Текст книги "Операция «Соболь»"
Автор книги: Николай Коротеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Росомаха
Зоотехник Туманов и Тимофеев приехали в заповедник днем. Они еще издали увидели в широкой речной долине дома, из труб которых поднимались прямые столбы дыма. Собаки, кусая за задние лапы отстающих, лихо взяли подъем к зданию дирекции. Дома поселка как бы разбежались по всей огромной долине, словно боясь, что им станет тесно. Избушки едва можно было рассмотреть за стеной тайги, в которой они попрятались. Тишину нарушал только ритмичный постук движка дизельной электростанции. Из его трубы стремительно взлетали кольца дыма. Поднимаясь, они становились шире и постепенно таяли. Иногда плотное кольцо дыма взвивалось особенно высоко и вспыхивало оранжевым огнем в солнечном свете.
Нарты остановились у крыльца. Голодные собаки нетерпеливо повизгивали. Саша Туманов, несмотря на возражения Тимофеева, наотрез отказался кормить их после ночевки, говоря, что так они довезут быстрее. И действительно, почуяв близость дома, собаки старались изо всех сил.
Приехали гости неожиданно, и их никто не встретил. Старик сторож, дежуривший в канцелярии, видимо, недавно проснулся. Он долго и хрипло кашлял, и только когда отдышался, от него можно было добиться вразумительного ответа: директор заповедника – в тайге, готовит партию соболей к отправке и, вероятно, сегодня приедет: заместитель его уже месяц живет в далеком становище, ведет подсчет соболей, и вообще в поселке остались женщины да старые и малые, кому охота не под силу.
Слушая деда, Тимофеев ловил себя на мысли, что сто километров унылой дороги не могут навеять такой угрюмой скуки, как эти длинные, подробные объяснения. Выручил Саша Туманов. Он предложил пойти к нему, позавтракать и выспаться. Майор нехотя кивнул, наперед зная, что Саша снова начнет говорить о соболях и своей диссертации. Его энтузиазм, вначале так понравившийся Тимофееву, становился утомительным.
Когда они уходили, старик вдруг засуетился, долго ругал себя за плохую память и, наконец, сказал, что вчера вечером радист принял какую-то радиограмму для приезжего. Старик с полчаса искал радиограмму, которую куда-то положил. Тимофеев едва сдержал себя, чтобы не выругаться. Радиограмму нашел он сам: она лежала сложенная вчетверо под стеклом на столе в канцелярии. Там было лишь три слова: «Сообщите, как доехали». Майор понял, что Шипов интересуется его делами и требует большей оперативности.
Усталость и сон мигом слетели с Тимофеева. Однако сообщать пока было нечего. Предстояло еще поговорить либо с директором, либо с его заместителем – секретарем партийной организации. Это люди, кому он вполне мог довериться и получить новые сведения. Но окажутся ли они интересными, продвинут ли хоть на шаг решение задачи?
Узнав, что радиограмма предназначена для гостя, старик всплеснул руками и, ухватив майора за рукав, повел в комнату на втором этаже.
– Вы больше ничего не забыли, дедушка?
– Нет, сынок, теперь все вспомнил. Тебе, тебе эта комната, – торопливо приговаривал дед. – Печь я еще вечером протопил. Может, опять затопить?
– Спасибо, дедушка.
Старик ушел. Василий Данилович осмотрелся. Комната, в которой его поселили, была заставлена чучелами зверей. У входа поднимался на задних лапах исполинский медведь, его раскрытая пасть сверкала клыками. Из угла, осторожно задрав чуткий нос, словно принюхиваясь, выступал олененок на стройных ножках и с маленькими рогами. На столе стояло чучело соболя. Зверек держался всеми четырьмя лапами за чурбак, поставленный на попа. Голова его была настороженно повернута и чуть склонена набок. Глаза-пуговки вытаращены. На мордочке как бы застыло удивление и вопрос.
Тимофеев скинул шубу и прошелся по комнате. Потом остановился перед чучелом соболя и стал пристально всматриваться в зверька.
Послышался стук. Вошел сторож.
– Я не забыл тебе сказать? Афанасий Демьянович говорили, чтобы вы не стеснялись.
– Говорили, дедушка, говорили, – рассмеялся Тимофеев.
