Текст книги "Земля солнечного огня"
Автор книги: Николай Сладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
На второй день каждый птенец весил уже по пятаку, на четвертый – по два пятака, а на шестой – по четыре. На десятый день каждый стал в пять пятаков, а на пятнадцатый – в семь. Тяжелее – дороже отца с мамой!
За две недели ровно в двенадцать раз «вздорожали»!
День за днем
1 мая. Агама выкопала в песке норку-гнездо и снесла в него десяток яиц.
2 мая. Встретили первых молоденьких варанчиков – выползли из зимнего гнезда.
3 мая. У сайги двойня: сынок и дочка. Тонконогие, толстоносые. Лежат и не пошевелятся.
6 мая. В логове у гиен появились полосатые гиенята. Ползают в норе, скулят и повизгивают.
7 мая. У джейранихи два джейраненка. Спокойно лежат на песке, а джейраниха от беспокойства места себе не находит.
8 мая. Тонкопалый суслик вскарабкался на куст кандыма объедать его красные мохнатые семена. И так намусорил – весь песок под кустом от семян покраснел!
10 мая. Фламинго на соленом озере снесли яйца в свои глиняные гнезда-кочки.
14 мая. В норе у рыси-каракала появились рысята.
15 мая. По воздуху на сверкающих паутинках, как на шелковых коврах-самолетах, летят ядовитые паучки каракурты. Летят воздушные кораблики, сидят на них черные пираты.
16 мая. В щели обрыва вылупились птенчики пустынного снегиря.
19 мая. Вылупились птенцы у дрофы-красотки. Пищат.
20 мая. У тонкопалого суслика родились суслята: слепые, беспомощные.
21 мая. Самочка чернобрюхого рябка снесла яичко и сразу на него села: как бы не спеклось на солнце!
22 мая. Вылупились птенчики у саджи.
24 мая. Вылетели из гнезда воробьята пустынного воробья.
25 мая. В норе лысого барсука-медоеда появились медоедики. Пока сосут молоко.
26 мая. Чуть свет вышли мы в степь по грибы, а все равно опоздали. Грибы кто-то собрал! Кто-то шустрый нас обскакал!
Обскакали нас… черепахи! Черепахи, оказывается, тоже по грибы вышли. Найдут степной гриб и огрызут у него белую шляпку.
Смотрим по сторонам в сильный бинокль, тут и там грибы белеют, а рядом, как булыжники, черепахи лежат, грибы жуют. Вот тебе и неповоротливые!
28 мая. Черепахи роют в песке ямки и несут в них яйца.
29 мая. Вылетели из гнезда воробьята саксаульного воробья.
30 мая. Вылезли из дупла дятлята пустынного белокрылого дятла. Прицепились к саксаулу и с удивлением озираются.
Красные дали
Вдруг покраснели дали! Яркие красные полосы у самых гор – непонятные и неожиданные. Будто красная заря из-за гор пролилась к их подножию. Будто кто-то толстым красным карандашом отчеркнул синие горы от желтых песков.
Нет, конечно же, не заря. И не россыпи алых камней. Не далекий степной пожар. Может, радуга по горизонту: желтое, красное, синее? Или зыбкий мираж, обманывающий и манящий?
Глухо топочут копыта коней, плюхая в пухлую пыль. Все уже полоса желтых песков, все пуще синева дальних гор, все шире, все ярче, все ближе, все необузданней красная полоса. Ближе и ближе радуга из песка, синих гор и… красных маков!
Маки, живые маки! Их видимо-невидимо. Они обступают со всех сторон, как разливы красной реки. Они трепещут и взблескивают, словно рябь на воде. Они стелются на ветру, как пламя невиданного пожара.
От них рябит в глазах и кружится голова.
По сторонам вздымаются красные от маков холмы – волны багряного моря. Волны накатываются в посвистах ветра, на гребнях вскипают брызги огненных лепестков.
Вот-вот волны захлестнут, опрокинут, и мы утонем в буйном неистовстве красного цвета!
Земля под ногами горит от цветов. Полыхают красные дали. Степные луни, словно чайки, скользят над красными волнами. Седые их крылья просвечивают розоватым. Красные жуки на маках жуют красные лепестки. Сонные верблюды сгибают длинные шеи, и в черных выпуклых их глазах мечутся огненные зигзаги.
