Текст книги "Огни в тумане"

Автор книги: Николай Грибачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава третья.
КОГДА ПАДАЮТ БОМБЫ

С трудом сдерживая стон, Быков ощупал себя и несколько успокоился – переломов не было... Однако все тело ныло и, казалось, распухло до таких невероятных размеров, что было чудом, как оно могло помещаться в тесном земляном закутке. Мучительно хотелось пить, но, пошарив в темноте вокруг, он ничего не нашел. Тогда он прислушался и впервые за год с лишним не ощутил того короткого и глухого вздрагивания земли, которое всегда напоминает солдату, спит он или бодрствует, о близости передовой. Редкое затишье? Или его уже перевезли в глубокий тыл? Но тогда почему землянка? Он словно поднимался, полузадохнувшийся, из омута, и все окружающее смутно колыхалось сквозь тонкий пласт воды.

– Здорово, подлец, бьет, – пробормотал Быков вслух, разговаривая сам с собой. – Хорошую практику, видно, прошел...

Он даже внутренне содрогнулся, вспомнив коренастую фигуру Гартмана и особенно его голубоватые навыкате глаза. В них не было ничего, кроме деловой сосредоточенности, – ни особого интереса, ни заметного озлобления. Но от этого становилось еще больше не по себе.

Быкову действительно очень хотелось жить. И, однако, смерти он не боялся. Во-первых, к смерти вообще на фронте привыкают, как к явлению каждодневному, во-вторых, когда смерть становится неизбежностью, то и чувство страха притупляется само по себе. Сколько раз приходится видеть ее солдату! Было нечто более страшное, что не давало ему ни минуты покоя, – сознание, что письмо Жени попало в чужие руки и из-за этого его фамилия стала пропуском для шпиона. Там, в штабе, он сначала недоумевал, слушая старческую болтовню Мюллера, но, увидев Дессена, понял, что могло это означать.

Когда Гартман ударил его впервые, все в нем возмутилось и он так хотел заехать кулаком в противную рожу, чтобы у того надолго пропала охота к допросам. Но воспоминание о письме и шпионе охладило его пыл. У него прямо мороз пробегал по коже, когда он представлял, что шпион попадется и его осудят за измену родине как Павла Севастьяновича Быкова. И об этом узнают родные.

Мать, мягкая сердцем, тихая женщина, будет только плакать, но отец, старик осанистый и гордый, до конца жизни не упомянет имени сына. А Женя?.. Господи, лучше уж и не думать! Сказал же командир, что в разведку никаких документов не брать, не послушался – и вот связан по рукам и ногам, даже помереть свободно не волен. И еще этот старый боров насмехался: «Любовь подводила королей и солдат».

Оставалось только терпеть и ждать своего часа. А осенняя ночь длится без конца. Кажется, утро никогда и не наступит. Только слышно, как всхлипывает дождь да за бревнами наката в соломе скребутся и пищат крысы. Наконец в крошечное оконце пробился мутный свет и в молочном тумане расплывчато обозначилась фигура часового. Быков вздохнул и внутренне словно окаменел. Уверенный, что сейчас вызовут для последнего допроса, он только пожалел, что и утро выдалось никудышное...

Но его на допрос не вызвали, а повезли под конвоем... Куда? Он удивился, что Гартман так и не показался больше. Не в привычке таких людей бросать свои дела на полпути! Но еще более удивился, когда его усадили в грузовик под охраной двух пожилых солдат и лейтенанта. Впрочем, грузовик вскоре забуксовал в грязи, а потом, несколько раз чихнув, замолк вовсе. Лейтенант высыпал на голову шофера несколько очередей забористой ругани, а затем решил двигаться пешком. Вскоре разговор конвойных многое разъяснил Быкову... Тут пора заметить, что генерал ошибся, предположив, будто Быков не понимает по-немецки. Он учился в средней школе, а кроме того, был в партизанском отряде и не раз допрашивал пленных немцев. Не очень умело, правда, но все же... Однако он понимал, что в подобных обстоятельствах лучше помалкивать о своих познаниях в немецком языке, а теперь оказалось – он мог извлечь пользу из этой предосторожности. И действительно, разговор конвойных оказался небезынтересным.

