Текст книги "Загадки истории России"

Автор книги: Николай Непомнящий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Если император не умер, а покинул Таганрог, став простым смертным, то можно ли отождествлять его с личностью сибирского старца Федора Кузьмича?

4

Осенью 1817 года Александр I совершил поездку по России. Навестил он и Киев. В день отъезда из Киева, 8 сентября, за обедом, когда разговор коснулся обязанностей людей различных сословий, «ровно и монархов», Александр Павлович неожиданно произнес твердым голосом:

– Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главе такого народа, как наш, он должен в минуту опасности первым идти ей навстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор, пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срока он должен удалиться.

Флигель-адъютант императора, в Отечественную войну 1812 года адъютант М.И. Кутузова, А.И. Михайловский-Данилевский вспоминал: «При этих словах на устах государя явилась улыбка выразительная».

Император продолжал:

– Что касается меня, я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…

«Тут, – продолжал флигель-адъютант, – несколько присутствующих прервали императора, и, как нетрудно догадаться, уверяли, что и шестьдесят лет он будет здоров и свеж… Неужели, подумал я, государь питает в душе своей мысль об отречении от престола, приведенную когда-то в исполнение Карлом Пятым? Как бы то ни было, но сии слова Александра должны принадлежать истории».

Заметим, что в то время Александру было 40 лет, он отличался превосходным здоровьем.

Месяц спустя император заехал в Москву и присутствовал на закладке памятника-ансамбля на Воробьевых горах в честь победы в Отечественной войне 1812 года. Накануне он беседовал с автором проекта академиком Александром Лаврентьевичем Витбергом и, между прочим, сказал:

– Конечно, я не могу надеяться что-либо видеть при себе.

Так оно и случилось. В царствование Николая I сооружение храма было прекращено, а самого Витберга сослали в Вятку…

Летом 1819 года в Красном Селе проходил смотр воинской части (2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии), которой командовал великий князь Николай Павлович. После смотра Александр обедал у своего брата. В записках супруги Николая Павловича, Александры Федоровны, тогда великой княгини, а затем императрицы, есть такие весьма интересные строки: «Это было в Красном Селе, летом 1819 года, когда однажды император Александр, пообедав у нас, сел между нами двумя, беседуя интимно, внезапно изменил тон, стал очень серьезным и начал приблизительно в следующих выражениях высказывать нам, что он остался очень доволен, как утром его брат справился с порученным ему командованием; что он вдвойне рад тому, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, так как на нем будет лежать когда-нибудь большая ответственность, что он видит в нем своего преемника и что это случится гораздо раньше, чем можно предполагать, так как то случится еще при его жизни. Мы сидели, как два изваяния, с раскрытыми глазами и замкнутыми устами. Император продолжал: вы удивлены, но знайте же, что мой брат Константин, который никогда не интересовался престолом, решился тверже, чем когда-либо, отказаться от него официально и передать свои права своему брату Николаю и его потомству… Что касается меня, я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира. Европа более чем когда-либо нуждается в монархах молодых; я уже не тот, каким был, и считаю своим долгом удалиться вовремя… Увидев, что мы готовы разрыдаться, он старался нас утешить, ободрить, говоря, что все это случится не сейчас, что пройдут еще годы, прежде чем он приведет свой замысел в исполнение».

Об этом же знаменательном разговоре упоминает барон М.А. Корф в книге «Восшествие на престол императора Николая Павловича». Он приводит строки, заимствованные из записок самого самодержца Николая I: «Минута переворота, так вас устрашившего, сказал он (Александр I. – Авт.), еще не наступила; до нее, быть может, пройдет еще лет десять, а моя цель была только та, чтобы вы заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно и неизбежно ожидающей вас будущности».

В том же году, осенью, в бытность свою в Варшаве, Александр сказал своему брату Константину, наместнику Королевства Польского:

– Я должен сказать тебе, брат, что я хочу отречься от престола. Я предупреждаю тебя для того, чтобы ты подумал, что тебе надобно будет делать в таком случае.

Константин ответил:

– Тогда я буду просить у вас места второго камердинера вашего. Я буду служить вам и, ежели нужно, чистить вам сапоги. Теперь я не могу делать этого, сие посчитали бы подлостью, но когда вы будете не на престоле, я докажу преданность мою к вам как к благодетелю моему.

