Текст книги "Всадник на вороном коне"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Неслышно, невидно появился командир роты капитан Малиновский. Он стоял напротив отделения, сведя руки за спиной и ссутулив плечи.

В этом полку до войны служил его отец, участник гражданской. Батальоном командовал. Сказались давние раны: еще нестарым умер Малиновский-старший. И стал Малиновский-младший сыном полка. Ни на день с той поры не покидал усыновившую его часть. Всю войну был связным на пункте сбора донесений. После войны служил срочную, а потом остался на сверхсрочную. Здесь, в полку, подготовился к офицерскому экзамену.

– Кто следующий? – взгляд капитана обошел строй.

Юра вышел из строя, повис на перекладине. И сорвался на счете «пять».

– Вы можете сказать – почему упражнение не дается вам?

– Слабо́, значит…

– А вы точно знаете, что «слабо»? Вы уверены, что сделали все возможное?

Юра молчал.

– Товарищ капитан, это первая тренировка, – объяснил лейтенант.

– Знаю… Помню…

Капитан подошел к Юре совсем близко – в шаге остановился.

– Вообразите, что враг сбил нас с рубежа. Мы вынуждены быстро отойти на новый. Отойти, закрепиться, дать отпор. А тут неожиданное препятствие. Стена. Я подтянулся, закинул ногу – и на той стороне. А вы не сумели. Враг настиг вас. Что вам остается? Руки вверх тянуть? Или пулю в лоб? – капитан сморщился. – Для того ли в бой идем, чтобы пускать себе пулю в лоб? И из-за чего?

Юра покраснел от обиды.

– К снаряду, – капитан глазами указал на перекладину.

Юра не считал, сколько раз подтянулся. У него в глазах чернело, когда он напрягал руки и вскидывал вверх тело, едва не стукаясь подбородком о вытертую сталь перекладины.

Уже стоя на земле, он посмотрел в глаза капитану, словно сказал: «Видали?»

– Вот так, – строго произнес капитан, кинул ладонь к козырьку и ушел…

– Теперь можно мне? – нетерпеливо спросил Костя.

– Можно, – с улыбкой кивнул лейтенант.

Костя «завелся». Костя хотел повторить или превзойти результат Жоры Белея. А может быть, и лейтенанта Чепелина. И его волновало только это. Он шел к перекладине, как на побитие рекорда, как если б выступал на олимпийском помосте под взором тысяч людей, под прицелом беспощадных судей и всевидящих телекамер. Когда он замер под перекладиной, ребята затихли в напряженном ожидании.

Костя подтягивался размеренно, экономно. И опять лишь одиннадцать раз.

– Результат чемпиона мира товарища Белея недосягаем, – прокомментировал Бембин.

Опустив голову, Костя стал в строй. Когда он поравнялся с лейтенантом, тот обнял его за плечи:

– Ничего, у вас есть характер. Остальное приложится…

После обеда выдалось немного свободного времени – по недавним, штатским, меркам – кроха времени, но и эта кроха была дорога, и не использовать ее – мотовство. Юра решил написать отцу. Ушел из казармы, прихватив папку-планшет, чтобы подложить под лист бумаги. Устроился на скамейке в конце аллеи под шумной раскидистой белолисткой.

Фразы точно выстреливались. Не щадя себя, он признался отцу в том, что начал службу хуже, чем хотел, что не такой он ладный, как самому представлялось. Веселого мало, гордиться нечем.

Письмо получилось короткое, но все было сказано. Однако что-то мешало запечатать его в конверт. Юра поразмыслил, что бы еще такое приписать, но слова не шли, и он сунул письмо в папку-планшет.

Место было хорошее, не хотелось его покидать, но пора было идти. С сожалением Юра оглядел все вокруг и невольно задержал взгляд на светлой и яркой картине. Она – как цветной кадр: сверху ее обрезала густая крона белолистки, снизу – каменная ограда, слева – угол клуба, справа – высоковольтная мачта. В узком прямоугольнике прорисовались покатые горы в пенистой зелени, чуть волокнистые облака, наискось рассеченные белым следом самолета. Над оградой, резко выделяясь на фоне гор, стояли башенки новых домов. Все так легко, соразмерно, красочно, что почти не верилось в реальность этой картины. Будто привиделось.

