Текст книги "Погоня за наживой"
Автор книги: Николай Каразин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Курьезный документ
Выйти не успели приезжие из экипажа, как их со всех сторон окружили любопытные, жадные до всяких новостей кочевники.
– Откуда Бог принес?
– Что привезли?
– Чего вам у нас надо?
– Проваливайте, откуда приехали!
– К нам идите, гости божьи будете!
– Нам, девкам, подарков наготовили много?
– Где ж товары ваши?
Посыпались со всех сторон самые разнообразные вопросы и заявления.
– Вот так атака! – произнес Ледоколов, пятясь назад к тарантасу.
– Да дайте же дорогу, чего пристали... Ну, здорово, здорово. А ты щипаться, жирная эдакая! Ой! Да ну вас, черти!.. Пусти, что ли!.. – слышался голос Бурченко. – Что, брат, заревел?.. Не лезь под ноги, босоногий!.. – нагнулся он куда-то вниз. – Ну, дорогу же, говорят вам...
Несколько женщин полезли в тарантас и начали там рыться. Бурченко заметил это обстоятельство.
– Эй, эй, вы, там, не трогать! – крикнул он любопытным красавицам. – Слышь ты, тамыр, – обратился он к одному из киргизов, приехавших с ними, – посторожи, брат, поблагодарю после... Разгони их, пока я к бию схожу!..
– Ладно! – согласился киргиз и принялся разгонять женщин, пустив в ход брань, кулаки и даже неизбежную нагайку – «камчу». Впрочем, все это делалось без всякого озлобления с той и другой стороны.
Молодой джигит, весь в красном, с шашкой – «клынчем», засунутой за поясом, протолкался к нашим приятелям.
– Аман исен сыз? (здоровы ли вы?) – приветствовал он приезжих.
– Здравствуй, брат, – отнесся к нему Бурченко. – Выручи ты нас, ради Аллаха, видишь, как пристали эти сороки... просто не дают ходу!..
– Бабы! – презрительно пожал плечами красный джигит. – Ну, идите за мной. Султан Забык в свою кибитку зовет вас!
– Пойдемте к султану Забыку! – пригласил своего товарища Бурченко, и они тронулись сквозь толпу, раздавшуюся при появлении «красного» и еще человек трех вооруженных джигитов.
Мягкая, словно кошачья лапка, нежная рука ласково тронула за плечо Ледоколова, – тот обернулся. Красивая, смуглая, как дубленая кожа, девушка прижималась к нему и хотела что-то шепнуть ему на ухо...
– Ты мне платок подари пестрый и нитку красных шариков на голову. Подаришь?.. – И она нежно смотрела на русского из-под своего белого джавлука (головного убора).
Ледоколов ничего не понял и недоумевал.
– Я к тебе за это приду постель твою оправить и спину чесать ночью. Подаришь?
– Послушайте, Бурченко... вот тут она говорит... я ничего не понимаю...
– Что такое?.. – остановился малоросс.
Девушка фыркнула и спряталась в толпе.
Сопровождаемые конвоем из четырех джигитов, путешественники выбрались, наконец, из толпы, прошли мимо кибиток, из-под приподнятых кошем которых выглядывали мужские и женские лица, провожая русских не совсем ласковыми взглядами, прошли между двумя обширными загонами для мелкого скота; косматые собаки злобно рычали и лаяли, глядя на непривычные костюмы; перебрались через небольшой ручей по вязанкам камыша и хворосту и направились к большой белой кибитке, стоявшей особняком от прочих, около которой собралось довольно-таки народу, и на длинном шесте развевался треугольный белый значок, украшенный наверху конским хвостом и увешанный суконными кромками. Это и была ставка Рахим-Берды, бия, и султана Забыка, его брата. За белой кибиткой виднелись верхушки других желомеек и кибиток, где помещались их семейства. Неподалеку несколько женщин ставили еще одну желомейку, и в то время, когда одни из них устанавливали ребра крыши, другие разворачивали широкие сшитые войлоки и прилаживали к ним тесьму для обвязки всей желомейки снаружи.
Луна поднялась уже высоко и ровным, молочным светом заливала все волнующееся кочевье; свет костров оказался теперь излишним; внутри же кибиток ярко пылали очаги, и багровые лучи высоко поднимались из решетчатых тендюков (верхних отверстий, предназначенных для выхода дыма).