– Пленный важный, а приличной машины не дали, – сказал один из конвоиров, которому было лет под пятьдесят, и зябко запахнул полы шинели. – У меня ревматизм.

– Машины заняты! – строго сказал лейтенант. – Фюрер приказал не гонять их по пустякам.

Солдаты смолкли и согласно, словно по команде, кивнули. Но когда лейтенант зашел в дом напиться, солдат-ревматик сказал:

– Хорошо, если есть что гонять...

– Тише ты, с нами пленный, – шикнул другой.

– А черт с ним... подумаешь – пленный! Расстрелять его ко всем чертям при попытке к бегству, вот и вся канитель. Еще возиться с ним, когда у меня ревматизм!

– Что ты, Эрих, это важный пленный.

– Да, Ганс, вот и в прошлый раз тоже так было перед тем, как всему кончиться, – на бензине экономили, на угле экономили, на картофельной шелухе экономили...

– Слушай, Эрих, полно тебе, – сказал Ганс. – Воевать будем столько, сколько прикажут.

– Будем, конечно... Но тогда тоже приказывали-приказывали, а в одно прекрасное утро проснулись – и приказывать некому.

– Ну-ну, – опасливо оглянулся Ганс, – хватит уж!

– Нет, ты мне объясни, почему у нас, у немцев, так получается? Дед мой воевал, отец воевал, я на второй войне...

– Лейтенант идет!..

Эрих смолк, так и не успев выяснить своего сложного вопроса. Солдаты снова зашлепали по жидкой грязи.

Этот разговор несколько развлек и утешил Быкова. Не то чтоб его надежды и шансы заметно увеличились или он раньше не знал, что немцы будут разбиты, но ему просто было приятно видеть усталость и растерянность врага. «Мы-то повыносливее были, – подумал он. – Вон куда нас оттеснили – на Волгу и Кубань, а голов мы не вешали и слюней не распускали. А теперь уж стукнем, эх и стукнем, только перья полетят!» И ему стало грустно, что сам он уже не будет «стукать», дышать пьянящим воздухом наступления и двигаться с каждым днем все дальше, может быть до самого Берлина...

Дорога шла холмистыми полями, потом свернула в лес. Когда проходили хуторами, Быков видел голодные глаза польских ребятишек и печальные взгляды истомленных женщин. Наконец пришли на станцию. Собственно, станции не было. Остались лишь обломки стен да несколько стрелок, но, очевидно, движение поездов окончательно не прекратилось. Вот и сейчас на путях попыхивали два состава с опломбированными вагонами.

Сели на покосившуюся скамейку. Быков посредине, конвоиры по бокам. Лейтенант ушел что-то выяснять.

Быков продрог и устал, его клонило ко сну. Вдруг он вздрогнул, услышав звук моторов. Шли самолеты.

Гул нарастал, и вот прямо из низких облаков вывалилась шестерка штурмовиков со звездами на крыльях. Вид их был так привычно успокоителен для Быкова, что ему и в голову не пришло опасаться – свои ведь! Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Его дернули за руки и потащили к каменной багажной пристройке. На путях взметнулись столбы дыма и пламени. Лейтенант, выскочивший при появлении самолетов из здания станции, лег между рельсов, затем вскочил и хотел добежать до стены, но резанула пулеметная очередь, запрыгали камешки, и лейтенант завалился на бок.

