Текст книги "Всадник на вороном коне"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Хотелось походить, побегать, чтобы растрястись, однако по тетиному заранее обдуманному расписанию предстоял сон. Максим совсем пал духом, заныл:

– Я не больной, я не устал с дороги и не хочу спать!

– Я же для тебя стараюсь, я же о тебе забочусь, – со слезами в голосе убеждала тетя, и Максим понял: сильно хочется ей поухаживать за ним. И сдался:

– Ладно, я посплю, только, пожалуйста, постелите мне на балконе!

– Но ведь там жестко, там дует!

– Он же не оранжерейный! – поддержал Максима дядя.

Тете все казалось, что Максиму на балконе неудобно: то матрац под ним поправляла, то предлагала вторую подушку принести, то норовила ватным одеялом укрыть.

Дядя лежал на диване в комнате, читал газету, шутил:

– Терпи, казак! От чего солдат гладок? От того, что поел – и на бок!

На соседнем балконе появилась девушка лет семнадцати, в сарафане, с челкой на лбу и «конским хвостом» на затылке.

– Екатерина Павловна! – позвала она.

Тетя Катя высунула голову из окна кухни:

– Тишшше…

– Это и есть ваш племянник? Бай-бай, малыш!

Пока Максим искал остроумный и едкий ответ, девушка скрылась.

В балконных дверях показался дядя Лева.

– Потешаются над тобой, – сказал он, а сам думал о другом – задумчиво глядел куда-то в сторону, словно бы сквозь соседние дома.

Но тут вошла тетя.

– Ты иди, иди отдыхай, а я посижу на порожке, – и дядя снова отправился на диван, укрыл голову газетой.

– Хоть запирай этот балкон, – понизив голос, заговорила тетя. – Выйдет Лева и смотрит, смотрит, туда, где полк. Каждый день бывает там, а тоску унять не может. Я сама уговаривала его уйти из армии, а теперь, бывает, жалею… Ты не вздумай сказать, что он на пенсии. Терпеть этого не может: дескать, не на пенсии, а в запасе… Так вот, жалею теперь. Я и тогда жалела – его жалела, потому и уговаривала: здоровье у него похудшело, не тот уж, что был, трудно служить стало. А он мучится без своей службы. Тридцать лет в армии пробыл, тридцать лет! Только подумать!.. С самой юности. Никем больше не был – только военным… А недавно случай был, – тетя помолчала, всхлипнула. – Ночью тревогу объявили, по лестнице связные забегали. Лева услышал, вмиг оделся – и в часть. Там лишь опомнился. А комдив увидал его, разрешил в строй стать и благодарность объявил. И радость и печаль… Ну, ладно, отдыхай…

– Дяде – отдыхай, мне – отдыхай, – буркнул Максим.

– Я ведь тоже отдохну, – сказала тетя, будто самоотверженно делила беду с Максимом и дядей Левой.

Тяжесть в животе не проходила. Наверно, из-за нее и в голове становилось тяжко, захотелось спать. Максим вертелся на матраце, поднимал и опускал ноги, уверенный, что упражнения помогут ему избавиться от неприятных ощущений. Потом встал на ноги.

День был в разгаре. Правда, балкон в тени, солнце – за домом. Но оно ощущалось в знойной бледноватой синеве неба, в сильной белизне стены дома напротив.

За высокими домами – часть, в которой служил дядя. Жаль, что отсюда ее не усмотришь. Там – солдаты и офицеры. Там они учатся воевать, там живут своей особенной, скрытой от посторонних жизнью, живут, готовые по первому приказу подняться и пойти в бой. Сколько бы пуль ни летело навстречу, сколько бы бомб ни сыпалось с неба, сколько бы вражеских танков ни лязгало гусеницами, грозя раздавить, разнести в клочья, смять, ничто не сломит эту сильную силу – нашу армию, ничто не помешает ей победить. И кто-то в этом бою прославится храбростью и бесстрашием. А сейчас он, может, сидит себе в казарме, пришивает пуговицу или читает книгу и не подозревает, что именно ему предстоит со временем быть Героем.

