Текст книги "Погоня за наживой"
Автор книги: Николай Каразин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Он шепнул ему что-то такое, от чего Ибрагим вдруг замолчал и стал прятаться в толпе.
– Это ты напрасно его пугаешь, – заметил движение Ахмата Бурченко, – мы не лазутчики, а люди хорошие, вот спроси, Батуйка с нами приехал, он знает!
Грязный, лоснящийся от сала молодой киргиз подошел к толпе, едва передвигая ногами в спущенных шароварах.
– Да кто вас тут разберет!.. – недоверчиво произнес Ахмат. – А ведь нам уже не раз доставалось; мы тоже народ травленый!
– Осторожность не мешает. Что же, долго вы тут ждете-то эдак, всем обществом? Да что же мы стоим, – мы сядем!
Он сел на песок, Ледоколов тоже, киргиз Батуйка лег на брюхо, у самого колодца, где песок был сыроватей и прохладнее; подумали, помялись киргизы и тоже уселись в кружок.
– Долго ждем! – лаконически ответил корявый Гайкула.
– Так, а скучно, надоело, думаю?..
– Нет, такая великая особа, ждать нужно...
– Да полно грязь глодать (лгать). Вот нам самим ждать приходится – беда!..
– А нам не беда? – проговорился Ибрагим.
– Смерть! – подхватил кто-то сзади всех.
– Ну, вот так-то!
– Эх, – воодушевился разом Ибрагим. – Вот я из своего аула пять дней ехал, да здесь пятый сижу, да, может, ждать сколько буду, да назад пять дней, а дома, без хозяина, что будут жены делать с одними работниками... Лошади мои отощали; разве на этом корме может прожить скотина? – Ибрагим указал на барханы. – А с собой взять много нельзя было, то есть, оно можно, да разве мы знали, что нас за тем требуют, чтобы мы здесь на песке даром сидели?
– Конечно!
– А вот как я выехал, слух такой прошел, – перебил Измаил-бай, – что на «Барсуки» пришли барантачи хивинские. Мой аул в той стороне; я ничего теперь не знаю, что там делается? Может, что такое, что... Эх, как подумаю...
Слезы зазвучали в дрогнувшем голосе старика.
– У меня перекочевка началась, – говорил Гайкула, – а тут сюда вытребовали, просто беда. Да и без баб скучно...
Один только осторожный Ахмат не высказывал никаких жалоб и все еще подозрительно смотрел на русских, особенно на Ледоколова, лицо которого почему-то казалось ему более официальным.
– А вот вы возьмите да и пожалуйтесь начальнику, когда тот приедет...
– Что ты!.. Мы тоже свои головы бережем; этот проедет в Ташкент, а наш с нами останется. Мы вот тут сидим, у себя по аулам, а головы наши там!
– Как знаете, а мой совет: пожалуйтесь; все, что знаете дурного, все и расскажите...
– Не поможет; только себе беду наживем!
– Слушайте вы. Я вот вам говорить буду... Может ли быть такая сторона, чтобы только одни хорошие люди жили? Везде бывают и худые, и хорошие, и пожалуй, что худых больше. Вы вот жалуетесь, что вас жмут, а самому большому начальнику сказать боитесь. Откуда же он узнает? А вы все расскажите: этот, что едет, – я знаю его, – человек добрый и вам худа не желает; он вас выслушает, дело разберет, и тот, кто прав, – правым и останется, а виноватого, может, по шапке погонят. Это верно!
– Да, верно; верно-то оно верно, да страшно!
– Да, по мне, как хотите; я говорю для вашей же пользы. А только случая вам упускать не следует; другого такого не скоро дождетесь. Я вам говорю. Эти бараны у вас для чего?
– На поклон привели...
– Вот вы жалуетесь, что провизия вышла у вас, а это что? Зарезали бы их обоих и съели!
– А генералу?
– Ему этого не надо. Он только правду любит, а баранов у него, пожалуй, больше вашего...
– Мы и так хотели было одного прирезать сегодня, да страшно было!
– Катайте без страха. Нас вот угостите. Батуйка, кати арбу нашу сюда: все равно, там толку никакого не будет!
