Текст книги "Политическая антропология"
Автор книги: Николай Крадин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Концепция Берента определенно станет предметом обсуждения среди специалистов в области античной истории. Вместе с тем необходимо заметить, что в 1989-1991 гг. на страницах журнала "Вестник древней истории" уже прошла подобная дискуссия о характере римской государственности.
Зачинатель полемики Е.М. Штаерман выступила с точкой зрения, очень похожей на позицию Берента. Согласно ее мнению, классический римский полис периода республики не может считаться государством. Аппарат исполнительной власти был ничтожно мал. Не было прокуратуры и полиции. Не было ни налогов, ни аппарата для их сбора. Подати с провинций и рента за общественные земли собирались откупщиками. Истец сам обеспечивал явку ответчика в суд и сам же должен был заботиться об исполнении приговора. Все это свидетельствует, по ее мнению, о том, что "в Риме того времени, по существу, не было органов, способных принудить исполнять законы, да и сами законы не имели санкции" (Штаерман 1989: 88). В качестве этапов на пути к государственности Штаерман рассматривает диктатуру Суллы, правление Помпея, первый триумвират, триумф Цезаря. Но только при Августе был завершен процесс создания государства (административный аппарат, преторианская гвардия, когорты стражи, профессиональная армия).
Почти все участники той дискуссии высказались против данной концепции. Лишь два человека прямо выступили в поддержку мнения Е.М. Штаерман. Один из поддержавших предположил, что причина этого в приверженности отечественных антиковедов к "эмпирическим, антитеоретическим исследованиям" (любопытно, что другой, принявший позицию Штаерман, был иностранец). Однако, как мне кажется, дело не только в этом. С точки зрения марксистской теории истории, античное общество было принято за некий эталон – классический образец древнего рабовладельческого государства. Это востоковедам было необходимо ломать голову, как и почему их общества отличались от эталона, какое место занимало рабство в их цивилизациях, почему не рабы, а крестьяне строили пирамиды фараонам, куда подевалась частная собственность на Востоке, почему между древностью и средневековьем в Азии не существовало столь же очевидного различия, как в Европе между античностью и феодализмом.
В антиковедении подобных проблем не существовало. Здесь все было на месте – классы, эксплуатация, собственность. Значение и роль рабства для Греции и Рима представлялись очевидными. В Риме даже были зафиксированы большие восстания рабов – почти революции. Существовала логически непротиворечивая теоретическая база. Еще классиками социализма, в особенности Энгельсом в "Происхождении семьи…", был изложен марксистский взгляд на главные вопросы происхождения государства и классов в Греции и в Риме. Эти положения были уточнены советскими академиками в 1930-е годы и растиражированы в многомиллионных учебниках для средней и высшей школы. После всего этого на долю ученых осталось только подтверждать в очередной раз верность выводов марксистского учения либо уточнять многочисленные детали тех или иных частных вопросов. Скорее всего, именно комплекс этих обстоятельств сыграл злую шутку с отечественным антиковедением, обусловил стойкий иммунитет к теоретическим и компаративистским изысканиям, к пересмотру, казалось бы, общеизвестных аксиом.
Однако признание греческого и римского обществ безгосударственными заставляет совершенно по-иному посмотреть на многие вопросы. Если принять точку зрения, что полис не является государством, то следует признать, что совсем необязательно безгосударственное общество должно быть первобытным и, следовательно, цивилизация необязательно предполагает существование государственности. Сторонниками многолинейной теории исторического процесса обосновывается точка зрения, согласно которой отсутствие государственности необязательно предполагает низкий уровень развития общества (Kradin, Korotayev, Bondarenko et al. 2000; Крадин, Коротаев, Бондаренко, Лынша 2000). В этой главе уже цитировались исследования А.В. Коротаева, согласно которому в северо-восточном Йемене процесс перехода от иерархической системы к власти с горизонтальной племенной организацией сопровождался появлением классических признаков стадии "цивилизации" – частной собственности, товарно-денежных отношений, письменного права.