Порозовели белые облака. Даже синее небо подернулось розовой дымкой. Стоим растерянные и восхищенные. Цветы и цветы – без конца и без края! Неистовое буйство красного цвета. Кипучая лава цветов.
В степь по… грибы!
Везде по грибы ходят в лес, тут – в степь голую. У нас к грибам ведут тихие лесные тропинки, а тут – широкие степные дороги. Тропинки наши натоптаны, дороги степные – накатаны. Наш грибник в одиночку пешком шагает, степной грибник – компанией на машине едет.
Пахнет в степи не листьями вялыми – горькой полынью. Вспугиваешь не рябчиков, а бульдуруков.
Не заяц за кустами проскачет, а проползет в камнях черепаха. А с дороги свернешь – не в лужу оступишься, а в прорытую песчанками нору.
Идешь – не под ноги смотришь, а по сторонам. И не осенний дятел над тобою стучит, а жаворонки весенние заливаются.
Потому что грибы в степи не осенью собирают, как у нас, а… весной.
Ящеричный град
По мрачному синему горизонту, задрав голову в облака, медленно полз, покачиваясь и изгибаясь, черный змей-смерч.
Вот он просунул голову в щель между синими тучами и не спеша втянулся в облачную щель, как в нору, виляя над пустыней черным хвостом.
А через час с неба дождем посыпался песок, и, как градины, стали шлепаться маленькие ящерицы-круглоголовки.
Задремавшего было пастуха кто-то неожиданно вытянул кнутом по спине. Он спросонок вскочил, заругался – думал, друзья дурачатся. А это песчаный удав ему с неба на спину свалился.
Черепаший пир
Пролетел над пустыней вихрь – повалил толстые ферулы. Ферула – это «дудка», высотой с человека, толщиной в руку. Стебель у нее сочный, матовый. Даже пальцем на нем, как на потном стекле, можно писать.
Такая сочность для пустыни диковина. И потому про упавшие ферулы сразу пронюхали черепахи.
Жадно вгрызаются в сочную зелень, передними лапами упираются, отдирают куски. Друг на друга шипят сердито и даже щитками толкаются: все-то сухое вокруг, а тут сочность такая!
Кукушка на песке
Непривычно видеть дятла на земле, кулика на дереве, а утку в дупле. Но совсем уж глазам не веришь, когда на голом бархане видишь… кукушку. Жительница леса и – в… голой пустыне! Любительница прохладных вершин на… раскаленном песке. Но это она: серое платьице, полосатая тельняшка. Взлетела на ферулу, как на родную березу. И закуковала. Пески, голые пески вокруг, а над песками голос лесной кукушки…
Многоквартирное дерево
В кряжистой старой туранге целое общежитие. Ствол туранги в морщинах весь – как из толстых канатов свит. И сверху донизу в нем дупла-окошки.
В среднем дупле галки живут – еду птенцам полными подклювными мешками таскают. Верхнее дупло парочка голубков заняла: эти то целуются, то воркуют. В нижнем дупле – в первом этаже общежития – поселились франты удоды. Гоняются, «утутукают», веером разворачивают хохлы.
На самой вершине – на чердаке! – черный коршун сложил гнездо: темнеет охапка хвороста. А в этой охапке воробьи устроились. Коршун помалкивает, а воробьи галдят на чем свет стоит!
В подвале, у самого корня, в щели геккон живет. Ночью он на коре мух ловит, днем в щели сидит.
Шумит на ветру туранга. Сколько она на своем веку разных жильцов перевидала, скольким дала укрытие…
Змеи на рельсах
(Рассказ обходчика)
Идешь ночью в обход и побаиваешься. Пески ночью остывают, и змеи сползаются из пустыни к насыпи, греются на теплых рельсах. Потому и хожу я с сильным фонарем, чтоб не наступить на какую-нибудь.
Больше всего змеи любят класть на теплые рельсы свои головы. Понятное дело, если я пройду – только всех распугаю, а вот если впереди меня поезд пройдет или дрезина пробежит – тут уж змеям достанется. Сколько потом приходится мертвых с насыпи сбрасывать!
Домик под рельсами
Пришла из города весть: под трамвайными рельсами нашли логово ядовитого каракурта! Сидит он в своей норе и ничего не боится: ни топота ног, ни шуршания шин, ни грохота трамвайных колес. Сам весь измазался в мазуте, а на грязной паутине у него висят трамвайные билеты, окурки и спички.
