Текст книги "Огни в тумане"

Автор книги: Николай Грибачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Глава шестая.
ФИЛОСОФИЯ ПОД ВИСЕЛИЦЕЙ

– Кто такие? Табак есть? – спросил хриплый голос, когда люк захлопнулся и наверху все стихло. – Нет, – робко отозвался Эрих.

– Дураки, – презрительно произнес голос. – Разве подданные Салаши перестали давать аванс под Трансильванию? Дураки.

– Мы некурящие.

– Еще раз то же самое... Боже мой, и это называется немецкой армией! Разве вы не солдаты фюрера и мир принадлежит не вам? Вы, прекрасные белокурые львы, великолепные потомки Арминия, ринувшиеся в громовых раскатах маршей утверждать расу господ! Или вы не читали книги «Моя борьба», вы, мокрые курицы, или не вам, олухи, говорил фюрер, что решительностью и беспощадностью мы оправдаем свое великое предназначение? Вам дали в руки земной шар, крутите его и гоняйте как вздумается. А вы не можете обеспечить себе щепотку табаку. За одно это вы достойны виселицы!

– Брось их запугивать, Фридрих, – произнес другой голос. – Разве ты не видишь, в каком они состоянии?

– Вижу, – сказал Фридрих. – Они в том состоянии, когда сыплется песок от старости и начинаются колики в животе от страха. Вы как сюда попали: стянули у ротного продовольственный паек или выражали сомнение в победе Германии?

– Нет, мы не крали и ни в чем не сомневались, – вздохнул Ганс. – Обо всем известно только господину начальнику, который там, наверху.

– А кто он?

– Этого мы не ведаем...

– Они знают не больше нашего, – послышался голос из угла.

– Да, – сказал Фридрих, – я бы дорого дал, чтобы узнать, кто наложил на меня лапу и в чем я обвиняюсь. Меня подняли среди ночи с постели и так подгоняли, что я не успел даже штаны застегнуть, так и поддерживал их всю дорогу. Шестнадцать часов назад меня втиснули в эту дыру. С тех пор прибавилось соседей, но ничего не стало яснее.

– Я слышал, что на фюрера было покушение и теперь раскрывается огромная шайка заговорщиков, – прозвучал неуверенный голос. – Может быть, в связи с этим?

– Ну, я в такие дела не вмешиваюсь, – сказал Фридрих. – Странно, однако, что все это в лесу...

– И в монастыре.

– И в монастыре. Не грехи же нам замаливать!

– Может быть, для сохранения тайны?

– Может быть, – согласился Фридрих. – Когда поведут вешать, не забуду выяснить этот первостепенный вопрос.

– Не фиглярствуй.

– Что же еще делать? Я мыслю, – значит, живу, иначе начинает казаться, что надо мной крышка гроба. Вот эти старички не станут философствовать, они знают, что везде есть начальник. Вы там, черт вас побери, что вы знаете, к примеру, о «вещи в себе»?

– Мы тыловики, – сказал Эрих.

– Вещи остались в полку, – уточнил Ганс.

– Видите? – злорадно спросил Фридрих. – В смысле исторического развития они движутся на два сантиметра впереди бразильского попугая, и это расстояние катастрофически сокращается. А я окончил философский факультет в Берлине! Должен же я, как мыслящая единица, подвести итоги своей жизни и карьеры?

– Подводи, если это не очень скучно, – согласился голос. – Паясничай.

– Человек рождается глупцом, живет плутом и умирает шутом. Кажется, я близок к последнему, а когда приходит этот срок, человек солидный пишет завещание на недвижимость и капиталы в банке. Это – глупо, наследники все промотают да еще выругают покойника, что мало нажил. Я не сделаю этой ошибки, я завещаю наследникам только мой жизненный опыт – он достаточно богат, чтобы они могли поломать над ним голову... Детство не имеет значения, юность любопытна зубрежкой, пивом и ловлей социалистов. Жизнь начинается позже. Двадцать второго июня сорок первого года я перешел границу у Бреста. Это был великолепный старт с захватывающей перспективой! К сожалению, мне не повезло, проклятые партизаны всадили мне в шею осколок мины. Лето ушло на ремонт, а в декабре я в роте пропаганды отбыл под Москву подогревать замерзающих солдат пылкими речами. Двенадцатого декабря от роты и пропаганды осталась собака Берта и я с отмороженными конечностями и осколком в левой половине зада. Я лежал в лесу и размышлял, кто кого из нас раньше съест – Берта меня или я ее? Она сбежала из-под дула пистолета, а меня случайно подобрали солдаты. Два месяца я ел и пил, лежа на животе, и узнавал санитарок по ногам. Одна была весьма недурна, и я решил, получив поместье на Дону, впоследствии пить пиво и писать научную работу «Голенобедренные признаки чистокровной арийки». Это была бы верная ученая степень, но, к сожалению, вино пахло лучше, чем чернила, и я не успел даже набросать конспектов.