– Когда придет время отречься от престола, – сказал Александр, – то я дам тебе знать, и ты сам мысли свои напиши матушке Марии Федоровне.

Весной 1825 года Александр вновь заговорил об отречении от престола – на сей раз с приехавшим в Петербург принцем Оранским. Как отмечает историк Н.К. Шильдер, принц ужаснулся и старался отклонить императора от подобного намерения, но тот оставался при своем мнении. Попутно историк упоминает о загадочном молчании, которое Александр хранил до конца относительного отречения от престола Константина Павловича.

Отречение это формально состоялось 14 февраля 1822 года, когда в бытность свою в Петербурге цесаревич направил императору письмо:

«Не чувствую в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению своему (Константин был второй сын Павла I. – Авт.) могу иметь право; осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства».

Только примерно три недели спустя, 2 февраля, Александр ответил брату коротким письмом: «Любезнейший брат. С должным вниманием читал я письмо ваше. Умев всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно мне дало доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководившим. Нам обоим остается, уважив причины вами изъявленные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений».

«На этом, – замечает Н.К. Шильдер, – пока дело остановилось. Только в 1823 году император Александр, томимый предчувствием близкой кончины, пожелал облечь силою закона семейное распоряжение, условленное им с цесаревичем».

Как же облек «силою закона» это «распоряжение» император?

А никак!

Лишь через несколько месяцев Александр, «томимый (по загадочному выражению Н. К. Шильдера) предчувствием близкой кончины», поручил митрополиту Филарету составить манифест о назначении великого князя Николая Павловича престолонаследником, запечатал манифест в конверт, на котором собственноручно сделал надпись: «Хранить в Успенском соборе с государственными актами до востребования моего, а в случае моей кончины открыть Московскому епархиальному архиерею и Московскому генерал-губернатору в Успенском соборе прежде всякого другого действия».

Филарета удивила таинственность: как согласовать восшествие на престол, которое вероятнее всего могло произойти в Петербурге, с манифестом, тайно хранящимся в Москве? По его настоятельному совету были сделаны три копии манифеста, кои направили в Петербург – в Государственный совет, Синод и Сенат.

Многие исследователи считают, что поведение Александра в этом деле было весьма загадочным. Г. Василич, автор книги «Император Александр I и старец Федор Кузьмич», весьма прозрачно намекает в связи с этим, что император находился в состоянии, близком к психическому расстройству, и приводит в подтверждение своего взгляда слова современников о том, что в то время государь пребывал «как бы в душевном затмении», которое Меттерних в своих записках назвал «утомлением жизнью».

Однако можно с уверенностью сказать, что психического расстройства (в том смысле, в каком предполагает Г. Василич) не было. Об этом свидетельствует все дальнейшее поведение императора – вплоть до таганрогской драмы. Что же касается «душевного затмения», «утомления жизнью», так же как и увлечения архимандритом Фотием, то все это вполне гармонирует с постепенно укреплявшимся в душе императора намерением удалиться от мира сего под влиянием все более охватывающего его мистицизма.

Следует отметить, что обнародование манифеста о передаче права престолонаследия Николаю Павловичу являлось само по себе весьма решительным шагом. Александр, не отличавшийся, как известно, сильной волей, заколебался. Одно дело высказывать в кругу родственников и близких друзей намерение оставить трон, а другое – опубликование манифеста, – это представлялось ему чем-то вроде пролога к своему собственному всенародному отречению.

Прежде чем закончить рассмотрение первого вопроса, обратим внимание на следующие строки из дневника императрицы Александры Федоровны, супруги Николая Павловича, написанные 15 августа 1826 года во время коронации в Москве: «Наверно при виде народа я буду думать о том, как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал: «Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимо меня, и я, потерянный в толпе, буду кричать вам «ура!».

Итак, имел ли император Александр I намерение оставить трон и удалиться от мира?

На этот вопрос можно с полным основанием ответить: да, безусловно, он имел намерение отречься от престола.

5

Можно не без оснований предположить, что весной и летом 1825 года, во многих отношениях знаменательного, Александр почувствовал прилив энергии, достаточный для того, чтобы привести в исполнение свой замысел – уйти от государственных дел. И он начал действовать!