После размена приветствиями и обычных переговоров, Ледоколова и Бурченко ввели в кибитку, на пороге которой встретил их высокий, плотный старик с проседью в клинообразной бороде и с лукавым, словно подсмеивающимся взглядом темно-карих косых глаз... На старике был надет в накидку простой верблюжий халат, из-под которого виднелся расстегнутый ворот шелковой лиловой рубахи и узорные концы шитого пояса; на голове его плотно сидела крошечная парчовая тюбетейка с острым верхом, вся зашитая блестками и ярко сверкавшая при каждом движении старика. Это был хозяин кибитки и бий здешних аулов, Рахим-Берды, человек, пользующийся уважением и доверием чуть не всей степи.
За очагом, на почетном месте, сидел другой киргиз, помоложе, тоже в золотой шапочке, одетый довольно оригинально: поверх длинного халата из какой-то полосатой бухарской ткани накинут был темно-зеленый казакин, выложенный по бортам галунами, а на плечах киргиза красовались русские кованые эполеты с прапорщицкой одинокой звездочкой.
– Мы гостям всегда рады: гость – божий человек и посылается к нам всегда, как особенная милость Аллаха... – закончил свое приветствие Рахим-Берды и посторонился, как бы приглашая вошедших пройти за очаг.
– Благословение всему дому вашему, семейству и всему скоту! – отвечал Бурченко, протягивая хозяину руку.
– Если только в голове у вас нет черной мысли, и на языке вашем не кочует обман... Мир вам и счастливый конец вашему пути!
– Благодарю и за себя, и за товарища своего! – поклонился малоросс.
– Милости просим; пожалуйста, садитесь! – приподнялся и подвинулся влево обладатель золотых эполет. Он произнес эту фразу по-русски и самодовольно улыбнулся, заметив изумление на лице Ледоколова.
Это был султан Забык, имеющий русский чин прапорщика и бывавший по делам службы в Оренбурге, Уральске и даже раз как-то в Нижнем Новгороде. По случаю своего официального звания он и носил, поверх туземного костюма, форменный казакин с эполетами.
– Садитесь с нами! – еще раз повторил Забык и поправил на шее красную анненскую ленту с подвешенной на ней медалью.
Последний жест он тоже сделал с расчетом.
Не успели все усесться по местам, как кругом послышались глухие голоса, ропот; слышно было, как толпа вокруг кибитки все прибывала и прибывала... В открытых дверях мелькали фигуры, и поминутно заглядывали все разные и разные лица.
– Однако, в этом шуме я не замечаю ничего утешительного! – шепнул Ледоколов на ухо своему товарищу. – Вы слышите?
– Слышу, странно что-то... – отвечал тот так же тихо. – Не добре – гудит громада... Чу-кось!..
Шум усиливался.
– Ата, выйди к ним... Они мне не верят! – заглянул в кибитку красный джигит. – Тебя опять зовут!
– Беспокойные... – проворчал старый Рахим-Берды, кряхтя, поднялся с места и вышел.
На дворе затихло. Слышен был только ровный голос бия и по временам отдельные недоверчивые возгласы.
Бурченко стремительно встал, перешагнул прямо через очаг, помимо всякого этикета, и вышел из кибитки.
– Куда вы?
– Я понял, – я это уйму сейчас... – скороговоркой произнес он.
– Зачем тебе ходить? – попытался было остановить его Забык, но сам поднялся с места. Его так и подмывало выскочить вслед за Рахим-Берды.
В кибитке остался один только Ледоколов.
– Говорят вам, что мы совсем не такие люди... Стали бы мы иначе приезжать сюда к вам без казаков да с голыми руками!.. – слышен был голос Бурченко. – А ну, не верите, так сторожите, коли не скучно… Чего? Что такое?.. Ладно... завтра уедем, коли верблюдов дадите... Нет с нами; товары караваном идут, мы особняком...
– Я в том порукой... Я!.. – кричал Рахим-Берды.
– Все бы вернее было, если бы уехали... – возвысился сильный молодой голос.