Хотя Максиму давно было известно (по его понятиям – давно), что в нашей армии кавалерии уже нет, что всадники пересели на танки и самолеты, ему все равно вспоминался всадник на вороном коне. Точно тот всадник в серой папахе и со светлой саблей, бесстрашно ринутся в атаку солдаты. Лица их потемнеют от пыли и усталости, губы запекутся, голоса станут хриплыми, но ничто не уменьшит их смелости и силы – ни тяготы боя, ни страх смерти.

У Максима даже дух захватило – вот какие необыкновенные люди совсем рядом живут, несут свою службу. А он… а он налопался и прохлаждается на балконе под присмотром тети.

«– Эй, вставайте! – крикнул всадник».

Это Максим сказал себе и вскочил, и взмахнул рукой, будто была в ней светлая сабля, провел рукой по чубчику, вроде бы сбивая на затылок серую папаху. И… заржал, как должен был заржать вороной конь, переступающий с ноги на ногу. Заржал и зажал рукой рот – шуметь нельзя!

Максим заглянул в комнату: дядя спал, даже всхрапывал, задремала в кресле тетя. На цыпочках прошел Максим по комнате, ступил в коридор, где в углу лежала спортивная сумка с его вещичками. Вытащил серые джинсы, синюю, изрядно выгоревшую рубашку с пионерской эмблемой на рукаве, быстро оделся, сунул ноги в кеды. Из Максима безусловно получился бы разведчик – он не выдал себя, даже отворяя дверь с незнакомым замком. На площадке огляделся, прислушался и побежал вниз, на улицу. И вокруг дома промчался бегом, наспех изучая окрестности, запоминая расположение соседних зданий, тоненьких деревьев, цветочных клумб, песочных ям для ребятишек, деревянных грибков и скамеек для любителей домино.

В соседнем подъезде – продовольственный магазин. Деловито подумал: «Близко ходить за молоком и хлебом». На доме напротив, под окнами второго этажа, – вывеска из стеклянных трубок: «Почта. Телеграф. Телефон». Максим взял на заметку: «Не забыть домой написать. Конверты с обратным адресом мама положила в сумку, осталось написать письмо, вложить в конверт, заклеить и опустить в ящик, если в день писать по письму – на все лето хватит конвертов».

Он скоро сориентировался и двинулся в сторону, где находилась часть. Через две минуты остановился возле каменной ограды. Там, за ней, было тихо. Там происходило что-то значительнее, но что? Максим повернул направо и метров через сорок оказался у железной решетчатой калитки, вделанной в ограду. Возле калитки, под грибком, стоял солдат с красной повязкой на рукаве и штыком в ножнах на поясе.

Максим представил, как уверенно входит в калитку, говорит солдату:

– Здравствуйте, меня пригласил комдив.

– Здравствуйте, – козырнув, отвечает солдат. – Проходите, пожалуйста. Комдив вас ждет.

Нет, не получится так. Мало ли кто скажет, что его пригласил комдив! Почему солдат должен верить Максиму? Документов ведь никаких. Откуда он знает, что Максим – это Максим, а не кто-то другой, не шпион, например? Нет, за шпиона он Максима не примет. Хоть все книги про шпионов прочитай, все кинофильмы подряд просмотри, а не найдешь, чтобы советский пацан в шпионы против своих пошел. Какой-нибудь взрослый, продажный жадюга, пьяница, гад, может пойти, а пацан не пойдет. Ничем его не купишь. Солдат это, понятно, знает, но в часть пройти просто так не разрешит, пропуск потребует. И правильно сделает. Вот если бы сейчас шел полковник Велих… Или дядя Лева – его солдат должен бы помнить…

Максим отправился обратно. Когда калитка оказалась метрах в ста, выбрал место в ограде, на котором щели и бугорки позаметнее, и, цепляясь за них пальцами, упираясь носками кед, медленно полез вверх. Он даже дыхание подзадерживал, осторожно набирал воздух в легкие, чтобы не сорваться. Пальцам было больно – Максим терпел. Добрался до верха, повис на вытянутых руках, прижавшись лицом к шершавому теплому камню. Отдышался, подтянулся, положил руку на верх ограды, а на руку налег подбородком. Он видел теперь лужайку с молодыми деревцами, длинное задание, правее – спортивные снаряды, еще правее – что-то большое, укрытое брезентом.