1 сентября он выехал из Петербурга в Таганрог. Отъезд был связан с болезнью супруги императора Елизаветы Алексеевны. Врачи настоятельно рекомендовали ей прожить зиму на юге. Правда, никто из врачей не советовал ей именно Таганрог, они указывали на Италию, южную Францию или, на худой конец, южную Россию (например, Крым). И уж вряд ли, говоря о юге России, кто-либо из них имел в виду побережье Азовского моря, славящегося своими ветрами, а в зимнюю пору и стужами да снежными заносами. По-видимому, Таганрог был выбран самим императором, побывавшим там еще в мае 1818 года.

Как бы то ни было, отъезд состоялся, причем, как отмечает Г. Василич, «при совершенно исключительных обстоятельствах».

В далекий путь Александр отправился один, без свиты. Он покинул свой Каменноостровский дворец. Стояла ночь. Улицы столицы были пустынны. На Троицком мосту государь приказал кучеру Илье Байкому остановиться, помолился на крепостной собор Петра и Павла, затем, любуясь видом Зимнего дворца и набережной Невы, проговорил:

– Какой прекрасный вид, какое великолепное здание!

«Заметно было, – вспоминал кучер, – что эти слова он произнес с каким-то глубоким чувством и скрытым предчувствием…»

В пятом часу коляска подъехала к Александро-Невской лавре. У входа императора встретил митрополит Серафим, архимандриты, монашеская братия. Александр в фуражке, шинели и сюртуке, без шпаги, поспешно вышел из коляски, приложился к кресту, был окроплен святой водой, принял благословение от митрополита и, приказав запереть за собой ворота, направился к собору. Монахи пели тропарь: «Спаси, Господи, люди Твоя». Войдя в собор, государь остановился перед ракою святого Александра Невского.

«Когда наступило время пения св. Евангелия, – пишет историк Н.К. Шильдер, – император, приблизившись к митрополиту, сказал: «Положите мне Евангелие на голову» и с сими словами стал на колени под Евангелие».

По окончании молебна государь приложился к образу Александра Невского и раскланялся с присутствовавшими в соборе.

Митрополит представил государю схимника – «достопочтенного отца Алексея»; тот попросил императора удостоить своим посещением его скромную келью. Государь приглашение принял.

В келье глазам Александра представилась мрачная картина: пол и все стены до половины были покрыты черным сукном. С левой стороны у стены виднелось Распятие, у другой стены стояла длинная, также черная деревянная скамейка. Печальную обитель схимника тускло освещала горевшая перед иконами лампада. Монах-аскет пал пред Распятием и, обращаясь к своему высокому гостю, сказал:

– Государь, молись.

Александр положил три земных поклона, а схимник, взяв крест, осенил государя.

Император спросил вполголоса митрополита:

– Все ли здесь имущество схимника? Где он спит? Я не вижу постели.

Митрополит ответил:

– Спит он на полу, пред сим Распятием.

Схимник, слышавший эти слова, сказал:

– Нет, государь, у меня есть постель. Пойдем, я покажу.

Он повел Александра за перегородку. Там, в крохотной комнатушке, на столе стоял черный гроб, в котором лежали свечи, схима и все относящееся к погребению.

– Смотри, – молвил отец Алексей, – вот постель моя. – Помолчав, добавил: – И не только моя. Постель для всех нас. В нее все мы, государь, ляжем и будем спать долго.

Александр вышел из кельи.

Садясь в коляску, он поднял к небу глаза, наполненные слезами, и, обратясь еще раз к митрополиту и монахам, сказал: «Помолитесь обо мне и жене моей». До самых ворот он ехал с непокрытой головой, часто оборачивался, кланялся и крестился, смотря на собор.

Перед выездом из Петербурга Александр приказал кучеру остановиться у заставы, привстал в коляске и, повернувшись назад, в задумчивости глядел на город, как бы прощаясь с ним. «Было ли то грустное предчувствие, навеянное встречей со схимником, была ли то твердая решимость не возвращаться более императором – кто может решить этот загадочный вопрос?» – пишет историк.

Здесь уместно отметить одно весьма интересное обстоятельство. Повествуя о посещении императором Лавры, иностранные историки указывают, будто Александр перед отъездом из Петербурга служил панихиду. По этому поводу историк Н.К. Шильдер пишет, что, не зная порядка и смысла нашего благослужения, они перепутали напутственный молебен с панихидой. Но нельзя не удивляться, что профессор М.И. Богданович в своей истории жизни Александра I… нашел возможным повторить подобное утверждение иностранцев!

