Текст книги "Солнце восходит на западе"

Автор книги: Николай Февр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Вот простое, незатейливое и, в своей простоте, истинно драматическое повествование мельника, переданное сухим книжным языком. Может ли язык этот хоть отдаленно передать ту трагедию человека земли, которая скрывается за бесхитростным рассказом мельника?…

– Веришь ли, добрый гражданин, – говорит мельник, – сорок лет как утром проснусь, так первым делом на небо смотрю – какая, мол, погода будет, – не идет ли засуха, альбо лишний дождь не напортил бы полю или, там, мороз чтобы не во время не ударил. А после этой чертовой коллективизации, так и на небо перестал по утрам смотреть. Какое мне дело, что там на дворе делается? Да пусть хоть все кобыле под хвост идет!..

Спрашиваю мельника, что ж, по его мнению, надо было бы сделать, чтобы крестьянство было довольно.

– В первую очередь, – отвечает мельник, – землю поделить. Земля – хозяина любит. Не может она без него. Пропадает земля без хозяина. И мы пропадаем без нее. Какая власть даст крестьянину землю, за ту он и будет крепко стоять…

– Ну, а какая же власть должна быть? – спрашиваю у него.

– Да, уж какая, – после маленькой паузы говорит мельник, – одно слово, справедливая должна быть власть, вот что… Трудно без справедливой власти…

Мне очень понравилось это несложное и краткое определение мельника о сущности той власти, которую ждет российское крестьянство. Насколько это определение полней и понятней, чем все политические программы, написанные на нашей родине за последние сто лет…

– Ну, а при царе как было, хуже или лучше?

При упоминании о царе, вся изба наполняется шумом, движением, охами и ахами.

– Уж и не говори про те времена-то, – вздыхает мельник. – Ох и жили мы тогда, дай Боже еще когда-нибудь так пожить…

– Пуд крупчатки – рупь двадцать стоил, – со стоном вырвалось у мельничихи.

– Пара сапог – десять рублев, – шумно выдыхнул кто-то.

– Платок шерстяной – полтора рубля…

Несколько минут прошло в перечислении всех благ жизни сказочного царского времени.

Вряд ли, мельник и его домочадцы могли бы признать царский режим за ту «справедливую власть», о которой они мечтают. Но то обстоятельство, что они царское время вспоминают как какой-то замечательный сон, еще более оттеняет тот ужас, который принесла с собой советская власть.

Судя по единодушию, вызванному в избе словом «царь», я ни минуты не сомневаюсь в том, что вся крестьянская Русь с радостью бы приняла нового царя. Но с непременным условием, чтобы пуд крупчатки стоил – рупь двадцать, пара сапог десять рублей, а шерстяной платок – полтора. Такому царю было бы обеспечено долгое и славное царствование. Если же новый царь не в состоянии произвести эти сказочные перемены на рынке, то сторонникам монархии лучше отложить мысль о восстановлении престола, дабы не скомпрометировать на долгое время монархическую идею на Руси.

Уже завечерело. Надо уезжать. Я смотрю на мельника и невольно задумываюсь. Его род испокон веков живет здесь под Псковом. Если бы в свое время существовали родовые книги для записей крестьян, то несомненно род мельника был бы записан, в какую-нибудь «бархатную» или еще какую то особую книгу, И все это время, предки мельника, кровь от крови, плоть от плоти, этой суровой северной земли, работая на ней с утра до ночи, никогда не были настоящими хозяевами ее. Деда мельника пороли и продавали друг другу соседи помещики. Отец мельника, по словам последнего, работал на какого-то веселого барина, который всю жизнь болтался заграницей и, наверно, где-нибудь в Монте-Карло, держал «ответственный банк» в баккара на трудовые рубли Мельникова рода. А сам мельник, выбившийся, наконец, в хозяева и с такой надеждой встретивший 17-й год попал в результате в кабалу еще похуже и беспощаднее отцовской и дедовской. Если бы мельник сейчас бросался на всех встречных с ножом в руке или с топором, я бы не удивился. Но этого нет. Мельник спокойно сидит на табурете, ласково щурится и наливает самогон:

– Пей, добрый гражданин, дай Бог, чтобы и нам всем скоро полегчало. Намаялись мы сил нету…

В последний раз чокаюсь с мельником, и думаю о том, что может быть именно это долготерпение, эта безграничная физическая и духовная выдержка русского крестьянина и является тем единственным залогом, благодаря которому и он, а с ним вместе, и вся наша страна дождутся еще и лучшей судьбы и той «справедливой власти», по которой так давно тоскует весь многомиллионный крестьянский люд.