Вскоре пришел Саша Туманов, и они вместе отправились осматривать поселок. К нему из внешнего мира вела только одна тропа, та самая, по которой приехал Тимофеев, но Саша сказал, что в экстренных случаях охотники идут через перевал. Путь этот труден и опасен, особенно в зимнее время, когда бушуют метели.
– Интересно, когда вернется директор? – спросил Василий Данилович.
– К утру, наверное.
– Да-а, – недовольно протянул Тимофеев.
– В заповеднике догадываются, что в тайге неладное творится. Охотники видели пограничников у Царь-сопки, – сказал Саша.
– Куда ведет запасная тропа, о которой ты мне говорил?
– К мысу Соколиному.
«Участок заставы Бабенко», – подумал Тимофеев и вслух добавил:
– По тропе до побережья дней пять пути?
– Не меньше.
Разговор с Сашей заставил Василия Даниловича принять новое решение – рискованное, но единственно правильное: действовать в открытую. Медлить было нельзя. Случилось то, что они с Шиповым не предусмотрели. Событие, о котором не должно было знать много людей, стало известным. Это может насторожить врага, заставить его действовать осторожнее и в то же время быстрее. Нет, ему тоже медлить нельзя.
Простившись с Тумановым, Василий Данилович вернулся в комнату и подготовил шифрованную радиограмму на имя Сысова для передачи полковнику. В ней он сообщил о принятом решении.
Радист еще не заступил на дежурство, и Тимофеев попросил сторожа позвать его. Скоро в дверь постучали. На пороге появился мужчина в стареньком офицерском кителе. Был он невысокого роста, с круглым маленьким личиком, с крохотным носиком-пуговкой.
– Вы меня звали?
– Товарищ Лихорев?
– Так точно, – переходя на военный тон, ответил радист.
– Кем были в армии?
– Командиром роты связи.
– Почему приехали сюда? Ведь могли хорошо устроиться на материке.
– В конце войны я заболел экземой. Меня и демобилизовали по болезни. Мучился я года два. Ни курорты, ни лечение не помогли. Света не взвидел. Однажды ехал на юг и встретился в вагоне с одним рыбаком с Камчатки. Разговорились. Я рассказал ему про свою болезнь. Он говорит: поезжай к нам, у нас есть целебные ключи. Я говорю: не поможет. Он говорит: хочешь – верь, хочешь – нет, а поможет. Я и поехал, здесь вылечился и остался.
– Вы москвич?
– Да.
– Я по «говорит» узнал. Любят москвичи это словечко.
Лихорев улыбнулся.
– У меня к вам не совсем обычная просьба. – Тимофеев посмотрел радисту прямо в глаза.
– Слушаю.
– Передайте в адрес охотоуправления вот эту шифровку. Понятно?
– Так точно, – Лихорев принял листок, исписанный колонками цифр, окинул его быстрым профессиональным взглядом. – Будет сделано.
– Надеюсь на вас. Кстати, вы, говорят, ведете здесь кружок по радиоделу. Вы, вероятно, знаете; монтировал ли кто-нибудь из любителей передатчик? Ведь не из простого любопытства люди занимаются с вами.
– Понимаю. В заповеднике единственный передатчик – стационарный.
– Кроме вас, мог кто-нибудь воспользоваться им? Подумайте очень серьезно…
– Радиоузел я сам ежедневно опечатываю. Да никто из моих учеников еще и не умеет обращаться со сложной радиоаппаратурой.
– Вы исключаете возможность, что кто-нибудь не из ваших учеников знает радиодело?
– Вряд ли. Впрочем… Я никогда, признаться, не задумывался над этим. Люди здесь живут открыто. Одна семья, можно сказать.
– Сегодня вы не выходите из рубки, – сказал Тимофеев и, помолчав, спросил: – Передавать что-нибудь будете?
– Нет, ничего не предвидится. Кроме вашей телеграммы, конечно.
– Хорошо. Слушайте эфир. – Тимофеев назвал волну, на которой три месяца назад работала неизвестная станция, та, что обнаружил радист бухты Серебряной.
