и кожевенных заводов. Одни из них проходили к товарищу Сталину, другие подавали заявления секретарям, вынимая бумаги из портфелей, из полевых сумок, из-за пазух тулупов или просто из-за голенищ. И уже по той горячности, с которой они обращались к секретарям, видно было, сколько надежд возлагали эти люди на приезд товарища Сталина.

Небритый человек с ввалившимися щеками, в истертой добела кожанке, с черным маузером за поясом настойчиво говорил секретарю:

– Я из Кунгура... Я комендант станции! Ты, дружок, доложи все, что я тебе говорю. Стогов – мерзавец. Назначили его начальником эвакуации. Головой ручался, что эвакуирует Пермь. Мастер обещать, сукин сын! Вывез свою рухлядь, ломаные венские стулья, а пушки оставил. Измена, черт в их душу! Так и передай товарищу Сталину...

Едва секретарь успел выслушать коменданта Кунгура, как около него появился другой посетитель – крестьянин в лаптях и в рваном тулупе. Он возмущенно тряс бородой:

– Я бедняк... А чрезвычайный налог как раскладают? По душам. На что, выходит, революция? У меня семь душ и ни одной коровы. У кулака три души и пять коров... Рихметика!..

Все новые и новые люди осаждали секретарей. Поезд Комиссии ЦК сразу стал центром всей жизни не только города, но и губернии.

...Наконец, посетители были отпущены, но Сталин продолжал работу. Склонившись над столом, он перечитывал донесения, показания, доклады. Был уже поздний вечер. В вагоне ярко горело электричество. Временами Сталин откидывался на спинку стула и одну-две минуты сидел так, отдыхая. Затем он вновь погружался в работу.

"Сменить командарма третьей армии, – записал Сталин на листке блокнота. – Вызвать из Москвы тройку дельных политических работников... Съездить в Глазов, в штаб третьей армии..."

Проводник принес крепкого, только что заваренного чая. Сталин пил медленно, грея о стакан озябшие пальцы. В вагоне было холодно. Снова принимаясь за работу, Сталин накинул на плечи шинель.

Своим четким и ясным почерком он писал Владимиру Ильичу:

"Расследование начато. О ходе расследования будем сообщать попутно. Пока считаем нужным заявить Вам об одной, не терпящей отлагательства, нужде III армии. Дело в том, что от III армии (более 30 тысяч человек) осталось лишь около 11 тысяч усталых, истрепанных солдат, еле сдерживающих напор противника..."

Сталин задумался: "Надо, чтобы красноармейцы сразу почувствовали заботу тыла... Тогда настроение у них окрепнет..." .

Снова наклонившись над столом и обмакнув перо в черлильницу, он продолжал писать:

"Присланные Главкомом части ненадежны, частью даже враждебны к нам и нуждаются в серьезной фильтровке. Для спасения остатков III армии и предотвращения быстрого продвижения противника до Вятки (по всем данным, полученным от командного состава фронта и III армии, эта опасность совершенно реальна) абсолютно необходимо срочно перекинуть из России в распоряжение командарма по крайней мере три совершенно надежных полка..."

В дверях показался секретарь.

– Товарищ Сталин, фельдъегерь прибыл, – тихо сказал он.

– Хорошо...

Закончив письмо и подписав, Сталин передал его секретарю:

– Ознакомьте Феликса Эдмундовича... Попросите тоже подписать... А в исполком сообщите, что заседание будет в одиннадцать тридцать.

Секретарь вышел.

Сталин закурил трубку и подошел к висевшей на стене географической карте России. Он долго стоял перед нею. Потом опять вернулся к столу.

За стенами вагона гудел ветер, мела пурга, звенели от мороза телефонные и телеграфные провода, слышались мерные шаги постовых. Фельдъегерь во всем кожаном, на ходу поправляя сумку, бежал по заснеженным станционным путям к настойчиво свистевшему паровозу.

...Два дня в поезде Комиссии ЦК шла напряженная, не прекращавшаяся ни днем, ни ночью работа. Сталин выезжал в город – в губком партии, в исполком. Как и в первый день, в Комиссию ЦК являлись военные работники, комиссары и командармы, губкомовцы и члены президиума обоих исполкомов – Пермского и Вятского. От Шестой армии была вызвана делегация, в состав которой вошла и Гринева.

Буквально с каждым часом выяснялись все новые подробности сдачи Перми, становилась все яснее как общая картина пермской катастрофы, так и та роль, которую сыграли в ней отдельные лица.

Люди чувствовали, что только один Сталин может разобраться во всем этом, только он может направить поток событий в нужное русло, повести людей по верному пути, отбросить все негодное, все мешающее успеху, развеять растерянность, которая овладела даже теми, кто мог, умел и хотел работать по-настоящему.

Перелом наметился уже на второй день. На фабриках и заводах, в штабах и войсковых частях, в городских учреждениях и даже на улицах – всюду люди заговорили о том, что теперь все пойдет иначе.

Настроение заметно улучшилось.

Это почувствовал и Фролов.

Паровоза, обещанного Гриневой, он не стал дожидаться. Поезд выходил раньше. Пришлось трястись в переполненной военными, душной теплушке. Ночью только и было разговора, что о Перми. Именно в эту ночь Фролов окончательно осознал всю серьезность пермских событий. То, что так волновало его вчера, теперь, по сравнению с пермскими событиями, показалось ему не столь уж значительным и важным. "Товарищ Сталин занят разрешением таких огромных, первостепенных вопросов... До нас ли ему сейчас? Могли бы и сами как-нибудь справиться..."

По обеим сторонам дороги тянулись необозримые леса. В теплушке нечем было дышать. На нарах, построенных в два этажа, лежали и сидели люди. Фролова мучила жажда. Ночь, проведенная в дороге, казалась ему бесконечно длинной, и он с трудом дождался утра, когда поезд, наконец, остановился возле дощатого барака станции Вятка Котласская.

Увидев неприветливые станционные постройки, поломанные заборы, толпу крестьян, сидевших прямо на снегу со своими корзинами и мешками, Фролов окончательно приуныл. "Ни помыться, ни привести себя в порядок, – с раздражением думал он. – Выпить бы хоть воды, что ли..."

– Кипятильник тут у вас есть или нет? – опросил он встретившегося ему на перроне путевого рабочего.

– Пойдем... – ответил тот. – Есть бачок, ежели деревня не выпила.

– Ну и станция, – проворчал Фролов, следуя за быстро шагавшим рабочим, – неужели воды нельзя запасти? Ведь она же не по карточкам!..

– Да, правильно, что говорить... безобразий не оберешься!.. – рабочий мотнул головой. Некоторое время они шли молча. Вдруг рабочий радостно сказал: – Ну, теперь, слава богу, товарищ Сталин приехал... Не слыхал разве?.. – Уже приехал?