Юра раскрыл папку-планшет. На бумагу упала зеленая тень листвы. Понимая, что времени почти нет, он тем не менее достал из коленкорового карманчика карандаш, провел линию – обозначил ограду. И уже не мог остановиться: мягко нанес волнистые контуры гор и резко – грани зданий. Впервые натура, такая, какая она есть, совпала с тем, что грезилось в мечтах.

– Хорошо увиделось…

Юре почудилось, что он сам подумал так, и сказал:

– Кажется, научился видеть…

Захлопнув планшет, Юра оглянулся: за спиной стоял сержант Ромкин.

– Иногда я тут занимаюсь, – объяснил сержант. – Пришел, а здесь вы. И загляделся без разрешения.

– Пожалуйста, занимайтесь, я пойду.

– Пока заглядывал вам под руку, время ушло…

– Да, идти надо…

– Пойдемте вместе… В художественный собираетесь подать?

Они шли в тени деревьев, шли медленнее, чем полагалось.

– Куда мне! В архитектурный мечтаю. Попасть бы…

– Попадете. Тому, кто хочет в институт, в армии помогают. Да вы и сами времени не теряете.

– Нынче само так вышло…

– Это и хорошо, что само. – Сержант зашагал быстрее. – Значит, глубоко все сидит.

Юра с трудом поспевал за сержантом – шаг у того сильный и широкий. Хоть беги! Ромкин молчал. Молчал и Юра, но молчание было добрым. Юра был рад тому случаю, что свел его с сержантом за делом, далеким от службы.

У казармы Ромкин на миг задержался:

– Не таитесь. Ваши занятия не противоречат службе.

В первый же недолгий перекур Юра закончил письмо. Приписал, что не забывает об архитектурном институте, кое-что предпринимает.

Эта приписка, убежден был Юра, скажет отцу и матери больше, чем длинные заверения. Они поймут: дела его наладятся – он сделает все, чтобы они наладились…

5

Второй день волновалась тетя Катя, второй день она вспоминала, что пережила, обнаружив исчезновение Максима.

– Твое бегство могло свести меня с ума, – жаловалась тетя. – Какие вы, дети, жестокие, бессердечные… Мало ли что могло случиться, а я ничего не знаю!

– Ну что могло случиться? – успокаивал ее дядя.

– Ребенок только что приехал в город, ребенок ни с кем не успел познакомиться, ребенок, как все дети, любопытен, ребенок…

– Тетя Катя, я уже пионер!

– Ничего, что пионер; для меня ты всегда будешь ребенком!

Тетя, словно мама. Та тоже на редкость беспокойная, та только папе не говорит, что для нее он, папа, всегда будет ребенком, а Максиму и Володе – каждый день.

– У этого ребенка гражданское самосознание уже просыпается, – возражал дядя.

– Просыпается!.. Пусть сначала совсем проснется! – перебивала тетя.

– Уже давно проснулось! – убеждал Максим. – Ничего со мной нигде не случится. Что я, во Вьетнам сбежал, что ли?

– Во Вьетнам! – испугалась тетя. – Еще этого не хватало, чтоб ты от нас во Вьетнам сбежал! Что за порода синевская? Лева в детстве в Испанию рвался…

– Не так уж и в детстве, – обиделся дядя.

– Не призывали – значит, в детстве, – твердо сказала тетя.

– И порода тут ни при чем. У каждого поколения – своя Испания. Какой же он пионер, если не мечтает помочь тем, кто борется за свободу?

– Подскажи, подскажи ему! Он завтра в порт пойдет и в трюм теплохода влезет!

– Я знаю, что ничего из этого не получится, – с сожалением сказал Максим.

– Спасибо и на этом! – тетя даже поклонилась.

Но тетя не только волновалась, она еще составляла план на этот и на ближайшие дни, такой план, чтобы Максиму было интересно, полезно и чтобы занимало его полностью.

– Город надо показать. И не раз, а больше. В кино сходить. В кукольный театр!

– Не люблю я кукольный театр!

– Все дети любят кукольный театр. Без кукольного театра чувства не воспитаешь!.. В передвижной зверинец – обязательно. И там же, где зверинец, возле базара, – круг смелости. На мотоцикле по стенкам гоняют. Небось, такое ты любишь?