Быков почувствовал, что настал миг, когда нужно действовать. Он еще не успел осознать своего решения, как ноги уже вынесли его на привокзальную площадь. А позади снова визжали бомбы и грохали взрывы. После очередного захода самолетов Быков оглянулся. Конвоиры лежали, уткнув лица в песок и закрыв руками головы. Улицы были пустынны. Он взял направление на пустырь, пролез под колючей проволокой, перемахнул через ров и уже добежал до кустов, когда земля под ногами закачалась, небо потемнело, вскинулся черный смерч, в котором мелькали скрученные рельсы, обломки шпал и щепки вагонов. Смерч постоял мгновение отвесно, затем, подрезанный ветром, покачнулся и рухнул на станцию, на площадь, на пустырь, на запрокинувшегося Быкова. Сквозь серую пелену до его слуха дошли частые взрывы снарядов на путях и ровный рокот удаляющихся «илов». Потом он потерял сознание...

Глава четвертая.
КАЖДЫЙ ДЕЛАЕТ ЧТО МОЖЕТ

В старых стоптанных туфлях, в застиранном платьице с нехитрой вышивкой, с двумя темными косичками, девушка на фоне осенней рощи была похожа на Аленушку с картины Васнецова, тоскующую о братце. Потихоньку напевая, она собирала в вязанку сушняк и, забываясь, подолгу смотрела в сторону станции. Оттуда после вчерашней бомбежки несло запахом гари. Это напоминало ей другие годы и другие места – быструю, звучную реку, неоглядную панораму левобережья и город Лисичанск, где вот так же утром полз по береговым обрывам сладковатый запах угля и над терриконами, похожими на египетские пирамиды, вились голубые струйки. И хотя песня была грустная и говорилось в ней о чужбине и неволе, настроение у девушки было хорошим: вчера она впервые за долгие годы увидела так близко свои самолеты. Это было похоже на доброе знамение. Даже хозяйка, неразговорчивая полька, сегодня утром посмотрела на нее как-то особенно значительно и сказала, словно ни к кому не обращаясь:

– Видно, наступление будет...

Она не прибавила, чье будет наступление, но это было понятно и без слов.

Девушка собирала хворост и напевала, думая о том, что, наверное, на Родине теперь много новых песен и что хорошо бы спеть их, когда придут свои. И вдруг она вздрогнула и замерла с хворостинкой в руке: раздвинув кусты, прямо на нее вышел человек без шапки, в рваном ватнике и весь в грязи. Один глаз у него заплыл синяком, другой смотрел пристально, в упор.

– Здравствуйте, – сказал он по-немецки. По двум причинам по-немецки: потому, что польского языка совсем не знал, и потому, что казаться немцем было выгоднее – меньше расспросов.

– Здравствуйте.

– Куда ведет эта дорога? – показал он рукой на извилистую проселочную колею.

– А вам куда надо?

– Спрашиваю я.

– А я плохо понимаю по-немецки, – улыбнулась девушка. – Так, мало-мало. Тут подучилась. На другом не можете?

– На каком?

– На русском, например, – все с той же непонятной улыбкой предложила девушка.

Разговор начинал смущать Быкова – а это был он. По какому праву и для чего эта пигалица выпытывает у него ответы, которые могут дорого ему обойтись? Но девушка сама разрешила сомнения:

– У вас гимнастерка русская и погоны малость видны.

– А если это маскировка?

– Под русского среди поляков? Голову надо потерять? А я и сама украинка.

– Иди сюда, – сказал Быков. Раздвинув кусты, он пропустил девушку. – Здесь я ночевал, – показал он на свежевырытый блиндаж. – Похоже, немцы оборону строят, а?

– Строят... Здесь речка, небольшая правда, но болотистая, станцию прикрывает.

– Хо-хо, стратег! – улыбнулся Быков. – Значит, на тот «вал», где они теперь, не надеются? Ну и шустрый немец пошел, да надо бы им могилы копать, а не дзоты... А ты тут, собственно, что делаешь?

– Видите, хворост собираю.

– Хворост? Гм... А что, на Украине топить нечем?

– Ах вот вы про что! – И девушка, перескакивая с пятого на десятое, рассказала, как ее забрали на работу в Германию, как поезд по пути потерпел крушение и свои ребята помогли ей бежать, как она долгое время скиталась по лесам, пока одна женщина не приютила у себя в качестве работницы.