Уже совсем темно, когда мы уходим от мельника. Мальчишки в буденовках помогают налить воду в бак. Трясучка, подскакивая на ухабах и мигая единственной фарой по проселку, направляется в сторону Пскова. И пока видны по сторонам убогие силуэты покосившихся избенок, я думаю о последних словах мельника и мне хочется верить, что скоро ему должно «полегчать». Он заслужил это. Как заслужили и все мельники, плотники, кузнецы и просто крестьяне и крестьянки, всех этих ушедших в землю деревенек, давно забытых добрым Богом, но никогда не забываемых злыми людьми.

* * *

В последних числах января та же трясучка доставила меня на вокзал и в течение долгого обратного пути в Берлин, я мысленно перебирал каждый день моего месячного пребывания на родине.

Я побывал только в одном русском городе и в одной русской деревне. Как будто я видел очень мало, а между, тем я узнал очень много. Ибо, вряд ли этот город и эта деревня отличаются чем-либо от сотен других русских городов и деревень. И, значит, виденное здесь в одинаковой степени приложимо и ко всей еще неизвестной мне советской стороне.

А в этом городе и в этой деревне я видел – остатки русской интеллигенции, всей душой ненавидящих советскую власть и с радостью дождавшихся ухода большевиков. Я видел – русских крестьян, ни на одну минуту не примирившихся с советским ярмом и, как величайший праздник, встретивших его падение. Я видел – русских рабочих, без особого сожаления расставшихся с «властью рабочих и крестьян» и не только не противившихся наступившим переменам, но всеми силами старающихся помочь наступлению какой-то новой жизни.

Все это, взятое вместе, говорило о том, что русский народ и советская власть, за эти двадцать три года не только не срослись в одно целое, но являются понятиями совершенно различными. И теперь, под ударами внешнего столкновения, эти два понятия стали легко отделяться одно от другого, как два разнородных элемента, искусственно соединенных вместе.

Ускорить процесс распада этих элементов, замедлить ход его или, наконец, способствовать их более прочному воссоединению, зависело исключительно от немцев, контролировавших политическую и экономическую жизнь на очищенной от большевиков территории.

В эту поездку на родину, в эту первую мою вылазку за бывший советский рубеж я видел, конечно, и немцев. Правда, из их поведения в Пскове, в первые месяцы войны, трудно было вынести какое либо конкретное заключение. Население радостно встретило их, но они пока еще ничем себя не проявили. Это понятно. В Пскове в это время находились лишь германские воинские части и главной их заботой было снабжение фронта, а не разрешение политических и экономических задач в тылу.

Однако, со дня на день, сюда ожидался приезд, так называемого, гражданского управления, составленного из чиновников «Восточного министерства». Работу этих людей, облеченных в ярко коричневую партийную форму, я видел уже в Риге и Ревеле. Это, именно, они начали там свою деятельность по организации «новой жизни» с выколачивания всего национального латышского и эстонского, с насаждения всего немецкого, вплоть до названий улиц и вывесок на магазинах и с заполнения городских тюрем латышскими и эстонскими националистами, то есть своими естественными союзниками в борьбе против большевизма.

Приходилось успокаивать себя мыслью, что если таким способом разрешалась проблема Прибалтики, то для разрешения русского вопроса должны существовать какие то другие мерки, ничего общего с этими не имеющие. Ибо, какому же здравомыслящему человеку могла придти хоть на минуту в голову мысль, что для разрешения проблемы маленького клочка земли вдоль Балтийского моря и проблемы огромной страны, занимающей одну шестую часть суши будут применены одни и те же методы.

Если бы Германия пошла по пути привлечения на свою сторону русского народа и вовлечения его в борьбу против коммунизма, то более чем вероятно, что война на востоке была бы закончена уже в 1942 году или переросла бы во внутрироссийскую гражданскую войну.