Батуйка позвал с собой еще одного киргиза и потащился на станцию.
Не прошло и часу, как Бурченко снискал себе полнейшее расположение всего общества. Бивуак у колодцев оживился, тарантас был привезен, баран зарезан, и Бурченко собственноручно принялся жарить шашлык, распространявший вокруг себя самый гастрономический, аппетит возбуждающий запах.
Даже подозрительный Ахмат разговорился и принялся расспрашивать Бурченко о всех подробностях их степного путешествия.
– Вот видите, – говорил малоросс Ледоколову, – другие скучают на станциях, а мы вот окружены самым аристократическим киргизским обществом, банкет вот собираемся учинить. Что, кипит вода? – отнесся он к киргизу Батуйке.
– A у вас тут важно, господа поштенные! – подъехал верхом уралец со станции. Он гнал перед собой остальных лошадей к колодцам, для вечернего водопоя.
– Ничего, к нам милости просим! – пригласил его Ледоколов,
– А мы было там чайничек вашему степенству приготовили, – замялся казак, – там, вот, и товарищи...
– Зови всех сюда!
– А станция как же?
– Кто ее украдет?
– Ну, ладно, я там одного на всякий случай оставлю, все надежнее будет!
Казак напоил лошадей и погнал их к желомейкам.
– Ведь вот между вами много хорошего народу есть! – наивно произнес старик Измаил-бай.
– А что же вы думали, что только киргизы люди хорошие?
– Нет, не то. За то и худые есть у вас, такие, что его волком назвать только можно; да что, хуже всякого волка: от того палкой отбиться можно, да он и робок...
– А эти не робки? – Бурченко усмехнулся, припоминая схватку на станции «Сары-су».
– Эх, да что и говорить!
– Солдат ваших много очень шло в прошлом году... – заметил Ибрагим. – С эмиром бухарским воюете?
– Это не по нашей части, наше дело торговое! – уклонился Бурченко.
– Нет, вот как наша сотня, с эсаулом Серовым, под Иканом в передел попала... – начал уралец с георгиевской петличкой на армячинной рубахе.
Он воспользовался случаем, чтобы похвастаться перед проезжими.
– А ты был под Иканом?
– Как же. Окружили нас со всех сторон... ни взад, ни вперед
– Да ты говори по-киргизски; ведь умеешь? И они послушают! – Бурченко указал на киргиз.
– По-киргизски не так складно выйдет, а я могу!
Послушали уральца, как он рассказывал про иканское дело. Оказалось, что киргизские старшины знают все подробности лучше самого очевидца и участника.
– У них изустная передача всяких вестей так устроена, что вся степь узнает о происшествии прежде, чем дойдут почтовые сведения, – пояснил Бурченко Ледоколову. – Лучше всяких газет, просто телеграммы, да и шабаш!
У кого-то нашлась киргизская балалайка – сааз; это разнообразило импровизированный вечер. Только жаль, что темно было совсем: огня такого, чтобы распространял свет на значительное расстояние, нельзя было разложить, по недостатку горючих материалов, а сухой помет только тлеет и хотя дает значительный жар, зато не дает свету. Верблюдов собрали и уложили рядами, подсыпав им под морды саману (рубленой соломы), и начали укладываться спать. Ледоколов со своим товарищем опять забрались в тарантас.
Весь лагерь погрузился в глубокий сон: заснули люди, заснули верблюды, тяжело вздыхая во сне и пережевывая свою вонючую жвачку, заснули и лошади, растянувшись на песке... А из-за бархана, в глубокой темноте, мелькнула пара огненных точек, мелькнула еще одна, еще... То поджарые степные волки, почуяв мясной запах, подобрались потихоньку к лагерю и поглядывали издали на уцелевшую, единственную овцу, не решаясь очень уж близко подходить к такому многолюдному сборищу.
К рассвету поднялась тревога на станции: приехал переводчик из Казалы, с ним пришла полусотня казаков и привели упряжных казачьих лошадей для подъема генеральских экипажей, – роскошь, которую позволяли себе только самые крупные сановники; остальные же должны были довольствоваться загнанными и все еще полудикими киргизскими лошадьми и верблюдами.