Еще пошумели, еще несколько раз принимался говорить Бурченко; говорил Рахим-Берды, начальнически кричал Забык... Толпа затихала мало-помалу... Наконец, затихла совсем. Слышно было, как народ расходился по своим кибиткам, и, словно последние перекаты грома пролетевшей бури, глухо рокотал удаляющийся говор.
– Вот так митинг... – весело произнес Бурченко, входя снова в кибитку. – Горячие головы, черт их дери!
– Если бы еще немного, я их унял бы! Я их унял бы! – сжимал кулак и грозил в пространство султан Забык.
Он гордо поднимал плечи с эполетами и внушительно жестикулировал правой рукой. Вместе с чином прапорщика он приобрел и совершенно начальническую осанку, хоть бы и несколькими чинами выше, так впору.
– Ну, уж ты молчал бы; только дело чуть не испортил! – презрительно взглянул на него Рахим-Берды и, улыбаясь во весь рот, добавил: – Ну, теперь, кажется, они поверили...
– В чем дело? Расскажите мне, бога ради!.. – обратился Ледоколов к Бурченко.
– Да что, пустяки совсем. Они не хотели верить, что мы не из той шайки, что дорогой встретили. Хотели и нас выпроваживать из аула. Ну, да теперь, никак, поверили!
– Поверили! – согласился Рахим-Берды. – Да, вот, успокаивай народ тут, как знаешь, – продолжал он. – Приехали вчера утром рано, только солнце всходить начало. Ну, мы их приняли; думали: гости хорошие. Не знаю я, большие или маленькие они люди...
– Один большой, а то маленькие... Я знаю! – вставил от себя Забык, знакомый уже немного с градацией официальных чинов.
– Ну, вот, приехали они, требуют себе отдельных кибиток, баранов, молока... Все это мы им дали. Потом велели народ сбирать!
– Это интересно! – пододвинулся поближе Бурченко.
Он подстрочно переводил все своему товарищу. Султан тоже, насколько мог, донельзя коверкая русский язык, помогал ему в этом.
– Я было не хотел народ сбирать; догадывался уже, что ничего путного из этого не выйдет, да ведь наших знаете? До всяких новостей какие охотники! Ну, смотрю я, а уже весь аул на ногах; собрались сами. Тут и началось!.. А что же нам кумысу не дают? Да пора бы и ужинать! – обратился рассказчик к двум женщинам, еще молодым, очень полным, заглянувшим было в дверь кибитки.
– Что же дальше-то?
– Да что, дальше говорили такие речи, что и слушать нельзя было...
– Говорили, что кочевать довольно – больше нельзя... кочевать-то, – вмешался красный джигит, – что все кибитки они казенной печатью к степи припечатают, а кто печать сорвет, тому...
– Ну, ты не говори этого; я не слыхал ничего про печати! – остановил его Рахим-Берды.
– Да он не здесь, а там, около загонов, говорил... наши все слышали!
– Говорили, что пахать землю будут все киргизы с будущего года, это точно; ну, вот, что суд у нас и начальство будет совсем другое. Он пояснил мне, какое именно; да я, признаться, не понял... Ведь, вот, и не дурак родился, прислушивался, прислушивался, – ничего не понял… Двое пошли кибитки считать, а сами уже ничего не видят, на ногах шатаются и все бумагу из рук роняют. Так ничего и не сосчитали!
– Сколько девок в ауле, принялись считать; наши джигиты вступились; насилу разняли! – опять вмешался красный джигит.
– Ну, я потихоньку собрал стариков на совет: обдумать надо было, что делать. Поговорили мы и порешили выпроводить их из аула туда, откуда приехали... А тут еще гроза поднялась: джигиты переполошились... как их унять? Ведь вот ты сам видел только что; опять было гудеть начали, Долго ли беду новую на степь накликать!.. Что мы перед вами? Все равно, что вошь перед верблюдом... Пришел я к их старшему и говорю ему, что я ему по душе советую сейчас уехать и всех, что привез, опять с собой забирать. Тот на меня как крикнет: «А, ты бунтовать!..» И... эх, нехорошо... совсем нехорошо!..
– Ударил Рахим-Берды, кулаком по лицу ударил! – с таинственным ужасом, понизив голос, произнес Забык.
