Текст книги "Под шапкой-невидимкой"
Автор книги: Николай Сладков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
***
Забрался я как-то под свою ШАПКУ ночью. Приплёлся ко мне и Лесовичок. До рассвета было не близко, и мы, слово за слово, разговорились.
– Скажи мне, Лесовичок, а лешего ты в лесу встречал?
Лесовичок хитренько усмехнулся, зыркнул на меня зелёными глазками и стал что-то шептать.
– Чего ты там шепчешь? – не удержался я.
– Да так, по привычке: сам с собой разговариваю. Да и нельзя про лешего-то громко говорить. Да ещё ночью.
– А ты шепни: встречал или не встречал?
– Как не встречать? Встречал, конечно. Вот только встретил, как к тебе шёл. Во-он в той лядине.
– Ну и какой же он, леший-то? Говорят, что у него на одной ноге копыто, а на другой лапоть?
– И так бывает, – усмехнулся Лесовичок.
– А верно, что он людей по лесу водит?
– Ещё и как! Потеха: кружат, как зайцы, по одному месту, а он знай хохочет.
– Ну вот что, Лесовичок, меня ты не проведёшь, не на простачка напал. Никаких леших в лесу нет.
– Так уж и нет! Поменьше, правда, стало, но ещё порядочно. Ишь ты, прыткий какой – нету! А кто деревья зимой в дугу сгибает? Кто стучит по ночам палкой по стволам? Кто в чащобе голосом дурным кличет? Вот тебе и нету.
– Погоди, погоди! Деревья снег сырой гнёт, по ночам стволы от мороза потрескивают, а голосом дурным сова или филин кричат.
Лесовичок захихикал.
– Гляди, знайка какой! А кто не знает – те всё на лешего валят. Особенно – кто один в лесу ночь проведёт. С вечера ещё хорохорится: никаких леших нет, всё суеверия, бабушкины сказки! А к утру, смотришь, глазки испуганные, ушки торчком, как у зайца, и от всякого шороха дёргается.
– Так что же, Лесовичок, получается?
– А то получается, что леший – это ваше незнание. Я в лесу каждый шорох, каждый запах, каждую тень могу объяснить. А незнайке всё то послышится, то покажется, то причудится.
– Ну, а всё-таки: есть леший в лесу или нет?
– А вот мы сейчас проверим. Ну-ка, приложи ладонь к уху.
Я прислушался. Кто-то возился в болоте и тихонько икал. Икнёт и губами мокрыми пошлёпает. Никогда раньше я такого не слышал.
– Слышишь? – шепчет Лесовичок, и глазки его зелёные светятся.
– Слышу, – шепчу и я. – Кто это?
– Он это, леший... Огород в лесу копал, на болото мыться пришёл.
– Огород?
– Ну да, огород. Ты что, никогда лешева огорода не видел?
– Н-нет...
– А как он дрова на зиму запасает – тоже не видел?
– Не видел...
– А как зимой саночки по снегу возит?
– И саночки...
– Ну, тогда я тебе покажу. А пока помолчим. Рассветает. Сейчас журавли на болото танцевать выйдут. Готовь своё фоторужьё.
Рассветало. Небо справа пожелтело, и все лужи на болоте справа от нас стали жёлтыми. Слева небо было зелёное. Луна висела на еловой лапе, как зелёный фонарь. И все лужи слева были зелёными. И вот между зелёным и жёлтым появились чёрные журавли. Они стали танцевать, выбивая ногами разноцветные брызги.
Лесовичок загадал загадки, а вы разгадайте:
кто землю вскопал,
кто осину срубил,
кто след санный оставил?
Тут леший дрова рубил.
Вот тут леший и огород копал.
А тут леший саночки по снегу возил.
БАБОЧКИ
Бабочки тогда только живут, когда хорошо живётся. Чуть только им плохо – холодно, ветрено, сыро – они обмирают. Впадают в особый сон: ничего не видят, не слышат, не чувствуют. И тогда всё плохое и неприятное проходит мимо, будто и вовсе его нет. Нет в жизни бабочек дней тяжёлых и пасмурных – только светлые, тёплые, солнечные. Потому-то так беззаботно и весело порхают они над лугом.