– Не люблю…

– Это ты так только говоришь… В парке погуляем – там разные аттракционы, качели… В «Детский мир» сходим, игрушек накупим!

– Какие игрушки? Что я – маленький? Футбольный мяч – другое дело! – вспылил Максим.

– Есть хорошие игрушки, разные познавательные игры. Будешь сидеть дома и играть с дядей Левой.

– Ты нас еще в куколки заставь играть, – заговорил дядя Лева. – Ты столько напланировала, что и месяца не хватит… А пока у нас в распоряжении полдня!

– Как это – полдня? – удивилась тетя.

– После обеда я должен побывать в музее боевой славы. А вечером в клубе части лекция для молодых офицеров.

– Ты тоже молодой офицер?

– Я всего-навсего лектор, – вздохнул дядя.

– Что, там своих лекторов не хватает?

– Хватает!

– Ну и вот… Ты и так из музея почти не вылезаешь. Это я могу понять. А что еще за лекции взялся…

– Ты хочешь сказать, что я вроде экспоната? На большее не гожусь? – огорченно спрашивал дядя. – В том, что видели и знаем мы, ветераны, всегда нужда будет, ясно? И в нас, пока мы живы, нужда есть. Даром нам пенсию платят? Чтоб мы ели-пили и бездельничали?

– Хорошо, хорошо, только не волнуйся, – уступила тетя. – Иди…

– И я с дядей! – поспешил заявить Максим.

– Видишь, ребенок с дядей хочет. И дядя не возражает!

Тетя согласилась, что во второй половине дня мужчины пойдут в часть. А пока – «в город».

Максим вынужден был нарядиться: надеть белую рубашку с короткими рукавами, синие, наглаженные тетей брюки.

«В город» – на центральную улицу – поехали автобусом.

– Сначала билеты в кино купим? – спросила тетя, как только вышли из автобуса.

– Нет, сначала в порт пойдем, – сказал дядя.

– Еще никогда не было, чтобы ты в один день столько раз не соглашался со мной, – печально промолвила тетя.

– Если бы к нам приехала племянница, все решала бы ты одна, но приехал племянник!

Свернули с главной улицы и по широкому тенистому бульвару прошли к морю, точнее, в пассажирский порт. У причала стояло лишь небольшое прогулочное суденышко. Правее виднелись подъемные краны грузового порта. На рейде – неведомо чьи теплоходы, отсюда не разберешь. Среди них, несомненно, и иностранные.

Море было неинтересным – спокойным, резко-синим, как на плакате. И чайки кружили у причала, слишком красивые, чтобы понравиться Максиму.

По пути зашли в сквер. Это был старый сквер, как сказал дядя; еще в царские времена насадили здесь деревья. Могучие платаны, клены и дубы раскинули огромные ветви, закрывая тенью почти весь сквер. Тишина, покой.

В центре сквера – асфальтированная площадка и два памятника. Совсем простые памятники: бетонные кубы, на которых выпуклые изображения венков и позолоченные надписи. У подножия каждого – небольшой цветник. Один памятник – погибшим морякам-десантникам, которые еще в тысяча девятьсот сорок втором году высадились на берегу под городом и долго держались там, ежедневно отражая десятки атак пехоты и танков. Другой памятник – пехотинцам, танкистам, артиллеристам, павшим в боях при освобождении города.

Между памятниками – металлический ажурный круг со звездой, а в звезде – Вечный огонь. Пламя беспокойно бьется, точно печальная птица, или цветок на ветру, или волна. Трудно отвести глаза от него – оно живое, оно неслышно о чем-то говорит.

Максим и дядя невольно замерли, как в почетном карауле. Тетя поднесла к губам сложенный белый платочек. Подходили люди, надолго застывали, незаметно уходили, и их сменяли другие, тоже молчаливые и грустные. Максим попытался вообразить, что это такое – многие годы, прошедшие с той поры, когда здесь были сражения и когда похоронены в этих могилах моряки и солдаты. Трудно вообразить такое, ведь Максима вовсе на свете не было. Отец школьником был. Как началась война, в ремесленное поступил, а потом на заводе токарем работал. Просился на фронт добровольцем – не пустили из-за молодости и из-за того, что снаряды делал… Дядя тоже очень молодым был, а тетя – девчонкой. На старых фотографиях она тоненькая, с челочкой и круглыми испуганными глазами…

А те, убитые, были взрослыми, сильными и мужественными, храбрыми и решительными. Вот это Максим представлял: как они неустрашимо идут в атаку…

Долгие годы, прошедшие с той поры, казались сразу и чем-то огромным, непроницаемым, и чем-то доступным взору: сквозь них, сквозь годы, хорошо видны идущие в атаку люди; они, те воины, вот тут, рядом, – только руку протяни.