Нечто подобное можно найти в истории цивилизации кельтов (галлов). Кельты заселяли большую часть Западной и Центральной Европы в I тыс. до н. э. В технологическом отношении кельты опережали многие народы Европы. Они строили глубокие шахты для получения соли и ртути, раньше других научились выплавлять железо и сталь, делать стальное оружие, создавать стеклянные украшения без швов, отмывать золото в Альпах. Это была многочисленная этнополитическая общность с единым языком и религией, деньгами. В кельтском обществе существовала развитая социальная дифференциация и множество рангов. Однако у кельтов не было ни письменности, ни единого государства. Всего существовало около ста кельтских политий. Археологи предполагают, что они более всего подобны вождествам. В период перехода от гальштата к латену наследственная власть вождей исчезла, контроль перешел в руки знати и выборных магистратов. Кельтские oppidia представляли собой настоящие города с длинными улицами, кварталами ремесленников, святилищами, мощными фортификационными сооружениями. Наиболее крупные из них имели площадь в пределах 600-1600 га. Если судить по отчетам Цезаря римскому сенату, легионеры уничтожили несколько сот oppidia, количество истребленных кельтов исчислялось сотнями тысяч.
Еще одним альтернативным государству вариантом является социальная эволюция сложных обществ кочевников-скотоводов. Этнографические исследования скотоводческих народов Передней Азии и Африки показывают, что экстенсивная пастушеская экономика, низкая плотность населения, отсутствие оседлости не предполагают необходимости развития сколько-нибудь институализированной иерархии. Следовательно, можно предположить, что потребность в государственности для кочевников не была внутренне необходимой.
Сложная иерархическая организация власти в форме "кочевых империй" и подобных им политических образований развивалась у номадов только в тех регионах, где они были вынуждены иметь длительные и активные контакты с более высокоорганизованными земледельческо-городскими обществами (скифы и древневосточные и античные государства, кочевники Центральной Азии и Китай, гунны и Римская империя, арабы, хазары, турки и Византия и проч.).
Это предопределило двойственную природу "степных империй". Снаружи они выглядели как деспотические завоевательные государства, так как были созданы для изъятия прибавочного продукта извне степи. Но изнутри империи номадов оставались основанными на племенных связях без установления налогообложения и эксплуатации скотоводов. Сила власти правителя степного общества основывалась на его умении организовывать военные походы и перераспределять доходы от торговли, дани и набегов на соседние страны.
Кочевники-скотоводы выступали в данной ситуации как класс-этнос и специфическая ксенократическая (от греч. ксено – наружу и кратос – власть) или экзополитарная (от греч. экзо – вне и политая – общество, государство) политическая система. Образно можно сказать, что они представляли собой нечто вроде "надстройки" над оседло-земледельческим "базисом". С этой точки зрения, создание "кочевых империй" – это частный случай "завоевательной" теории политогенеза. При этом кочевая элита выполняла функции высших звеньев военной и гражданской администрации, а простые скотоводы составляли костяк аппарата насилия – армии (Крадин 1992; 1996 – здесь же историография вопроса)[22]22
Более подробно о данной концепции см.: Крадин Н.Н. Структура власти в
[Закрыть].
Вне всякого сомнения, данную политическую систему нельзя считать государством. Однако это не свидетельство того, что такая структура управления была примитивной. Как было показано выше, греческий и римский полисы также не могут считаться государствами. Но как быть с кочевниками, каким термином описать существо их политической системы? Учитывая ее негосударственный характер и развитую иерархическую структуру, мной было предложено характеризовать "кочевые империи" как суперсложные вождества (Крадин 1992; 1996).
Суперсложное вождество в форме кочевых империй – это уже реальный прообраз раннего государства, уже реальная модель, прообраз раннегосударственного общества. Если численность сложных вождеств измеряется, как правило, десятками тысяч человек, то численность суперсложного вождества составляет многие сотни тысяч и даже больше (применительно к кочевым империям Центральной Азии в пределах 1-1,5 млн чел.). Данные вождества имели сложную систему титулатуры вождей и функционеров, вели дипломатическую переписку с соседними странами, заключали династические браки с земледельческими государствами и соседними кочевыми империями. С точки зрения соседей, такие кочевые общества воспринимались как самостоятельные субъекты международных политических отношений.