В такой обезьяньей позе долго не удержишься и многого не разглядишь. Хорошо бы влезть совсем, сесть наверху или спрыгнуть туда – за ограду. Пройтись бы там, узнать, что к чему. Есть же там несекретное: разве секрет, как живут и отдыхают солдаты, как изучают, скажем, автомат, который во многих фильмах показан? Разве засекречены спортивный городок и то, что под брезентом на воздухе? Впрочем, к брезенту можно и не подходить…

Никого поблизости, никто не обнаружит его. Ну, допустим, тот, что у калитки, все-таки увидит. Догонит, поймает, выпроводит. Ведь не станет же он, советский солдат, стрелять в пацана?

Какая-то неведомая и необоримая сила тянула Максима, и он закинул ногу на ограду. «Только погляжу, только получше погляжу», – тихо говорил он себе, устраиваясь на косо уложенных кирпичах. Но та же неведомая и необоримая сила толкнула его с ограды на запретную территорию. Он спрыгнул и уже на лету увидел, что под оградой кто-то сидит. Максим весь похолодел, вильнул телом, плюхнулся на четвереньки в каком-то сантиметре от сидящего. Да так и застыл.

3

Мгновенный испуг потряс рядового Юрия Козырькова и пионера Максима Синева. Так бывает, когда в ясном небе разразится внезапная сухая гроза. Короткая и шумная – от нее сразу и страшно и легко: напитанные электричеством волосы еще пугающе потрескивают, а сжавшаяся было душа уже весело расправляется.

Однако через несколько секунд и Юра Козырьков, и Максим Синев совсем пришли в себя и ощутили облегчение. Конечно, они немного стыдились своего страха. И, как водится, показывали, что ничего не произошло, кроме невольного и смешного мига растерянности, – так это от неожиданности! С кем не случается?!

Перед Юрой был худощавый, но крепкий паренек, чубчик у него выгоревший, а через все лицо, от уха, через скулу, через нос, через другую скулу и до другого уха, пролегла густая огненная полоса конопушек, таких раскаленных конопушек, что, кажется, от них пареньку жарко – на носу капельки пота выступили. И над этим пламенем – темные, с блестками, хорошие – честные глаза.

А перед Максимом был худощавый солдат с нежным лицом. Не задохлик, но и не богатырь. Уши его просвечивают на солнце, как фарфоровая чашка. Максим прикусил губу, чтоб не рассмеяться. И потому, что побоялся обидеть незнакомого человека, и потому, что угадал по глазам этого незнакомого человека: неприятность с ним случилась.

Как говорится на военном языке, разведка наблюдением закончилась успешно. Теперь надо было собирать данные друг о друге опросом.

Юра вспомнил своего мастера, его манеру обращаться к юным новичкам, пришедшим на стройку. Вспомнил и спросил в его манере:

– Ты кто таков, а?

Максим толково изложил общие сведения о себе: имя и фамилию, образование, место постоянного жительства, причины передислокации, характер связей с представителями местного населения.

– Так ты тоже сегодня приехал? – обрадовался Юра.

– Я ж говорю…

– И на площади был, на митинге, когда нас встречали?

– И полковника Велиха слушал, и с ним в «Волге» домой ехал…

– Вот здорово, вот совпадение!

– Я, может, вас видел там, да не запомнил – вы же в другом были, не в солдатском.

– Ну да, – подтвердил Юра и спохватился – представился: – Меня Юрой зовут. Рядовой Юрий Козырьков.

Юра хоть и искал уединения, но, конечно же, больше всего нуждался в том, чтобы поделиться с кем-нибудь понимающим и вместе с тем совершенно беспристрастным.

Юра и рассказал Максиму о своей неприятности.

Максим не охал, не ахал. Он, вообще-то, не знал, что в таких случаях говорится, что делается. Не мог, значит, поступать рассчитанно, педагогично, что ли. В его темных глазах было желание помочь, выручить, избавить от неприятностей, было серьезнейшее отношение к тому, что ему рассказали. Ведь самое плохое, когда твою беду стараются приуменьшить, дескать, пустяк, перемелется – мука будет! Вроде помогают, а на деле, может и не желая того, никчемность твоих переживаний подчеркивают. Максим понимал и не скрывал, что понимает: неприятность, случившаяся с его новым знакомым, – настоящая неприятность.