Лихорев вышел. Василий Данилович остался в комнате один. Он сел за стол. Перед ним, вцепившись в чурбак всеми четырьмя лапами, маячил силуэт соболя. Тому, кто выделывал чучело, очень хорошо удалось передать настороженность застывшего, но быстрого, юркого и стремительного зверька.
…Смеркалось. Постепенно все предметы в комнате словно растворились в сумерках. Только белели клыки медвежьего чучела, стоявшего у двери. В коридоре послышались шаркающие шаги. Пришел сторож, растопил печь и пожелал гостю спокойной ночи.
Тимофеев включил свет. Лампочка горела неярко и ритмично помигивала в такт работе движка, стучавшего за окном.
Занятый своими мыслями, Василий Данилович засиделся у топившейся печки. Тишина, царившая в старом доме, навевала дремоту. От жара камелька приятно разгорелось лицо, стали слипаться глаза, думы зашевелились вяло и тяжело.
Василий Данилович подбросил в печь дров, и желтый огонь весело побежал по сухим поленьям. Свет привычно мигал под ритмичный стук движка.
К знакомым звукам вскоре примешалось тонкое повизгивание ветра за стенами дома. Начиналась метель.
«Только этого не хватало! – сердито подумал майор. – Этак Медведев может и не приехать сегодня».
Внизу хлопнула дверь. Тимофеев прислушался. Кто-то быстро и легко прошел по коридору. Негромко проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку.
Тимофеев снова устроился в кресле и стал смотреть в огонь печи. На торцах поленьев кипела смола, а дальние концы уже догорали, и на них обозначились пылающие квадратики углей.
Потом опять быстро сверху вниз проскрипели ступени на лестнице, ведущей в радиорубку, хлопнула дверь, и в доме все стихло – лишь потрескивали дрова.
Время шло незаметно. Оно как бы измерялось ставшими привычными помигиваниями лампочки.
Вдруг свет трижды померк не в лад.
Тимофеев вздрогнул.
«Что это?» – подумал он.
Майор до боли в пальцах ухватился за подлокотники кресла и затаил дыхание.
«Может быть, почудилось?» – мелькнула мысль.
Василий Данилович впился взглядом в яркий волосок лампы.
И опять свет начал мерцать не в лад со стуком движка.
– Пять, восемь, ноль… – читал Тимофеев телеграфную азбуку. – Три, три, семь…
Василий Данилович вскочил, сильно оттолкнул кресло.
«Рация! – чуть не вскричал майор. – Рация работает от движка? Лихорев?..»
* * *
Они остановились в затишье, в густых, выше человеческого роста, зарослях шаломайника.
– Вот и пришли. Отсюда я и двину на перевал. Доберешься теперь один? Не ровен час – прихватит. Так и на пороге скопытиться можно. А? Лучше я уж провожу тебя.
– Дойду, – ответил Медведев. – Да уж ты-то дома переночуй. Чего тебе из-за меня крюк делать. Всю ночь проплутаешь. Как днем, не отдохнув, пойдешь? Дорога не легкая.
В эту минуту ветер, бушевавший в тайге на сопках, завыл глухо, угрожающе.
– Ишь разгулялась погода! – снова заговорил Медведев. – Ты, Епифан, лучше не ходи в ночь. Спасибо за заботу. Доплетусь. Эка важность. Доплетусь.
– Оно так, – отозвался Казин. – Может, у меня все же переночуешь? Ведь еще семь километров тебе пройти надо.
– Нет, – протянул Медведев. – Лихо мне, но до дому надо добраться.
Медведевым явно овладевало упрямство больного человека, который переоценивает свои силы. Он стремился во что бы то ни стало добраться до родного очага, где, как он был уверен, ему сразу полегчает.
Старик Казин выжидающе смотрел на директора, словно проверяя, сможет ли он добраться до дома. Ночью дорога вдвое тяжелей.
– Нет, Епифан, я домой, – твердо сказал Медведев.
– Присядем тогда, что ли, – проговорил Казин. – Дорога у меня дальняя.
Они присели на нарты. Собаки было поднялись, нетерпеливо дергая упряжь. Казин прикрикнул на них.
Потом мужчины встали и троекратно поцеловались.
– Мало ли что, Епифан, – извиняющимся топом промолвил Медведев. – Может, и не свидимся.