Утка в печке
Утка-пеганка, жительница соленых озер, любит гнездиться в обрывистых берегах. Да не везде в пустыне есть обрывы и норы. Вот еще работа на ее утиную голову! Ничего не нашла лучше, облюбовала заброшенное зимовье – старые сарайчики из сухой глины. Долго бродила вразвалку из сарая в сарай, тихо покрякивала-поругивалась, совала свой красный нос во все щели. И, наконец, поселилась в… печке!
Земляной сыч
Раскапывали ребята нору песчанки. Хотели разузнать, куда песчанки прячут сено. Какой такой у них сеновал? Разрыли до тупичка-сеновала, а там сыч! Вжался в угол, клювом кривым щелкает и таращит свои круглые, как два желтых лимона, глаза. А уж головастый – прямо одна голова на двух лапах! И странный какой-то: на спине и голове вместо перьев колючки, словно у дикобраза…
Пока ахали, разглядывая сыча, он опомнился, косолапо побежал и нырк в соседнюю нору! Подземный какой-то… Гнездо устроил под землей и охотится, наверное, под землей. Потому на спине и иглы вместо перьев. Перья его до белых стержней о стенки норы потерлись.
Никогда наперед не знаешь, что может случиться: искали песчанкин сеновал, нашли сыча-дикобраза!
В лисьей норе
Угораздило утят вылупиться в… лисьей норе! Не они в том виноваты: это отчаянные родители их, рыжие утки-огари, лисью нору для своего гнезда облюбовали. Поселились утки с лисой под одной крышей.
Рыжая хозяйка в главной норе, рыжие жильцы в отнорке. Там и вылупились утята – чуть ли не у самого лисьего носа! Ой, чем-то все это кончится?
А кончилось тем, что запугала утка лису чуть не до смерти! Сунула как-то лиса нос свой в утиный отнорок, а утка как шею по-змеиному вытянет, как ею заизвивает, как по-змеиному зашипит, как глазами из темноты по-змеиному засверкает – у лисы от страха и хвост дыбом!
С тех пор мимо отнорка ползет – нос свой в него не сует, а только с ужасом косится. А утята ей из-под утки носы плоские показывают.
Скоро вывела утка своих утят из норы, повела на чистую воду. Лапкам утячьим на камешках с непривычки колко – но от матери не отстают. Бугор на пути крутой – все до одного вскарабкались. Обрыв к воде высоченный, а они смело за уткой – шлеп! шлеп! шлеп! – вниз! Кто в воду, кто на песок, а кто и на камни. Ничего: глазами поморгали, носами ушибленными потрясли, лапки поцарапанные почесали – и в воду. Тут, на чистой воде, и справили свой день рождения. А где же еще его им справлять: не в норе же у рыжей лисицы!
Не подходи!
Когда у тебя нет острых когтей и длинных клыков, а каждый тебя норовит обидеть, бери на испуг! Так всегда делает ушастая круглоголовка. Как разинет пасть до ушей, как развернет веером свои красные «уши», как зафыркает, как запрыгает! Разойдись, не подходи! Ух, какая я страшная! Вот схвачу, укушу, проглочу!
А что ей, бедняге, делать? Пляшет воинственный танец, а у самой хвост от страха трясется.
Лес розово-серебристый
Нам привычны леса зеленые. Темно-зеленые хвойные и светло-зеленые лиственные. А этот лес был розово-серебристый, ни на что привычное не похожий. Бывают такие леса в пустыне, но только там, где есть вода.
Седые раскидистые деревья издали кажутся заиндевелыми, покрытыми сизым инеем. Под ними – нежно-розовые кусты. Они как копны розового пуха. Кажется, дунь – и все улетит!
А какая у этого леса опушка! Понизу розовая полоса, над ней полоса седая, а над всем этим розово-седым яркое синее небо.
Седые деревья – это деревья джиды. Еще их называют серебристым лохом. Похожи они на нашу плакучую иву: ветви обвисли густыми прядями, листья узкие, длинные, как серые рыбки. Между листьями желтенькие цветочки. Их очень много, но они такие крохотные, что почти незаметны. Зато запах их слышен издали.