Летом я наступал с танковой армией Гудериана в качестве военного корреспондента. Какие там гуси и сметана! Однако в районе Оскола русская фугаска выбросила меня из машины, и в ушах полтора месяца звонили колокола всех звонниц Кельнского собора. Контуженный, я не мог двигаться за армией и организовал себе особняк в Харькове, где, ничего не слыша, писал великолепные корреспонденции о победах нашего оружия. Позже меня по ведомству доктора Геббельса послали под Сталинград поднимать дух сопротивления. Там, в окружении, я помогал доедать румынскую кавалерию. А когда от нее остались копыта и хвосты, вывернул из своих карманов все благоприобретенное, отдал пилоту и помахал сверху героям Паулюса. Над нашей территорией нас сбил русский истребитель. Я отделался сломанным ребром и синяками. После госпиталя получил отпуск домой. Но вместо дома была груда битого кирпича, по которой вместе и порознь бродили тетя Эмма и ободранная кошка. Одна откапывала пожитки, другая охотилась на мышей... При выравнивании фронта на Буге я сулил какому-то подлецу все свои трофеи, которых, кстати, у меня уже не было, чтобы он помог мне выбраться на берег. Но это был умный парень, он дал мне в морду. Потом меня произвели в интенданты. И только я стал входить во вкус новой работы, как очутился здесь... Все. Я свое получил. Что же касается грядущих поколений немцев, то будут ли они делать пушки вместо масла, платить репарации или дуть шнапс – в моей судьбе это ничего не изменит.

– Но в чем же суть твоего завещания?

– Дуть шнапс. Если они при этом будут делать пушки – тоже неплохо. Но главное – шнапс.

– Он, бедняга, сошел с ума, – шепнул Эрих.

– Молчи, дурак, – так же тихо ответил Ганс. – Это провокатор.

Открылся люк, два монаха внесли суп и дали по куску хлеба каждому из сидящих в подвале.

– Послушайте, святые отцы, – обратился Фридрих, – не можете ли вы сказать, какой святой отвел нам в своих владениях этот кусочек рая?

Монахи ушли, ничего не ответив.

– Не партизаны ли? – сделал предположение кто-то.

– Мы не в России, а в Польше, – отозвался Фридрих. – Да и на кой черт партизанам с нами возиться? Мы с ними не церемонились! Нет, я полагаю, что мне не следовало связываться с интендантством, надо было учесть опыт предшественников – их или судят за растраты, или ловят в тылах партизаны, как перепелов на дудочку...

В это время между двумя солдатами началась ссора из-за того, что они не поделили кусок хлеба.

– Обратите внимание, господа, – потешался Фридрих, – типичный случай передела жизненного пространства путем применения силы. Перед вами, таким образом, в предельно сконцентрированном виде принцип цивилизации и наглядный пример того, чем кончит человечество. Машины, институты, образование – все это промежуточная дребедень, на последней странице истории будут кусок хлеба и два оскаливших зубы индивидуума в звериных шкурах. Занавес, господа, занавес! Аплодисментов не надо, комедию играли вы сами.

«Юмор висельника, – подумал Быков, – помесь философа с бешеной собакой». Все время он внимательно слушал, надеясь что-либо узнать о своем местопребывании, но, обманувшись и ничего не определив, стал дремать. И тут услышал над ухом жаркое дыхание,

– Рус, слушай... Хороший план!

– Что?

– Не говори, что мы конвоиры.

– Допустим. А дальше?

– Мы не скажем, что ты пленный.

– Зачем это?

– О, допрос будет, нам капут.

– И по заслугам. А я при чем?