Максим протянул руку ладонью вниз, будто хотел погреть ее над огнем.

Дядя Лева прикоснулся к его плечу, Максим опустил руку и медленно пошел к выходу из сквера. После тенистой тишины и покоя сквера распахнутый простор моря ослепил и оглушил. Они двинулись по набережной, вдоль гранитного парапета. Море шелестело на зеленых от водорослей камнях, прибивало к ним обломки досок, апельсиновую кожуру, полупрозрачных медуз.

На некотором отдалении от набережной высились новые многоэтажные дома. Дядя сказал, что во время войны здесь был пустырь и сюда высаживались те, кто освобождал от врага город. Здесь отличились моряки-катерники: они выбросили сюда первые подразделения бойцов, они прикрывали огнем их первые атаки, они охраняли суда, которые подвозили солдат, артиллерию, боеприпасы, увозили раненых.

– Вон там, впереди, – памятник катерникам.

И вправду, впереди показался гигантский бетонный завиток – навеки застывшая серая волна. На гребне ее – катер. Настоящий катер – с номером на борту, с красным днищем, с сизыми надстройками, с зеленой пушкой и пулеметами. Еще миг, и катер ухнет в провал между волнами, затем вознесется на новый гребень. Застучат пулеметы, мерно ударит пушка. Брызги полетят в лица моряков, но разве это им помеха?

Максим пожалел, что нет лесенки, по которой можно было бы залезть на катер, посмотреть вблизи, что там и как, вообразить себя как бы одним из тех моряков, что ходили на нем в бой. Чуть поодаль, на невысоком гранитном постаменте, почти на земле, стояла гранитная фигура военного моряка, тяжелого, крупного. Он уже сделал первый шаг, ветер отбросил назад ленточки бескозырки, распахнул на груди бушлат, бьет по ногам, мешая идти, но моряк пойдет, пошагает на свой катер.

Максим никогда еще не уезжал так далеко из родного города. В Ростове и под Ростовом тоже были бои и в гражданскую, и в Отечественную. И хоть что-нибудь, а напоминает о героях давних боев. Получается, что все время ходишь не по обыкновенной земле, а по знаменитым памятным местам… Послали Максима в прошлом году в пионерский лагерь, на Азовское побережье. И там – та же история, даже соседний дом отдыха называется «Красный десант». И тут, в Староморске, на каждом клочке воевали, каждый клочок прославлен. Видно, на всей нашей земле так…

Тетя Катя, увидев скамейку, попросила:

– Давайте посидим, а?

Сидеть на скамеечке, сейчас, тут? Сидеть, когда сил сколько угодно, когда рядом море? Максим, ища сочувствия и поддержки, посмотрел на дядю Леву.

– Тебе надо отдохнуть, ты посиди здесь, – сказал дядя, как маленькой, погладив тетю по голове. – А мы еще побродим… Вон уже и лодочная станция!

– Да вы что, железные? Ладно уж, идите, только далеко не заходите…

Они выбрали небольшую прогулочную шлюпку, покрытую шаровой краской. Дядя сел на весла и погреб наискосок от берега – сразу и удалялись от него, и двигались вдоль. Хорошо были видны высокие новые дома с белыми стенами и темными на солнце окнами. С моря казалось, что могучий моряк вместе со своим гранитным постаментом ближе к воде – еще немного и войдет в нее, подняв над головой автомат. Катер, взнесенный на бетонную волну, нависал над морем – сейчас ухнет вниз и, оставляя за собой пенную полосу, помчится к горизонту.