Тут следует разобраться: кто присутствовал при таинственном богослужении в соборе глубокой ночью 1 сентября? Митрополит, архимандриты, монахи. Не было никого из свиты (она присоединилась к императору позже, уже в пути), никто из светских людей и тем более – никого из иностранцев, которые могли бы перепутать молебен с панихидой. Хотя, кстати сказать, как бы ни был невежествен иностранец в православных обрядах, вряд ли могло прийти ему в голову, что при отъезде государя в путешествие служат панихиду (messe de morts), а не молебен (Те Deum).

С чьих же слов могли иностранные историки и наш православный профессор напечатать в своих сочинениях, что служилась именно панихида, а не молебен? Только со слов присутствующих, конечно! Но ведь все они были духовные православные лица, не могли же они перепутать панихиду с молебном! А Богданов разве не исправил бы ошибки своих зарубежных коллег, если бы у него не было данных о том, что служилась именно панихида. Наконец, сам факт, что Александр, часто уезжавший из Петербурга на продолжительные сроки и по религиозности своей всегда напутствовавший свои отъезды молебнами в присутствии близких людей, – на этот раз приехал в Лавру далеко заполночь совсем один, да еще велел запереть за собой ворота, – разве этот факт не указывает на то, что в ту ночь в соборе происходило нечто необычное? Все это наводит на более чем странные размышления. Вот уж действительно прав Г. Василич: отъезд из Петербурга состоялся при «совершенно исключительных обстоятельствах».

Александр приехал в Таганрог 13 сентября. Десять дней спустя прибыла в Таганрог и Елизавета Алексеевна. С приездом императрицы в скромном таганрогском дворце началась тихая, спокойная жизнь.

Эта тихая, спокойная жизнь продолжалась, однако, не долго – чуть менее месяца. Императором снова овладела свойственная ему «охота к перемене мест». 11 октября он уехал на Землю Войска Донского, где пробыл до 15 октября, а затем отправился в Крым – по приглашению новороссийского генерал-губернатора графа М.С. Воронцова.

20 октября в сопровождении генерал-адъютанта И.И. Димича, лейб-медика Я.В. Виллие, доктора Д.К. Тарасова и вагенмейстера Соломки император выехал из Таганрога в Крым. В первые дни все шло благополучно, Александр был весел и разговорчив.

Посетили Мариуполь, Симферополь, Гурзуф, Никитский сад и Орианду.

Вот что пишет в этой связи Н.К. Шильдер: «Там, по-видимому, Александр нашел тот уголок в Европе, о котором некогда мечтал и где желал бы навсегда поселиться. Вообще, со времени переезда в Таганрог казалось, что государь снова возвратился к прежним своим мечтам и помышлял об удалении в частную жизнь. «Я скоро переселюсь в Крым, – говорил Александр, – я буду жить честным человеком. Я отслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку…»

Побывав у Воронцова в Алупке, Александр верхом доехал до Байдар, откуда вместе с Дибичем отправился в Балаклаву – в коляске.

Из Балаклавы император проследовал до места, откуда идет дорога в Георгиевский монастырь. Там он опять сел на лошадь, отпустил свиту в Севастополь и, взяв с собой фельдъегеря Годефроа, в мундире, без шинели, направился в монастырь. Это было 27 октября в 6 часов пополудни. День был теплый и прекрасный, но к вечеру подул ветер, сильно похолодало. Н.К. Шильдер утверждает: «Не подлежит сомнению, что император Александр простудился во время этой неосторожной и несвоевременной поездке в Георгиевский монастырь, и таким образом утомительные переезды 27 октября послужили исходной точкой поразившего его вскоре смертельного недуга».

С описания этой поездки императора в Георгиевский монастырь историк начинает, что называется, путаться. Он и сам откровенно признается: «Вообще следует заметить, что трудно согласовать между собой рассказы о последних месяцах жизни Александра: на каждом шагу встречаются противоречия, недомолвки, очевидные неточности и даже несообразности».

Обратим особое внимание на то обстоятельство, что начиная именно с этого дня, 27 октября, считающегося днем роковой для императора простуды, противоречия в воспоминаниях современников становятся исключительно резкими. Вот для примера два описания этого дня.