– Мы есть в гестапо... О, Ганс знает гестапо! Фридрих – не сумасшедший, Фридрих – провокатор...

Глава седьмая.
ЧЕЛОВЕК РОЖДАЕТСЯ ГОЛЫМ

Неизвестно, какие открытия еще сделал бы Эрих, но сверху загрохали шаги, дверь открылась, и ослепленного светом Быкова вызвали, точнее, вытащили на допрос. Привели его в угловую келью, через окно которой были видны кусок дороги, бурое осеннее поле и сосновый лес. Сначала Быков зажмурил глаза – больно ударил солнечный свет, потом почувствовал тоску по свободе, по своей землянке, по товарищам. «Ох, Пашка Быков, много ты наделал ошибок: взял в разведку письмо, занялся болтовней с фрицами... Теперь хоть не зевай, может, еще и не все потеряно», – думал он.

– Фамилия, имя, отчество, часть? – спросил по-немецки тот, что вчера был начальником группы, захватившей врасплох Быкова. Теперь на нем хорошо сидел костюм из серой шерсти, а глаза смотрели из-под насупленных бровей холодно и испытующе.

– А вы кто такой? – в свою очередь спросил Быков. – Вчера вы были военным, сегодня стали штатским.

– Ах вот оно что!.. Ну, это пустяки, мимикрия – и не больше. Вы находитесь в штабе интернационального антифашистского отряда, и я попрошу отвечать на мои вопросы.

– Я не фашист и, значит, за них не ответчик.

– Оставим болтовню. Вот ваши документы. Ганс Эрман, рядовой, призван из запаса по округу Луккенвальде.

– Документы не мои, точно так же как и шинель, из которой вы их извлекли. Я русский.

– Вот как? Это совсем интересно... Иуда, продавший отечество, даже не за реальные тридцать сребреников, а за немецкие посулы? Ну что ж, будем судить сразу за два преступления.

Быков был совершенно озадачен.

– Я русский, – сказал он, – и ничего общего не имею с теми мерзавцами, о которых вы говорите.

– И надел немецкую шинель для форса? И разгуливаешь по лесам в компании немцев ради поправки здоровья?

– Повторяю: я русский, но подробностей сообщить не могу.

Допрашивающий пожал плечами.

– Немцу не было бы надобности доказывать что-либо, но русскому я сделаю уступку. Михаил Васильевич, крикнул он в соседнюю келью, – зайди сюда!

Из соседней комнаты вышел среднего роста, плотный мужчина лет тридцати пяти, судя но выправке, фронтовик. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела.

– Вы русский? – спросил Быков.

– Русский... А вы, русский, ради чего напялили на себя это барахло?

– Вот этот тоже был вчера...

– Тебя это не касается.

В беседе с начальником штаба отряда – а им и был Михаил Васильевич – Быков рассказал о своих злоключениях.

– Может быть, и так, – произнес начальник штаба. – Но чем все это докажешь? Человек рождается голым, а потом натягивает на себя то, что ему нравится, что может или что выгодно. Если говорить о нас, то мы в составе польского партизанского отряда действуем здесь недавно, охотимся за немцами, чтобы вскрывать все их формирования и планы, и малейший промах может кончиться для нас провалом... Война разбросала наших людей по многим странам, и такие встречи, как у нас с вами, – не редкость. В подобных случаях важно другое: сразу верно оценить человека. В семье не без урода, среди нас, русских, есть отщепенцы, которые пытаются свести старые счеты с Советским государством. Кроме того, на пространство Европы спущены, как цепные псы, выкормыши гитлеровских шпионских школ... Как разобраться, через какое сито нужно сеять? Ведь что ни промах – то и кровь...

Голос его звучал глухо и горько. Видно было, что человек этот много познал и пережил, истосковался по родной земле, по родным людям и любит их той любовью, которая действительно сильнее смерти.

– Я сам потерял руку потому, что доверился... Я бежал из партии пленных под Славутой и, встретив в лесу крестьянина, разговорился с ним, поверил его сочувствию и остановился на ночлег. Он оказался выкормышем Бандеры и в тот же вечер выдал меня. Теперь вы хотите, чтобы я на слово поверил вам... Ну а если я ошибусь?