Шлюпку слегка покачивало. Дул слабый ветерок. Из грузового порта доносился какой-то лязг – наверно, лебедок. Вода под бортом таинственно темнела, тяжелая гладь ее манила. Максим наклонился, глянул в мерцающую голубую глубину. Что-то там двигалось, что-то, состоящее из света и прозрачных теней, пересекалось. Как в сновидении, выплыла большая, с фиолетовой каемкой, медуза, на миг застыла у поверхности и снова погрузилась в тень…

Тетя заволновалась – поднялась, замахала рукой. Дядя, словно она могла услышать, сказал:

– Успокойся, дальше не пойдем!

Максим погладил волну у самого борта, уловил незнакомый запах, прохладный и мягкий.

– Хочешь покупаться? – спросил дядя.

– А можно?

– Отчего же нельзя? Ты – ростовчанин, должен хорошо плавать.

– Если бы разрешили, я Дон переплыл бы!

– А здесь легче плавать. Раздевайся – и в воду, – разрешил дядя.

Максим только рубашку снял, как тетя все поняла, вскочила, подняла руки.

– Ладно, ладно, – рассмеялся дядя. – Сиди отдыхай, не маленькие!

Максим плюхнулся в море, в ласковую, теплую воду. Она подхватила его, качнула, пришептывая и пошлепывая.

Дядя бросил весла, и Максим поплыл вокруг шлюпки. Глаз он не закрывал и сквозь сверкающую изломами поверхность видел влекущую, отпугивающую туманную глубину с длинными полурассеянными лучами в ней. Море казалось Максиму живым существом, которое понимаешь без слов и которое тебя понимает без слов. Оно радуется вместе с тобой, радуется тому, что ты – сильный и быстрый пацан, а оно – богатырское море. Максим лег на спину, раскинув руки и ноги. Море баловалось с ним: то разворачивало его, то тянуло за ноги вниз, то брызгалось в лицо, то подталкивало. Оно мгновенно отзывалось на каждое движение Максима, будто занято было только им, будто никого и ничего на нем нет – ни лодки с дядей, ни далеких теплоходов, ни чаек возле берега, ни редких медуз у поверхности…

– Вылезай, брат, а то тетя совсем там изведется, – позвал дядя.

Максим подплыл к шлюпке, ухватился за борт, подтянулся, лег животом на горячее дерево.

– Влезешь сам?

– Влезу! – закричал Максим, загребая ногами воду. – Влезу!

6

После обеда Максим облачился в свою походную форму: джинсы, голубую рубашку, кеды. По дороге в часть дядя стал рассказывать о музее, которым очень гордился.

– Все мы сами – ветераны вместе с молодежью – сделали, в свободное время, своими руками. Мы тут и художники, и научные сотрудники, и экскурсоводы. У нас совет ветеранов всем заправляет. Я тоже член совета.

– А те, другие, тоже не уехали в родные места?

– У нас родные места здесь, понимаешь? Я как пришел в эту часть, так и до ухода в запас служил в ней. Куда я от нее? Я в строю лучших друзей нашел, немало их похоронил своими руками. И на фронте. И потом, после войны, когда уходили они, израненные, раньше времени…

– А их вылечить не могли? – спросил Максим, переполненный болью за тех людей, что уходили раньше времени, тогда как за свое геройство заслуживали долгой жизни.

– А разве их вылечишь?.. Они духом сильны были – вот и держались. По медицине, многие из нас из-за ранений должны были бы давно в братские могилы лечь! А мы в строю оставались… Недавно одного товарища в последний путь проводили, на красных подушечках ордена и медали несли. Больше чем на квартал растянулась цепочка с его наградами. Ему полагался, если по правде, год жизни за каждую награду, за подвиг, ею отмеченный. А на деле каждая награда – риск и тяготы, что уносят год за годом. Вот какая арифметика!..

От этой арифметики у Максима – слезы. Не то чтобы ручьем потекли, но наполнили глаза – пришлось рукой смахнуть, иначе на щеки хлынули бы. Он отвернулся от дяди, чтоб тот не заметил, но дядя и так не заметил бы – у него на последней фразе голос вдруг осип и, небось, у самого взор застило…

До входа в часть молчали. Часовой узнал дядю, козырнул ему, на развернутый пропуск и не взглянул. Он и Максиму козырнул весело:

– В солдаты записываться? Доброе дело! Мы такому пополнению рады!

«Пополнение» обернулось раз-другой и сообщило дяде:

– А я был здесь!

– Так вот куда ты удрал! Как это я не догадался?

