Текст книги "Последняя осень. Стихотворения, письма, воспоминания современников"

Автор книги: Николай Рубцов

Николай Рубцов
ПОСЛЕДНЯЯ ОСЕНЬ
Стихотворения, письма, воспоминания современников

ДОЛГОЖДАННЫЙ ПОЭТ

Николай Рубцов – поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией – непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также – истин. Большинство из найденного за эти годы в русской поэзии позднее рассыпалось прахом, кое-что осело на ее дно интеллектуальным осадком, сделало стих гуще, эрудированнее, изящней. Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же – хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов – надвигалось… Долгожданный поэт. И в то же время – неожиданный. Увидев его впервые, я забыл о нем на другой день. От его внешности не исходило «поэтического сияния». Трудно было поверить, что такой «мужичонко» пишет стихи или, что теперь стало фактом, будет прекрасным русским поэтом… Неожиданный поэт.

В самом начале шестидесятых годов проживал я на Пушкинской улице – угол Невского – возле Московского вокзала. И, естественно, дом мой был проходным двором. «Зал ожидания» – прозвали друзья мою коммунальную квартиру, где в десятиметровой комнатенке порой собиралось до сорока человек… Пришел однажды и Николай Рубцов. Читал свои морские, рыбацкие стихи. Читал зло, напористо, с вызовом. Вот, мол, вам, интеллигенты бледнолицые, книжники очкастые! Сохранилась и запись магнитофонная того времени. Ее сделал Борис Тайгин, собиратель голосов и рукописей многих начинающих поэтов той поры. А внешне Николай на людях всегда как бы стеснялся привлекать всеобщее внимание. Вещал из уголка, из-за чьей-нибудь спины.

Стихов тогда читалась масса, поэты шли косяком. Одно только литобъединение Горного института выплеснуло до десятка интересных поэтов. И голос Рубцова, еще не нашедшего своей, корневой, Драматической темы Родины, России, темы жизни и смерти, любви и отчаянья, тогдашний голос Рубцова тонул в окружающих его голосах. И это – закономерно. В Ленинграде Рубцов был в какой-то мере чужаком, пришельцем. Однажды привел с собой брата с гармошкой. И мы все пошли в один из ленинградских садиков, сели на лавку и стали играть на гармошке и петь песни. Городские люди на нас с интересом смотрели. А Коля не мог иначе. Ему так хотелось: щегольнуть гармозой, северной частушкой или моряцким гимном – «Раскинулось море широко»… Он таким образом заявлял в городе о себе, сохраняя в себе свое, тамошнее, народное…

Однажды он пришел ко мне на Пушкинскую и сказал, что посвятил мне одно стихотворение. Что ж, было даже приятно. Значит, Коля и во мне что-то нашел. Ну читай, говорю, ежели посвятил. И Коля прочел: «Трущобный двор, фигура на углу…» Стихотворение тогда называлось «Поэт» и содержало гораздо больше строф, нежели в нынешней, посмертной редакции. И заканчивалось оно как будто бы по-другому. Однако не это главное. Главное, что стихи взволновали, даже потрясли своей неожиданной мощью, рельефностью образов, драматизмом правды… И Коля для меня перестал быть просто Колей. В моем мире возник поэт Николай Рубцов. Это был праздник.

Николай Рубцов был добрым. Он не имел имущества. Он им всегда делился с окружающими. Деньги тоже не прятал. А получка на Кировском заводе доставалась нелегко. Он работал шихтовщиком, грузил металл, напрягал мускулы. Всегда хотел есть. Но ел мало. Ограничивался бутербродами, студнем. И чаем. Супы отвергал.

Помню, пришлось мне заночевать у него в общежитии. Шесть коек. Одна оказалась свободной. Хозяин отсутствовал. И мне предложили эту койку. Помню, как Рубцов беседовал с кастеляншей, пояснял ей, что пришел ночевать не просто человек, но – поэт, и потому необходимо – непременно! – сменить белье.

С Николаем мы расстались, когда он уехал в Москву, в Литинститут. Я учиться там не хотел. И дороги наши разошлись. Я был слишком занят самим собой, своими стихами. И проворонил взлет поэта. Второе рождение Рубцова.