– Понимаю, – тяжело вздохнул Быков и вдруг как-то сразу обмяк. Он мог бороться за свою жизнь с Гартманом, он мог негодовать и изворачиваться на допросах у врагов, но здесь сидел свой человек, он поставил вопрос так, что выбора не было, и это Быков понял. – Понимаю, – повторил Быков. – А жаль...

– Это первое свидетельство в твою пользу, – оживился начальник штаба. – Но всего одно против сотни!

– Дело не в этом, – сказал Быков, – я мог бы все оставить, как есть, но у меня срочное и важное дело. Я уже говорил, насколько все это запутано.

– Это можно поправить. Скажите номер части, назовите фамилию командира полка и пока посидите здесь – мы все выясним.

– Именно того же хотел от меня немецкий штаб – номер части, фамилии командиров... Вы говорите, что каждая наша ошибка влечет за собой кровь наших людей. Я уже допустил несколько ошибок и повторять их не хочу и не могу. Номер части – не моя тайна, она принадлежит государству и не может сообщаться даже родным.

– Тогда придется посидеть...

– Жаль, у меня срочное дело.

Начальник штаба пожал плечами – разговор становился бессмысленным. Быков подумал, что может сослаться на Олю. А вдруг эти люди не те, за кого себя выдают? Да и кто поверит девочке? Он уже встал, чтобы идти, но вдруг вспомнил о своих конвоирах, как о последней возможности внести ясность в запутанный вопрос.

– Позвольте, у меня же есть свидетели...

– Немцы, – подхватил его фразу начальник штаба. – Знаю, конечно. Но ведь, если немцы и подтвердят большую часть вашей истории, то в наших глазах она едва ли станет достоверной... Кто поручится, что это не фокусы немецкой контрразведки? Впрочем, попробовать можно, сейчас мы их вытащим.

В ожидании, пока приведут конвоиров, Быкову дали закурить, и он почти опьянел от папиросы. Первым привели Эриха – он так и ходил в рваных носках с торчащими наружу пятками и пальцами. Монах фыркнул и зажал рот рукой, чтобы не расхохотаться. Эрих жмурился от света и переступал с ноги на ногу.

– Знаешь этого человека? – указал начальник штаба на Быкова.

– Знаю, знаю, – закивал Эрих.

– Кто он?

– Русский, поступил на немецкую службу. Разве мы иначе стали бы с ним разговаривать?

– Выходит, в лесу у вас мирная беседа была? А почему у него твои документы?

– Документы я передал случайно с папиросной бумагой, когда закуривали, – с готовностью разъяснил Эрих. – В лесу мы повздорили малость...

– А какого пленного вы конвоировали на станцию?

– Пленного? – побледнел Эрих. – Нашего пленного разбомбило. День искали, два искали – и никаких следов.

– А этот не похож на вашего?

Эрих энергично замахал головой.

Начальник штаба поморщился и коротко приказал:

– Увести.

Вошел Ганс. На лице – рыжая щетина, в ней – соломинки и крошки. Ганс в точности повторил то же самое, что сказал Эрих.

– Разбомбило нашего пленного, начисто разбомбило, – сокрушенно, словно о близком родственнике, закончил Ганс, – такой был хороший, важный пленный, и вот – разбомбило...

Начальник штаба молча ходил по комнате, монах что-то рисовал. Быков сидел окончательно подавленный.

– Вот видишь, – обернулся к нему начальник штаба, – эти немцы настолько перепуганы, что от них никакого толку не добьешься. Ладно, потом разберемся, а сейчас хватит...

Снова четыре ступеньки, кромешная тьма и стук капель, падающих с потолка, как монотонный ритм вечности.

– Разве виселицы еще не готовы? – окликнул Быкова Фридрих.

Быков не ответил и молча повалился на солому...

Глава восьмая.
ЧТО МОЖНО УЗНАТЬ В ГОСПИТАЛЕ

Дессен лежал, закрыв глаза и впервые за эти несколько дней наслаждаясь чувством полного покоя. Его только что принесли из перевязочной. Санитары ушли, а возле него хлопотала сестра Аня Маленькая – действительно очень миниатюрная девушка, с милыми правильными чертами лица и живыми карими глазами. Маленькой ее прозвали потому, что в соседней палате работала Аня Большая, высокая, красивая блондинка. Аню Маленькую пожилые солдаты называли дочкой, молодые поверяли ей свои нехитрые тайны, а влюблялись в Аню Большую. Аня Маленькая аккуратна и хлопотлива на редкость, такой чистоты, как у нее, нигде не найдешь. Но у нее есть одна странность – она до смерти боится всяких ревизий и обследований, и, когда они происходят, Аня ходит словно потерянная и часто вспоминает маму, которая живет где-то в Пензе, а иногда и всплакнет короткими и быстрыми, как весенний дождик, слезами.