Запах совсем особый: кто хоть раз вдохнул его – никогда не забудет. А вспомнит запах – вспомнит и лес…
Розовые кусты, похожие на копны пуха, это кусты тамариска. Кусты розовые с ног до головы: от стволиков до кончиков веток. И хочется сравнивать то с розовым инеем, то с розовым пухом, то с розовой пеной из розовых пузырьков. Пчелы гудят в нагретых ветвях, хлопочут в них, копошатся – варят розовое варенье.
У невиданного леса неслыханное название – тугай. Не бор, не тайга, не дубрава, не роща, а таинственное – тугай…
Тугай пропитан жаркими красками юга. Яркие бабочки, яркие птицы, яркие цветы и травы.
На солнечные тропинки из тенистых зарослей выходят по утрам фазаны. Перо их багрово вспыхивает и переливается. Это живые жар-птицы: когда они взлетают, кажется – вспыхивает фейерверк!
На сухих серых сучках любят сидеть щурки. Птицы совершенно тропические: грудки лазоревые, горлышки желтые, спинки золотистые. И красные – как рубины! – глаза. Когда они носятся над кустами розовых тамарисков – у всех в глазах рябит.
Голубые сизоворонки кричат резкими трескучими голосами. Желтые овсянки, похожие на канареек, поют старательно, задирая клювики в небо. Удоды порхают словно огромные пестрые бабочки. И воробьи тут не наши серенькие обыкновенные, а испанские черногрудые: очень яркие, очень пестрые, страшно горластые.
Вечера в тугаях тихие, настороженные. Но вдруг в тишине отчаянно закричит фазан и захлопает быстрыми крыльями. Значит, лиса или кот дикий вспугнули его с земли.
Вдруг услышишь сердитый звериный рев. Но рев никого не пугает: это косуля ревет. У безобиднейшего существа почему-то голос страшного зверя.
Шелест тростника, дробный топот копыт: на полянку вымахнули кабаны. Тихо перехрюкиваются-переговариваются.
Звонко и хлестко свистит соловей – как кнутом щелкает. Желтая луна показалась за черными перекрученными стволами. Ночь. Пахнет цветущей джидой. Незабываемый запах. Незабываемый лес.
События в тугае
26 мая. Спим под москитными сетками в розовых кустах тамариска. Всю ночь над головой свистят соловьи. Один уселся прямо против луны: видно, как у него подскакивает язычок в раскрытом клювике и как дрожит встопорщенное горлышко.
27 мая. Обрыв у речушки весь в дырах, словно стена дома в окошках. И кто только из окошек не выглядывает! Воробьи в красноватых беретиках и белых шарфиках. Носатые галки в серых косынках. Крикливые сизоворонки в синих жилетках. Щурки-франтихи в расписных шалях. Суетливый кривоносый удод. Задумчивый голубой зимородок. И все своими разноцветными глазами на меня смотрят: белыми, черными, карими, красными, голубыми. С чем я пришел: с добром или злом?
28 мая. Вечером над водой загудело темное облако. Облако то сплющивалось в лепешку, то вытягивалось столбом, то закручивалось штопором. Гудение нарастало, накатывалось, переходило в вой. Казалось, вот-вот облако не выдержит и взорвется!
Это свадьба маленьких стрекозок подёнок.
Они гудели и ныли, как гигантский пчелиный рой, как телеграфные провода в бурю.
Когда облако спустилось – все, словно тополевым пухом, покрылось серыми крылатыми насекомыми: деревья, кусты, трава. Они набились нам в волосы, в уши, глаза, за ворот, за пазуху, даже в карманы.
Мы сметаем их веником у палатки – намели целую горку!
29 мая. Через мелкие перекаты ручья пробиваются вверх золотые сазаны. Где мелко, они на боку ползут, цепляясь плавниками и хлеща бешеными хвостами. Брызги, всплески, в голубом вспыхивает золотое. Содранные чешуи, как бронзовые копейки, покачиваясь, опускаются на дно. И в воде тянутся струйки крови…
30 мая. На поляне посеян горох. Повадились воровать горох зайцы. Выйдешь из леса, а они, как испуганные мальчишки, шасть в разные стороны! А иные, самые хитрые, ложатся и затаиваются. Один хитрец сегодня прилег, спрятался, а уши свои длинные забыл на спину уложить – так и торчат из гороха!