– Ловко! – крякнул Бурчепко.
– Ну, я и распорядился... Посадили их силой в их повозки, джигитов снарядили в конвой и отправили... Вы их, я думаю, встретили дорогой?
– Встретили... Что же, неужели без драки обошлось? Ведь их много было, опять казаки с ними были! – удивился Бурченко.
– Нет, Аллах не допустил... Они сильно оробели, когда к ним подступили наши!
– Один так все плакал, просил, чтобы его в Хиву не везли только! – засмеялся Забык.
– Я говорил ихнему старшему, что если им что нужно от нас, чтобы сами не ездили, а за мной прислали или за кем-нибудь из старших. Мы уж знаем, как говорить со своими. А то долго ли до беды!.. Нy, да теперь они больше не приедут! – самодовольно вздохнул старик.
– Приедут! – пророчески произнес Бурченко.
– Не приедут!.. У меня бумага такая есть, что не приедут...
– Какая такая бумага?
– А вот я тебе ее покажу!
Рахим-Берды отпер сундучок, стоящий у его постели, вынул оттуда кошель из красной кожи и начал его разворачивать. Он делал это медленно, обдуманно, тщательно раскладывая лопасти кошеля у себя на коленях.
– Вот она – эта бумага. Смотри!
Он показал восьмушку серой бумаги, тщательно исписанную узорными татарскими письменами.
– На, читай!.. – протянул он бумагу малороссу.
– Читай сам, я по-вашему не умею! – отвечал тот. – Читай громко, а я уж пойму все!
– Ну, хорошо, слушай: «Мы, имена которых стоят внизу, обещаем и клянемся нашими головами, душами и самим Богом, что вперед в аулы „Будугай Сабул Урунар“ приезжать не будем и никаких неразумных слов там говорить тоже не будем, ибо от неразумных слов и неразумные дела делаются. Если же мы слова своего не сдержим, то да низойдет проклятие Аллаха на наши лживые головы...»
За этой курьезной подпиской следовали подписи уже по-русски. Нетрудно было догадаться, что все фамилии были вымышленные. Внизу же красовалась большая форменная печать, оттиснутая черной копотью. Печать эта была приложена по настоянию Рахим-Берды, и уклониться от этого, вероятно, не было никакой возможности.
– Вот так документ! – развел руками Бурченко и расхохотался, да как! На всю кибитку и даже за ее пределы, потому что вслед за этим неудержимым взрывом самого веселого хохота за кошмами послышалась возня, и в той широкой щели, где соединяется крыша со стенками, замелькали десятки блестящих глаз, и послышались отдельные вспрыски такого же веселого, добродушного смеха.
Подали ужинать. Целый баран, зажаренный в котле, был поставлен на треноге перед гостями. Султан Забык взял нож, обтер его об голенище своего сапога и очень ловко отделил голову животного. Это считается самым почетным куском и предлагается только гостю. Затем, согласно степному этикету, баран поступает в полное распоряжение гостя, который уже сам от себя распределяет блюдо между присутствующими. Бурченко, положив себе и Ледоколову мяса в отдельную миску из желтой глины, попросил хозяина избавить его от обязанности, налагаемой на него этикетом, и распорядиться ужином самому. Так и сделали.
– Какой же товар вы везете? – спросил хозяин своих гостей.
– А всякий, больше красный... Он другими дорогами идет, в караване!
– Гм!.. Что же, хорошо торговля идет?
– Ничего... торговать можно!
– Плохо! – неожиданно обрезал Рахим-Берды.
– Как так? – совсем уже удивился Бурченко.
– А так. Это мы лучше вашего знаем. Вот ты смотри: десять лет тому назад, когда вы еще за Ак-Мечеть[3]3
Нынешний форт Перовский.
[Закрыть] не переходили, у нас в кочевьях, в трех родах, четыре тысячи верблюдов считалось и никогда их при аулах не было. Еще за год всех нанимали под караваны. Приезжали караван-баши, задатки давали, и все лето ты бы не увидел у аулов ни одного верблюда, кроме маток да тех, что для своего обихода нужны: все в разгон уходили, и денег у нас было много. Один только наш род пятнадцать тысяч рублей в лето выручал за наем верблюдов. Не хватало верблюдов здесь – к Каратовским горам, – вон, вишь, куда, – ездили нанимать. Ну, а теперь не то!