Для них характерны зачатки урбанистического строительства (уже хунну стали воздвигать укрепленные городища, а "ставки" империй жужаней, тюрков и уйгуров представляли собой настоящие города), возведение пышных усыпальниц и заупокойных храмов представителям степной элиты. В некоторых суперсложных вождествах кочевников элита пыталась вводить зачатки делопроизводства (хунну), в некоторых существовала записанная в рунах эпическая история собственного народа (тюрки), а некоторые из подобных кочевых империй (в первую очередь Монгольскую державу первых десятилетий ХIII в.) хочется прямо назвать государством.
Глава 5. ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И СОВРЕМЕННОСТЬ
Ты еще не знаешь, как безнадежно само твое дело.
Ты еще не знаешь, что враг не столько вне твоих солдат,
сколько внутри их.
Традиционализм и модернизация
Политическая антропология имеет большое значение для понимания политических процессов в обществах, подвергшихся колониальному влиянию. Как правило, изучение трансформации политической культуры колониальных и постколониальных обществ осмысливалось либеральными западными мыслителями в рамках различных концепций модернизации. В научном смысле модернизация – это процесс социально-экономического, культурного и политического преобразования традиционного общества в индустриальное, формирования либерально-демократических институтов, правового государства и гражданского общества.
Экономическая модернизация предполагает существенную интенсификацию сельского хозяйства (при значительном сокращении доли занятых в этой сфере), масштабную индустриализацию, развитие транспортных средств, связи и коммуникаций. В несколько раз повышается рост ВНП на душу населения, формируется рыночная экономика, которая выходит за рамки отдельных стран и приводит к созданию капиталистической мир-системы.
Изменения в социальной сфере характеризуются развитием урбанизационных процессов (рост городского населения, формирование индустриальных форм культуры), появлением и последующей дифференциацией новых социальных групп и классов (пролетариата, мелкого и среднего бизнеса, буржуазии, занятых в сфере обслуживания и т. д.), сокращением разницы в доходах между элитой и массами и в то же время росту горизонтальной и вертикальной мобильности, развитием системы массового среднего и высшего образования, медицинского и социального обеспечения. Как следствие, происходит рост средней продолжительности жизни (с 30-50 до 70-75 лет), увеличивается общая численность населения, изменяется демографическая модель поведения, уменьшается численность семьи.
Культурная модернизация предполагает создание человека иного типа, ориентированного не на традиционные ценности, а на рационализм. Человек с рациональным типом сознания полностью выделяет себя из внешнего мира. Его сознание способно к логическому аналитическому мышлению в рамках абстрактных категорий и понятий. Последнее приводит к созданию наук и новых технологий. Буржуазная экономика предполагает иное, бережливое отношение к времени ("время – деньги"), формируется новая модель поведения, ориентированная на рыночную экономику, динамические процессы, индивидуализм и персональные достижения. Усердие и трудолюбие становятся ценностями новой цивилизации.
Данная модель поведения предполагает преобразование традиционной политической системы. В капиталистическом мире ослабевает зависимость индивидов и общественных групп от власти, государство начинает восприниматься не как "сила, стоящая над обществом", а как особый институт, выполняющий важные организационные функции в обществе и в силу этого существующий за счет доли налогов (теории "общественного договора"). Создается законодательная база, защищающая частную собственность и предпринимательство, закрепляющая демократические свободы, избирательное право и процедуры периодической смены власти. Общество приходит к необходимости разделения законодательной, исполнительной и судебной властей, появляются различные независимые от власти организации и ассоциации граждан (профсоюзы и проч.), политические партии, органы местного самоуправления, механизмы неформального воздействия масс на институты власти[23]23
О различных теориях модернизации см.: Фурсов А.И. Развитие азиатских обществ ХVII –
[Закрыть].