31 мая. Шагаю по лесному тоннелю: пол у тоннеля из желтого песка, стены из бледно-розового чингиля, а потолок – из серебристого лоха. Незнакомые шустрые зверьки перескакивают вдруг тропинку – один за другим! Какие-то взъерошенные, всклокоченные, очумелые. А за ними выходит… свинья! Поджарая, длинномордая, хвост как малярная кисточка. Повернула ко мне узкое тощее рыло, посмотрела косыми глазами, пошевелила мохнатым лопухом-ухом, сказала «уфф!» – и исчезла. Мало она похожа на дворовую хавронью. А поросята совсем зверьки дикие.
1 июня. Кто только по лесной дорожке не ходит! На твердых копытцах косуля прошла. Удод натоптал и носом дырочек натыкал. Тут слизни ползали – оставили за собой слюдяные полоски. Там заяц проскакал легким скоком. Фазан крестиков наследил. Вкрадчиво прошел дикий кот. Следки его аккуратные, словно ягодки-малинки выдавлены. Змея наелозила извилин. Жук-навозник шар прокатил: будто тяжелая многоножка пробежала. А поверх всех мои следы – рубчатые и большие.
Наводнение в тугае
Получил письмо: «В розовом лесу наводнение, река вдруг вышла из берега. Бродил по лесу в высоких резиновых сапогах. Деревья и кусты по колено в воде, везде плавают сухие ветки, палки, сучки. На наклонном дереве сидел, как белка, заяц-песчаник, а на спине у зайца спасался большой черный жук. На сухом бугорке металась вымокшая лисица, вода затопила ее нору. А на пеньке, как на плотике, сгрудились плюшевые фазанята. Они не очень-то унывают и бодро клюют спасающихся на пеньке муравьев.
Фазанов-стариков вода выгнала из травяных зарослей, и они сидят на деревьях, как куры на насесте.
Фазанят я положил в шапку и отнес на сухое место: они раскатились от меня словно горох. Но прилетела фазанка-мать и быстро созвала их к себе под крылья. Я не стал им мешать и вышел из леса на затопленную опушку. Тут на крошечном травяном островке собралась целая дюжина перепелов. Они бегали и кричали отчаянно: „Вот так-так! Вот так-так!“».
Лисий концерт
Второе письмо: «Диковинное событие наблюдал в серебряном лесу. Посредине поляны лежала лиса, справа от нее сидели три сороки, а слева стоял фазан. Лиса игриво ерзала на спине, виляла хвостом и болтала в воздухе лапами, будто отмахивалась от комаров. Сороки возбужденно скакали и отчаянно стрекотали, а фазан даже поднимался на цыпочки, вытягивал к лисе шею и гнусаво выкрикивал свое „цок-цок“.
Удивленные птицы подходили к лисе все ближе и ближе. И лиса, ерзая и извиваясь, подкатывалась к птицам тоже все ближе и ближе. И когда до птиц стало хвостом достать, лиса вдруг крутнулась и кинулась к ближней сороке. Но сороке удалось увернуться, она взлетела с отчаянным криком и… тут же опустилась на землю! А лиса опять повалилась на спину, стала кататься и вилять хвостом. Теперь она незаметно перекатывалась к фазану. Вот до него три прыжка, вот два, вот один. А фазан все поднимается на цыпочки и тянет ей навстречу любопытный свой нос. Прыжок, лопот крыльев, отчаянный крик. Фазану тоже удалось увернуться, он высоко взлетел и… опять опустился на землю!
Что за странная игра в пятнашки!
И лиса снова катается на спине, виляет хвостом и развлекает зрителей. И зрители снова потихоньку подвигаются ближе и ближе.
Не знаю, чем бы кончилось это лесное представление, но тут на шум прилетела еще сорока, увидела меня за кустом, затарахтела особым голосом. Лиса сразу же вскочила и ускакала, сороки с криками разлетелись, а фазан молча шмыгнул в кусты».
Заячий сон
Под кустом тамариска, в холодке и тени, лежит заяц. Ушки на спине, пухлый подбородочек на лапках.
Заяц дремлет, притенив ореховые глаза своими длинными-предлинными, чуть изогнутыми ресницами.
От меня до зайца – ногой достать. Он проспал мой подход. Я разглядываю заспавшегося растяпу. На боках у него войлок – еще линяет. На ухе клещ налился. Лапы и хвост в грязи.
И вдруг усы у зайца зашевелились, носик смешно зашмыгал, изогнутые ресницы медленно приподнялись.