Не секрет, что многие даже из общавшихся с Николаем узнали о нем как о большом поэте уже после смерти. Я не исключение. Но мне от этого не стыдно. Мы горели одним огнем, одними заботами. Хотя и под разными крышами, но под одним небом – русским небом. И меня пощадила жизнь, а его – искрошила. Подарив чуть позже бессмертие. Созданное его трудом. Его талантом. Его любовью к Родине, к ее слову. Мы расстались, но мы – рядом. Вот они, его «Подорожники», его «Сосен шум», его «Зеленые цветы». Я протягиваю руку, и глаза касаются Рубцова, души его нежной, опаленной, но всегда – живой.

Популярность поэзии Николая Рубцова среди людей, читающих стихи, не затухает. Скорее – наоборот. Популярность, возникшая почти сразу же после гибели поэта, теперь перерастает в прочную закономерность приятия рубцовской музы как бесспорно истинного, устоявшегося, почти классического. Лирика поэта издается теперь в самых разнообразных сериях, рубриках, библиотечках.

А ведь поэта, о котором идет речь, не стало совсем недавно. И вся-то его сиротская, детдомовская поначалу жизнь длилась немногим больше тридцати лет. И родился он не в конце прошлого литературного и даже не в начале нынешнего, блоковского, века, а в самом разгаре нашей советской эпохи. И вдруг – чуть ли не классик! Почему? Ведь на наших глазах промелькнуло множество интересных стихотворцев, заполнивших своими сочинениями сотни и сотни томов. А, скажем, к библиотечке «Поэтическая Россия» или «Поэтической библиотечке школьника», где нынче издается Николай Рубцов, их даже близко не подпускают. Почему?

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо отличать Поэзию от ее заменителей. Подлинное от поддельного.

Во все исторические периоды, по крайней мере от начала письменности, а не только в нынешние высокоэрудированные времена, сочинители делились на два разряда: на владельцев литературных способностей и на обладателей поэтического дарования, дара, как говорили прежде.

Овладеть умением слагать стихи – не такая уж трудная или безнадежная задача. Этому процессу сейчас способствуют радио, телевидение, где стихи читают и взрослые, и дети, и даже… вычислительные машины, которые попутно горазды и сами нечто забавное сочинить. Теперь отличить подделку от правды в стихосложении могут только очень чуткие, я бы сказал, талантливые читатели, а также – Время. Да, лишь оно, бесстрастное Время, способно просеять, взвесить, подвергнуть духовному анализу все сотворенное людьми впопыхах, в движении их по жизни. И в итоге на полку Времени (а не библиотеки!) наконец-то ставится книжечка, или картина, или нотная тетрадь, а то и голос певца, вообще – нечто свое, уникальное, неповторимое, иногда внешне как бы продолжающее некий ряд, скажем, Кольцов – Никитин – Есенин. Или другой ряд, скажем, Тютчев – Фет – Блок… Продолжающее в развитии, а не в уподоблении рабском.

Знаю, что многие из критиков, а также собратьев моих по перу, рассуждая при случае о поэтической судьбе Николая Рубцова, сразу же причисляют его чуть ли не к апологетам Есенина. Наивная несправедливость. Преодолимая близорукость. Рубцов жил в свое время, Есенин – в свое. То, что ощутил, выстрадал, впитал своим дарованием один, не мог до него выстрадать, ощутить другой, каким бы провидцем последний ни оказался. Чувства – индивидуальны. Можно исповедовать одни и те же идеи, устремления мысли, но восторгаться или страдать, возгораться и гаснуть каждый обречен самостоятельно. И здесь нужно четко отделить одно понятие от другого: понятие школы и поэтической судьбы, глубинной сути поэта, что всегда целостна, всегда первозданна.

 
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои…
 

Эта музыка, интонация слов – выстрадана. Так писать мог только один человек, а именно – Николай Рубцов. Это его кровные слова, его естественное состояние души.

 
До конца,
До тихого креста
Пусть душа останется чиста!
 