– Знаешь, – между тем говорил Юра, – так мне хотелось с самого начала все делать очень хорошо. Не потому, что следят за мной и могут наказать, а потому, что не могу иначе, сам по себе должен все делать очень хорошо. Понимаешь?

– Понимаю…

– А как теперь?

– Так всякий может… – начал было Максим. – Исправляются ж люди! Даже в школе дают исправиться!

– Я обещал родителям, что сразу напишу, в первый же день. Они ждать будут. А что я им напишу?

– А вы коротко: жив-здоров. И адрес… А еще лучше – телеграмму! – вдруг озаренно воскликнул Максим. – А через несколько дней, когда дело пойдет, письмо пошлете, расскажете о том, что было, да прошло…

– Телеграмму?.. Это ты хорошо придумал. Но как я пошлю – на телеграф же надо…

– Я пошлю. Сейчас же сбегаю на почту и пошлю – она близко, напротив нашего дома. Вы только адрес дайте и напишите, что послать.

– Верно-верно, – заторопился Юра.

Но, кроме незаконченного и скомканного письма, у него ни клочка бумаги не оказалось и карандаша не нашлось.

Однако на Максима нашло вдохновение:

– Вы скажите адрес и все другое – я запомню, а на почте запишу и отправлю. А деньги у вас есть?

– Деньги-то есть, – сказал Юра. – Давай попробуем. Слушай и запоминай.

Сперва Максим заучил адрес, твердо заучил. Потом текст телеграммы, причем со всякими «зпт» и «тчк». Если разобраться, ничто еще в своей жизни Максим не делал с таким напряжением и с такой ответственностью.

Максим повторил все, Юра сказал:

– Точно запомнил. Память что надо!

А время-то шло.

– Мне пора, – сказал Юра.

– И мне побыстрей на почту надо.

– Служба, понимаешь…

Оба они знали, что надо расставаться, но расставаться не хотелось, оттого они и говорили о том, что и так ясно. Как бы оправдывались, как бы ссылались на обстоятельства, которые сильнее их.

– Так я пойду, – произнес Юра и предложил: – Подсадить тебя?

– Да я тут сам… А можно я провожу вас?

Юра затруднился с ответом. Максим считал, что рядом с Юрой он может смело ходить по территории части: Юра солдат. А тот опасался, что поставит Максима в неловкое положение – любой сержант может остановить его и спросить: что это за посторонний, как он сюда попал?.. Гражданин, покиньте часть!..

Не мог Юра сказать: нет, не ходи со мной. Не решался и пригласить: пойдем.

Максим сказал:

– Меня ж комдив приглашал…

Это решило дело – они пошли. Максим все время замедлял шаг, отставал. Все ему было интересно.

Сам того не заметив, Юра вошел в роль, которая, скорее, подходит старожилу: он знакомил Максима с хозяйством. Он говорил, что перед ними клуб, хотя и так видно было, что это клуб, он пояснил, что это вход в музей боевой славы части, хотя Максим и сам прочитал табличку: «Музей боевой славы части». Когда справа, за спортгородком, показались машины под брезентом, этакие громадины в чехлах, как слоны в грубых плащах-дождевиках, Юра, понизив голос, сказал:

– Танки…

Какие именно танки, почему они тут стоят, выводят ли их на учения или держат до важной поры – до серьезной тревоги? Ничего этого Юра не знал, а трепаться, сочинять – было не в его правилах. Максиму не терпелось спросить обо всем этом, но он понимал: раз Юра молчит, не рассказывает сам, значит, так надо. Максим беспощадно подавлял жгучее нетерпение и любопытство, которое входит в состав мальчишечьей крови наравне с красными и белыми кровяными тельцами.

Юрий увидел Прохора Бембина. Толкнув Максима в плечо, подмигнув ему, Юра приложил палец к губам: дескать, помалкивай и таись. Они стали под деревом так, чтобы Прохор не мог заметить их. Он шагал по аллейке, по сторонам которой через каждые десять шагов стоял образцовый солдат и показывал пример каждому, кто тут проходил. Насмешник Прохор, видно, вообразил себя генералом, обходящим строй. Он важно ступал по аллее, приветственно помахивая рукой и покачивая большой круглой головой. Уже недалеко от Юры и Максима он задержался на миг, погрозил пальцем, как бы распекая того, образцового. И в тот же момент обнаружил Юру и Максима. Погрозил пальцем Юре и перевел взор на Максима:

– Лазутчик? В доверие втерся? На чью разведку работает?