– Я, дядь Лев, без разрешения, – выдавил Максим. – Через забор…

К удивлению, дядя Лева и это признание принял спокойно.

– Понравилось тебе у нас?

«Может, дядя не расслышал?» – подумал Максим.

– Понравилось. Но я, дядь Лев, через забор…

– Это понятно. Не с оркестром же через главный вход тебя провели. Тут почти все мальчишки окрестные этим же путем – через ограду в гости ходят. Разве их удержишь оградой, часовыми, патрулями?

Помня о своей неожиданной встрече с Юрой, Максим спросил:

– А если на солдата наткнешься?

– А солдаты рады мальчишкам. Они и сами-то недалеко ушли. Мальчишки мальчишками. Особенно в первое время. Пока ты из него мужчину воспитаешь, столько времени пройдет, столько сил отдашь… А вот и клуб! Был ты тут?

– Возле клуба был…

– Как это ты внутрь не проник?

Обошли клуб, оказались у входа в музей. Дядя достал из кармана ключ. Отворил дверь, пригласил:

– Прошу, рядовой Синев!

– Разве я рядовой?

– А что, сразу в полковники хочешь? Побудь сначала рядовым!

Напротив двери стояла гипсовая фигура солдата-знаменосца. За его спиной – высокий щит, делящий помещение на две части. Справа висят на стенах картины, фотографии, плакаты, пожелтевшие газеты под стеклом, большой лист картона с красиво и строго написанной присягой. Максим задержался, прочитал, пошел дальше, но оглянулся – такие простые слова и такие торжественные и сильные:

«Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины…»

Как у пионеров: «Всегда готов!»

«Я клянусь защищать ее, не щадя своей крови и самой жизни…»

«И самой жизни, и самой жизни… и самой жизни», – повторял Максим про себя, и отовсюду смотрели на него глаза тех, кто в бою подтверждал свою верность клятве.

В левой половине, на столиках под стеклом, лежали ордена и медали, книги, побывавшие на войне, пистолеты, гранаты, патроны, подсумки, компас и планшет. На стенах – портреты Героев Советского Союза и среди них – портрет Владимира Михайлова. И еще одно знакомое лицо увидел Максим, молодое, напряженное до смешного. Все портреты нарисованы масляными красками, а этот – увеличенная фотокарточка. А сделана была сама фотокарточка, понятно, во время войны, когда полковник Велих был лейтенантом и еще не получил звания Героя Советского Союза.

– Узнал? – спросил дядя.

– Узнал…

– Таким вот был наш комдив, когда свои подвиг совершил.

– А что он сделал?

– Фашисты отрезали его вместе с ротой и остатками других подразделений. Он повел людей на прорыв. Удалось пробиться, но в глубь вражеского расположения. Разгромил штаб дивизии. Мы как раз вперед пошли, а он – навстречу нам. Дерзко, решительно, бесстрашно действовал… Совсем ведь молодым был – по нынешним временам первый год служил бы.

– Тогда люди другие были, – вздохнул Максим.

– Такие же были! Из того же теста! Ты слыхал про Даманский? Так, думаешь, там особые ребята воевали? Нет, обычные, только армейскую закалку прошедшие. Кто оказался в тот момент под ружьем, тот и в бой пошел. И все геройски сражались, ни один не дрогнул. Смерть есть смерть, перед нею не притворишься храбрым. Какой есть, таким и окажешься. А там, на Даманском, все до единого безупречно бились. Все! И еще что скажу. В армии всякое бывает, и нарушители дисциплины встречаются.

– Не слушаются командиров? – удивился Максим.

– Бывает, что и не слушаются, – улыбнулся дядя. – В большом семействе и такое возможно… Когда на Даманском пограничники сражались, у нас тут солдаты в один день повзрослели, посерьезнели. А ты говоришь – другие люди были!

В дальнем углу – узкая фанерная дверь, которую Максим сразу не заметил, на ней плакат прикноплен. Дядя Лева открыл дверь и ввел Максима в тесную комнатушку без окон, с голой яркой лампочкой под потолком. Стол, два стула, шкаф – вот и вся обстановка. На столе – посылочный ящик.

– Садись, – сказал дядя. – Посмотрим, что прислали наши ветераны-однополчане.