Избрание же пути восстановления русского народа против себя и возвращение его под знамена советской власти, означало для Германии затяжную войну, которая, при наличии противника на западе, рано или поздно должна была привести к катастрофе.

Таким образом, для того чтобы разумной политикой ускорить отпад русского народа от советской власти, т. е. сделать дело полезное для Германии, с ее стороны требовалось Приложения значительно меньших усилий и принесения значительно меньших жертв.

Для того же, чтобы безумной политикой восстановить русский народ против себя и воссоединить его с советской властью, то есть сделать дело вредное для Германии, с ее стороны потребовалось приложить неизмеримо больше усилий и принести неизмеримо большее количество жертв.

Кто же мог подумать, что Германия, вопреки логике и здравому смыслу, изберет именно этот, второй путь?

Однако, уже в первые месяцы, после моего возвращения в Берлин, стало ясно, что это было именно так.

IX. «Крестовый поход за салом». Ставка на неудачи. Харьковская битва

Зима 1941-42 г.г. медленно подходила к концу. Судя по заявлениям метеорологов и по поведению ртути в градусниках, это была небывалая по своему холоду зима. Для тех же кто в течении этой зимы побывал в районах восточнее Вислы не нужны были, ни метеорологические сводки, ни градусники. Они на себе испытали страшное действие этих, в самом деле, невиданных холодов. Леденящие кровь морозы в сорок два и даже в сорок четыре градуса по Цельсию, сопровождали меня во время моей поездки в Исков и на обратном пути в Германию. Но одновременно меня сопровождали и бесчисленные жертвы этих холодов.

На станциях и полустанках и на всех пересечениях путей на восток, к поездам брели вереницы германских солдат, несших на своих плечах товарищей, с бесформенными, обмотанными тряпками, руками и ногами. У одних были обмотаны обе руки, у других обе ноги. У некоторых, и то, и другое вместе.

По неофициальным немецким данным, просочившимся сверху и циркулировавшим среди берлинцев, число германских солдат пострадавших от морозов до степени инвалидности и выбывших, таким образом, из строя, определялось в триста тысяч человек.

Официальные советские источники (московское радио), говоря о действии морозов на германскую армию, называли цифру пострадавших, вдвое превышавшую эту. Истина станет известной, разумеется, лишь по окончании войны и, как полагается всем истинам, будет, вероятно, находиться где-то посередине.

Однако, и потеря трехсот тысяч солдат первого призыва, что составляет примерно численность двух армий, в ходе «пространственной» войны на востоке (где дорог каждый взвод, не говоря уже об армиях), представляла собой первую неудачу крупного масштаба, последствия которой несомненно сказались впоследствии. Ибо, эти триста тысяч замороженных солдат могли быть тем резервом, которого так не будет хватать германскому командованию, год спустя, в решительные дни сталинградского побоища.

Тихо проползшие вести о морозной трагедии разыгравшейся на востоке, произвели удручающее впечатление на жителей германской столицы и многих из них, вероятно, впервые заставили задуматься не только о всей серьезности начатой там борьбы, но и о той известной доле дилетантизма, который («о Готт, о Готт») вдруг проявился в неподдающейся критике работе военно-государственной машины Третьего Райха.

Уход генерал-фельдмаршала фон Браухича с поста верховного главнокомандующего и прочие перемены на военной верхушке (имевшие, несомненно, иные и более глубокие причины), средний берлинец отнес за счет трехсот тысяч замороженных солдат. От этого размеры зимней трагедии в его воображении приняли еще более значительные формы. С тем большим воодушевлением понесли берлинцы на сборные пункты меха, пуловеры и прочие теплые вещи для нужд армии, оказавшейся неподготовленной для зимней кампании. То обстоятельство, что эти вещи прибыли по назначению уже тогда, когда первые лучи весеннего солнца стали отогревать топкие русские дороги, не смутило ни жертвователей, ни тех кому они были предназначены. В то время уже и одни, и другие отдавали себе довольно ясный отчет в том, что эта зима не будет последней военной зимой на востоке.