На смуглом скуластом лице большеголового солдата узко поблескивали черные глаза. Не поймешь – улыбаются или сердито сузились.

– Я свой, – сказал Максим, внимательно глядя в лицо большеголового.

– Свой он, свой, – подтвердил Юра. – Это Максим.

– Тогда другое дело, – большеголовый протянул Максиму руку. – Прохор… Так это ты так долго держал рядового Козырькова? А его служба ждет. Она без него – никак!

Они зашагали к казарме. Немного постояли напротив крыльца, потом зашли сбоку, где по кирпичной стене в ряд тянулись высокие окна. Приникли к одному, и Юра стал показывать, где его койка, где койка Прохора. А Максим и объяснения слушал, и старался окинуть взором сразу всю казарму: одинаково заправленные койки, колонны, вешалку с шинелями, висевшими так, что одна другую прикрывала полой.

– А это кто там?

В затененном углу, у самой первой от входа и стоявшей чуть на отшибе койки, застыл кто-то очень рослый, совершенно неподвижный.

– Это Герой Советского Союза Владимир Михайлов. Он навечно занесен в списки части. Это его койка, и возле нее, на постаменте, скульптура – его бюст.

– Мне показалось, что кто-то живой возле койки…

– Мне тоже, когда мы только вошли в казарму, показалось так. Будто стоит он возле койки в почетном карауле, верно?

– Ага, – тихо промолвил Максим: чем больше он смотрел, тем сильнее чудилось, что возле койки стоит живой солдат, и боязно было потревожить его.

– А на стене, – рассказывал Юра, – на полочке, – памятный кубок его имени. Он был лучшим бегуном части. Еще до войны. И чемпионом города. А на фронте снайпером стал… Каждый год проводятся у нас кроссы и победителю вручается кубок. Только не всех допускают к кроссу. Лишь тех, кто отлично выполнил упражнение по стрельбе.

– А вы? Будете вы бежать кросс? – спросил Максим.

– Если нас включат в группу сильнейших, – сказал Прохор.

Максим посмотрел на него – шутит. Потом повернулся к Юре.

– Куда нам?! – усмехнулся Юра, увидел огорчение на лице Максима и добавил: – Мы еще оружие не изучили, не то что стрелять. Да и желающих отличиться столько, что не пробьешься!

– Да, но – кубок!.. – Прохор выше головы поднял руку с вытянутым указательным пальцем.

– А если постараться? – с надеждой спросил Максим.

– Постараемся, – заверил Прохор.

Максим с трудом заставил себя оторваться от окна.

– Пойду я – на почту надо. Да и вас хватиться могут.

– Давай теперь мы тебя проводим.

– Нет, вы идите, а я уж сам.

Юра протянул руку:

– До встречи, ладно?

– Будь здоров, – Прохор положил руку Максиму на плечо. – И заранее приглашаю: приходи болеть за нас, когда мы будем сражаться за кубок!

– Ага! – весело пообещал Максим, твердо пожимая солдатам руки.

Повернулся и пошел, не оглядываясь, к ограде. Он все-таки жался к деревьям, к щитам вдоль дорожки – старался пройти незамеченным. Если разобраться, настоящей опаски у Максима уже не было – опасался он так, по инерции, что ли. Если разобраться, ему хотелось остаться тут, где остались солдаты Юра Козырьков и Прохор Бембин, где над своей койкой возвышается бронзовый Герой Советского Союза Владимир Михайлов, где под грубым брезентом дремлют до поры бесстрашные танки. Хотелось ему стать солдатом, научиться воевать, чтоб, когда придется, не прятаться за чужими спинами, а сражаться впереди. Жаль, что есть одно препятствие, с которым он не посчитался бы, да считаются другие – маловато лет ему! Живешь на свете, живешь, а все – молодой!..