– Что же, меньше требуется?
– А вот завтра увидишь... На степи сколько их даром пасется, – лишние остались. А держим мы их теперь меньше, чем держали прежде. Опять вот весной мор на них был; у одного меня тридцать две головы пало. А все остались ненанятые... Сколько, бишь, у нас на нынешнее лето под русские товары ушло? – обратился Рахим Берды к султану Забыку.
– Немного. Сот пять ушло; больше не ушло!
– Ну, вот оно и есть. А уж коли вы мало своих товаров к Бухаре везете, так и к вам повезут их немного... это верно... что за торговля против прежнего! Кумысу, чарагым,[4]4
Ласкательное слово, относится только к женщинам.
[Закрыть] из старых турсуков налей! – обратился он к прислуживающей женщине.
– Да отчего же это? Как по вашему?..
– По нашему?.. Гм!.. Отчего!.. Конечно, все от воли Аллаха. Без его воли ничего не бывает: ни худого, ни хорошего. Все от Аллаха!..
Говоря это, Рахим-Берды так шутовски улыбался, что называется, себе на уме, и эти умные, смеющиеся глаза ясно говорили: «Да, как же, от Аллаха! Есть, когда Аллаху в такие дрязги вмешиваться. Знаем мы, отчего, а ты сам догадайся, коли знать тоже хочешь».
– Ну, коли хотите спать, я вам велел постели постлать в особой кибитке. Вас джигит проводит! – произнес Рахим-Берды.
– Тонкий намек! – заметил Бурченко. – Пойдемте! – обратился он к своему компаньону.
– Да пошлет вам пророк самых сладких снов, – напутствовал их хозяин. – Досщак, проводи купцов! – кивнул он красному джигиту.
Приятели поднялись, простились с гостеприимными старшинами и вышли. Они тотчас же заметили около одной из кибиток свой экипаж, охраняемый сидящим на козлах джигитом; около этой кибитки толпилось несколько женщин, хихикающих и подталкивавших друг друга при приближении русских купцов.
– Это они кибитку для вас ставили; теперь подарка ждут! – объяснил им джигит Досщак, заигрывая на ходу со степными красавицами.
– Тут один очень странный обычай есть, – предупредил Бурченко Ледоколова. – Вы, пожалуйста, не озадачьтесь очень и будьте вежливым кавалером!
– В чем дело?.. В чем?
– А вот увидите!
Гости прошли в дверь кибитки и начади осматриваться. Луна стояла прямо над головами и сквозь верхнее отверстие ярко освещала всю внутренность переносного жилища. На войлоке, застилавшем все пространство, обнесенное телегами, положены были одно на другое несколько ватных одеял и две цилиндрических полосатых подушки. Больше ничего в кибитке не было.
– Хорошо, что они на новом месте кибитку поставили: по крайней мере, блох меньше будет! – заметил малоросс. – Ну-с, раздеваемся и ложимся спать!
И он начал немедленно приводить в исполнение свое предложение.
– А приятно, после всех этих тревог, вытянуться эдак во всю длину! – зевнул Ледоколов. – Не то, что скорчившись в тарантасе!
– Весьма приятно; да вы скиньте сапоги-то!
В кибитку, словно тени, неслышно прошмыгнули две женщины и, крадучись, как кошки, подошли к постелям. В одной из них Ледоколов узнал ту самую, что просила у него подарка, когда тот только что вылез из экипажа.
– Что это они?
Ледоколов вскочил и удивленно смотрел на своего товарища. Тот хохотал, глядя на его изумленную фигуру.
– Ничего, успокойтесь и ложитесь, а эти красавицы будут чесать вам спину и пятки. Это самая утонченная любезность относительно гостя. Да чего же тут удивляться? Ведь Коробочка предлагала же Чичикову послать ему девочку почесать пятки!
– Ну, ложись, тамыр, ложись! – нежно ласкалась к Ледоколову смуглянка.
– Эх, хорошо, право! Это, знаете, действует довольно успокоительно, – лениво говорил Бурченко. – Выше немного… вот так!.. Пониже теперь, – славно!