Рябчик и Ёж
—Люблю я, Еж, весенние цветы!
– И я, Рябчик, люблю: такие они яркие да пёстрые!
– Да нет, Еж, совсем не то!
– Такие они нежные да пахучие.
– Опять, Еж, не то! Совсем не то!
– А что же тогда то?
– Такие они вкусные! Особенно незабудки, так в клюве и тают. Незабываемый вкус!
Кто как спит?
– Ты, Заяц, как спишь?
– Как положено – лёжа.
– А ты, Тетерев, как?
– Я сидя.
– А ты, Журавль?
– А я стоя.
– Выходит, друзья, что я, Летучая Мышь, ловчее всех вас сплю, удобнее всех отдыхаю!
– Как же ты спишь-отдыхаешь?
– Да вниз головой!
***
– А сказки, Лесовичок, слушать любишь?
– Страх сказки люблю; так бы и слушал, так бы и слушал...
– А кто же тебе их рассказывает в лесу?
– Лес и рассказывает. Ещё и показывает. Заслушаешься и засмотришься!
– Так уж и засмотришься! В сказках и жар-птицы огненные, ожерелья и броши драгоценные. Лешие и кикиморы. – А в лесу? Одни пни да коряги.
– Ишь ты – пни да коряги... А ну-ка, взгляни вон туда!
– Пень вижу. Пень как пень.
– Ты всматривайся, всматривайся.
– Это зачем же?
– Примета такая: если хочешь, чтобы пень зашевелился, начни в него всматриваться. Он и оживёт и зашевелится. Гляди ещё и напугает – ну прямо как в сказке!
«За оврагом ольховым – горка сосновая, за горкой сосновой – моховое болото. На болоте бугор вересковый. Дерево посредине бугра непонятное: стоит, скрипит да из дупла смотрит...»
«...и нету туда ни пути, ни дороги. А ты иди! Через ручей светлый, через речку тёмную, через гарь и болото. За болотом ельник непроглядный, посреди ельника полянка светится. Посреди той полянки он и сидит. Сидит и молчит...»
«Не простой там лес, особенный. Вверх посмотришь – сердце забьётся, по сторонам посмотришь – сердце дрогнет, вниз посмотришь – сердце замрёт. Лежит внизу змея рябая. На тебя смотрит и улыбается. Будто что-то про тебя знает...»
«Одолень-трава, одолей ты мне злых людей, одолей чародея и ябедника! И только сказал так – распахнулись листья папоротника, а под ними бриллианты да самоцветы, браслеты, броши да ожерелья».
«Под горой каменной – озерцо зеркальное, в озерце – кикимора болотная. День и ночь в зеркало смотрится...»
– Что ж, увидел небось? – спрашивает Лесовичок.
Я даже вздрогнул:
– Увидел, увидел...
– Ну вот и ладно. А то: пни да коряги! Сказки, брат, к вам в дома из леса пришли. Сказки и сейчас по лесам прячутся. Ты только всматривайся, всматривайся.
Иволга и Кукушка
– Слушай, Иволга, о какой это зиме местные пичужки щебечут? Будто бы зима бывает, белый снег землю закроет, морозы затрещат?
– Э-э, Кукушка, болтовня всё пустая. Сколько на свете живу – никакой зимы и снега не видела. На родину прилечу – лето, в Африку вернусь – лето. На всей земле лето!
Дуб и Рябина
– Ой, Рябина-рябинушка, что взгрустнула ты?
– Была я, Дуб, свежей рябинкой, а стала сухой корягой. Ободрали меня как липку, разделали под орех. Ни ягод, ни сучков, ни веток – хоть в костёр головой. Хоть бы ты за меня вступился.
– Что ты, Рябинушка! Я сам такой, что краше в дровяной склад кладут. Всю осень жёлуди с меня сшибали – камнями да палками молотили. Всю душу вытрясли. Был я дубом, а стал дубиной.
Заяц и Медведь
– Белка на зиму грибы запасает. Бурундук – орехи. А ты. Медведь, всё без дела шатаешься. Вот засыплет снег землю – что лопать-то станешь?