4

Свет в казарме выключили, и в ней ненадолго установилась мутная тьма. Глаза постепенно осваивались, и постепенно проявились косые прямоугольники на потолке – это падал свет с улицы, стала видна довольно широкая полоса – лился свет из коридора, от лампы на тумбочке дневального. Чудилось, что в воздухе растворен мягкий теплый свет.

Хотелось спать, но сон не шел к Юре. Закрыть бы глаза, сунуть голову под одеяло, чтоб заснуть побыстрее, но, как только зажмуришь глаза, начинается настоящий цирк: мелькают, кружатся и пересекаются многоцветные пятна. Как после тяжелой и быстрой работы. Наверно, то, чем закончился первый день в полку и началась первая ночь, было тяжелой и нужной работой, но как-то не согласуется это строгое и серьезное слово «работа» с той тренировкой, которую сержант Ромкин затеял перед сном. Он смотрел на секундную стрелку часов, а ребята ложились и вставали. Раздевались и разбирали постели, одевались и заправляли постели. Вскакивали и падали по команде «подъем» и «отбой» в спринтерском темпе. Вернее, обязаны были все проделать в спринтерском темпе; а поскольку это не получалось, повторяли, повторяли, повторяли. Может, сто, а может, и тысячу раз. Всяко пришлось: и горько, и смешно. Устали все как черти. Жора Белей психанул и попробовал назло командиру отделения потянуть резину. Ромкин пообещал: «Я вот прикажу вам отдыхать, а сам заправлю вашу койку». Скулы Жоры залило багровым. «Это, конечно, пустяковина, – сказал Ромкин, – однако, не освоив ее как следует, не соберешься по тревоге. Какой тогда толк от всего остального? Пока будешь копаться с обмундированием, враг тебя упредит». «Сразу – враг», – буркнул Жора, но волынить перестал…

Трудным оказался этот первый день. А что дальше будет?

Спать надо, спать… Небось, это бессонница, стариковская болезнь. Еще такого не хватало. Спать надо, спать, уговаривал себя Юра, а сам все всматривался во тьму, вслушивался в нее.

Командир отделения сержант Ромкин еще не лег – он неслышно двигался по проходу между рядами коек. Когда сержант приблизился, стих шепот, и Юра понял, что шептались Жора Белей и Костя Журихин.

Сержант прошел мимо, Костя спросил:

– Жор, ты спать будешь?

– Самым добросовестным образом…

– А я не могу чего-то…

Ромкин услышал, вернулся:

– Солдаты не спят, а отдыхают. Вы и сейчас служите, выполняете прямые обязанности, – устало проговорил он. – Спите, хлопцы, утром все равно поднимут – спали не спали. Привыкайте сразу засыпать.

Он и сам умаялся, этот двужильный сержант.

Жора с Костей примолкли, и Юра услышал, как на своем языке тоскливо и ласково бормочет Фитцжеральд Сусян. Все «джан» да «джан». Видно, забылся и убаюкивает свою дочку-малютку. Жора иногда всхрапывал, но тут же замолкал. Костя спал беззвучно, словно и не дышал, но порой он вскидывался – шумно и резко переворачивался с боку на бок.

– Юр, ты спишь?

Это Прохор. Юре казалось, что он давно заснул. Даже завидно было: спит, хорошо ему.

– Ты проснулся, что ли? – спросил Юра.

– Не спал я… Как-то горько мне…

– Горько?.. Тебе?..

– Мне… Был бы дома, позвал бы мать: «Ма, дай джамбы…» Это наш калмыцкий чай – джамба. Принесла бы она пиалу остывшего чая. Отхлебнул бы и на боковую. Да нельзя. Хоть лопни, нельзя…

– Так мы в армии, а не где-нибудь. – Юра ощутил, что горечь, которую испытывает Прохор, передается и ему, попробовал воспротивиться ей: – Чего горевать?..

– Объяснять я тоже умный. Я сам понимаю… А все же… Слушай, давай я тебе стихи почитаю! – неожиданно предложил Прохор.

– Давай читай… Только – на своем!

– На своем? – удивился Прохор. – Ты же не поймешь…

– Попробую…

Прохор читал шепотом. Непонятный, непривычный язык звучал таинственно, словно не стихи читал Прохор, а заклинания произносил, звал кого-то, убеждал в чем-то.

Вдруг он замолк.