Поправив у раненого подушку и натянув до подбородка одеяло, хотя надобности в этом не было, потому что в палате тепло, Аня Маленькая ушла. Пока она находилась здесь, в палате стояла полная тишина, казалось, все спят глубоким сном, но едва затихли за дверью ее легкие шаги, как на соседних койках одеяла приподнялись, на подушках появились стриженые головы и несколько пар глаз принялись изучать нового раненого. На языке у каждого вертелось добрых десятка два вопросов: кто, из какой части, где и при каких обстоятельствах ранен, не слыхал ли про «наших», что делает «он», то есть немец? Но раненый лежал тихо, и вопросы поневоле приходилось отложить.

– Ох, не то у меня температура, не то я его знаю, – сказал пехотинец Семен Кругляков соседу. Его открытое курносое лицо с веселыми и вечно любопытствующими глазами выражало такую уверенность в себе и такую жажду деятельности, что, очевидно, койка, на которой приходилось лежать, представлялась ему орудием изощренной пытки. – Ты вглядись внимательно, может, тоже признаешь? – обратился Семен к соседу.

– Нет, не знаю, – ответил тот.

– Сразу видно минометчика, – вознегодовал Семен. – Где уж вам знать героев нашего фронта! Ходите около своих самоваров и воображаете, будто только вы и воюете.

– Да нет, мы что ж, – замялся сосед. – Лицо в самом деле будто знакомое.

– Знакомое! – уже совсем возмутился Семен. – Ну откуда оно тебе будет знакомое, если вы все время во рвах торчите на закрытых позициях? Вы даже и немцев никогда не видите, палите минами в белый свет. А куда мины попадают, только мы, пехота, и видим... А раненый этот – разведчик Быков, командир роты у них капитан Омельченко с орденом Александра Невского. Ох и боевые ребята!.. Только похудел он очень, Быков-то.

– Похудеешь, – сочувственно отозвался сосед. – Погода чертова, а работка у них горячая.

Семен ранен в руку. Похожая в бинтах на белую куклу, она лежала поверх одеяла. Но очевидно, рана мало беспокоила его, потому что он ни минуты не мог оставаться неподвижным. Именно он больше всех доставлял хлопот Ане Маленькой. В палате его любили и всегда за него заступались, поэтому Семен чувствовал себя как на хорошо укрепленной позиции. Он мастер поговорить: то разведет дискуссию, как снимать немецкую противотанковую мину, то поднимет шум из-за того, что опоздала газета.

«Ох, подведет он меня под ревизию!» – со страхом думала о нем Аня.

– Это уж точно, – подхватил Семен мысль соседа. – Работа нынче горячая, удар готовится такой, что придется немцам без штанов бежать до самого фатерлянда. Да и там дадим ли остановиться – это еще вопрос, покрытый неизвестным мраком.

– Тебе кто, сам командарм докладывал? – ехидно спросил раненный в ногу артиллерист сержант Попов. – Немцы так только в кинокартинах бегают, а на войне дерутся, подлые, возни с ними еще не оберешься. А Берлин, он пока за тридевять земель.