Или:

 
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
 

Так написать мог только истинный поэт, живший болью своей эпохи, патриот земли родной в самом высоком смысле этого слова, потому что мысль «храни» перерастает здесь рамки личного и даже – отчего. Сохраняя любовь и память к своему изначальному, к родимой деревеньке, городу, речке детства, мы тем самым сохраняем любовь к Отчизне и даже больше – ко всему живому на земле.

Поэзия Николая Рубцова, помимо эмоционального, несет в себе мощный нравственный заряд, иными словами – она, его поэзия, способна не только воспитывать в человеке чувства добрые, но и формировать более сложные духовные начала.

Поэзия Рубцова – не «тихая», не камерная, не подходит под определение «деревенской» поэзии. Она просто – поэзия. Поэзия Николая Рубцова. И спасибо ему от нас запоздалое за красоту и пронзительность этой поэзии, спасибо ему за любовь его земную, неопалимую.

Глеб Горбовский

Видения на холме

 
Взбегу на холм
                        и упаду
                                  в траву.
И древностью повеет вдруг из дола!
И вдруг картины грозного раздора
Я в этот миг увижу наяву.
Пустынный свет на звездных берегах
И вереницы птиц твоих, Россия,
Затмит на миг
В крови и в жемчугах
Тупой башмак скуластого Батыя…
 
 
Россия, Русь – куда я ни взгляну…
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шепот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя…
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы.
Они несут на флагах черный крест,
Они крестами небо закрестили,
И не леса мне видятся окрест,
А лес крестов
                      в окрестностях
                                              России.
Кресты, кресты…
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они – и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной – бессмертных звезд Руси,
Спокойных звезд безбрежное мерцанье…
 

<1960>

ДОРОГАЯ! ЛЮБИМАЯ! ГДЕ ТЫ?

Два пути

 
Рассыпáлись
                    листья по дорогам.
От лесов угрюмых падал мрак:
Спите все до утреннего срока!
Почему выходите
                          на тракт?
 
 
Но мечтая, видимо, о чуде,
По нему, по тракту, под дождем
Все на пристань
                          двигаются люди
На телегах, в седлах и пешком.
 
 
А от тракта, в сторону далеко,
В лес уходит узкая тропа.
Хоть на ней бывает одиноко,
Но порой влечет меня туда.
 
 
Кто же знает,
                    может быть, навеки
Людный тракт окутается мглой,
Как туман окутывает реки:
Я уйду тропой.
 

1950

с. Никольское Вологодской обл.

Деревенские ночи

 
Ветер под окошками,
                                тихий, как мечтание,
А за огородами
                        в сумерках полей
Крики перепелок,
                          ранних звезд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней.
К табуну
            с уздечкою
                              выбегу из мрака я,
Самого горячего
                          выберу коня,
И по травам скошенным,
                                        удилами звякая,
Конь в село соседнее
                                  понесет меня.
Пусть ромашки встречные
                                          от копыт сторонятся,
Вздрогнувшие ивы
                              брызгают росой, —
Для меня, как музыкой,
                                    снова мир наполнится
Радостью свидания
                                с девушкой простой!
Все люблю без памяти
                                    в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне
                                    в сумерках полей
Крики перепелок,
                          ранних звезд мерцание,
Ржание стреноженных молодых коней…
 

1953

Да, умру я!

 
Да! Умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!
 
 
Может быть,
гробовщик толковый
смастерит мне хороший гроб…
 
 
А на что мне
хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
будет затоптан
башмаками других бродяг.
И останется все,
как было —
на Земле,
не для всех родной…
Будет так же
светить Светило
на заплеванный шар земной!..
 

Ташкент, 1954

Первый снег

 
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
 
 
В деревне празднуют дожинки,
И на гармонь летят снежинки.
И весь в светящемся снегу
Лось замирает на бегу
Но отдаленном берегу.
 
 
Зачем ты держишь кнут в ладони?
Легко в упряжке скачут кони,
А по дорогам меж полей,
Как стаи белых голубей,
Взлетает снег из-под саней…
 
 
Ах, кто не любит первый снег
В замерзших руслах тихих рек,
В полях, в селеньях и в бору,
Слегка гудящем на ветру!
 