– Мечтала о консерватории, а попала в батрачки... Мне бы только своих дождаться. Но иногда такая тоска нападает, такая тоска...

– Потерпи, – сказал Быков. – Потерпи еще немного.

– А сколько?

– Ну, это дело не моего ума. А что, много вас здесь таких?

– Есть. Разные. А тебя что интересует? Ты из Красной Армии или из плена бежал?

– Я? Как тебе сказать...

– Скажи, как есть.

Быков рассмеялся. «На Женю не похожа, а характер такой же. Ну да Женя постарше», – подумал он. Вслух же сказал:

– В бою вот оплошал... Поймали, били, везли куда-то, когда началась бомбежка, убежал... Теперь надо к своим пробираться, да уж не знаю как – сил маловато, выбили, подлецы, и ничего не ел со вчерашнего дня.

– Батюшки! – всплеснула руками девушка. – А я тут с ним растабариваю! Что же мне с тобой делать? – хозяйским тоном спросила она. – Сюда поесть принести?

– Не знаю, милая, наверное, сюда, если достанешь. В таком деле, чем меньше людей замешано, тем оно и вернее, А про мой побег не слышно?

– Не слыхала... Там много немцев побило, когда вагоны стали взрываться. Ну ты тут посиди, а я потолкую с хозяйкой...

– Ну вот и пошла глупости говорить. Ты – хозяйке, она – соседу, а сосед – всему свету...

– Не беспокойся, – уверенно сказала девушка, – не ты первый... Много наших людей бежит из лагерей, из тюрем, с заводов, где хуже, чем в тюрьмах. Помогаем чем можем. Кто ж еще выручит на чужбине? А ты вот что скажи: если тебе их эта самая оборона нужна, так я нарисую, я вокруг станции все знаю.

– Ничего рисовать не надо, мне от этого никакого толку... Ну что ж, стратег, поступаю под твою команду... Кстати, как зовут тебя?

– Оля.

«А хороших же мы девчат вырастили», – радостно подумал Быков, когда девушка ушла. Подумал так, будто это он и вырастил, а не принадлежал и сам к этому поколению советской молодежи.

Девушка пришла в сумерках, запыхавшаяся и возбужденная.

– Я уже наполовину помер, – сказал Быков.

– Так нельзя же было раньше, немцы мельтешили... А теперь пойдем, да быстрее...

Хозяева, к которым привела девушка Быкова, приняли его молча. Накормив, стали обсуждать, где устроить его. В дом могли войти чужие, на чердаке – холодно.

– Придется в подполье, – сказал хозяин. – Там вещи кое-какие и продукты прячем... Тепло будет, перинку дадим, а что темно, так с этим ничего не поделаешь.

– Ладно, – согласился Быков.

Это подполье очень смахивало на ловушку. Если предадут, так уж не вырвешься. Но все тело так болело и ныло, что он с трудом сидел. «А-а, где бы ни ночевать – риск один, здесь же есть хоть свой человек», – подумал он.

– Сними белье, постираю, – сказала девушка, когда он уже спустился в подполье.

Быков пролежал здесь больше суток. Кормили его хорошо, к обеду хозяин даже вина принес. Быков расспросил девушку о житье-бытье, о немецких гарнизонах, о дорогах. Слушал и удивлялся: Оля для ее лет знала много. На другой день он почувствовал, что может идти, и сказал об этом девушке. С той вдруг слетела вся деловитость.

– Я... я тоже с... с тобой, – всхлипывала она.

– Не надо дождя, – сказал Быков, – дорога размокнет. – Он привлек девушку к себе и погладил по голове. – Нельзя со мной, Оля, ты пойми. Дело у меня серьезное и срочное, одному и то трудно пробраться... Ты вот, если партизаны есть поблизости, с ними свяжись да помогай своим... Каждый должен делать то, что может.