– Ты, косой, за меня не волнуйся. Я, брат, самоед. Я зимой сам себя ем. На-ко, пощупай, сколько я сала под шкуркой припас – на всю зиму хватит. Я по лесу не зря шатаюсь, я сало коплю. Что и тебе, косой, советую.
– Э-э, Медведь, какое там сало... Нам, зайцам, в лесу не до жиру, быть бы хоть живу!
***
Сегодня под ШАПКОЙ задал мне Лесовичок странный вопрос:
– Скажи мне, мил человек, – чем ты смотришь?
– Как это чем? Как и ты – глазами.
– А видишь чем?
– И вижу глазами. Чего это ты чудишь: разве смотреть и видеть не одно и то же?
– Что ты, что ты! – замахал руками Лесовичок. – Совсем это разное дело. Было бы одинаковое, так все и видели бы одно и то же. А то вон пчела смотрит глазами, а видит-то... животом!
– Скажешь тоже – животом!
– Животом, животом, я-то знаю. Её глаза живот направляет. Летит над полем, на все цветы смотрит, а видит только те, в которых нектар сладкий. А все остальные – нераскрывшиеся, увядшие, засохшие – не замечает, они для неё как в тумане.
– Ишь ты!
– Да, да! Если бы у тебя были глаза пчелы, то видел бы ты на улице одни продовольственные магазины и ларьки. А в лесу видел бы только грибы, ягоды да орехи. Вот скажи, что ты видишь, когда смотришь на небо?
– Синеву вижу, облака вижу, сияние...
– «Синеву», «облака», «сияние»! – передразнил Лесовичок. – А вот лягушка или мухоловка видят на небе одних комаров да мух. Небо для них всё в чёрную крапинку. Всё равно что для тебя витрина гастронома.
Лесовичок задумчиво теребил ухо.
– Вот оно как: сияние, синева... А для чего они – сияние и синева? Сыт ими не будешь...
Вот у птиц, у зверей, насекомышей и управляет глазами живот. Потому-то, видать, их и называют – животные...
ЖАДНАЯ СОЙКА
Зимой самая добычливая охота с фоторужьём – у жилья. «Добыл» я тут и сороку, и ворону, и галку. Но никак не давалась мне сойка. И не потому, что очень уж осторожна: осторожна и пуглива она в лесу – что правда, то правда. А у жилья она куда глупее сорок, ворон и галок. Эти к человеку весь год приглядываются, доверяют только тем, кто внимания на них не обращает. А сойка – вольная птица. У жилья только зимой и потому не знает всех человеческих хитростей.
На прикормку сойка летит доверчиво и жадно. Но из-за этой-то жадности и трудно ее снять. Вдруг появится, стукнет коготками жесткими по деревянной доске, кинется к куску, взмахнёт широкими крыльями – и уже в воздухе. Спрячет кусок в лесу – за вторым летит. Опять стук коготков, быстрый взмах крыльев – в глазах рябит: рыжее, белое, чёрное! От леса к дому, от дома к лесу, кусок за куском, туда-сюда – ни навести не успеть, ни снять.
И вдруг – удача! Помогла та самая соечья жадность, которая до сих пор так мешала. Жадность и... три картошки.
Положил я на стол картошки: одна другой меньше. Сам залез под ШАПКУ. Вот стук коготков, быстрый взмах крыльев: сойка хватает крайнюю маленькую картошку. Схватила, выпрямилась – сейчас улетит! Но – чудо! – сойка не улетела, сойка растерялась! Сойку одолела жадность: она бросила маленькую картошку, схватила побольше. А рядом-то лежит ещё больше! Бросает среднюю и хватает самую большую. Теперь скорей в лес. Но жадность, жадность! Сойка склоняет шею, ёрзает клювом по доскам, исхитряется прихватить к большой картошине ещё и маленькую. И я успеваю её снять.
Теперь-то я знаю, что делать!
С помощью разных картошин я стану командовать жадной сойкой как захочу. И даже не разных, а двух одинаковых. Да, да, совсем одинаковых, только обязательно двух!