– И ты не поминай лихом, – отозвался Казин.
– Ну, пора. Соболюшек береги. Не простуди, а то пооколеют по дороге.
Казин крикнул на собак, и нарты, на которых стояло восемь клеток с отборными камчатскими соболями, тронулись. Собаки, повизгивая, рвались на бег, но старик сдерживал их прыть.
Через сотню шагов он остановился и стал всматриваться в вечернюю темноту, рассеченную косыми полосами летящего снега. Фигура Медведева была уже еле видна, она словно расплылась в снежной кутерьме.
Епифан снял шапку и перекрестился. Затем двинулся дальше, теперь уже торопя рослых камчатских псов, тянувших нарты с драгоценным грузом. Вскоре между высокими прошлогодними стеблями шаломайника, на два метра поднимавшимися над сугробами, мелькнул огонек.
Упряжка остановилась у крыльца, псы взвыли, ожидая еды и отдыха. Но хозяин и не думал их распрягать. Казин постучал в дверь.
– Кто там? – послышался женский голос.
– Открывай.
– Сейчас, сейчас! – засуетилась хозяйка.
– Что свет палишь? – грубо сказал Епифан, пока женщина отодвигала прихваченную морозом щеколду.
– Да что-то боюсь я одна.
– Эва, на старости лет страх тебя разбирать начал. Скоро?
Дверь в промерзших петлях открылась с ледяным скрипом. На пороге стояла жена Казина в пуховом платке и заячьей безрукавке.
– Заходи, Епифанушка, – приветливо проговорила она с легким поклоном.
Старик ответил ей кивком, долго оббивал снег с олочей и суконных онучей, прошел в комнаты, сбросил на руки жене шинель и огляделся, словно в доме могли оказаться нежданные гости.
– Ты, Степанида, пойди в нарты юколы положи. Побольше. Дней на десять.
– Уезжаешь? В этакую непогодь?
– Надо, – отрезал Епифан. – Иди, иди.
Накинув полушубок, женщина вышла. Открыв подпол, старик полез вниз и долго копался там. Потом затих.
В доме наступила тишина. Электрическая лампочка, висевшая над столом, ритмично мигала, повторяя перебои далекого движка. Вдруг она замерцала невпопад. На минуту ее ритм снова восстановился, затем нить лампочки опять судорожно замерцала. Наконец лампочка успокоилась.
Вскоре Казин вылез из подпола, нагруженный продуктами, поверх которых лежал небольшой деревянный ящичек.
– Ну, прощай, старуха!
– Поел бы…
– Я через центральную усадьбу, по старой тропе поеду. К Медведеву заверну. Он ждет.
– Что тебе ехать приспичило? И собаки притомились. Пуржит на дворе. А тебя, прости, несет нелегкая. Переночевал бы в тепле.
– Надо! – отрезал Епифан.
Наскоро простившись с женой, старик старательно уложил продукты в мешок. Выйдя из дома, посмотрел, сколько жена положила юколы в нарты, попробовал, крепки ли веревки, приторочившие клетки, и крикнул на собак. Те неохотно поднялись со снега, где лежали, свернувшись клубком, спрятав носы в пушистую шерсть хвостов, и нарты тронулись.
Съехав наискось по крутому склону к ручью, где было совсем тихо и ветер посвистывал лишь в верхних ветвях рябин и ольхи, Казин круто изменил направление и стал торить тропу к невидимым за снежной пеленой крутобоким сопкам.
Шел Епифан нешироким, но спорым охотничьим шагом, раскачиваясь на ходу, перенося, словно матрос, тяжесть тела то на одну, то на другую ногу. Склон становился все круче, но старик будто не замечал этого. Шаг его был по-прежнему ровен и скор. Изредка он оборачивался и голосом подбадривал собак. Обойдя сопку по крутому опасному склону, Епифан прыгнул в нарты и погнал их по пологому скату в долину. Лес здесь был не слишком густым, и, ловко управляя остолом, старик стал быстро спускаться вниз.
Полночь миновала, но Казин и не думал останавливаться. Он гнал собак с такой настойчивостью, словно нарочно выжимал из них последние силы.