В этом крае создался совершенно оригинальный административный тип переводчика, лица, по-видимому, самого незначительного, по роду своей служебной деятельности, но на самом деле не такого маловажного, как это кажемся сначала.
Там, где власть находится в руках лиц, незнакомых с местным языком, переводчик-толмач – все: он не только передатчик воли и распоряжений начальства; он бесконтрольный истолкователь того и другого, он неизбежный посредник между жалующимся и лицом, которому приносится жалоба, он докладчик по всякому делу, возникшему между туземцами. Киргиз, вовсе не знающий русского языка, русский, не знающий киргизского, – переводчик между ними, и ему открывается обширное поприще эксплуатировать и того, и другого. Сами они все без исключения азиаты, получившие свое образование в России. Хитрые и пронырливые, они, с арабской покорностью и предупредительностью, почти пресмыкаются пред представителями русской власти и надменно, с самым наглым презрением, относятся к зависящим от них туземцам...
Понятно, что всякий туземец, имеющий хотя какое-нибудь дело до представителя русской власти, спешит снискать расположение и покровительство толмача; в этом покровительстве залог к успеху, и ничего не жалеет степной кочевник, чтобы только задобрить какого-нибудь тюра-толмача Бей-Булатова или тюра-толмача Султан-Кучукова и братию...
Сопровождая всюду своего начальника, который без переводчика не может ступить шагу, он заменяет для него все: и домашнего секретаря, и письмоводителя, и адъютанта, и ближайшего наперсника во всех интимных сделках, и мало-помалу, переводчик, забирая в свои руки концы от разных запутанных узелков, крепко держит эти концы в своих цепких руках, зная, что этим самым он держит в руках своего патрона, а значит, становится лицом, на деле первенствующим, хотя, при разных официальных выходах, занимающим самую пассивную роль.
Вот такой-то переводчик и приехал на рассвете на станцию и, пригревшись под теплой шинелью военного покроя, зевал и потягивался, лежа в своем тарантасе.
Конвойные казаки вываживали усталых, замыленных лошадей, станционные казаки возились у огня, кипятя для приезжего воду; урядник, – он же и временный смотритель почтовой станции, – почтительно стоял у подножки экипажа, неловко приложив кисть правой руки к надорванному козырьку своей фуражки.
– Кто такие? – слышался из тарантаса охрипший от сна и выпивки голос.
– А не можем знать, говорят, купцы!
– Гм, из Оренбурга, что ли?
– Не сказывали!
– Что же, раньше генерала, что ли, выехали или обогнали где на пути?
– Из степи приехали, не по тракту; на вольных!
– Что за черт! Где же они теперь?
– Там, с епутатами у колодцев; прикажете позвать?
– Позови...
– Эй, Миронов, беги к колодцам, скажи купцам: начальник, мол, требует, чтобы живо!
Один из казаков побежал к колодцам.
– Гм, что-то подозрительно, что такие за купцы?
– Одежда немецкая, с лица словно как не из простых...
– Помыться приготовь...
– Пожалуйте-с!
Худенькая черномазая фигура, с азиатским типом лица, с заспанными, оплывшими глазами, прорезанными несколько наискось, в форменном грязном кителе с обер-офицерскими погонами и в шароварах туземного покроя, приподнялась в тарантасе, осмотрелась и занесла ногу через облучок, ощупывая экипажную ступеньку.
– Подмести хорошенько вокруг кибиток; золу убрать! Это что там за падаль валяется? Оттащить подальше, чтобы не видно было! – распоряжался переводчик, сидя на облучке. – Баулин, чай завари, водку достань из погребца...
Распоряжения черномазого человечка исполнялись быстро.
– К полудню районный начальник приедет генерала встречать. Сам генерал к ночи быть должен, по нашему расчету. Там ковры привезены; постлать их в желомейке и стулья поставить складные. Да что же купцы не идут?
– Миронов, что ж ты: что же купцы? – засуетился урядник, заметив вернувшегося посыльного.