Впрочем, тяжелое впечатление от этой зимней неудачи, для среднего берлинца не было, ни глубоким, ни продолжительным. И когда, вместо фон Браухича, верховным главнокомандующим стал сам Адольф Гитлер (в непогрешимости которого средний берлинец еще не сомневался) и когда был исполнен гражданский долг по снабжению фронта теплыми вещами, успокоившиеся жители германской столицы вернулись к своим повседневным занятиям, не сомневаясь в том, что теперь все пойдет как следует.

И, вряд ли, кто-либо из них отдавал себе отчет в том, что как раз самим Гитлером и его ближайшим окружением, к тому времени уже были созданы все предпосылки для такой катастрофы, перед которой покажутся пустяком не только эта зимняя неудача, но и все неудачи на протяжении всей германской истории.

Зато для русских антибольшевиков, собравшихся в большом количестве в Берлине, и все еще находившихся вдали от того дела, ради которого они здесь собрались, эти предпосылки для будущей катастрофы, стали не только очевидны, но и начали принимать вполне реальные формы.

К весне 1942 года уже стало ясно, что ни о какой идеологической войне на востоке не может быть и речи и, что все заявления об этом в первые месяцы войны, были умышленной ложью, пущенной в оборот исключительно в пропагандных целях. К этому времени уже не было никаких сомнений в том, что на востоке идет война не по ликвидации советской, власти, а война завоевательного характера, война за превращение России в немецкую колонию и за порабощение населяющей ее «низшей расы» «высшей» германской расой.

Сведения об этих химерических планах поступали не только по тайным руслам идущим из государственных верхов, но и находили свое подтверждение и в официальных заявлениях руководящих лиц Третьего Райха. Кроме того, (и это важнее всего) все эти сведения подтверждались и самой жизнью.

Тайные русла, (имеющиеся во всех государствах и при всех режимах), принесли сведения о том, что в национал-социалистическом партийном штабе имеется подробно разработанный план завоевания европейской части России и превращении ее в немецкую колонию. Согласно этому плану, военная машина Германии должна уничтожить живую силу врага, а остатки ее оттеснить за Урал. Что будет происходить за Уралом, авторов плана уже мало интересовало, но до уральского хребта вся русская территория должна была находиться под непосредственным политическим и экономическим контролем Германии. Для этой цели и было основано Министерство занятых восточных областей, чиновники которого двигались вслед за германской армией, устанавливая новые порядки в завоеванных областях. При этих новых порядках коренному населению отводилась в будущем роль, главным образом, чернорабочей силы и образовательный, ценз его должен был ограничиваться только начальной школой. Кроме того, этот план предусматривал и «искусственное сокращение» населения Европейской России. О способах этого сокращения, впрочем, источники информации, шедшей по тайным руслам, подробно не высказывались.

Вот к чему сводилась, сказанная в нескольких словах, сущность плана завоевания России, который к весне 1942 года, строго говоря, перестал уже быть тайной. Разумеется план этот был весьма подробен и разработан в таких деталях, которые не могли стать стразу же известны. Нет сомнения в том, что после окончания войны, когда раскроются многие архивы и многие уста, все эти подробности станут известны широкой общественности. Но, точно так же нет никакого сомнения в том, что никакие архивы и ничьи уста никогда не смогут объяснить недоумевающим современникам того, каким образом в головы взрослых людей, получивших как-никак среднее образование, мог придти этот абсурдный план, находившийся, от начала до конца, где-то на грани между беспросветным невежеством и явным безумием. Ведь достаточно было знать четыре основных правила арифметики, для того чтобы признать этот план никуда негодным. А, между тем, некоторые из авторов этого плана были, несомненно, знакомы с высшей математикой.

Этот план казался настолько нелепым, настолько диким и неправдоподобным, что когда первые слухи о нем поползли откуда-то сверху и стали растворяться среди русских кругов Берлина, то в первое время никто не хотел верить в серьезность этих слухов. Мозг нормального мыслящего человека отказывался усвоить чудовищную нелепицу заключавшуюся в этих слухах.