Упряжка достигла перевала, когда рассвело. Старик оглянулся назад. Поземка не утихала. Долина тонула в снежном тумане. Окинув пристальным взглядом пустынную местность, Епифан принялся разгружать нарты.
Впереди на тропе лежал огромный камень, перегораживающий путь. Слева, между скалой и камнем, был лишь узкий проход, в который с трудом могли пройти только собаки, нарты же пришлось бы протаскивать боком. Справа от камня белела ровная снежная площадка. Но Епифан не ступил на нее. Он хорошо знал, что площадка эта – нависший над обрывом снежный карниз, который мог рухнуть, не выдержав тяжести груженых нарт.
Старик выпряг шесть собак, сложил с нарт большую часть груза, привязал для страховки к ним веревку и пустил их по карнизу. Пустые нарты благополучно проехали по снежному надуву и, миновав опасное место, остановились.
Казин перевел остальных собак через узкий проход между скалой и камнем, перетащил клетки с соболями и тщательно заровнял следы, хотя знал, что поземка и без того заметет их. На снежном карнизе остался четкий след нарт.
Собаки бежали весело. Они словно чуяли, что у подножия сопок есть охотничья избушка, где они смогут отдохнуть и где их, наверное, хорошо покормят. Подъезжая к наспех сложенному срубу с плоской крышей, Епифан еще издали заметил, что там побывал незваный гость: в снежном намете на крыше зиял черный провал. Собаки настороженно зарычали.
Епифан скинул с плеча ружье и, подойдя к двери, прислушался. В избушке было тихо. Тогда он медленно приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Сначала ничего не увидел в полутьме, потом различил валявшийся на полу разорванный мешок, обглоданные кости. На мгновенье под лавкой вспыхнули две крупные зеленые искры. Приглядевшись, Епифан увидел зверя величиной с большую дворовую собаку.
– Росомаха! Вот тебе и завтрак! Все сожрала, проклятая! Придется из НЗ брать. Незадача… – По манере людей, привыкших к долгому одиночеству, охотник вполголоса разговаривал сам с собой и не замечал этого.
Казин вскинул ружье, прицелился, но не выстрелил. Усмехнувшись, отошел от открытой двери, позвал за собой собак и обошел избушку снаружи. Приблизившись к тому месту, где, по его расчетам сидел ночной вор, Епифан постучал прикладом о бревно. Обождав минутку, снова вернулся ко входу. У дверей начинались свежие следы, отдаленно напоминавшие следы медвежонка.
Собаки взвыли, принюхавшись к снегу.
Епифан зло закричал на них, замахнулся остолом. Привыкшие к суровому нраву хозяина, псы замолкли.
Старик выпряг вожака и впустил его в избушку. Остальные девять, получив свою долю промерзшей вяленой рыбы, принялись ожесточенно ее грызть.
Вскоре в печурке затрещали смолистые дрова. Епифан сидел на лавке и, не мигая, смотрел в огонь. Пес-вожак, сожрав юколу, догладывал остатки от обеда росомахи. Покончив с едой, он принялся ходить по избушке, недовольно фыркая. Ему явно не нравился поступок хозяина. Он не понимал, почему тот отпустил зверя. Обнюхав еще раз углы, избушки, вожак сел напротив хозяина и заскулил.
– Что? – проговорил старик, глядя на пса затуманенным, отсутствующим взором. Пес вильнул хвостом.
– Не понимаешь! Тепло ты любишь? Мясо любишь?
И вдруг, чуть пригнувшись, Епифан изо всех сил ударил собаку по морде. Вскинувшись от удара на задние лапы и неловко, судорожно переступив ими, словно протанцевав, вожак отлетел в дальний угол.
Старик деревянно рассмеялся. Потом похлопал себя по колену. Собака несмело подошла к человеку, которого считала своим хозяином.
– А! Любишь тепло? Любишь вонючую юколу? Жизнь, сволочь, любишь? – и он снова замахнулся. Пес отпрянул. Но Епифан протянул руку, и собака подползла к хозяину, лизнула его ладонь. – Я тоже хочу жить, шкура…
Двое в берлоге
В четыре прыжка одолев лестницу, ведущую в радиорубку, Тимофеев рванул дверь. Она была заперта. Не раздумывая, майор вышиб ее ударом ноги. Выхватил пистолет.