– Да не идут! – замялся тот.
– Как не идут? – кинулся на него переводчик.
– Так точно; говорят, нам нужды нет никакой, а коли ему нужно, пусть сам придет!
– Гм... Так и сказали?
– В самый раз!
«Подозрительно... купцы ли?» – подумал переводчик; у него уже начали созревать кое-какие соображения.
– Вся орда сюда валит, ваше благородие!
– А ну, хорошо, хорошо... шапку подай из тарантаса... шапка моя где? Погляди, там, должно быть, завалилась...
Он занял место на ковре, разостланном перед входом в желомейку, и важно развалился, приготовясь встретить подходящую толпу.
Яркими, цветными пятнами рисовались халаты представителей на бледно-желтом фоне песков. Этот красивый контраст еще более усиливался от сравнения со скромной, серенькой одеждой казаков. Верхушки вышитых золотом, высоких, остроконечных шапок, широкие галуны и шитье халатов сверкали и искрились, залитые лучами восходящего солнца, суровые лица смотрели важно. Киргизы шли, не торопясь, спокойной, степенной походкой, и, подойдя шагов на десять к желомейке, поклонились, положив руки на желудок, произнесли короткое приветствие и сели.
– А, здорово, знакомые все! – весело говорил переводчик. – Ну что, пришлось ждать долго? Что делать, служба. Я вот тоже жду; ну, да сегодня вечером приедет. Эй, там, пошлите казаков бурьяну и колючки нарвать по барханам побольше, чтобы было чем огонь поддержать; неравно подъедет к ночи, чтобы светло было...
– Да ты вот пять часов ждать будешь, а нас пять дней заставил. Все мы должны были бросить... – начал Ибрагим-бай.
– Что?.. Еще скажи спасибо, что только пять. За месяц притяну – все ждать будете...
– Твоя сила!
– То-то моя. Заранее не собрать вас, так потом, когда надо, никого не разыщешь. У тебя сорок кибиток перекочевали к хивинцам, на ту сторону. Чего смотрел?
– А я что могу сделать? – оправдывался старик Измаил-бай. – Наш народ все равно, что птицы: где ему лучше, туда и идут!
– А ты за всех платить будешь. Эту подать на остальных разложу; так и скажи!
– И остальные, пожалуй, уйдут!
– Да ты что-то разговаривать стал много! Я ведь кое-что слышал. Гляди, старый, несдобровать тебе... пришлем казаков в аулы – хуже будет!
– Твоя сила! – лаконично ответил и этот.
– За верблюдов кто в крепость присылал деньги спрашивать? – пытливо посмотрел переводчик прямо в глаза ученого Ахмата.
– Я не от себя, я за своих не требую, другие с меня спрашивают. Ты, говорят, собирал с нас верблюдов казенную крупу перевозить... ты и поди, получай деньги...
– Я им такие деньги заплачу!.. Прошлогоднего захотели? – намекнул переводчик на какое-то событие.
– Сохрани и помилуй Аллах!
– Да вот еще что; из какого это аула... э... гм...
Переводчик замялся; он заметил Ледоколова и Бурченко, подходящих к общей группе.
– Эти? – шепнул он уряднику.
– Они самые! – ответил тот, также шепотом.
– Э, здравствуйте, господа! – раскланялся переводчик, не меняя позы. – Мое почтение...
Ледоколов и Бурченко приподняли фуражки.
– Позвольте отрекомендоваться: переводчик районного начальника, хорунжий Маслак-Бутузов!
Наши приятели назвали свои фамилии.
– Очень приятно. По своим делам едете или имеете какое поручение?
– По своим!
– Интересную страну посетить вздумали; впрочем, с вами, если не ошибаюсь, имел уже случай встречаться в этом крае?
Хорунжий Маслак-Бутузов обратился к Бурченко.
– Да, я уже здесь бывал; может, и виделись где... Генерала поджидаете? Встречу на рубеже, так сказать, устраиваете? Это хорошо!
– Представители туземного населения заявили свое желание видеть его превосходительство. Вот за сколько верст собрались, руководимые единственно... Народ, знаете, признательный, чувствуют... Чаем позвольте просить...