Принято выделять несколько волн модернизации. Первичная модернизация затронула в основном общества Западной Европы XVI– XDC вв. К странам второго этапа модернизации обычно относят государства Восточной и Южной Европы, Россию, Японию и Турцию. Третий эшелон модернизации – современные страны Азии, Африки и Латинской Америки. Большинство из них так и находятся на "периферии" современной мир-системы. Некоторым удалось достигнуть определенных успехов на пути модернизации (Индия, крупные государства Латинской Америки). Наконец, часть стран ("азиатские драконы") добилась серьезных достижений.
Было бы неправильно считать, что механизмы политической модернизации реализовывались автоматически. Большая часть стран, прошедших через модернизацию и входящая в "ядро" и "полупериферию" мир-системы, в той или иной степени была затронута авторитарными процессами (диктатура Кромвеля в Англии, бонапартизм во Франции, Япония эпохи Мэйдзи, кемализм в Турции, фашизм в Италии и Германии, авторитаризм в Южной Корее и т. д.). Одно из немногих исключений – США, которым удалось избежать авторитаризма на пути построения либерального общества.
Особое место занимает вопрос: считать ли специфической формой модернизации создание системы социализма? Важно отметить, что процессы бурного технологического роста в СССР сопровождались возвратом к дорыночной редистрибутивной экономике, исчезновением эмбриональных институтов гражданского общества. Все эти факторы, равно как и нерасчлененность экономики и политики, тотальное огосударствление общества, "поголовное рабство", сближали общественный строй СССР – "административную систему" с моделью азиатского способа производства.
Не случайно многие исследователи, начиная с К. Виттфогеля (Wittfogel 1957), находили много общего между восточными деспотиями и социалистическим обществом (Шафаревич 1977; Афанасьев 1989; 1989а; Васильев 19896; 1993; Березкин 1991; Иванов 1993; Фурсов 1995)[24]24
Кроме упомянутых работ, необходимо отметить еще несколько публикаций: Fogel J.A. The
[Закрыть].
По всей видимости, сложившееся после 1917 г. общество следует рассматривать как особую "негативную форму синтеза" (1) модернизирующегося традиционного общества с (2) отрицанием капитала, обусловленного влиянием марксизма (М.Н. Афанасьев, Л.С. Васильев, А.И. Фурсов, М.А. Чешков). Данное направление трансформации, по всей видимости, было предопределено (1) особой ролью государства в России; (2) слабостью институтов гражданского общества; (3) широким распространением вульгарного марксизма (смесь народничества с "революционным авторитаризмом"). В результате было создано антикапиталистическое по форме общество ("государственный способ производства", "индустрополитаризм", "кратократия", "этократия" и т. д.), в котором структурообразующим элементом выступала не собственность, а отношения власти – собственности, основной формой эксплуатации было не отчуждение стоимости, а отчуждение воли.
Подводя итоги вышеизложенному, необходимо иметь в виду, что в применении к доиндустриальным и неевропейским обществам познавательная ценность концепций модернизации имеет серьезные методологические ограничения, поскольку большинство из них основаны на абсолютизации экономических и политических принципов капитализма.
Процессы модернизации не реализуются автоматически. Очень часто цели прямого воздействия искажаются цивилизационными (если речь идет, например, о воздействии на китайское или исламское общество) или архаическими и традиционными особенностями трансформирующегося общества. Так же осторожно следует относиться к одному из основных постулатов модернизационных теорий (истоки данного предположения в либеральной идеологии XIX в.), согласно которому экономическая модернизация обязательно должна сопровождаться постепенной политической демократизацией. Здесь скорее следует разделять определенный скептицизм, которого придерживался П. Сорокин (Сорокин 1992: 336-345). Наконец, у теорий модернизации есть еще один серьезный методологический недостаток. Они рассматривают все изменения только в линейной плоскости, тогда как исторический процесс часто оказывается сложнее прогрессивистской модели, но и нередко подвержен определенным циклическим флуктуациям.