Посредине комнаты лежал опрокинутый стул. Лихорев стоял у рации с наушниками на голове и смотрел на майора испуганными глазами.
– Руки вверх!
Лихорев поднял руки.
– Что передаете?
– Метеосводку.
– Какую?
– Обычную. В час ноль-ноль я передаю метеосводку.
– Почему не предупредили? – уже спокойно спросил Тимофеев.
– Обыкновенное дело… Разве вы не знаете?
В эту минуту свет трижды померк.
– А это?
– Н-не знаю.
– Видите! Рация работает!
– Не знаю… Может быть, товарищ Тимофеев. Но… может, и не рация… А может… Все-таки, наверное, рация.
– Прервите передачу, следите за передающей станцией.
Не спуская глаз с пистолета, Лихорев кивнул головой.
– Садитесь.
Продолжая коситься на пистолет, Лихорев подсел к рации.
– Скорее! Да шевелитесь же! Ищите на десятиметровых волнах. Вы умеете работать быстро? Мы же опоздаем, провороним передачу!
Только теперь заметив, что Лихорев косится на пистолет, майор сунул его в карман.
Пальцы радиста быстрее забегали по ручкам рации.
Свет больше не мигал. Майор впился глазами в ритмично мерцавший волосок лампочки. Неизвестная рация молчала, ритм не нарушался.
– Черт возьми! – майор стукнул кулаком по столу. – Проворонили! Надо же…
В это время нить опять замерцала не в лад ритмичным постукиваниям движка. Тимофеев схватил карандаш и стал скоро и аккуратно записывать сигналы лампочки. Лихорев лихорадочно завертел виньер настройки. Скоро он обнаружил станцию, посылавшую в эфир сигналы. Еще несколько мгновений лампочка мигала, врываясь в ритм движка, и одновременно из громкоговорителя слышалось прерывистое попискивание, как это бывает при работе телеграфным ключом; сигналы в точности повторяли мерцание света. Потом динамик замолчал.
– Все, – произнес Тимофеев.
– Как вы догадались?
– Со светом-то? – Тимофеев искоса взглянул на него и улыбнулся. – Моим соседом был радиолюбитель. Когда он работал, в моей комнате мерцал свет. Станция его брала много энергии. У нас в доме привыкли к таким вещам. Кто знал телеграфную азбуку, тот был в курсе всех радиоразговоров моего соседа… У кого же здесь может быть рация?
– Не знаю. Все служащие живут в одном месте. Пятеро нас.
– А какие постройки получают энергию от движка? Кроме тех, что расположены на центральной усадьбе.
– Хозяйство охотника Казина.
– Значит, рация у Казина?
– Но… может быть… Подключился кто-нибудь?
– Значит, рация в том доме, – твердо сказал Тимофеев и, обернувшись к Лихореву, спросил: – Почему вы думаете, что это не так?
– Старик с директором нашим, с Медведевым, соболей ловит. Они давно в тайгу ушли. И пасынок вот уже неделя как в тайге. Тоже соболя промышляет. Дома только бабка Степанида. Не она же передачи ведет. Поехать-то туда очень надо! Может, кто чужой к бабке забрел и орудует. Браконьер какой. Набил соболей…
– Соболя, соболя… – задумчиво произнес Тимофеев. – Кто такой Казин? Почему вы думаете, что у него в доме не может быть рации? Насчет браконьера – это, извините, чепуха, а вот чужой… Чужой, может, и забрел к бабке Степаниде.
– Конечно! – встрепенулся Лихорев, будто и не он первым высказал мысль, что в дом Казина мог забрести чужак. – Старик живет в поселке уже восемь лет. Его здесь уважают. Правда, он всегда был против того, чтобы пасынок его занимался в радиокружке. Но ведь это ничего не значит. Правда? Чужой, чужой в поселке!
– Вот как?
Тимофеев отошел от стола, на котором разместилась радиостанция, и подошел к окну. Пурга разыгралась не на шутку. Даже ближние деревья потонули в снежной круговерти.
– До дома Казина километров пять? – спросил Тимофеев.
– Больше, примерно семь.
– Тот, кто в доме, сейчас уже никуда не выберется. Едем. Кто бы там ни был. Мы его застанем.