– Зачем ты учишь меня? – обиженно сказала девушка. – Я это сама знаю. Но я хоть одним глазком хочу посмотреть на родную землю, а теперь упасть бы, прижаться к ней, как к матери. Да где это понять тем, кто не был на чужбине?

– Поймем, зяблик. Ты лучше скажи, какому жениху привет передать?

– До свидания, – сказала девушка, и голос ее дрогнул, в нем снова послышались слезы. – Если, случаем, встретишь Никиту Васильченко, скажи, что его сестра Оля целует его и ждет. Вы скорее только приходите, скорее!

– Скоро придем, – серьезно и твердо сказал Быков. – Спасибо тебе, родная, и до скорого свидания!

Глава пятая.
ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

В то время как Быков прощался с девушкой, собираясь в обратный путь, километрах в двенадцати к востоку, в лесу, возле костра, сидели его конвоиры – Эрих и Ганс. Они и сами не смогли бы объяснить, что заставило их третьи сутки кружить по оврагам и лесам. Бомбежка, взрывы снарядов, смерть офицера, бегство пленного, страх перед начальством совершенно ошеломили их. Сейчас они были заняты усердными, но совершенно бесполезными препирательствами.

– Зачем ты сказал «наши самолеты»? – в десятый раз начинал Ганс. – Если бы ты не сказал, что это наши самолеты, мы могли бы укрыться, принять меры...

– Это дело воздушных наблюдателей – предупреждать... Да и не такие годы мои, чтобы бегать, как мальчишка. У меня ревматизм.

– Теперь тебя сразу вылечат. Расстрел, он и не такие болезни лечит.

– Почему расстрел? За все это дело отвечал офицер, а он убит.

– Да, офицер убит, это верно, – согласился Ганс. – Это, конечно, обстоятельство...

– Вот я и говорю, убит. Мало того что очередью прострочило, так еще и череп осколком снесло.

– А пленный все-таки убежал. Упустить такого важного пленного – это не шутка... Это никак не меньше штрафной роты.

– В штрафной роте тоже наверняка убьют. Пушечное мясо...

– А тут партизаны убьют...

Слово «партизаны» вырвалось так неожиданно, что Эрих побледнел и стал быстро затаптывать костер, а Ганс покрепче сжал винтовку. Посидев еще некоторое время в темноте и ничего подозрительного не услышав, конвоиры улеглись спать. Впрочем, это был не сон, а кошмар: скрипело под ветром дерево, среди ночи стала кричать какая-то шальная птица. И солдаты лежали затаив дыхание, пугаясь даже стука собственных сердец. Перед утром пошел дождь, они перемокли. Думая, что Ганс спит, Эрих вытащил кусок хлеба и, давясь, стал поспешно есть, а Ганс лежал и думал: «Экая скотина, сам жрет, нет чтобы с товарищем поделиться». Впрочем, есть он не очень хотел, потому что незадолго перед тем съел большую булку, прихваченную на базаре у торговки при выходе из местечка.

Перед утром, когда стало всходить солнце, они действительно уснули. И Эриху почему-то, как уже не раз за последнее время, во всех подробностях приснилось отступление у Буга. Во второй половине дня, когда после утреннего боя отступление превратилось в бегство, хлынул обложной дождь – шипел и хлюпал водой лес, чавкало, как болото, сжатое поле, и то тут, то там бомбы и снаряды выкидывали фонтаны грязи. Потом – ночь, паника. Офицеры удрали, саперы тоже. Пехота бежит к реке, но никто не знает, где лодки. На реке стоит стон, вой, крики, проклятия, каждый старается только за себя. За плечо Эриха ухватился раненый, просит помочь, обещает все свои трофеи... Пришлось дать ему в морду и отправить к рыбам: нашел, дурак, время прельщать трофеями, когда сам идешь ко дну! Выплыв, Эрих увидел, что чуть повыше река имеет перекат и там люди переходят вброд. В это время перекат накрыли минометным огнем. Там стоял такой крик, что он заткнул уши и в ужасе побежал от реки куда глаза глядят. Потом он увидел себя и Ганса на двуколке, которую трясло и подбрасывало на лесной дороге. От этих толчков он и проснулся, открыл глаза и в ужасе снова закрыл их, словно увидев привидение... Светило солнце, и перед ним, закинув за спину винтовку Ганса и небрежно перекинув на колене автомат, сидел их пленный.