– Хи-хи... – подсмеивалась киргизка, – а что подаришь?
– А вот увидишь!
Он зевнул во весь рот, так, что чуть челюсти не вывихнул, и стал засыпать.
Ледоколов тоже решил «в чужой монастырь со своим уставом не соваться».
На другой день Бурченко, с помощью султана Забыка, нанял верблюдов вплоть до Сыр-Дарьинских фортов, и путешественники оставили «взбунтовавшиеся» аулы. Рахим-Берды оказал своим случайным гостям последнюю вежливость: он проводил их верхом со своими джигитами верст за десять от кочевья и дорогой, показывая направо и налево, все говорил: «Вон еще пасутся наши верблюды; а вон еще, видите, вон там, за этой лощиной? Это все остались свободные, ненанятые...»
У кургана, вершина которого занята была старой могилой какого-то давно скончавшегося степного батыра, хозяин и гости расстались, и каждый поехал своей дорогой: один назад, к себе в аулы, другие прямо в степь, всю изжелта-серую, знойную, с бесконечным горизонтом, вечно дрожащим однообразно-монотонным миражем.
XIIIОбразцы самого точного перевода с киргизского языка на русский
Дикая пустынная страна. Кругом, куда только ни достигает глаз утомленного путешественника, все одни пески, пески. То словно окаменевшие в минуту бури морские волны, то словно покойные, гладкие поверхности озер, обрамленные плоскими, низменными берегами, однообразно желтые, накаленные так, что едва выдерживает привычная босая нога полудикого киргиза, и трескается пересохший рог конского копыта, – почти лишенные всякой растительности, мертвые пески...
Кое-где, сквозь песчаную кору, пробивается что-то буроватое, сухое, выгоревшее: это жалкие остатки жалкой степной флоры. Там и сям шмыгают, бороздя сыпучую почву, такие же бесцветно-желтоватые головастые ящерицы, и только быстрое движение да легкий шелест выдают их присутствие...
И воздух неподвижный, мглистый, пышущий расслабляющим жаром, словно замер над мертвой местностью, и не видно в нем ни одного облачка, ни одной летящей птицы, словно все живое бежит отсюда и далеко обходит и облетает это проклятое место, пробираясь в другие, более счастливые страны.
Только человек проложил себе путь через эту пустыню, и тянется узкой полосой почтовая дорога, взбираясь на наносные барханы, спускаясь в ложбины, огибая сыпучие откосы...
Вершины двух закопченных, темно-бурых кибиток виднелись из-за гряды песка, пересекающей наискось дорогу. Песок здесь был сильно утоптан, на нем виднелись следы колес, конский и верблюжий помет, кучки золы, остатки костров, на которых прохожие варили себе чай, рассохшаяся ступица тележного колеса, обглоданные кости и многое тому подобное, свидетельствующее о том, что здесь иногда собирается довольно многочисленно общество.
В одной из кибиток жили четыре казака уральца, другая предназначалась для проезжающих – это была почтовая станция, одна из тех, о которых с таинственным ужасом говорят, еще в Самаре и Оренбурге, едущие в степь семейные и не семейные переселенцы...
Один из казаков, в одной рубахе, сидел у входа в желомейку и чинил седельный потник, другой варил что-то в котле, мешая щепкой, двое остальных спали в желомейке, разметавшись крестообразно под влиянием удушливого жара. Лошади, оседланные и стреноженные, бродили около, подбирая своими губами какие-то былинки и обнюхивая остатки костров; и прислушивались они по временам, – что за непривычный гул и говор несется оттуда, вон из-за тех барханов, где, в глубокой ложбине, вырыты два степных колодца, к которым их водят поить, и откуда на их спинах привозятся тяжелые турсуки с солоноватой водой на разную хозяйскую потребу. А там, вот уже четвертый день, собралось большое и шумное общество и расположилось лагерем по дну ложбины, окружив кольцом зияющие отверстия колодцев.
Слух прошел по степи, и от начальника, что живет в Казале, тоже пришли вести – и взбудоражились аулы, ближние и дальние, выслушав присланных из уезда гонцов.
Какое-то очень важное лицо должно было проезжать через Кара-Кумы; и вот представители аулов и разных кочевий, кто за сто, кто за полтораста верст, а кто и далее, собрались к почтовой станции заявить проезжему свое сочувствие и благодарить за разные льготы и милости.