– Почему? От дома Казина не обязательно выбираться через центральную усадьбу. Можно проехать на побережье другим путем. Между грядой сопок. Там ветра почти нет. Только снег. Если кто выберется оттуда, то может пройти к утру километров двадцать, – возразил Лихорев. – А мы едва доберемся до дома Казина. Ветер будет дуть нам встречь.
– Но чтобы уйти из дома Казина по этой тропе, надо очень хорошо знать местность. Иначе – пропадешь. Не так ли?
– Еще бы! Не зная дороги, на первом же километре собьешься с пути, – заметил Лихорев.
– А чужак может так хорошо знать местность и тропу через перевал?
– Н-нет. Ее не всякий камчадал знает.
– Вот видите. Значит, либо в доме свой человек, который может уйти, либо чужой, который уйти не сможет. Только своему-то зачем же в такую метелицу подаваться из тепла.
– Очень трудно, почти невозможно идти в такую погоду, товарищ Тимофеев.
Внизу хлопнула дверь. Послышались голоса. Через минуту в кабинете появился плотный широкоплечий мужчина в меховых торбасах. Он шел медленно, опираясь о стену рукой. Видно было: каждый шаг стоит ему больших усилий.
– Медведев, – глухим голосом отрекомендовался он Тимофееву. – Извините, плохо мне очень. Еще в тайге сердце схватило.
– Значит, ехать все-таки можно, – сказал тот, метнув взгляд в сторону Лихорева.
– Куда ехать?.. – воскликнул Медведев. – Я два часа проплутал вокруг дома.
– Попробуйте связаться с городом, товарищ Лихорев, – сказал Тимофеев. Радист вышел из кабинета.
– Дело спешное, Афанасий Демьянович. В поселке заповедника, видимо, прячется враг.
– Враг? Где?
– Вероятно, в доме Казина.
– Казина?.. – крикнул Медведев и сел в кресло, схватившись за сердце. – У него соболя! Там, в доме, соболя! Мы их привезли из тайги. Отборные!
Тимофеев кинулся к Медведеву, который, охнув, тихо опустился на пол. Майор склонился над ним. Директор заповедника, бледный, с глазами, тупо смотрящими в одну точку, беззвучно шевелил губами.
В комнату быстро вошел Лихорев.
– Товарищ Тимофеев, вас вызывают. – Увидев лежащего на полу Медведева, он со страхом посмотрел на майора: – Что с ним? – Радист кинулся к директору заповедника, но тот по-прежнему безучастно глядел куда-то в сторону.
– Кто меня вызывает? – не отвечая на вопрос, спросил Тимофеев.
Радист молчал и медленно переводил взгляд то на майора, то на директора заповедника.
– Пошлите скорее за врачом. Ему совсем плохо. Слышите? Да говорите, наконец, кто меня вызывает! – Тимофеев подошел к радисту и потряс его за плечо. – Вы слышите? Лихорев, кто меня вызывает?
– Полковник Шипов.
* * *
В землянке, вырытой под корнями столетней поваленной бурей лиственницы, было темно. Протопленная днем жестяная печурка, обложенная диким камнем, дышала сухим, приятным теплом, от которого слипались глаза. Но человек, лежавший в дальнем углу на лавке, бодрствовал. Ему надоело спать, надоело прислушиваться ко всякому шороху и вою пурги в трубе. Стоило там, наверху, в тайге, неожиданно треснуть от мороза дереву, как человек хватался за пистолет и затаив дыхание прислушивался. Он лежал и напряженно думал: не пешка ли он в этой игре, как тот, что остался в планере и погиб? И он снова и снова вспоминал и обдумывал свой путь в эту подземную нору: не совершил ли он где ошибки, нет ли где западни, подобной той, в которую попал пилот?
Пока ему здорово везло! Вспомнился недавний разговор в тюрьме. Его, браконьера и лесного бродягу, милостиво пригласили в кабинет начальника тюрьмы и завели деловой разговор. Не хочет ли он, Гарри Мейл, по прозвищу Скунс, искупить свою вину и сделаться богатым человеком? Он чуть не хлопнул себя по лбу: сон ли это?