Он разрезал шпагат, снял крышку, взял сложенный вчетверо листок, пробежал глазами:

– Перечисляют содержимое: полевая книжка, китель умершего ветерана, его личные документы, письма солдат с фронта, сосуд с землей с братской могилы, в которой наши бойцы лежат…

Дядя снял бумагу, закрывавшую вещи, нащупал и достал сосуд – обыкновенную широкогорлую молочную бутылку. Сквозь стекло была видна темно-серая земля.

– Как порох, – сказал дядя. – Столько в ней наших лежит, столько крови она впитала, столько огня, боли и обиды перенесла, что ею патроны заряжать можно…

Дядя поставил бутылку на стол, вытащил из посылки китель, старый, потертый, со штопкой на локтях и… с новенькими погонами.

– Это уж те, что посылали, постарались, – расправляя и встряхивая китель, сказал дядя. – Погоны мы все-таки снимем, носил ведь этот китель не майор, а капитан. Он уже в запасе майором стал. Правильно я рассуждаю?

– Правильно… А куда погоны?

– Мы их сохраним тут. Когда ты станешь майором, подарим тебе…

– Чур не передумывать!

– Не передумаю, брат, не передумаю!

Они разобрали документы, просмотрели письма. Дядя Лева завернул китель в газету:

– Возьмем домой, тетя Катя погладит его, повесим в шкаф там, в зале.

В это время за дверью послышались шаги. Дядя Лева взглянул на часы:

– Увлеклись мы с тобой.

Дверь отворилась, и Юра увидел высокого, стройного лейтенанта. Тот взял под козырек:

– Товарищ подполковник, взвод прибыл для беседы.

– Вводите, я готов.

Дядя с лейтенантом направились к входу в музей, Максим стал в сторонке в первой половине зала, смотрел, как она заполнялась солдатами. Они снимали пилотки, полукругом выстраивались перед лейтенантом и дядей Левой.

– Одну минуточку, товарищ подполковник, – извиняясь, сказал лейтенант Льву Васильевичу и негромко солдатам: – Быстро и без суеты… Быстро… Время идет, время…

По конспекту, который был тщательно обдуман и составлен заранее, надо было начинать издалека – с возникновения части. Но Лев Васильевич смотрел в юные лица солдат, и все сильнее росло в нем желание рассказать о своих друзьях, о своих фронтовых побратимах, о тех, кто не дожил до этого дня. Да, надо начать с этого! Надо. История части – это жизнь и подвиги солдат и офицеров, это могилы, разбросанные по земле…

Лев Васильевич поднял руку к небольшому снимку: возле товарного вагона-теплушки стоят солдаты и командиры.

– Этот снимок сделан по пути на фронт в конце лета сорок первого. Не помню, на каком полустанке, нас задержали на несколько минут, мы высыпали из вагонов, чтоб размяться, кипятку достать, письма в почтовый ящик бросить. А тут корреспондент из дивизионной газеты. Попросили его: щелкни!.. Всех этих солдат и командиров я знал лично…

Лев Васильевич понимал, что его рассказ совсем не похож на лекцию, на беседу экскурсовода, но память расходилась-растревожилась и ничего уже с ней не поделаешь…

Никто не знал, что стоянка – последняя перед боем. Через два часа поезд затормозил – впереди шел бой. Впрочем, это мало было похоже на бой: фашистские танки стояли в открытом поле и расстреливали станцию: под прикрытием танков из машин выпрыгивали пехотинцы. «Гитлеровцы прорвались!» – пронеслось по эшелону.

Позже стало известно, что полк наткнулся на острие клина, которым фашисты прорвали фронт. А тогда, в тот солнечный день, в поле между лесом и железнодорожной станцией, солдатам будто приснилось невероятное. Они мчались к фронту, любуясь родными и милыми пейзажами тыла, и бой перед глазами казался нереальным. Тем более что вдруг наступила тишина – танки прекратили огонь. Тишину эту подчеркивал одинокий гудок, доносившийся со станции, охваченной пламенем, окутанной клубами дыма.

Фашисты не сразу заметили эшелон, вылетевший из-за поворота. Не сразу они перенесли огонь на вагоны. И этого замешательства хватило на то, чтобы основная часть полка высыпала из теплушек и рассредоточилась. А расчеты противотанковых пушек вместе со стрелками буквально на руках снесли с платформы орудия.