– Эх ты, тюря-тетеря! – обернулся к нему Семен, искренне считавший пехоту заглавным родом войск и никогда не упускавший случая поддержать ее честь в любом споре. – Поглядишь на тебя – солдат, а послушаешь – чисто наш колхозный сторож, дед Ефим. Вот, братцы, до чего же неприспособленный старик, прямо удивление! День, скажем, стоит первоклассный, в стереотрубу ни одной тучки не сыщешь в любом секторе наблюдения... Говоришь ему: погода, дескать, хорошая, дед. А он и начнет рассуждать, что, мол, на данном отрезке времени действительно ничего, но опять-таки еще неизвестно, что происходит в атмосфере, и, может, через один момент такой дождь с градом ахнет, что не приведи господи... И все оттого, что барометр в избе-лаборатории, балбесы, разбили в прошлом году. А барометр, надо сказать, всегда врал, и разбили его не мы, а кот, которого он сам туда посадил, чтобы мыши не заводились. Или гонишь коней по прогону, изгородь кругом – таракан не пролезет, а дед и начнет зудить, что, дескать, нечего зевать и ворон ловить, так и клевера недолго потравить... А клевера те, между прочим, за пять километров... И, скажи ты, по всем статьям подходящий дед – работящий, ребятам всегда рад смастерить удочку или вертушку на ручей. Один недостаток имел – сомневаться и разговаривать любил немыслимо...

– Ну, поехал, дед Ефим! – усмехнулся Попов. – Ты про наступление начал, так и выкладывай свои соображения, доказывай.

– Доказывать тут глухому или, к примеру, слепому надо. Вот, скажем, дней шесть назад танки шли мимо всю ночь, спать не давали, а утром на окошках пыли на сантиметр... Для парада, наверное, а? Или артиллерийская бригада к нам подошла... салют давать по случаю выздоровления одного сержанта... А про деда Ефима ты брось, он в партизанах был, геройский старик!

В это время дверь тихонько открылась, и на пороге появилась Аня Маленькая. Обычно в таких случаях Семен натягивал на голову одеяло и притворялся спящим, но сейчас было поздно.

– Ранбольные, опять вы клуб устроили! – сердито сказала Аня, но в глазах ее не было ни капельки строгости и обиды, потому что она не могла, просто не в состоянии была обижаться на этих людей, каждый из которых был ей по-своему близок и дорог, людей, героическим подвигам которых она страстно завидовала. – Новому больному отдых нужен, а вы все тары-растабары.

– Это вы про Быкова? – спросил Семен.

– Про Быкова... А вы разве его знаете?

– Эх, вот отсталость тыловая! Ну кто же в нашей армии не знает разведчика Быкова? Он же на армейском совещании выступал, и еще один геройский ефрейтор Куприяненко из левофланговой дивизии, которая к нам месяц назад пришла. В армейской газете фотографии их были.

– Вон что! – удовлетворенно сказала Аня. – А мы не знали, из какой он части, прибыл без направления из медсанбата, в себя не мог прийти после дороги, только фамилию кое-как и записали... Пойду скажу, чтобы в часть сообщили, а вы, товарищи ранбольные, потише, очень прошу вас.

– Тогда давайте нам книжки, – сказал Семен. – Без книжек я все равно не могу молчать. Вон у нас на передовой...

Семен хотел пуститься в воспоминания о том, как на передовой к ним попала книга Шолохова «Тихий Дон» и как они ее читали посменно, даже поссорились крепко из-за героев, но его перебил Попов:

– А меня скоро выпишут, сестра?

– Как доктор прикажет – так и выпишем,

– Я уже здоров!

– Это доктору видней.

– Бюрократизм у вас тут... Наступление скоро, а они задерживают.

– А без вас там не обойдутся?

– То есть как так «обойдутся»? – обиделся Попов. – Не понимаете, товарищ сестра, солдатской натуры. Я на Дону в наступлении участвовал, на Донце участвовал, на Буге участвовал. Ни одного наступления принципиально не пропустил, вот как! Хоть на средний, хоть на капитальный ремонт в госпиталь ставили, а к наступлению я тут как тут. Конечно, кто и прохлаждаться по госпиталям любит, а мне без моих ребят скучно. Я тут от скуки килограммы свои теряю. И харч у вас не тот, жидкий харч, и горючее не положено. Мне это по характеру не подходит. Однажды вот тоже бюрократы попались, так я взял и самосильно убежал домой.

– Как это так «домой»?

– Да очень просто. Достал вещички – и прямо к своим в блиндаж...

Аня рассмеялась: чудные эти ранбольные. И лечат их, и ухаживают за ними, а они все канючат, а некоторые и убежать норовят. И называют это смешно – «домой». Хорош дом – холодно, дымно, пушки бьют день и ночь... К нам вот тоже однажды попало в соседний дом два снаряда, так это ж ужас как грохает!

– Ну ладно, пойду книжки добывать...