Опыт изучения антропологами процессов модернизации в неевропейских обществах выявил некоторые закономерности, которые нельзя не учитывать при анализе современных политических процессов. Оказалось, что модели "традиционного" и "бюрократического" господства в принципе несовместимы. Рационализм колонизаторов плохо согласуется с личностным характером власти колониальных обществ. В результате давление "обезличенного" рационального бюрократизма колонизаторов способствовало десакрализации и деформации, а кое-где даже разрушению системы традиционной власти. Последнее выразилось в злоупотреблении традиционными лидерами служебным положением, в росте коррупции, кризисе духовных ценностей. В ряде случаев сложилась своеобразная "двойная" политическая культура, в которой параллельно с официальными органами управления присутствуют традиционные формы власти. Их сосуществование может принимать как мирный, так и антагонистический характер (в форме национально-освободительного и/или религиозного движения). Наконец, для колониального и постколониального общества характерно несовпадение его административно-территориального деления и границ с территориями проживания традиционных племенных структур, что часто приводит к острым этнонациональным и межгосударственным спорам (Balandier 1967: 188-194; Куббель 1988: 190-222).
Мощные пласты достаточно архаичных социально-политических институтов продолжают функционировать. Вероятно, в течение длительного времени они будут существенно влиять на политические процессы в странах с сильными традиционными укладами. Обновление и модернизация веками сложившейся политической культуры будет осуществляться медленно и крайне болезненно. Не составят, очевидно, исключения в этом плане многие постсоциалистические страны, где клановые, трайбалистские, кастовые, патрон-клиентные и другие подобные отношения не были изжиты, а только законсервированы. В условиях, когда жесткая, сверхцентрализованная партийно-административная система оказалась практически разрушенной, в ряде новых государств СНГ и республик России эти факторы выступают на первый план, обусловливая многочисленные конфликты (Бочаров 1995; Khazanov 1995; Хорос 1996; Афанасьев 1997 и др.). Имеет смысл проиллюстрировать вышесказанное конкретными примерами того, как прямое перенесение современных политических институтов западной цивилизации в развивающиеся общества приводит к результатам, прямо противоположным ожидавшимся.
Традиционные правители
Одна из наиболее сложных задач любой колониальной и постколониальной администрации – комплектование низших звеньев аппарата управления. Практически в каждой стране колонизаторы столкнулись с дилеммой: ограничиться ли «косвенными» методами, оставив на местах традиционных местных вождей и старейшин, или перейти к более жесткому «прямому» управлению завоеванными территориями?
Политика отмены традиционных институтов власти (что было характерно в том числе для стран социалистической ориентации) и формирование мелких чиновников из местного населения, получившего европейское образование, чаще всего не приносило желаемого результата. Бывшие вожди сохраняли высокий статус, а "назначенцы" из непривилегированных групп, и тем более из чужаков, как правило, не пользовались авторитетом. С точки зрения общинников, носитель власти, во-первых, должен обладать ею "по праву"; во-вторых, законная власть должна действовать в соответствии с принятыми "испокон века" нормами и не нарушать привычного течения жизни; в-третьих, не учитывающий такие нормы поступок, и тем более просчет, представителя новой власти мог восприниматься общинниками как кара небес за нарушение заветов предков и даже как черная магия.
С подобным положением дел столкнулись, в частности, представители советской власти на территориях Средней Азии и Кавказа. Коммунисты, как правило, не учитывали традиционные устои жизни местных жителей, расценивая их как пережитки так называемого патриархально-феодального общественного уклада. По этой причине население часто отказывалось поддерживать власть большевиков. Вследствие конфликтной ситуации во главе местных органов власти ставились лица, лояльные режиму, однако не пользовавшиеся авторитетом у односельчан и традиционно имевшие наиболее низкий статус в своей группе. Нередко они использовали полученную власть в личных целях. Это приводило к еще более сложной ситуации, для разрешения которой власть использовала карательные механизмы в форме репрессий, раскулачивания и т. д. (Бабич 1999: 145-146).