На столе две одинаковые картошки. Стук коготков – и сойка хватает одну. Но кажется завистливому глазу, что рядом больше кусок. Отброшена первая, в клюве вторая.
Нет, вторая, вроде, полегче. Брошена первая, скорей за вторую!
А я снимаю, снимаю, снимаю...
А соечий глаз горит, горит. То первая картошина в клюве, то снова вторая. То вторая, то снова первая.
А я снимаю, снимаю, снимаю...
Сойка мечется от одной к другой. Пора бы лететь, но жадность, жадность!
А я снимаю, снимаю, снимаю...
И глаза мои тоже горят, и жадность одолевает. Давно снята сойка, а всё снимаю, снимаю, снимаю...
ГОРЯЧАЯ ПОРА
Настала пора гнездо выстилать: каждое пёрышко на счету, всякая шерстинка в цене. И вдруг видит воробей: скачет по земле большущий клок ваты! Ну, если бы он просто лежал – другое бы дело. Тогда не зевай, налетай и хватай, пока другие не опередили! Но клок не лежит, а сам по земле как живой скачет! Все воробьи вокруг клювы разинули от удивления.
Вот клок ваты вспорхнул вверх и уселся на дерево. Потом запрыгал с ветки на ветку. Покрутился, покрутился да как полетит! Смешно летит: как слепой, ровненько, как по ниточке. Да сослепу-то, со всего-то разгону бряк о столб телефонный! И вывалился тут из клочка ваты... сосед-воробей!
Тут уж все поняли, что не сама вата по земле прыгала, и по воздуху не сама летала: воробей её тащил. Такой клок ухватил – больше себя ростом. Один хвост из ваты торчал.
Ухватить-то ухватил – всех опередил! – да закрыла вата ему весь белый свет. И бросить жалко, а куда тащить, в какой стороне гнездо, из-за ваты не видно. Скакал, порхал да и на столб напоролся; нос расшиб и вату обронил.
Другие воробьи, конечно, сразу же её утащили. Прямо из-под разбитого носа. Не успел и глазом моргнуть.
ПТИЧЬИ ПРИЧЁСКИ
Птичьи причёски можно смело в парикмахерских выставлять. И при виде их дрогнет и замрёт не одно сердце. Ну, например, вот. Это степной щёголь – журавль. Его так и называют: журавль-красавка. Правда, хорош?
Он ловко шагал, как шагает спортсмен или танцор. Он посматривал свысока, с ленцой поворачивал стройную шею, и белые косицы его чуть подрагивали в такт широким шагам. Как съёжилось бы его птичье сердце, если бы он вдруг заметил меня! Но он не заметил, сердце его не сжалось. И тогда моё подскочило от радости: я мог спокойно снимать!
Вот ещё замечательная причёска. Когда он заметил меня, «волосы» на его голове встали дыбом! Глухим, каким-то потусторонним голосом он прокричал: «Кто-то тут? Кто-то тут?»
– Никого нету тут, – пробурчал я, пытаясь усыпить его бдительность.
Удод недоверчиво покосился, но причёска его улеглась.
Два раза ещё он распускал свой лихой и роскошный хохол: один раз, когда к нему подсела его подружка, и второй раз, когда он так перед нею раззадавался, что чуть не упал с ветки!
Ястреб и Оляпка
– Ну, Оляпка, попался, сейчас я тебя сцапаю!
– А я, Ястреб, от тебя в полынью нырну.
– А я тебя у полыньи подкараулю!
– А я в другую полынью выскочу.
– А я у другой подкараулю!
– А я тогда в первую выскочу.
– А я... И долго ты так вперёд-назад будешь мотаться?
– Да пока тебе за мной гоняться не надоест!
Косуля и Косач
– Послушай, Косач! Оба мы на снегу спим, но я почему-то замерзаю до невозможности, а тебе хоть бы хны! Отчего это, а?
– А оттого, Косуля, что не знаешь ты, как люди снег называют.
– Как же они его называют?
– Белым покрывалом называют, пуховым одеялом.
– Ну так и что же, что одеялом?
– А то, что спать-то под одеялом положено, а не поверх! Спи, как я, в пуховом снегу с головой – и не продрогнешь.
ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ
Всё лето листья подставляли солнцу свои ладошки и щёчки, спинки и животики. И до того налились и пропитались солнцем, что к осени сами стали как солнышки – багряными и золотыми.
Налились, отяжелели и потекли.
Полетели иволгами по ветру. Запрыгали белками по сучкам. Понеслись куницами по земле.
Зашумел в лесу золотой дождь.
Капля по листику щёлкнет – сорвётся лист. Синицы на ветке завозятся – брызнут листья по сторонам. Ветер вдруг налетит – закружится пёстрый смерч. А если неуклюжий косач с лёту вломится в ветви, хлынет сверкающий водопад.
По колено в листьях деревья стоят.
Елочки листьями украсились, папоротники под листьями пригрелись, грибы под листьями спрятались.
Листья шуршат, скребутся, лопочут. Листья летят, качаются и бегут. Листья вверху, внизу и вокруг.
Шумит золотой дождь.
КОСАЧИНЫЙ ЧАС
Если на всём свете вдруг бы остановились часы – знаете, куда бы я пошёл? Я пошёл бы на ток и узнал время у косачей!
У косачей нет часов. Но время они знают. Точно знают, хоть и определяют его на глазок.
Мы тоже чувствуем время. Кто привык завтракать, обедать и ужинать в одни и те же часы, тот эти часы не пропустит. Живот ему время подскажет: как под ложечкой засосёт – так и пора!
Косачам время подсказывает глаз. Темень в лесу ещё тьмущая, в деревне только первые петухи орут, а у косачей подъём на крыло. Что-то увидели их глаза в тёмном небе: пора на ток песни петь. Солнце ещё глубоко за краем земли, а косачи знают – пора! Пришёл их косачиный час.
Четыре весны я ходил на ток, четыре весны отмечал первую песню. И вот что у меня получилось. Беру первое попавшееся число – 29 апреля. В этот день в 1962 году первый косач запел на току в 3 часа 31 минуту, в 63 году – в 3 часа 35 минут, в 64 – в 3 часа 30 минут, в 65 – 3 часа 34 минуты. Четыре года – и чуть ли не минута в минуту!
И вот пятая весна 29 апреля. Я под ШАПКОЙ: проверяю часы косачей. Обычная весенняя ночь, привычный весенний рассвет. Всё как всегда. Носятся в темноте, скрипя крыльями, чибисы. Бекас жужжит над головой, словно муха, попавшая в паутину. 3 часа 30 минут: сейчас запоёт косач! А косач не поёт... Три часа сорок минут, а косачи молчат! Что же случилось? Но вот, наконец, знакомое бульканье, будто кто-то горло полощет – запел. С опозданием на 20 минут!
Наверное, это молодой косач, объясняю я сам себе, опыта у него ещё нет. Или лодырь – проспал положенный час. Да и не просто ведь столько лет из утра в утро точно угадывать время! Разок можно и ошибиться. Подумаешь – 20 минут.
Дома, греясь горячим чаем, я говорил:
– Заржавела пружина в косачиных часах! На двадцать минут отстали.
И только сказал – слышу радио! «Говорит Москва. С добрым утром, товарищи! Московское время шесть часов». А на моих – двадцать минут седьмого...
Мои часы подвели: стальные, удароустойчивые и водонепроницаемые! А косачиные – нежные, невидимые, непонятные! – работают точно. Из весны в весну, из утра в утро. Теперь я спокоен: что бы там ни случилось, вовремя кончится ночь, вовремя запоют косачи, вовремя поднимется солнце.
СОЛОВЕЙ ПОЁТ
Соловей поёт, а вокруг все думают, думают.
Сосед-соловей думает: «Лучше нос к нему не совать, а то хвост выщиплет или в макушку клюнет!»
Соловьиха думает: «Раз поёт – значит, место для гнезда облюбовал! Слетать посмотреть, что ли?»
Птицелов думает: «Хорошо поёт, шельмец! Пора западню готовить».
Прохожий думает: «Вот и ещё одна зима позади...»
А соловей поёт и поёт.
А все вокруг думают, думают...