– Чего ты? – спросил Юра. – Давай еще!

– Понимаешь? – изумился Прохор.

– Мне кажется, что понимаю… Читай дальше…

– Ну, ты даешь! – Прохор улегся поудобнее и снова стал читать.

Прохор напористо произносил фразу за фразой, и Юре хотелось, чтобы эта непривычная и сильная речь звучала долго. А Прохор вдруг остановился и заговорил на русском:

– Я о степи стихи читал. Знал бы ты, что такое наша степь! Я вот столичный житель. Элиста – главный город Калмыкии, но небольшой и со всех сторон открытый – у нас воздуха, как нигде, больше, чем в любой другой столице мира. Но степь для меня дороже всего. Весной она вся в тюльпанах – горит. Летом – знойная, а в небе над ней жаворонки! Осенью степь задумчивая, ветер – будто поет былины. Зимой – суровая, человека испытывает без поблажек.

– Это ты сейчас так расписываешь. А отслужишь – осядешь в своей столице.

– Нет! Вот посмотришь – нет! В зоотехнический пойду. Чабаны, гуртоправы, табунщики все двенадцать месяцев в году – в степи. И я – с ними!..

Послышались шаги, и Прохор замолчал.

Юра оторвал голову от подушки. Кто-то шел вдоль стены. Вот он попал в полосу света, падавшую в окно. Это был командир роты капитан Малиновский. Он заложил руки за спину и оттого чуть сгорбился. Шел медленно, часто останавливался; дойдя до дальней стены, повернул обратно. И обратно шел очень медленно. И часто останавливался.

Юра опустил голову на подушку и на слух ловил шаги капитана – ждал, когда он уйдет. Долго ждал и, наверно, пропустил этот момент. Приподнялся, поискал – нет капитана. Едва слышно позвал Прохора – тот не ответил. Заснул…

Спят солдаты под одной крышей. Разное сводит чужих друг другу людей в одном помещении: детей – отдых в лагере, больных – лечение в одной палате, командированных – короткие часы сна в гостиничном номере. А у солдат – одна на всех спальня, как у братьев в семье. Им жить тут и нести службу. Может, и воздух особенный в этой казарме – братское чувство будто само рождается в душе, хотя сослуживцев своих едва-едва знаешь. Всего-то знакомства – два дня, один в пути и один здесь. А до этого у каждого хоть и короткая, но своя, не похожая на другие жизнь. Свои взгляды на то, чем теперь живут.

Вспомнилось, как спорили в вагоне. На соседних полках сбились бывший агроном Сусян и бывший токарь Белей, бывший строитель Козырьков и бывший рабочий телемеханического завода Журихин. Все недолго побывали там, откуда призваны в армию, а все равно – бывшие! Будущее ждало их, ребята думали о нем, порой причудливо. Всегда худо знаешь то, что кажется общеизвестным. Так и армейская служба.

Костя Журихин, горячий и нетерпеливый парень, раскинул руки, положил их на верхние полки, коршуном навис над Жорой Белеем. Тот еще и служить не начинал, а уже одного желает – на свой завод вернуться, к своим товарищам.

– А тебе и не обязательно любить армейские порядки! – наседает Костя. – С ними не целоваться – их соблюдать надо! Пока не отслужишь свое, ты живешь как бы в подвешенном состоянии…

Жора недовольно сопит:

– Это я – в подвешенном?

– Ты! Не я же!

– Я на заводе работал, у меня свой станок был! Свой!

– Был да сплыл! Чтоб учиться дальше и потом работать, чтоб обосноваться где-то и семью завести, надо отдать армии положенные два года. Это обязательно. Как детство. Как учеба в школе.

Жоре нечего было возразить, он досадливо мотнул головой:

– Сам ты вон – подвешенный!

Костя засмеялся, снял руки с полок, толкнул Жору:

– Подвинься…

Жора потеснился, Костя сел рядом:

– Полгода отработал я на телемеханическом. Отслужу свое – плюс армия, значит. Хорош стаж? Заслуженный стаж. По своей гражданской специальности махну в институт: принимай, аудитория, демобилизованного воина.

– Это тебе хорошо, – вздохнул Сусян. – А у меня жена дома, дочь. И назначение после техникума получил. Только бы работать…

– Ты один у нас такой. Нетипичный ты, – отбился Костя.