С точки зрения рационального поведения, ориентированного прежде всего на результат, значительный административный эффект позволило бы дать привлечение к управлению местной молодежи, которая всегда и везде инициативна, наиболее активно стоит за преобразования. Однако в реальности результаты могли оказываться как раз противоположными. В условиях доминирования системы возрастных статусов (особенно в Африке) молодежь, даже если и получала современное образование, не приобретала необходимого влияния в общине и, следовательно, без применения дополнительного насилия не могла успешно выполнять административные функции. Бывшие вожди сохраняли высокий статус, а "назначенцы" из непривилегированных групп, и тем более из чужаков, как правило, не пользовались авторитетом (Бочаров 1992).
В целом, как показывают исследования антропологов, во многих постколониальных государствах административно-управленческая роль традиционной племенной аристократии остается очень значительной. Даже если традиционные статусы и ранги отменялись декретами сверху и устраивались выборы, то в органах власти оказывались либо те же самые представители племенной верхушки, либо их ставленники.
В Нигерии даже в середине XX столетия более трети чиновников принадлежали к семьям вождей (Сокова 1986: 163). Можно привести подобный пример и из отечественной истории. Антропологи описывали случаи, когда в процессе советизации горных районов Киргизии традиционная верхушка (манапы) не шла на конфликт с новой властью. Это давало возможность ее представителям занять те или иные должности в местной администрации. Данные лица пользовались авторитетом у односельчан и обеспечивали достаточно эффективное управление. Но под лозунгами новой коммунистической идеологии тщательно скрывалось прежнее содержание: сохранялись патрон-клиентные отношения между богатыми и бедными сельчанами; прикрываясь призывами к обобществлению средств производства, зажиточные категории населения использовали право редистрибуции общественных ресурсов на свои собственные нужды (Кушнер 1924: 107-109). Немалое количество подобных фактов приводится в сборнике "Этнические аспекты власти" (Бочаров 1995).
В Абхазии согласно традиции представители наиболее уважаемых местных родов и семей вплоть до настоящего времени избираются на руководящие должности в сельской администрации (Крылов 1997). Нечто подобное можно наблюдать, например, и в Горном Алтае, где несколько лет назад на выборах ряда местных органов самоуправления пришли главы родовых структур – зайсаны. Количество подобных примеров нетрудно увеличить.
Статус политического деятеля, по обычаю, во многом опосредован его положением в системе традиционной иерархии данного сообщества. Во многих бывших традиционных обществах складывается своеобразная "двойная" политическая культура, в которой параллельно с официальными органами управления присутствуют традиционные формы власти. Прослеживается определенная взаимозависимость между положением индивида в партийно-государственном аппарате и его статусом в мужском союзе или в тайном обществе. При этом продвижение вверх по иерархии в одной системе, как правило, сопровождается повышением статуса в другой; лидеры традиционной системы иерархии, прямо не представленные в официальной политической власти, нередко оказывают сильное влияние на принятие важнейших политических решений. Более того, поскольку параллельные структуры часто обладают более сильным влиянием на своих сторонников, чем государство, они оказывают прямое воздействие на характер, формы и темп демократической эволюции. Поэтому перспективы стабильной демократизации зависят от того, смогут ли правительства посттрадиционных стран договориться с этими влиятельными социальными силами о приемлемом для обеих сторон механизме раздела сфер влияния и распределении материальных ресурсов (Бочаров 1992: 218-219; Owusu 1997: 147-148).
Искажение изначальных целей модернизации демонстрируют и результаты прямого внедрения в традиционные общества западных либерально-демократических институтов. Многопартийная система, парламентаризм, разделение различных ветвей власти и т. п. – все это нередко вызывает обратные результаты, весьма нежелательные с точки зрения задач демократизации. Поскольку колониальные в недавнем прошлом общества сохраняют свою традиционную социальную ткань, партийные организации часто формируются на родоплеменной или конфессиональной основе (Sandbrook 1996). Выборы в представительные органы власти в таких условиях основываются не на политических программах, а на их принадлежности к тем или иным традиционным структурам.