– Благодарю вас, пили, а впрочем...
Все трое уселись на ковре. Казак-уралец приготовлял посуду; туземцы сидели поодаль, полукругом, и молча наблюдали за русскими. Казаки возились, приводя в порядок поблизости станционных кибиток... Синеватые тени в лощинах исчезали мало-помалу, по мере того, как выше и выше подымалось солнце. Начинало сильно припекать. Вся компания перебралась под спасительную тень желомейки.
***
Было далеко за полдень. Жара стояла невыносимая. Шестерик казачьих лошадей, дружно натянув веревочные постромки и уносы, тащил по глубокому, сыпучему песку тяжелый дормез, сверкавший на солнце своими стеклами. Впереди тихонько, чуть-чуть рысцой, шел небольшой казачий конвой; на длинной палке у одного из рыжебородых уральцев трепался красный значок с вышитым наискось белым крестом; казачий офицер, а за ним трубач на прихрамывающей серой лошади ехали у самой дверцы дормеза. В экипаже полулежал старик с седыми усами, в белой фуражке с большим козырьком, и дремал над какой-то немецкой книгой; на передней лавочке сидел молодой офицер-адъютант; судя по его слипающимся глазам и конвульсивной зевоте, от которой он, впрочем, удерживался, его одолевала самая сильная сонливость, но он боролся с ней довольно успешно и ограничивался только тем, что почтительно клевал носом.
За этим дормезом тянулся четвериком еще большой тарантас с фордеком, за ним еще несколько троек и в заключение большая русская повозка форменно-казенного образца с походной кухней. Поезд замыкался еще конной группой казаков, растянувшейся длинной вереницей по пустынной дороге.
Медленно тянулся этот поезд, уныло брякали разнообразные колокольчики, лениво покрикивали казаки-погонщики на своих усталых лошадей. На всех лицах было написано только одно: «Эх, да когда же мы наконец, доберемся».
– А что скоро, брат, станция? – спрашивал генеральский денщик, сидевший на козлах, казака-кучера.
– Не скоро... Вот видите эти мазарки? – Он указал на чуть желтеющие вдали, на высоком бархане, могилы номадов. – Мы мимо них поедем; так когда поравняемся с ними, двадцать три версты еще останется...
– Занесла нелегкая в проклятую сторону! То ли дело у нас в Питербурхе или даже в Польше... прекрасно!
– Известно, степь...
– Степь! – вздохнул денщик. – Прикажете?
Он вытащил из кармана две папиросы; одну закурил сам, другую предложил казаку.
– Мы старой веры... табаку не курим!
– Напрасно; от скуки – первый сорт!
В следующем экипаже две какие-то весьма солидные по виду личности, положив к себе на колени кожаную подушку, играли в штос. Во всех остальных тарантасах поголовно спали.
Долго ехали таким образом. Солнце начало садиться, и красный кровавый свет скользнул по вершинам барханов и ярким пятном отразился на стенах старых гробниц. Поезд проезжал почти у подножья бархана, занятого могилами, и на лиловом фоне вечернего неба резко очерчивались ярко освещенные фронтоны, зубцы и купола своеобразных сооружений.
– Необыкновенно оригинально и эффектно! – заметил старик, выглядывая в окно дормеза.
– Поразительно, ваше п—во! – поспешил согласиться встрепенувшийся адъютант.
– Позвольте... вы ставите угол от дамы, все это насмарку и по рублю очко?
– Да-с, и по рублю очко-с... – доносилось из второго экипажа.
***
Наступила ночь, зажгли фонари, осветилось внутри экипажей. Громадный дормез с ярким рефлектором-фонарем наверху казался в темноте каким то одноглазым чудовищем.
Лошади, освеженные немного ночной прохладой, пошли бодрее и скоро вдали заалелись на горизонте красноватые пятна. Это было зарево костров, зажженных по распоряжению хорунжего Маслак-Кутузова.
Оригинальная, живая картина представилась глазам путешественников, когда усталые лошади остановились на дороге против станционных кибиток.