Я замер. Но заяц почуял недоброе. Ушки взлетели торчком, лапки задние напряглись, как два взведенных курка. А глаза полезли на лоб!
Прекрасные, ореховые с золотой искоркой, заячьи глаза вздулись, как надувные детские шарики! Заяц стал похож на сову. Глаза налились темным страхом, они прямо разбухли от ужаса: вот-вот лопнут и, как две набрякшие слезы, перельются через край и капнут в траву!
Я не дышал. Я не моргал. Так я перепугался за зайца.
А заяц вдруг успокоился. Расслабился и опустился на землю. Поерзал, угнездился и… задремал! И посветлевшие глаза его снова осенили ресницы. Так и казалось, что он сейчас пробормочет: «Уф! И примерещится же такое…»
Меня, неподвижного, он просто принял за пень!
Шаг за шагом я стал отходить от уснувшего зайца. Пятился, пятился – и ушел. То-то удивится косой, когда снова проснется! Только что пень торчал перед носом и вдруг куда-то исчез!
Пыльные зайцы
Пролегли сквозь тугай белые, запудренные пылью тропинки. Тенями они разрисованы и следами заячьими расписаны. А вот и сам писатель навстречу катит!
Меня увидел – как вверх подскочит! А со спины пыль столбом – словно заяц взорвался. По тропинке помчал – пыль с боков волнами! Весь в пыли от лап до ушей. Ну и неряха!
Каждое утро встречал я таких пыльных зайцев. До того пропыленные-запорошенные, что хоть на сучок их вешай и палкой пыль выколачивай.
А знаете, что оказалось? Зайцы нарочно в пыли катаются! Порхаются в пыли словно куры.
Как-то иду и вижу: заяц в пыли катается, ногами длинными взбрыкивает. На одном боку ерзал, ерзал – на другой перекатился. Потом лапы вверх – на спине ерзать стал.
Накатался, наерзался, надрыгался – как встряхнется! Будто гриб-пыхтун лопнул: пыль клубом! По тропинке понесся – словно смерч пыльевой завихрился. Вот до чего извозился.
Каждое утро выходят они из сырого леса на сухие тропинки. Ложатся мокрыми животами на теплую пыль. И начинают у них от этого линялые животы чесаться. Вот зайцы и дрыгаются, и катаются. И до того выкатаются в пыли, что даже лисицы, на них глядя, наверно, чихают и кашляют.
Предсказатели
В гнезде у фазанки появились фазанята. Было десять яиц, стало десять цыплят. Пушистых, как одуванчики. И у каждого одуванчика клювик и ножки. Клювиками одуванчики начали что-то клевать, а на ножках бегать.
Скоро отросли у фазанят крылышки, начали они порхать и стали «поршками». По вечерам они вспархивали вслед за фазанкой на дерево – повыше от лисьих зубов. Так и сидели всю ночь на сучке рядом – как бусы на нитке. Я каждый вечер подтаивался к этим живым бусам, чтобы только посмотреть на них.
Но однажды вижу: фазанята уселись рядком на сучке, а фазанка еще внизу. Волнуется, квохчет – зовет фазанят вниз.
– Внизу же лисы! – испугался я.
Но фазанята послушно спорхнули вниз, фазанка сразу увела их в колючие кусты. И только они там притихли, как заметались по небу желтые зарницы, загремел гром и тяжелые капли-картечины ударили по листьям. Вот бы досталось фазанятам, если бы фазанка вовремя не спрятала их! А в кустах им сейчас и тепло и сухо. Да и лисы не страшны – они сами от ливня в норы попрятались.
Фазанка с поршками сухие, а я до костей мокрый. Но зато теперь уже знаю: если с вечера фазаны на сучке бусами сидят – сухая и тихая будет ночь. А если в кустах прячутся – быть и дождю и ветру!
Речка в пустыне – голубая ниточка. Тугай по берегам – всего лишь зеленая бахромочка. А дальше справа и слева – пески, пески и пески…
Пугливый сверчок
Ночью поет в пустыне сверчок. Так поет – даже спать неохота! Как колокольчик звенит. Лежишь на спине и слушаешь, слушаешь…
Сколько глаз видит – все звезды и звезды, сколько слышит ухо – все сверчковые колокольчики. И тут и там. И у самого горизонта. А может, это и не сверчки, может, это звезды ночные звенят?