В «Воспоминаниях моей жизни» почетного лейб-хирурга Д.К. Тарасова читаем: «Наступила темнота, и холодный ветер усиливался, становился порывистым, а государь все не возвращался (из Георгиевского монастыря. – Авт.). Все ожидавшие его местные начальники и свита начали беспокоиться, не зная, чему приписывать такое замедление в приезде императора. Адмирал Грейг приказал полицеймейстеру поспешить с факелами навстречу к императору, чтобы освещать ему дорогу. Наконец, ровно в 8 часов прибыл государь. Приняв адмирала Грейга и коменданта в зале, Александр направился прямо в кабинет, приказав поскорее подать себе чаю, от обеда же отказался…»

В «Последних днях жизни Александра I» – книге, изданной Заикиным в 1827 году, говорится следующее: «Вечером, в 10-м часу, при свете факелов прибыл (Александр. – Авт.) в Севастополь, посетил храм божий и, при свете факелов, делал смотр морским полкам. Потом спросил обедать, но ничего не кушал, а занялся приказаниями на следующий день».

Более разительного противоречия, чем то, которое обнаруживается в этих источниках, трудно себе представить. Между тем первый источник – воспоминания очевидца, доктора Тарасова, второй – официальный рассказ.

Что же происходило в последующие дни?

Тарасов дает подробное описание последующих дней, подчеркивая при этом, что государь «ни мне, ни Виллие не жаловался на какое-либо расстройство в своем здоровье», он «казался совершенно здоровым, был весьма весел» и т. д.

А «История болезни и последние дни жизни императора Александра» (перевод с французского, неизвестный автор) отмечает, что «болезнь ухудшилась в течении последующих дней». Между прочим, этот документ весьма загадочен: кто и когда его составил? Общий тон «Истории болезни» производит такое впечатление, что автор нарочито старается доказать (вопреки показаниям врачей), что государь простудился в Севастополе.

«История болезни» составлена, конечно, после 19 ноября. Можно с уверенностью сказать, что автор ее был не в свите государя, а в свите императрицы, и уж во всяком случае жил не во дворце. Очень характерна одна фраза в конце документа: «Я пишу не для общества, а для себя и своих друзей». Такое утверждение, однако, не вяжется с тем обстоятельством, что «История болезни» оказалась… в государственном архиве. Она скорее производит впечатление меморандума, составленного по особому, так сказать, заказу на основании «самых достоверных сведений», как о том упоминается в заголовке, а вовсе не представляет «записки для себя и своих друзей»…

3 ноября по пути из Крыма в Таганрог в селе Знаменском, неподалеку от Орехова, император встретил фельдъегеря Маскова с бумагами из Петербурга. Приняв бумаги, Александр приказал Маскову сопровождать его в Таганрог. По дороге ямщик, везший Маскова, погнал лошадей – да так, что на повороте вывалил седока из брички, причем весьма неудачно: фельдъегерь, ударившись при падении головой о землю, остался лежать без движения. Император приказал доктору Тарасову немедленно оказать пострадавшему помощь. Но помощь запоздала. Масков получил смертельный удар.

Выслушав донесение доктора о кончине фельдъегеря, император с огорчением сказал:

– Какое несчастье, очень жаль этого человека!

«При этом, – пишет Тарасов в воспоминаниях, – я не мог не заметить в государе необыкновенного выражения в чертах его лица, хорошо изученного мной в продолжение многих лет; оно представляло что-то тревожное и вместе болезненное, выражающее чувство лихорадочного озноба».

4 ноября в 7 часов вечера император прибыл в Мариуполь. В 10-м часу он потребовал к себе лейб-медика Виллие, который нашел его «в полном развитии лихорадочного пароксизма».

Тарасов замечает: «Виллие был крайне встревожен положением государя… и наконец решился дать государю стакан крепкого пунша с ромом, уложил его в постель и покрыл сколько можно теплее».

Утром Виллие предложил императору остаться в Мариуполе, но тот не согласился: он спешил к императрице, ожидавшей его 5 ноября – так было назначено по намеченному ранее маршруту. Утром 5 ноября после «лихорадочного пароксизма» чувствовал утомление и слабость. Часу в десятом утра в закрытой коляске с медвежьей полостью, в теплой шинели, он отправился из Мариуполя. В Таганрог Александр прибыл в седьмом часу вечера 5 ноября.