Шесть громадных костров окаймляли ярко освещенное довольно большое пространство. Посредине стояла желомейка, полы которой были откинуты, и там пестрели полосатые и узорные ковры, тянувшиеся полосой вплоть до самого генеральского экипажа; по одной стороне, вытянувшись в ряд, стояли представители кочевого населения; Измаил-бай и Ибрагим держали в руках блюда, Ахмат стоял, выдвинувшись немного вперед, готовый разразиться речью. Районный начальник и переводчик, оба в мундирах, стояли с другой стороны; за бортом первого торчала аккуратно сложенная бумага. Казаки, сидя на конях, выстроились фронтом по дороге и в третий раз повторяли какое-то приветствие, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме возгласов раз, два и еще чего-то, кончавшегося протяжным ...ством.
Старик вылез из дормеза, коснулся рукой козырька своей фуражки и подошел к туземцам усталой, неловкой походкой, расправляя на ходу онемевшие ноги. Адъютант запутался в дверцах своей саблей и освобождался с помощью денщика.
– Ну, здравствуйте! – произнес старик и ласково взглянул на суровые лица представителей.
Хорунжий Маслак-Бутузов стал около генерала.
– Скажите им, что я приветствую их и желаю им всякого благополучия!
Хорунжий перевел.
– Великомудрый, высокопоставленный, извергающий разум и благочестие... Мы все, униженные рабы твои... – начал Ахмат, замялся, потупился и замолчал.
– Дурак! – шепнул ему по-киргизски переводчик.
Вдруг быстро выдвинулся Ибрагим, взглянул на переводчика, и глаза его сверкнули недобрым огнем.
– Мы ждали тебя, мы слышали, что ты добрый человек и не дашь в обиду тех, над кем ты поставлен! – начал Ибрагим.
– Что он говорит?
– Рады приезду вашего п—ства... – заикаясь перевел хорунжий.
– Прижали нас так, что нам и солнце не в радость, – продолжал, Ибрагим, воодушевляясь все более и более. – С нас берут все, что взять только можно, нам же не дают, чего следует; и не допросимся, а поедешь просить – беды наживешь и на себя, и на весь род свой...
– Целую неделю мы ждем твоего приезда; согнали нас издалека; а дома без хозяев, сам знаешь, как идет дело, – выдвинулся, в свою очередь, седобородый Измаил-бай.
– Голодали мы здесь, лошадей своих поморили...
– Говорит, что живется им хорошо, благодаря начальству, – перебил Маслак-Бутузов, загородив оратора. – Обещают молиться Богу за долгоденствие вашего п—ства и всего семейства вашего...
Из темноты выдвинулся Бурченко и стал шагах в трех от генерала; за ним чернелась борода Ледоколова.
– Хивинские барантачи наедут, беду какую-нибудь на дороге сделают, а мы отвечаем, на нас все свалят, мы, говорят, в степи неспокойно сидим, а мы от тех барантачей больше сами терпим, чем русские караваны! – говорил Измаил-бай.
– Ну, будет же вам беда, погодите! – шептал переводчик.
Районный начальник видел и догадывался, что дело идет скверно, совсем не так, как он предполагал, и стоял весь бледный, с отвислой нижней губой; колени его тряслись и колотились одно о другое. Рапорт о благосостоянии района выскользнул из-за борта и лежал на песке, рисуясь белым четырехугольником.
– Они говорят... говорят, что так довольны, что и сказать не могут, – пустился напропалую хорунжий Маслак-Бутузов. – Они просят только об одном: чтобы милость начальства и вперед была над ними, и что лучше того, что теперь, они и не желают...
– Ну, что вы врете? – неожиданно, как бомба, пробившая потолок, раздался голос Бурченко.
Пристально посмотрел генерал в ту сторону, улыбнулся и произнес
– Подите сюда!
– Я хорошо знаю туземный язык, так же, как и свой; я слышал все, что говорили вот эти... – Бурченко указал на киргизов. – Они приносили вам самые возмутительные жалобы, они говорили не красно, половины, какое! десятой доли не высказали того, что хотели! Позвольте мне заменить теперь место переводчика!