Может, и звезды: ни разу я сверчков не видал! Услышать их просто, а разглядеть – невозможно. И не потому, что ночью, а потому, что удивительно они чутки и пугливы. Как ни осторожничай – все равно услышат и замолчат. Я сердился, ругался, смеялся – но ничего поделать не мог. Подбираешься чуть дыша – слышат. Заслоняешься кустом тамариска – видят. Стоишь, не дышишь, не падает от тебя даже лунная тень – а сверчок не пошевелится и не пикнет. Уж такая вокруг тишина, что слышишь, как твое сердце стучит.
Сердце стучит… А может, сверчок слышит сердце?
Так и не удалось мне увидеть певца. Знаю о нем понаслышке. Все могу: прятаться, тихо ходить, подолгу не шевелиться. Но сердце остановить не умею и поделать с ним ничего не могу: чем ближе тайна – тем громче стучит. А сверчок чуткий, наверное, слышит. И сразу же перестает петь.
Хомяк работает головой
Повезло хомяку – наткнулся на гнездо дрофы-красотки. Лежат прямо на земле два большущих яйца – ну словно два бочонка с медом. Забирай и пируй!
Только вот лапками никак яйцо не обхватить – выскальзывает. И за щеку такое не затолкать – еще и рот раздерешь. А бросить, конечно, нельзя – жалко.
Возился хомяк, возился, ерзал, сопел, пыхтел – ничего не получается. Тогда уперся в яйцо лбом – и покатил его к себе в нору! Раз дело не по зубам, не по лапам – головой надо работать!
Джейранчик
Волка ноги кормят. А вот джейрана ноги спасают.
Джейраны – быстрые газели – живут в сухих южных степях. Много у джейранов врагов: и человек, и волк, и даже орел. А спасенье одно – ноги.
Вихрем носятся джейраны по степи. Кажется, что это не звери бегут, а птицы летят. Только пыль завивается из-под крепких копыт! Тут уж и волка ноги не прокормят!
Нет у джейраньей степи ни конца, ни края. На своих на двоих не скоро ее прошагаешь. Но я еду верхом.
Еду, посвистываю. И вдруг – стоп! Коняшка под ноги глазом косит. У копыт его кротовина – кучка желтой сухой земли, а конь ноздри раздул, ушами прядет – и ни с места.
Вгляделся я: да это совсем не кротовина, это джейранчик! Прижался к земле, замер и дышать перестал.
Джейранчик крошечный, с зайца. Он недавно родился. Лобик у него крутой и вместо рожек – пупырышки. А ножки тонкие-тонкие и длинные-длинные. Ненадежные ножки. И щуплый – ребрышки на боках проступают. Одна надежда на шкурку-невидимку. А шкурка и впрямь невидимка: не отличишь от степной земли. Тут и орлиный глаз обманется. Но человек не птица, его на кротовине не проведешь.
Соскочил я с коня и протянул к джейранчику руку. А он как вскочит на тонкие ножки, как вытаращит на меня черные глазенки, как ударит копытцем в землю – пыль фонтаном! И – ходу. Я за ним. Куда там! Как птица летит.
– Ах так! – рассердился я. – На своих на двоих не догоню – на четырех лошадиных настигну!
Вскочил на коняшку, стиснул ему каблуками бока. Взвился конек, замоталась по ветру конская грива, захлестала меня по лицу. Вмиг догнал я джейранчика. А он – бух! – и с ног! Запал, затаился. И глаза закрыл: глаза-то у него большие, блестящие – очень заметные. И опять стал как кротовина.
Перегнулся я с коня, тянусь, – нет, не достать!
Соскочил с коня – джейранчик бежать!
Я на коня – джейранчик на землю!
Подъеду к нему, ловчусь, – нет, не дотянуться! Коняшка боится на него наступить и близко не подходит. А соскочу – он ходу.
Не видно конца нашей гонке: бегом не догнать, с коня не достать.
Смотрю я на джейранчика сверху и дивлюсь: мал, а хитер! Видно, у джейранов спасение-то не в одних только ногах. И голова что-нибудь да стоит. Даже если на этой голове вместо рожек еще только пупырышки.
Да не век же мне над ним торчать! Взбодрил я каблуками коняшку – и потрусили мы своей дорогой. Еду, посвистываю. А что мне осталось делать?