Однако, почти одновременно с негласными источниками, достоверность этих сведений начала подтверждаться и официальными лицами Третьего Райха. Разумеется никто из них в своих публичных выступлениях не высказался до конца о сокровенных целях войны на востоке, но сквозь неубедительные завывания немецкой пропаганды об «идеологической борьбе с большевизмом» и о «крестовом походе», стали звучать уверенные нотки об истинном смысле этого грандиозного столкновения. Так, например, к этому времени Альфредом Розенбергом уже была произнесена речь (могущая быть образцом человеческой глупости и политического легкомыслия), в которой он дословно сказал, что «Германия не может допустить того, чтобы у нее под боком неорганизованно плодился и размножался народ, стоящий на низшей степени развития и вечно угрожающий поглотить высшую германскую расу…» А д-р Геббельс к тому времени уже опубликовал свою передовицу в газете «Дас Райх», посвященную целям войны на востоке, в которой он подробно объяснил своим читателям, что война «на тучных нивах востока, ведется германским народом за тот, хорошо накрытый стол, который после окончания войны будет в каждой немецкой семье…»

Таким образом, «идеологическая борьба с советской властью», ведомая, якобы, Германией, очень быстро выродилась в самый прозаический «дранг нах остен», начатый ради того, чтобы после (разумеется победного) окончания его, каждый немец мог бы сесть у «хорошо накрытого стола» и, наконец, как следует – нажраться. А пресловутый «крестовый поход против большевизма», вызвавший столь естественный подъем в душе каждого антибольшевика, превратился в ничто иное, как в какой-то своеобразный «крестовый поход за салом».

Если после всего этого, у кого-либо из наиболее оптимистически настроенных врагов большевизма и оставались еще какие-либо сомнения, то они были быстро рассеяны самой жизнью. Ибо, если можно было критически относиться к слухам негласно проникавшим в общественность, если можно было запутаться в разноголосом хоре немецкой пропаганды, то правительственные мероприятия в оккупированных русских областях не оставляли моста для сомнений или иллюзий.

Образование Министерства занятых восточных областей исключило самый главный козырь в борьбе с большевизмом, дававший наиболее верный шанс для ее успеха, а именно: создание российской национальной государственности. Другими словами, советской власти вместо национального российского правительства, которому, судя по выявившимся настроениям красной армии и гражданского населения оккупированных областей, была с первых же шагов обеспечена огромная популярность и повсеместная поддержка, противопоставлялось Министерство занятых восточных областей с Альфредом Розенбергом во главе.

Не нужно было быть пророком для того, чтобы предсказать, что несмотря на всю ненависть к советской власти, русский народ со столь развитым в нем национальным чувством, в выборе между советской властью и Розенбергом (и не имея третьего выхода), в конце концов, остановится на советской власти, ибо какая бы то ни была «своя власть», будет всегда ему больше импонировать, чем чужеземное иго. И только благодаря, действительно, неисчерпаемой ненависти к сталинской диктатуре, этот выбор не был сделан; уже весной 1942 года. Еще целый год русский народ, попавший между большевистским молотом и немецкой наковальней, метался из стороны в сторону и, проклиная советскую власть, шел к немцам для того, чтобы, прокляв их, обратиться снова к советской власти. Или, наконец, сжав зубы и кулаки ждал и надеялся, что быть может явится еще какой-то выход, который спасет его и от советской власти и от розенберговского восточного министерства. А об ускорении этого выбора и об исключении всякого иного выхода, заботились сами чиновники этого памятного министерства.

Сведения, поступавшие в это время с территорий оккупированных германской армией, говорили о том, что немецкое гражданское управление к этим огромным областям применяет те же самые методы, которые были ими применены к балтийским странам. Те же «площади Адольфа Гитлера», те же переименования улиц на немецкий лад, переименование даже целых городов (Псков за это время стал Плескау), те же закрытия учебных заведений, те же пощечины национальному самолюбию и человеческому достоинству и, наконец, что самое непонятное и нелепое, – та же беспощадная борьба со всеми национальными группировками русских, украинцев и белорусов, то есть опять-таки, со своими естественными союзниками в борьбе против большевизма.