– Кто вы такой?
– Отставной поручик Бурченко, еду по своим делам. Сюда попал случайно!
– Передайте им, что могут ехать с Богом по своим аулам; чтобы ничего не боялись, чтобы впредь все говорили, что им нужно; скажите им, что я пришлю своего чиновника, который разберет все их жалобы и который им никакого зла не сделает!
Бурченко передал депутатам слова генерала. Все просияли и вдруг все разом повалились в ноги.
Один из тех чиновников, что ставил по рублю очко, притащил из тарантаса довольно тяжелую шкатулку и начал ее отпирать. Два казака принесли из другого экипажа большой чемодан с почетными халатами.
Каждому из киргизов надет был на плечи цветной халат с галунами и дана медаль на красной ленте. Халаты оказались малы и висели на дюжих плечах представителей словно гусарские ментики; бронзовые медали так ярко, так приветливо блестели, и блеск этих медалей, казалось, отражался на просветлевших лицах наивных кочевников. Они были счастливы совершенно, они забыли о всех своих невзгодах и действительно с каким-то благоговением смотрели на старика генерала.
– Лошади готовы, ваше п—ство! – гаркнул сзади начальник конвоя.
– Я надеюсь еще видеть вас! – отнесся старик к Бурченко. – Передайте же им, чтобы ехали себе с Богом! – еще раз повторил он и, не обращая внимания на районного начальника и его толмача, сел в дормез.
Поезд тронулся и, мало-помалу, исчез во мраке, мигая изредка вдали красноватыми точками фонарей.
Киргизы быстро отошли к колодцам; вслед за ними пошли Ледоколов и Бурченко... Некоторое время раздавалась хриплая ругань начальника района.
Всю ночь ликовали на колодцах обнадеженные депутаты. Бренчали струны сааза, гудел невесть откуда явившийся бубен, и слышались громкие торжествующие возгласы.
Последняя царственная овца была зарезана, и два киргиза, засучив рукава халатов, возились около дымящейся туши, выгребая на песок окровавленные внутренности животного.
– Эх, кумыс весь вышел, беда! – пожалел корявый Гайнула. – Ты вот к нам в аулы приезжай, такого кумысу тебе дадим, что во всей степи не найдешь лучшего! – приглашал он Ледоколова.
– Да вам, все равно, по пути. Мы вас на своих верблюдах повезем отсюда! – говорил Ибрагим. – Скорей, чем по русской дороге приедете!..
– А вы от крепости подальше; в приречном кургане как бы вам худа какого не сделали! – заботливо предупреждал Ахмат.
– Сами не дадимся в обиду! – похвастался Бурченко.
– А мы было боялись жаловаться... Особенно, как вы с толмачом чай пили вместе... Ахмат говорил нам: смотрите, берегите ваши головы!..
– Мы думали, ты подослан к нам! – вставил Измаил-бай.
– А уж как толмач обругал нашего Ахмата, злость меня разобрала такая, за горло готов был ухватить его! – говорил Ибрагим.
– Ну, теперь, да будет над ним милость пророка, для нас настало хорошее время!
– Я полагаю, они правы, ожидая лучшего будущего! – сказал Ледоколов.
– Вашими-бы устами да мед пить, а за неимением меда хватим чайку с ромком. Эй, тамыр, ставь-ка к огню поближе наши чайники!
На рассвете только угомонился бивуак, и то ненадолго: надо было вьючить верблюдов и готовиться к отъезду по своим родным аулам.
И к полудню опять все мертво и тихо было в песках, даже казаки станционные уехали вместе с переводчиком. Только киргизенок, лет четырнадцати, сидел на корточках в тени желомейки и глядел вдаль, где на вершине песчаного наноса взвился кверху винтообразный столб мелкого песку, перенесся на другой, соседний нанос, оттуда еще ближе, затих было, потом опять взвился, переполз к самой станции и, подхватив клочок какой-то бумаги да несколько папиросных окурков, покружился немного на месте и распался, обдав киргизенка мелкой песчаной пылью.