Разбойничье логово
Ядовитый паук каракурт устроил логово в норке песчанки. Стены норы как шелком оплел паутиной. Во все стороны протянул сторожевые паутинные нити. Сам у входа засел. Смотрит в восемь глаз, восемь ног держит на сигнальных нитях. Словно натянул вожжи.
Кто бы ни прополз мимо, кто бы ни скакнул рядом – хоть одну паутинку, а заденет. Черный разбойник тут как тут: сразу обольет липкой гадостью и вонзит в тело ядовитые крючья.
Охотничий дом паука – настоящий разбойничий замок. Висят на стенах панцири высосанных жуков – как железные латы рыцарей. По углам валяются головы фаланг и кузнечиков с выпученными глазами – словно стальные шлемы. Белеют мумии запеленатых в паутину мокриц – как старые бурдюки с вином. А посредине сам разбойник каракурт сидит. Лапами перебирает нити сигнальные – словно вожжи подергивает. В восемь глаз смотрит. Новую жертву ждет.
Ущелье каменных козлов
Бывают в пустыне и горы: не высокие, не сухие, каменистые. Только в редких ущельях струится там вода и зеленеют кусты. И только в них теплится жизнь.
Нас в ущелье заманила вода. Она билась среди мертвых раскаленных камней, как живая прохладная жилка. Мы грохнулись на колени, окунули головы в воду и стали пить, фыркая и захлебываясь: в пустыне быстро узнаешь цену воде!
Чем глубже в ущелье, тем скалы угрюмей и выше. Скалы черные от загара. Блестящие, как литое стекло. Вычернило их солнце, отполировали песком ветры. Голубое небо отражается в черных скалах, и они отливают синью, как вороново крыло.
Тут и там на черных стенах светлые пятна. Это срывались от подземных толчков глыбы. Пятен много: землетрясения здесь не диковина. Глыбы огромные: землетрясения здесь не шуточные.
Между черных граненых скал дробные лиловые осыпи. Тени там резки, камни горячи, а звуки гулки.
В мире камней живут «каменные» птицы: каменный поползень, каменная куропатка, пестрый каменный дрозд, даже каменный воробей!
Каменный поползень гнездо строит из глины, замешанной на слюне. Гнездо раз в триста тяжелей самой птички. И крепкое оно, как камень. Поползень строит свой дом надолго. Сверху полирует слизью от гусениц. Вмазывает в глину яркие перышки и блестящих жуков – украшает.
Каменные дрозды веселыми рыжими пятнышками светятся на мрачных скалах. И звонкие их голоса смягчают суровость каменных глыб.
По-деревенски, словно в курятнике, квохчут кеклики – каменные куропатки. Странные птицы: в камнях живут, в камнях кормятся, в камнях детей растят.
Ну, а каменные воробьи такие же горластые, как и их городские сородичи.
Когда-то тут жили и древние люди.
Везде на скалах рисунки. И там, и тут: целые картинные галереи! Больше всего выбито и выцарапано козлов: рогатых, бородатых, важных. А вот бараны архары с толстыми, круто закрученными рогами. Олени маралы: значит, и они тут раньше водились.
Я разглядываю мастерскую древнего живописца. Вот на этом камне он, наверное, сидел у стены. Свет падал отсюда, как и теперь, тысячу лет спустя… Тишина окружала его. И тысячи лет назад она была такой же, как и сейчас. И солнце пекло. И лениво – вот так же! – жужжали мухи. Из того ручья он пил, черпая воду ладонями. И капли скатывались с бороды…
Его сородичи после тяжелой охоты блаженно лежали в тени, сонно отмахиваясь от мух. Просыпаясь, подсмеивались, наверное, над чудаком, упорно царапающим скалу.
А художник скоблил и скоблил. Взбудораженный, переполненный виденным, узнанным, понятым. Первый историк и живописец древних жителей пустыни. Счастливый уже одним тем, что никто ему не мешает царапать.
Я вглядываюсь в рисунки на скалах: они напоминают мне что-то очень знакомое. Ну да, конечно: вот так же рисуют теперь ребята углем и мелом на стенах, заборах, панелях! По правилу: «Точка, точка, запятая, минус – рожица кривая».
А сегодня по этим простым рисункам мы узнаем жизнь наших дальних предков. Узнаем, каким оружием они сражались, на каких музыкальных инструментах играли. Как охотились, как танцевали. Каких зверей приручали, а каких упорно преследовали.