1955

* * *

«Уж сколько лет слоняюсь по планете!..»

 
Уж сколько лет слоняюсь по планете!
И до сих пор пристанища мне нет…
Есть в мире этом страшные приметы,
Но нет такой печальнее примет!
Вокруг меня ничто неразличимо,
И путь укрыт от взора моего,
Иду, бреду туманами седыми;
Не знаю сам, куда и для чего?
В лицо невзгодам гордою улыбкой
Ужели мне смеяться целый век?
Ужели я, рожденный по ошибке,
Не идиот, не гад, не человек?
Иль нам унынью рано предаваться,
На все запас терпения иметь?
Пройти сквозь бури, грозы, чтоб назваться
Среди других глупцом и… умереть?
Когда ж до слез, до боли надоели,
Заботы все забвению предать?
И слушать птиц заливистые трели
И с безнадежной грустью вспоминать?
И вспомню я…
                        Полярною зимою
Как ночь была темна и холодна!
Казалось, в мире этом под луною
Она губить все чувства рождена!
Как за окном скулил, не умолкая,
Бездомный ветер, шляясь над землей,
Ему щенки вторили, подвывая, —
И все в один сливалось жуткий вой!
Как, надрываясь, плакала гармошка,
И, сквозь кошмар в ночной врываясь час,
Как где-то дико грохали сапожки —
Под вой гармошки – русский перепляс.
…Бродить и петь про тонкую рябину,
Чтоб голос мой услышала она:
Ты не одна томишься на чужбине
И одинокой быть обречена!..
 

1955, январь

Первый поход

 
От брызг и ветра
                          губы были солоны.
Была усталость в мускулах остра.
На палубу обрушивались волны,
Перелетали через леера.
Казался сон короче
                              вспышки залповой.
И обостренность чувств такой была,
Что резкие звонки тревог внезапных
В ушах гремели,
                          как колокола.
И вот тогда
                  до головокружения
(Упорством сам похожий на волну)
Я ощутил пространство и движение…
И с той поры
                    у моря я в плену!
И мне обидно,
                      если вижу слабого,
Такого, что, скривив уныло рот,
В матросской жизни
                                не увидит главного
И жалобы высказывать начнет.
Когда бушует море одичалое
И нет конца тревожности «атак»,
Как важно верить
                            с самого начала,
Что из тебя получится моряк!
 

Первое слово

 
Холод, сосны, звезды в ноябре.
Поцелуи наши на дворе.
Как в тумане яркие огни,
В памяти сияют эти дни…
 
 
Вдруг, порывы юности поправ,
Стал моим диктатором устав, —
Отшумел волос девятый вал,
Штиль на голове,
                          в глазах – аврал.
 
 
Все же слово молодости
                                        «долг»,
То, что нас на флот ведет
                                          и в полк,
Вечно будет, что там ни пиши,
Первым словом мысли и души!
 

Возвращение из рейса

 
Ах, как светло роятся огоньки!
Как мы к земле спешили издалече!
Береговые славные деньки!
Береговые радостные встречи!
 
 
Душа матроса в городе родном
Сперва блуждает, будто бы в тумане:
Куда пойти в бушлате выходном,
Со всей тоской, с получкою в кармане?
 
 
Он не спешит ответить на вопрос,
И посреди душевной этой смуты
Переживает, может быть, матрос
В суровой жизни лучшие минуты.
 
 
И все же лица были бы угрюмы
И моряки смотрели тяжело,
Когда б от рыбы не ломились трюмы,
Когда б сказать пришлось: «Не повезло».
 

Хороший улов

 
У тралмейстера крепкая глотка —
Он шумит, вдохновляя аврал!
Вот опять загремела лебедка,
Выбирая загруженный трал.
 
 
Сколько всякой на палубе рыбы!
Трепет камбал – глубинниц морей,
И зубаток пятнистые глыбы
В красной груде больших окуней!
 
 
Здесь рождаются добрые вести,
Что обрадуют мурманский стан!
А на мостике в мокрой зюйдвестке
С чашкой кофе стоит капитан.
 