– Гитлер капут! – подобострастно забормотал Эрих, поднимая руки.

– Геринг капут, Геббельс капут! – добавил равнодушной скороговоркой Ганс.

– Помалкивать, вы, тотальники! – оборвал Быков. – Это наше дело решать, кому капут, а кого по Европе в железной клетке возить на поучение... Ну ты, – ткнул Быков Эриха, – снимай шинель, пилотку, сапоги, да побыстрей... шнель!

Эриха трясло как в ознобе. Раздевшись, он сидел в поношенном мундире и босой, посиневший от страха, щуплый и жалкий. Войлочного цвета жидкие вихры смешно торчали над длинными ушами и морщинистым лбом... Быков натянул шинель прямо на ватник, так что она затрещала по всем швам.

– А теперь что с вами делать? – сказал Быков. – Собственно, вопрос сравнительно ясен – прикончить, и все тут... Будете знать, как расстреливать пленных «при попытке к бегству».

– Это Ганс говорил, это не я, – сказал Эрих.

– Я не говорил, – сказал Ганс. – Он сам слышал, кто сказал.

– Кончать дискуссию! У вас в запасе вечность, там договоритесь, а мне некогда. Конференция окончена.

Быков поднялся. И в это время, врываясь в разноголосицу лесных шумов и стуков, прогремел властный и резкий голос:

– Хенде хох!

Не прошло и тридцати секунд, как Быков был обезоружен, обыскан и зажат между двумя плоскими штыками. Ганс и Эрих, увидев группу солдат в длинных военных плащах, вскочили и, выпучив глаза, бормотали фантастический рапорт. Старший группы посмотрел на жалкую фигуру Эриха, на его вихры, на торчавшие из продранных носков кривые пальцы и чугунно-сизые пятки и расхохотался. Потом он подал команду, и вся группа гуськом двинулась по тропинке в горы.

После часа пути лес стал редеть, открылась небольшая долинка, а за нею – старые потрескавшиеся стены, решетчатые ворота и красная черепица на крыше монастыря. Ворота открыл монах с длинными, подстриженными в кружок волосами, в коричневой хламиде, подпоясанной какой-то веревкой. Поднялись на низенькое крыльцо. На ступеньках – глубокие желоба от тысяч и тысяч ног, которые прошли здесь. В узком мрачном коридоре, в стене слева – глубокие выемки с окнами. Сквозь них виден четырехугольник двора, глубокий, как колодец. Солнце никогда не заглядывало сюда. Два чахлых вишневых деревца и несколько немощных растений на клумбах выглядят как пожизненно заключенные. На стене справа – темные картины старинного письма, мистерия распятия, погребения и воскресения Христа. Живопись грубая, натуралистическая: из темных ран сочится трупная сукровица. Всюду сырость, плесень...

Конвоиры открыли дверь с латинской надписью «О. Викарий» и втолкнули Быкова, Эриха и Ганса в келью. Келья убогая. Стертые, как и везде, половицы, стол, похожий на пюпитр, узкая жесткая кровать. Быков решил, что сейчас начнется допрос, но конвоиры откинули потайной люк в полу и, посвечивая фонариком, повели всех дальше. Коридор шел вниз. В самом его конце Быков на мгновение увидел сводчатый подвал со струйками воды на заплесневелых каменных стенах, кучу соломы в углу и около десятка заключенных в немецких мундирах. «Вот теперь, кажется, конец», – подумал он, когда фонарь исчез и со всех сторон на него ринулся мрак.