С этого числа начинает вести свой дневник-журнал князь П.М. Волконский.

6

Самыми важными документами, относящимися к таганрогской драме, которые могут дать основание признать факт кончины Александра в Таганроге, являются дневник-журнал П.М. Волконского, записки лейб-медика Я.В. Виллие, и также доктора Д.К. Тарасова и императрицы Елизаветы Алексеевны. На кое-какие размышления наводит «История болезни» (упомянутый выше перевод с французского). Если излагать события день за днем, основываясь на этих документах, то нельзя не заметить, что все они либо дополняют один другой, либо резко противоречат друг другу. На данное обстоятельство и стоит обратить внимание.

Относительно ночи с 5 на 6-е ноября лейб-медик Виллие пишет в своих записках: «Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние. Страшусь, что такое упорство не имело бы когда-нибудь дурных последствий».

Между тем Елизавета Алексеевна отмечает: «В пятницу утром он прислал мне сказать, что провел ночь хорошо». В таком же противоречии со словами Виллие находится и запись Волконского.

Описывая день 6 ноября, князь Волконский противоречит императрице и Виллие, которые, в свою очередь, противоречат друг другу. Волконский утверждает, что он, встав из-за стола вместе с Виллие, оставался с Виллие у государя. Императрица пишет, что Виллие был один, а потом пришла она и уговорила государя принять пилюли. Волконский же пришел значительно позже. Виллие не упоминает о присутствии ни императрицы, ни Волконского.

Лейб-медик в силу краткости своих заметок мог, конечно, не упоминать о Волконском и даже об императрице. Но чтобы Волконский в своем дневнике – официальном журнале, в котором он отмечал все свидания Александра с супругой, не упомянул бы о ней, – это странно. Так же, впрочем, как и утверждение императрицы, что она оставалась у императора вдвоем с Виллие, а Волконский пришел значительно позже.

Князь Волконский расходится с Елизаветой Алексеевной еще в одном. Он пишет, что «лекарство произвело действие и государь почувствовал облегчение, был весьма весел, доволен лекарством…

Потом изволил позвать императрицу, которая осталась одна у его величества до 4 часов вечера».

Между тем императрица утверждает: «Мы оставались одни до 7 часов вечера с 4-х часов, когда он мне сказал, чтобы я его оставила, т. к. приближается действие лекарства. Я ему сказала: «Я вас увижу?» «Да, сегодня вечером». Но так как он не присылал за мной и позже 9 часов вечера, я велела позвать Виллие, который мне сказал, что лекарство подействовало хорошо и что он после заснул и еще спит. Виллие начал весело болтать, наконец, я ему поручила сказать, если он увидит его по пробуждении, что поздно и что ложусь спать».

10 ноября Волконский сделал в своем дневнике следующую запись: «Государь проводил ночь изрядно, но к утру сделалось хуже. В 8 часов принял шесть слабительных пилюль, в 11 часов утра, вставая с постели за нуждою, получил обморок и весьма ослабел. Во весь день продолжался жар, к вечеру сделался сильный пот и забывчивость, от чего мало уже и почти совсем не говорил».

Эти строки Волконского резко расходятся со словами императрицы: она подтверждает, что императору днем было нехорошо, но к вечеру, то есть именно тогда, когда, по словам Волконского, государь впал в «забывчивость» и «почти совсем не говорил», по ее словам: «Переменив белье, он послал за мною; он лежал на диване в своем кабинете и выглядел поразительно хорошо сравнительно с тем, как он выглядел днем».

Эти слова убеждают в том, что утверждение Волконского не соответствует истине. Что касается лейб-медика, то 10 ноября он пишет следующие весьма знаменательные строки: «Начиная с 8 числа я замечаю, что что-то такое другое его занимает больше, чем его выздоровление, и беспокоит его мысли».

Между прочим, в «Истории болезни» (неизвестного автора) за то же число даются сведения, идущие вразрез со словами Волконского и императрицы, но зато в известной степени подтверждающие мнение Виллие, о том что государь был чем-то озабочен: «Ночь была нехорошая, но утром 10-го последовало улучшение. У императора в обращении к докторам вырвались такие слова: надо считаться с моими нервами, которые слишком расстроены и без того, лекарства расстроят их еще больше».