 
Капитан, как вожатая птица,
В нашей стае серьезен один:
Где-то рядом в тумане таится
Знаменитый скалистый Кильдин…
 

На рейде

 
С борта трос протянут к бочке.
Волны сквозь туманный чад,
Как рифмованные строчки,
Мелодически звучат.
Нас далекий
Ждет путь,
Ждут тревоги,
Волн круть!
И уже, поставив точку
Мелодичности волны,
Расколола, грохнув, бочка
Сизый призрак тишины.
Налетает вдруг норд,
Ударяет лбом в борт!..
Эй вы, штормы!
                        Всколыхните
Моря зыбистую грудь!
Много радостных событий
Обещает трудный путь.
Снег на кручах,
Волн рев,
Небо в тучах —
Наш кров!
 

Портовая ночь

 
На снегу, как тюлени,
      Лежат валуны,
Чайки плещутся в пене
      Набежавшей волны.
Порт в ночи затихает,
      Все закончили труд,
Огоньками мигает
      Их домашний уют…
Вдруг вода загрохочет
      У бортов кораблей,
Забурлит, заклокочет,
      Как в кипящем котле.
И под шум стоголосый,
      Пробуждаясь, опять
Будут жены матросов
      Свет в домах зажигать.
Будет снова тревожен
      Их полночный уют,
И взволнованно тоже
      Дети к окнам прильнут.
Знать, поэтому шквалам,
      Нагоняющим жуть,
К заметеленным скалам
      Корабли не свернуть.
 

В кочегарке

 
Вьется в топке пламень белый,
Белый-белый, будто снег,
И стоит тяжелотелый
Возле топки человек.
Вместо «Здравствуйте»:
– В сторонку! —
Крикнул: – Новенький, кажись? —
И добавил, как ребенку:
– Тут огонь, не обожгись! —
В топке шлак ломал с размаху
Ломом, красным от жары.
Проступали сквозь рубаху
Потных мускулов бугры.
Бросил лом, платком утерся.
На меня глаза скосил:
– А тельняшка, что, для форсу? —
Иронически спросил.
Я смеюсь: – По мне для носки
Лучше вещи нету, факт!
– Флотский, значит? – Значит, флотский.
– Что ж, неплохо, коли так!
Кочегаром, думать надо,
Ладным будешь, – произнес
И лопату, как награду,
Мне вручил: – Бери, матрос!
…Пахло угольным угаром,
Лезла пыль в глаза и рот,
А у ног горячим паром
Шлак парил, как пароход.
Как хотелось, чтоб подуло
Ветром палубным сюда:
Но не дуло. Я подумал:
«И не надо! Ерунда!»
И с таким работал жаром,
Будто отдан был приказ
Стать хорошим кочегаром
Мне, ушедшему в запас!
 

Морские выходки

(По мотивам Д. Гурамишвили)

 
Я жил в гостях у брата.
Пока велись деньжата,
      все было хорошо.
Когда мне стало туго —
не оказалось друга,
      который бы помог…
 
 
Пришел я с просьбой к брату.
Но брат свою зарплату
      еще не получил.
Не стал я ждать получку.
Уехал на толкучку
      и продал брюки-клеш.
 
 
Купил в буфете водку
и сразу вылил в глотку
      стакана полтора.
Потом, в другом буфете —
дружка случайно встретил
      и выпил с ним еще…
 
 
Сквозь шум трамвайных станций
я укатил на танцы
      и был ошеломлен:
на сумасшедшем круге
сменяли буги-вуги
      ужасный рок-н-ролл!
 
 
Сперва в толпе столичной
я вел себя прилично,
      а после поднял шум:
в танцующей ватаге
какому-то стиляге
      ударил между глаз!
 
 
И при фонарном свете
очнулся я в кювете
      с поломанным ребром.
На лбу болела шишка,
и я подумал – крышка!
      Не буду больше пить!..
 
 
Но время пролетело.
Поет душа и тело,
      я полон новых сил!
Хочу толкнуть за гроши
вторые брюки-клеши,
      в которых я хожу.
 

1957

Ленинградская обл.

пос. Приютино