Для примера можно сослаться на процедуру выборов в парламент Папуа-Новой Гвинеи в 1964 г. Количество кандидатов в каждом избирательном округе, как правило, соответствовало числу племенных или родовых групп, проживавших на этой территории. Предвыборные кампании организовывались в виде традиционных празднеств с обильными раздачами пищи и даров (Бутинов 1995). В Таиланде голоса отдаются не той или иной партии, а так называемому "большому человеку", который пользуется поддержкой своих клиентов и иных лиц на основе неформальных связей. Да и сами партии созданы на основе личностных отношений вокруг того или иного авторитетного лидера (Хорос 1996: 94– 106). Нетрудно заметить, что аналогичным образом организованы едва ли не все (за исключением, пожалуй, КПРФ) политические партии современной России.
Нередко в электоральную борьбу вовлекаются большие массы людей, не имеющих элементарного демократического опыта. Она выливается в крупномасштабные межплеменные, межэтнические или межрелигиозные столкновения. Все это ведет к внутренней политической нестабильности, кризисам и политическим переворотам.
Национализм
В отличие от отечественной науки, где национализм понимается как шовинизм, в западной антропологии национализм принято разделять на гражданский (территориальный) и этнический (Геллнер 1991). Этнический национализм является следствием экономической и политической модернизации в мультиэтничных обществах. Индустриализация, а в современности и глобализация ведут к унификации всех сторон образа жизни и культуры, что предполагает рост этнической напряженности и национализма. Примером этого может служить любое азиатское государство СНГ, где партии и движения, возникшие в годы перестройки и после распада СССР, организованы по этническому признаку.
Резюмируя изучение постсоветского национализма, A.M. Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. В целом, по его мнению:
1. Слом коммунизма в Советском Союзе и странах Восточной и Центральной Европы в большей степени был обусловлен влиянием внешней ситуации, нежели вследствие факторов внутреннего развития.
2. Перспективы демократизации в определенной мере опосредованы прежним политическим опытом общества и степенью его сопротивления тоталитаризму.
3. Как на территории бывшего Советского Союза, так и во многих странах бывшего соцлагеря в Европе у власти остались в основном старые коммунистические элиты, вышедшие из прежнего режима. Место русской номенклатуры заняла национальная номенклатура.
4. Несмотря на то, что некоторые атрибуты и процедуры либеральной демократии оказались внедренными в посткоммунистическое общество, бюрократический аппарат, силовые структуры и иные институты прошлого по-прежнему имеют важный вес.
5. В странах бывшего СССР государство продолжает осуществлять произвольный контроль над экономикой.
6. В посткоммунистических обществах национализм заменил коммунизм в качестве господствующей и государственной идеологии.
7. В целом, суммирует Хазанов, социальное пространство для становления гражданского общества в большинстве посткоммунистических стран остается ограниченным (Khazanov 1995: 92-94).
Подводя итоги, Хазанов приходит к выводу, что схема межнациональных отношений в постсоветском пространстве не изменилась. Если для большинства представителей наций нерусской национальности из «братских» республик Советского Союза экономическое процветание и национальное возрождение прямо связывалось с политической независимостью, то вряд ли стоит удивляться тому, что национальное освобождение нерусских частей Советского Союза, по сути, превратилось «в этническое освобождение некоторых групп за счет других». В результате этнические же русские в новых независимых государствах превратились в национальное меньшинство со всеми «прелестями» подобного этносоциального статуса (Khazanov 1995: 56-57, 87-89).
Это подтверждается многочисленными эмпирическими данными. Проиллюстрируем вышесказанное на примере изучения опубликованных выводов социологических опросов. Необходимо иметь в виду, что социологические опросы часто не могут зафиксировать наличие этнического неравенства. Нередко прямая постановка подобного щекотливого вопроса (например: "Предпочитаете ли вы, чтобы руководитель был вашим родственником?" или "Если бы вы были руководителем, то собрали бы вокруг себя своих родственников?") вызывает, как правило, однозначно отрицательный ответ (Смагамбетова 1998: 21). В деликатных случаях люди нередко неосознанно склонны оценивать свои поступки в более положительном контексте, чем это есть на самом деле (вот где простор для антропологов (!) и методов прямого и включенного наблюдения). Однако различные косвенные данные указывают на существование определенной этнической дискриминации.