В рогатых войлочных шапках, в меховых малахаях, угрюмо сидели они на песке, подостлав под себя конские попоны и верблюжьи халаты. Отощалые кони их стояли на приколах и дремали; штук десять верблюдов бродили между барханами, неподалеку дымился полупотухший костер из высохшего помета, над костром прилажен был плоский котел, и шевелилась в нем, закипая, какая-то беловатая масса. Кальян дымился кое-где, и слышалось его хрипение; на темноватом фоне сырого песка сверкали медные кунганы-чайники, и одиноко стояли два оловянных блюда и круглый медный поднос с черствыми, совершенно высохшими лепешками и несколькими пригоршнями заплесневелого изюму и кусками наколотого сахара, – это были приношения высокому проезжему, местная хлеб-соль, которую должны были поднести старейшие из представителей; седобородый Измаил-бай, высокий, тощий, высохший, словно мумия, и такой же черный Ибрагим-мулла, дюжий Гайкула, с лицом, изборожденным злой оспой, и ученый Ахмат, знающий не только, что десять стихов Корана, но даже умеющий подписать свое имя целиком, там, где его товарищам приходится по неграмотности прикладывать только свои сердцеобразные родовые печати. Этому самому Ахмату поручено было и говорить с начальником, давать ему ответы за себя и всех остальных представителей.
Вот уже четвертый день сидят здесь кочевые депутаты; скука их одолела страшная, тоска... голод начинает ворочаться в их выносливых желудках: провизия на исходе; из четырех баранов, приведенных для подарка проезжему, только два остались: один сдох, должно быть, гадина какая укусила, а другого вчера зарезали... Никак не ожидали киргизы, что им придется ждать так долго... и в крайности уже покусились на жизнь пешкешного (обреченного в дар) животного.
Угрюмо, тоскливо глядели загорелые, типичные лица. То поглядывали они на вершину бархана, где неподвижным силуэтом рисовался сторожевой киргиз, то прислушивались они, затаив дыхание, не звенит ли где далекий колокольчик, не слышится ли стук экипажных колес по твердой, улежавшейся степной дороге.
Спокойно сидит, даже дремлет сторож: видно, ничего он не видит, кроме песка да знойного неба, ничего не слышит привычное ухо, кроме фырканья лошадей да чахоточного чихания овец, косматыми комками свернувшихся около блюд с хлебом-солью.
И снова погружались в немое созерцательное состояние угрюмые киргизы, пока какой-нибудь подозрительный звук не выводил их из этой томительной неподвижности.
– Пыль поднялась на дороге. Русская арба едет! – крикнул сторожевой, и разом всполошился весь лагерь.
– А, ну слава Аллаху; дождались-таки! – вздохнул Измаил-бай.
– Пророк еще не совсем прогневался на нас! – произнес грамотей Ахмат.
– Ге! Шайтан! – выругался не без удовольствия корявый Гайкула, надевая, поверх своего верблюжьего, красный суконный халат, обложенный по бортам позументом.
Все остальные тоже поспешили надеть цветные халаты.
– Стой, слушайте, что я говорить буду, слушайте! – кричал, размахивая руками, грамотей Ахмат. – Сперва все кругом становитесь, вот так; ты, мулла, здесь, ты, Байтак, сюда... Назар-бай правее, вы все сзади. А ты, Измаил-бай, ты старше всех, – спереди с блюдом; я около тебя, Ибрагим-мулла слева... ну, так, хорошо...
Ахмат окинул глазом всю картину и, по-видимому, остался совершенно доволен.
– Как только начну я, – продолжал он, – а начну я так: «Высокопоставленный, многомудрый, извергающий разум и благочестие...» Вы сейчас большой «хоп» (поклон) и головы вниз, так и держите...
– Баранов кто держать будет? – спросил кто-то из молодых киргиз.
– Баранов сюда; баранов вперед тащи, чтобы сразу видно было, – сюда тащи...
– Господи! Пронеси грозу и пошли нам всякие милости. Пророк великий, напусти мягкодушие в сердце большого начальника!
– Прежний был сердит, а про этого беда, что говорили в городе! – тихо шептал кто-то сзади.