Впрочем, последнее обстоятельство в это время уже перестало быть непонятным. Из кругов того же восточного министерства неофициально, но и не двусмысленно было заявлено, что деятельность всяких национальных групп на оккупированной территории запрещается, ибо создание национальной России, Украины или Белоруссии не входит в планы Германии и такие группы считаются столь же опасными, как и подпольные большевистские организации. В свете этой формулировки стало понятным и то обстоятельство, почему перед русскими эмигрантами, двери в Россию оказались закрытыми. Впрочем, и из этого тоже больше не делалось тайны. В том же восточном министерстве, русская эмиграция была охарактеризована, как «бацилла национального брожения» и вполне естественно, что эта бацилла была гораздо безопаснее в Берлине или Париже, нежели в Смоленске или Киеве.

Таким образом, первый год войны на востоке можно охарактеризовать следующим образом: русский народ, в лице миллионов красноармейцев, добровольно сдавшихся в плен, и в лице десятков миллионов советских граждан, встретивших немцев, как освободителей, протянули Германии руку для честного сотрудничества в борьбе с большевизмом. Однако, Германия не только отказалась пожать протянутую ей руку, но со всего размаха удалила по ней.

Когда я думаю об этой протянутой руке, я не могу не вспомнить о трагикомическом рассказе одного моего приятеля, московского литератора. Он, как и тысячи других московских интеллигентов, был мобилизован в, так называемое московское ополчение и брошен на фронт в районе Брянска. Как и миллионы его соотечественников, он видел в то время в немцах друзей и освободителей. Поэтому он не сделал ни одного выстрела, а, бросив винтовку, пошел питаясь кореньями через леса на запад, для того, чтобы первому же встреченному немцу протянуть руку и сказать, что он не враг ему, а друг и союзник. После недели скитаний, где-то на опушке леса, он, наконец, увидел первого немца. Он подошел к нему и, чувствуя всю торжественность этого момента, протянул ему руку для того символического пожатия, которое по его мнению должно было ознаменовать не только его встречу с этим немцем, но и встречу русского народа с народом немецким. И, действительно, эта встреча не обошлась без символики. Немец равнодушно посмотрел на протянутую к нему руку и… снял с неё часы.

Пораженный московский литератор не знал еще тогда, что особенность его встречи с немцем на опушке брянского леса, будет символической для всего первого периода войны.

В первый год войны, Германия могла опереться на самые различные слои русского населения. Однако, она не только отказалась от этой возможности, но с редкой последовательностью начала из сегодняшних друзей создавать завтрашних врагов. На что же думали опереться немцы на необъятных просторах востока? По-видимому только на свои танки. Но ведь эта опора никак не может быть признана достаточно надежной. Ибо, танки обладают одной неприятной особенностью. Они движутся с одинаковой быстротой, как вперед, так и назад.

Правда, на исходе первого года войны на востоке, они двигались еще вперед.

И, как раз, в первую годовщину начала этой войны, немецкие танки двинулись в обход наступавшей группы армий маршала Тимошенко и завязалась, так называемая, харьковская битва.

* * *

Параллельно с переменами на политическом горизонте, менялись и настроения русских антибольшевистских кругов в Берлине.

Совершенно естественно, что если русские антибольшевики изъявили свое горячее желание принять участие в «крестовом походе против большевизма», то участие в борьбе за превращение Европейской России в немецкую колонию или, как это стало неофициально называться, – в «крестовом походе за салом», ни в какой степени их не устраивало.

Поэтому первая реакция русских антибольшевистских кругов на создавшуюся политическую обстановку, была та, что вместо разочарования по поводу отказа немцев воспользоваться их услугами в борьбе на востоке, они испытали удовлетворение и некоторое чувство благодарности судьбе за то, что им не пришлось принять участие в деле, в котором им не хотелось бы быть замешанным.

Однако, русские антибольшевики не склонны были от одной крайности переходить к другой. И я думаю, что не ошибусь если скажу, что никому из них не пришла бы в голову мысль (буде к тому явилась возможность) принять в этой борьбе участие на стороне советского правительства. Ибо, каждому из них было вполне ясно, что и при создавшемся положении он, защищая Россию, одновременно защищает и советскую власть. Поэтому вполне естественно, что русские антибольшевики обратили свои мысли и надежды к тому единственно возможному выходу, который подсказывала сама жизнь.