Бой был тяжкий и неравный. Долгий и страшный бой. Полк оставался единственной надеждой – сейчас только он мог остановить фашистов, играючи уничтоживших станцию.

Лев Синев шел в той группе, которая, прикрываясь насыпью и редким леском, заходила в тыл фашистской пехоте. В той группе оказались и солдаты и командиры, два часа назад сфотографировавшиеся у теплушки.

Странно было идти в бой по проселку, обросшему травой, по золотому жнивью, заставленному копнами, по мелколесью, такому нежному и светлому. А пули сбивали веточки с тоненьких березок, поджигали копешки.

Обнаружив группу, фашистская пехота бросилась в атаку – нагло бросилась, сознавая подавляющее превосходство в силе.

Лев Синев бежал по жнивью, спотыкаясь, слыша истошное визжание пуль, ощущая горячий запах земли, хлеба, собственного пота. Никогда не думал, что сможет так быстро бежать – фашисты приближались стремительно (не подумал в тот момент, что сложились две скорости). И в эти секунды он не знал, что именно будет делать, как схватится с врагом, хотя на занятиях отрабатывал приемы штыкового боя.

Он и теперь не помнил всего, что было в том бою. Он и теперь не мог объяснить, как уцелел, как сумел всадить в фашиста и сломать штык, как удалось ему подобрать малую саперную лопату и рубануть другого фашиста по спине, по хребтине, – тот упал и червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной.

Он так и сказал, что рубанул фашиста по хребтине малой саперной лопатой, и тот червяком корчился на земле, выл и плевался розовой слюной. Под левым глазом подполковника дрогнула жилка, в горле запершило. Глядя на него, Юра невольно сморщился, будто сам увидел ту ужасную сцену. По-звериному умирал фашист. И то, что умирал от удара лопатой по хребтине, как-то по-иному вырисовывало и молодого воина Синева, который свалил врага. Человек, не щадя своей жизни, пошел на зверя и главным было – убить зверя. Пулей из автомата, штыком, лопатой, камнем, палкой, кулаком, но убить! Обратить смерть, которую принес враг, против самого врага. Этого надо не просто хотеть, это надо уметь делать. Учиться этому. Учиться, чтоб тот, кто замышляет принести к нам смерть, не посмел вылезти из своей берлоги, зная, чем это может кончиться.

Юра сжал пальцы, будто они были сложены на черенке малой саперной лопаты. Конечно, лопата не танк и не ракета, но и танк и ракета, как стародавняя лопата, сильны силой человека. И ты – один из этих людей, в ряду бойцовском, правый фланг которого – в красных глубинах истории. Ты и история. Но вот перед тобой один из тех, кто эту историю знает, как свою биографию. История и его биография – совпадают. Удивительно! И рассказывает он тебе все не для того, чтобы заполнить твой досуг, а для того, чтобы ты прикоснулся к истории и продолжил ее в своей биографии.

Не для себя подполковник вспоминал, а для него, для Юры Козырькова, для всех товарищей по самому молодому подразделению в части, а может, и во всей армии…

Лев Васильевич, в общем-то, легко пересказывал то, что было уточнено, проверено и перепроверено ветеранами, составляющими историю части. Но сквозь этот рассказ прорывалось пережитое, испытанное им самим. Опасаясь выставиться, вылезти на передний план, Лев Васильевич замолкал, мысленно опускал это личное, пытался заменить его эпизодами, в которых участвовали его товарищи. И стыдился оттого, что этих эпизодов помнил очень мало. Он видел, как кто-то свалил фашиста ударом приклада, как кто-то схватился с гитлеровцем и покатился с ним по земле, как кто-то упал лицом в землю, и по ней расплылось кровавое пятно. Кто же свалил? Кто упал?.. Может быть, кто-нибудь из тех, кто сфотографировался у теплушки?.. Много лет спустя ветераны установили, что все они, все, улыбающиеся на снимке, погибли в том бою. Все до одного. И так хотелось подробно рассказать о каждом, и так не хотелось сочинять или приписывать свои переживания другим. И волнуясь, и подавляя волнение, и вспоминая свое, и отодвигая эти воспоминания, он старался говорить только о главном, ибо был свидетелем истории войны и обязан был точно и без прикрас донести ее до этих молодых солдат…