– Аллах не без милости...
– Никто, как он!
– Так все и пойдем на станцию. И как только тюра полезет из арбы...
– Сюда идут! – крикнул испуганный, тревожный голос...
Холодный пот выступил под теплыми халатами представителей. Седобородый Измаил-бай чуть было блюдо из рук не выпустил и с недоумением смотрел на заправлявшего встречей Ахмата, а тот, совсем растерявшись, глядел вперед, в ту сторону, где чернели верхушки станционных желомеек.
Ахмат думал в эту минуту: «Что же это такое? Где же это слыхано, чтобы сам начальник, сам великом....»
Два наносных бархана сошлись почти вместе, образовав между собой, узкую, извилистую лощину, по дну которой шла дорожка, соединяющая станцию с колодцами. По этой дороге шли две фигуры: обе в простых парусиновых пальто, в белых фуражках, в высоких охотничьих сапогах и с дорожными сумочками через плечо.
– Великий, многомилостивый, извергающий раз...
Бурченко фыркнул, Ледоколов долго крепился и, наконец, разразился неудержимым смехом.
Представители смутились и начали переглядываться. Подозрительные киргизы догадались, что дело не совсем ладно, и инстинктивно почувствовали, что промахнулись.
А дело вышло очень просто. Тарантас Ледоколова принят был сторожем за экипаж ожидаемого лица.
– А что, лошадей не дадут нам? – спросил Бурченко казака, чинившего потник.
Тот поглядел на спрашивающего; видит – не военный, церемониться нечего.
– Известно, не дадут, да и взять-то неоткуда!
– Что же так?
– Не велено, – генерала ждут!
– Вот как! Что ж, долго ждать будут?
– Неизвестно. Вон там, у колодцев, давно уже ждут, четыре дня пятый; может, еще прождут неделю!
– Это долго!
– Ничего не поделаешь. Приказание такое есть, чтобы пока генерал не проедет...
– Я предупреждал вас, – обратился Бурченко к своему путевому товарищу. – Надо было по аулам ехать: долго, зато вернее. Ну, да это для кого другого, для нас дело поправимое... Кто же это ждет там у колодцев?
– Епутаты!
– Какие депутаты?
– От орды, со всякого кочевья старшины собраны... велено им ждать и хлеб-соль поднести. Вот они, сердечные, теперь и маются!
– Знакомые порядки... Вы видали когда степных депутатов?
– Нет, не случалось! – отвечал Ледоколов.
– Пойдем смотреть... это очень интересно. Я постараюсь устроить дело так, что эти депутаты помогут нам в дальнейшем нашем движении!
Спутники вылезли из тарантаса, отряхнулись, попросили казака тем временем вскипятить чайник, за что уралец принялся с видимым удовольствием; он сообразил, что тут представится возможность и ему напиться чаю, да, может быть, еще и чего другого, – и пошли по дороге к колодцам.
– Однако, их немало! – удивился Ледоколов, заметив еще издали волнующуюся толпу.
– Знакомые порядки. Вот посмотрите, сегодня или завтра переводчик с казаками приедет... Ах, шуты, они нас за генерала приняли. Вот комедия!
– Не может быть!
– Чего, не может быть: выстроились в порядок...
В эту минуту грамотей Ахмат начал свою приветственную речь.
– Будьте здоровы, да пошлет вам Аллах всяких благ! – произнес Бурченко оратору.
– Будь здоров и ты... – сказал тот.
Киргизы окружили приезжих.
– Ты кто же такой? Ты ведь не большой тюра? – спрашивал Измаил-бай. – Ты передовой от него, что ли?
– Нет, мы так, сами по себе. Кто мы такие, спрашивают! – заметил Бурченко товарищу.
– Понимаю!
– Мы простые люди, маленькие, едем по своему делу...
– Савдагур (купцы)?
– Купцы...
– А мы вас за того приняли. Что же, он скоро приедет? Вы из той стороны?
– Нет, мы из степи, да, впрочем, слышали, что скоро: дня через два!
– Вой-вой! Что же мы есть будем? – воскликнул Ибрагим.
– Осторожней, – шепнул ему на ухо Ахмат – кто их знает, что за люди; может...