Записки императрицы за 11 ноября подтверждают улучшение здоровья государя и заканчиваются так: «Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне».

Запомни, читатель, это число – 11 ноября. Именно на этом дне записки императрицы обрываются!

12 ноября лейб-медик пишет следующие строки, начинающиеся довольно странной фразой: «Как я припоминаю (курсив наш), сегодня ночью я выписал лекарства для завтрашнего утра, если мы сможем посредством хитрости убедить его принимать их. Это жестоко. Нет человеческой власти, которая могла бы сделать этого человека благоразумным. Я – несчастный».

Лирическое выражение («как я припоминаю») не совсем понятно, но – Бог с ним. Интересно сопоставить заключительные строки дневника Волконского за этот день: «К вечеру сделалось легче» со следующими строками автора «Истории болезни»: «К вечеру лихорадка настолько усилилась, что нельзя было не предвидеть опасности».

14 ноября Волконский записывает в дневнике: «По утру жар у государя был поменее, и его величество делал весь свой туалет и брился, как обыкновенно. Около обеда сделался опять сильный жар, и за ушами шея к голове заметно покраснела, почему г. Виллие и Строффреген предложили его величеству поставить за уши пиявки, но государь и слышать о сем не хотел, всячески был уговариваем и упрашиваем докторами, и императрицею, и мною, но всем отказал, отсылал даже с гневом, чтобы оставили его в покое, ибо нервы и без того расстроены, которые бы должно стараться успокаивать и не умножать раздражение их пустыми лекарствами».

У Виллие находим за этот день краткую, но весьма интересную запись: «Все очень не хорошо, хотя бреда у него нет. Я хотел дать ему accide muriatique в питье, но по обыкновению получил отказ. – «Уходите». – Я заплакал, и он, увидев это, сказал: «Подойдите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня – мои причины».

14 ноября в 9 часов вечера государь впервые потребовал к себе доктора Д.К. Тарасова. По этому поводу доктор пишет: «Надобно заметить, что во время болезни императора во дворце до того не бывал, а о положении его величества все подробности знал частью от баронета Виллие, не желавшего, как казалось, допустить меня в почивальню императора, а частью от лейб-медика Стоффрегена».

Любопытно то обстоятельство, что с этого первого дня, когда записки Тарасова приобретают для нас особый интерес, они вступают в противоречие с записями Волконского. Так, князь пишет, что обморок случился в 8 часов вечера, Тарасов же утверждает, что это было утром в 7-м часу, когда император собирался бриться. Волконский пишет, что, когда императрица предложила императору причаститься, он спросил: «Разве я в опасности?», на что императрица возразила: «Нет». Тарасов же описывает эту сцену так: на предложение причаститься Александр спросил: «Кто вам сказал, что я в таком положении, что уже необходимо для меня это лекарство?» «Ваш лейб-медик Виллие», – ответила императрица.

15 ноября Волконский записал: «Жар продолжался до 4-х часов утра. В 6 часов сделалось его величеству хуже, о чем я немедленно доложил ее величеству, которая, пришедши к государю, тотчас напомнила о духовнике и вместе с тем г-н Виллие объявил государю, что он в опасности. Его величество приказал позвать духовника и, прослушав молитвы к исповеди, попросил всех выйти. Когда все вышли, то государь изволил исповедоваться, а по окончании попросил духовника призвать императрицу, с коей вошел опять и я с ген. – ад. Дибичем и с докторами Виллие, Стоффрегеном, Тарасовым и камердинерами; государь изволил приобщиться Св. Тайн, после чего духовник, поздравляя его величество, просил его не отказывать помощь медиков и советовал по обычаю здешнему приставить пиявки. Умоляя государя не терять времени, стал с крестом в руках на колени. Государь сказал: «Встаньте» и, поцеловав крест духовника, сказал, что никогда не ощущал большего удовольствия, как в сей раз… Как жар не убавлялся, напротив того усиливался, то доктора предложили пиявки; его величество, не отказывая с тех пор ничего, употреблял все лекарства, какие ему были подносимы; начали с пиявок, коих поставили за уши 35 по обеим сторонам, что продолжалось довольно долго и крови довольно было вытянуто; жар хотя и уменьшился, но не надолго, и к ночи было еще хуже».