ВЫЕДЕННОЕ ЯЙЦО
Хочешь жить – мух лови. Хочешь муху поймать – сеть плети. Паучишка только тем и занят, что сети плетёт. А это – ой как не просто!
Сплёл между деревьями – ветер сеть разметал. Сплёл между кустами – роса на сеть осела, все нити порвала. Соткал сеть внизу, между травинок – и тут не уцелела! Ежик бежал, колючками зацепил, сеть порвал и самого чуть не заколол.
Другой, может, после бед таких вовсе перестал бы сети плести. А паучишке что делать? Хочешь жить – мух лови. Хочешь муху поймать – сети плети.
Опустился паучишка на самую землю и поселился... в пустом птичьем яйце! Ворона яйцо расклевала, белок и желток выпила, а пустую скорлупку бросила. Вот дом так дом – всем домам дом! Ветер не дует, дождик не мочит, птицы и звери внимания не обращают: кому выеденное яйцо надо?
Паучишка и рад: не мешают дело делать, сеть серебряную плести, мух сетью ловить.
ДЕРЕВЬЯ СКРИПЯТ
Каждое скрипучее дерево на свой лад скрипит. Интересно слушать в лесу этот скрип. Раньше, бывало, я все ночёвки свои только под скрипучими деревьями и устраивал. Солнце за лес – начинаешь прислушиваться. Как услышу – скрипит! – тут и рюкзак сбрасываю.
Валежник собираешь – оно скрипит, рогульки для котелка вырубаешь – скрипит, лапник стелешь – всё скрипит, скрипит...
И за треском костра слышен скрип, и за бульканьем чая. Сквозь дремоту, всю ночь – скрип да скрип.
К утру уже знаешь, почему скрипит.
То растут два дерева тесно, упёрлись друг в друга сучьями, одно другое отталкивает, отпихивает – вот и скрипят.
Бывает, ветер повалит одно другому на плечи – тоже оба скрипят.
Иное на вид живо-здорово, да сердцевина трухлявая: чуть ветерок – скрипит. А то снег зимой в дугу скрючит – за всё лето распрямиться не может. Стоит гнутое, голова лохматая в землю уткнута – тоже скрипит.
Наслушался я по лесам скрипа. Ни рощи нет, ни бора и ни дубравы, где бы дерево не скрипело. И каждое по-особому. И каждое о своём...
ИМЕНА ПТИЦ
Забавные у птиц встречаются имена! Ну, например, птица поганка. Поганка, да ещё и рогатая! Или птичка завирушка. Или юла.
А вот совсем милые имена: овсянка, просянка, коноплянка, малиновка и даже чечевица! А разве плохое название чиж или чечётка?
Или вот, пожалуйста: зеленушка, синехвостка, сизоворонка! Названия-прозвища лучше всего. В них и внимание, и радость от встречи, и счастье открытия. Зарянка... Это та, что поёт на заре. Лунь... Это тот, что «сед, как лунь». Кукушка... «Кукушка, кукушка, сколько мне лет ещё жить?» А она: «ку-ку» да «ку-ку», и чем дольше кукует, тем ты больше доволен.
Бывают названия скучные: каменка обыкновенная, горлица обыкновенная. Птица – и вдруг «обыкновенная!». Да не могут птицы быть «обыкновенными»! Вы только к ним присмотритесь, прислушайтесь. Живое не бывает обыкновенным.
Живых называть надо метко и весело, чтоб и в определителях не копаться: пришёл, увидел – узнал!
Пухляк, белобровик.
СЕНТЯБРЬ
Сыплет осенний нудный дождь.
С шорохом падают листья.
Лес стоит тихий, опустошённый.
И вдруг лесную тишину нарушает ярое весеннее бормотание тетерева!
Певчий дрозд откликнулся – просвистел свою песню. Затенькала птичка-капёлька – пеночка-теньковка.
И на опушке, и в глубине леса послышались птичьи голоса. Это прощальные песни птиц. Но и в прощальных песнях их слышится радость.
Странный в сентябре лес – в нём рядом осень и весна.
Жёлтый лист и зелёная травинка.
Увядание и расцвет.
Тишина и песни.
И грустно и радостно!