А теперь спят ребята, типичные и нетипичные.

Не коснулась их бессонница, стариковская болезнь. Видят они хорошие сны…

– Подъем!

Команда прозвучала оглушительно, словно кричали над ухом.

«Так я спал?» – удивленно подумал Юра.

По казарме, свежий, умытый, шел сержант Ромкин. Он был в майке, брюках и сапогах, но и в этой неполной форме был подтянут и аккуратен.

– Подъем, подъем! – благодушно поторапливал он, будто обещал что-то веселое и приятное.

Потом, после основательной зарядки и плотного завтрака, во время первого занятия по строевой, показалось, что сержант только этого и ждал, только об одном и мечтал – о том, чтобы научить свое отделение стоять.

Он был похож на скульптора, сержант Ромкин. Он лепил. Увлеченно и трудолюбиво лепил из рыхлых ребят настоящих, крепких и стройных, воинов. Порой взор его ускользал куда-то: сержант как бы сверялся с образцом, который жил в его сознании, с идеалом сверялся. На лице его появлялись то досада, то удовлетворение. Удовлетворение – редко, досада – часто: до идеала ребята не дотягивали.

Когда строевая подошла к концу, сержант с сожалением посмотрел на часы и сказал:

– На следующем занятии продолжим. Все равно научимся стоять красиво и удобно. Мобилизованно стоять. Вот я видел снимки в журнале. Турецкого солдата видел. Стоит он – и сразу видно: неграмотный, равнодушный, забитый. Американского видел. Тот сытый, самоуверенный, жадный… А мы с вами – советские солдаты. Стоим – и всем ясно: стоят храбрые и сознательные воины, ответственные за свою страну и мир на земле. Понимаете, что такое строевая стойка?

Учились стоять, а мускулы наработались, вроде позади полный марафон.

Но день только начинался, и впереди было второе занятие – по физподготовке. Проводил его лейтенант Чепелин. Когда пришли в спортгородок, он разрешил снять ремни, расстегнуть воротники.

– Подтягиваться будем. Сегодня у нас тренировка, однако заниматься надо с прицелом на зачет. Шесть раз подтянуться – удовлетворительно. Восемь раз – хорошо. Десять – отлично. Больше – все равно отлично… Показываю…

Он стал под перекладиной, поглядел на нее снизу, слегка подпрыгнул и недвижно повис. Как стальной.

– Обратите внимание на хват. И-и…

Неторопливо, без видимого напряжения он подтянулся раз, другой, третий. Сначала ребята загляделись, потом кинулись считать.

Двадцать раз подтянулся лейтенант! Двадцать! И лишь чуть порозовел и чуть слышнее дышать стал. Соскочив на землю, походил, потер ладонь о ладонь:

– Командиры отделений, приступайте к тренировке!

Жора Белей свободно подтянулся шесть раз и вернулся в строй.

Лейтенант, переходивший от отделения к отделению, в этот момент оказался поблизости.

– Рядовой Белей, к снаряду, – скомандовал лейтенант. Жора вернулся под перекладину, недовольно взглянул на трубу, до блеска вытертую солдатскими руками.

– Выполняйте, – велел лейтенант.

Жора повис, быстро подтянулся восемь раз, словно спешил избавиться от чего-то надоевшего.

Лейтенант остановил его, как только он сделал попытку уйти.

– Я же уже! – буркнул Жора.

– К снаряду!.. Вы можете на отлично сработать.

Жора, видно, рассердился, бросился на перекладину, точно сломать ее намеревался, подтянулся пятнадцать раз подряд.

– Георгий Белей, Советский Союз, – подражая судьям-информаторам, выкрикнул Костя Журихин. – Есть мировой рекорд!

Костя хохмил, но не мог скрыть, что завидует. Сосредоточенный, даже строгий, он быстро прошагал под снаряд, остановился, сжал губы. Ему удалось подтянуться одиннадцать раз.

Перед тем как возвратиться в строй, он обратился к лейтенанту:

– Разрешите повторить упражнение?

Юра смотрел на Костю неодобрительно – пижонит парень: Мол, вот я какой: сразу могу повторить, да похлеще повторить, не то что другие!