Этот третий выход сводился к следующему: – каждому здравомыслящему человеку было совершенно ясно, что план завоевания России является абсурдным и невыполнимым и, что так или иначе, это скоро станет ясным и самим немцам. А тогда государственным людям Германии придется, естественно, пересмотреть свою политику на востоке и искать новых путей в разрешении русской проблемы. Путь же этот был и остается один – в союзе с национальными силами России продолжать борьбу против советской власти.

Когда же можно было ожидать этого перелома в настроениях германских верхов? Очевидно, после первых серьезных неудач на фронте.

Таким образом, вывод напрашивался сам собой. Надо крепить свои ряды и терпеливо ждать этих неудач. А тогда, если будет еще не поздно, в новых условиях принять участие в том деле, которому многие русские антибольшевики посвятили свою жизнь.

Этот третий выход и надежды связанные с ним не являлись плодом фантазии желающих успокоить себя врагов большевизма. Для утверждения их в этой позиции имелись конкретные данные.

Те же тайные русла, которые принесли первые сведения о немецких планах на востоке, параллельно принесли и обнадеживающие вести. Эти вести говорили о том, что в высших партийно-военных сферах существуют серьезные разногласия по поводу политики, проводимой в оккупированных русских областях. И, что, якобы, в то время, как партийные круги твердо стоят на первоначальном плане бескомпромиссной завоевательной войны, некоторые военные круги составляющие оппозицию, предусматривают в этой борьбе сговор с русским народом и совместную борьбу против советской власти. Согласно этой же информации, оппозиционные военные круги полагают, что наиболее удобным моментом для нажима в смысле перемены политики по русскому вопросу, явится то время, когда на восточном фронте обрисуются первые серьезные неудачи военного характера.

Таким образом, создавшаяся обстановка диктовала русским антибольшевикам новую и, казалось бы, парадоксальную ставку. Ставку – на немецкие неудачи.

Будущее покажет, что ставка эта была по существу верной. Только ставившие на нее не могли, разумеется, предвидеть того масштаба неудач, которые понадобились государственным людям Германии для того, чтобы осознать происходящее и попытаться переменить свою политику в русском вопросе. И когда, спустя два с половиной года, советские полчища стояли уже на территории Восточной Пруссии и Силезии, тогда приступлено было и к созданию российского национального правительства и к формированию российской национальной армии. Однако, в то время уже поздно было думать не только об успешной наступательной войне, но и оборона самой Германии, являлась делом совершенно безнадежным.

Весной 1942 года все это, разумеется, было еще неизвестно и казалось, что достаточно одной серьезной неудачи для того, чтобы в русском вопросе восторжествовала умеренная военная партия.

И поэтому, как это не звучит парадоксально, когда в июне 1942 года, первые залпы оповестили мир о начале грандиозной харьковской битвы, то вероятно, одинаково искренне желали победы маршалу Тимошенко, как советские сановники в Москве, так и русские антибольшевики в Берлине.

* * *

Харьковская битва (которую в свое время подробно разберут военные историки) началась, как известно, наступлением армий маршала Тимошенко и после первоначальных успехов этого наступления, закончилась полным разгромом советских армий, попавших в безвыходный мешок, приготовленный германским командованием. Исход этой битвы, несомненно, одинаково обуславливался, как военным мастерством германского командующего этим участком фронта генерал-фельдмаршала фон Бока, так и полной военной несостоятельностью бездарного партийного выдвиженца маршала Тимошенко.

Однако, я не уверен, что будущие военные историки учтут в полной мере еще один фактор, который для исхода этой битвы имел, пожалуй, решающее значение. Этим фактором было то обстоятельство, что бойцы армии Тимошенко не знали еще, ни о берлинских планах войны, ни о Министерстве занятых восточных областей, ни о Альфреде Розенберге. Бойцы армий Тимошенко, как и их товарищи первых месяцев войны, не видели в этой войне борьбу против их родины и народа, а принимали ее как борьбу против советской власти, которую они защищать не хотели. Другими словами, у них еще не было стимула для борьбы и это обстоятельство повлияло на исход сражения, значительно больше, чем искусство фон Бока и бесталанность маршала Тимошенко.