Если так, он предпочитает не просыпаться. Нужно быть последним олухом, чтобы отказаться выйти из тюрьмы не только живым, но и богатым. Хотел бы он знать, кто откажется от такого предложения…
Мужчина в модном костюме, со ртом, похожим на подкову, сидел по правую сторону от начальника тюрьмы. Он сказал Скунсу по-русски:
– Я уплачу за вас штраф. Но нам придется совершить одно небольшое путешествие.
– Не больше, чем за девять тысяч миль?
– Не больше.
– Подумаю, – ответил Скунс.
– Вы согласны?
– Надо подумать, сэр.
– Над чем тут думать?
– Я подумаю, сэр, – в третий раз проговорил Скунс, хотя решение уже созрело.
– Ответ нужен сейчас, – угрюмо сказал человек, сидевший в кресле. – Мне некогда ждать. Свобода, пять тысяч долларов задатка, при возвращении – еще десять… Ну?
– Да, сэр…
– Ну и отлично!..
Так началась новая жизнь Скунса. Два месяца он жил в отдельной комнате на даче у своего хозяина Билла Гремфи, читал книги о Камчатке и занимался русским языком.
«Кто бы подумал, – продолжал размышлять Скунс, – что знание русского языка и профессия браконьера, из-за которой я попал в тюрьму, помогут мне стать богатым человеком…» Десять лет прожил он в каньоне Трех Кедров бок о бок с русскими эмигрантами – охотниками-староверами. Как это ловко обернулось для него теперь!..
Потом полет на остров Св. Георга, тесный фюзеляж планера и бодрый голос пилота, их последний разговор.
– Скунс, ты еще жив?
– Спросишь об этом через месяц.
– Вижу сигнал. Пора.
– Катись к черту!
– О’кэй! Встретимся в квадрате «36-Д».
Скунс выдернул вилку шлемофона из гнезда, проверил, хорошо ли пристегнут ранец с продовольствием, дернул задвижку люка и вывалился из планера.
Перевернувшись несколько раз, он выкинул в сторону левую руку, и сила сопротивления встречного воздуха плавно повернула его лицом к земле. Тогда Скунс выставил вперед, чуть выше лица обе руки и несколько секунд падал, не открывая парашюта. Затем дернул за кольцо.
Он недаром тренировался в прыжках с парашютом на точность приземления. Умело управляя парашютом, он довольно точно падал к намеченному месту… Яркий огонек сигнала оставался слева. А он уже отлично видел стоявшую на отшибе, на большой поляне лиственницу, в километре от которой находилась землянка, приготовленная для него Росомахой.
Через две минуты парашютист коснулся унтами снега. Погасил парашют, постоял, прислушиваясь к тайге. Где-то вверху в морозной тишине нарастал гул реактивных двигателей. А через мгновенье в той стороне, где в облаках болтался планер, вспыхнуло багровое пламя. Скунс готов был поклясться, что не слышал выстрелов, и тут же вспомнил, что на аэродроме ему сказали: «Не ваше дело, куда денется пилот. Он выполняет специальное задание. Вы с ним не встретитесь… Разговаривать с пилотом о ваших делах не рекомендуется».
Дойдя в своих воспоминаниях до этого эпизода. Скунс перевернулся на другой бок и, выругавшись в темноту, подумал: а что, если и он, Скунс, тоже выполняет «специальное» задание? Может быть, он послан для того, чтобы обеспечить работу резидента, и в последний момент тоже пойдет к чертям, как тот пилот?
Каждый раз, когда мысли Скунса, словно завершая заколдованный круг, обрывались на этом месте, хмель мигом вылетал у него из головы, и он снова тянулся к фляжке со спиртом.
Нет, он, Скунс, не какой-то ублюдок, он не даст себя провести! Эта мысль успокаивала бывшего каторжника, возвращала ему уверенность. Он точно исполнял предписания шефа: каждое утро обтирался снегом и тридцать минут проделывал различные гимнастические упражнения. Он берег и копил силы на трудный обратный путь к морю. Ему и Росомахе предстояло пройти сто двадцать миль по таежному бездорожью.
На двенадцатый день, к вечеру, Скунс услышал неподалеку лай собак. Он достал пистолет и отвел предохранитель. Скрипнула промерзшая дверь. В землянку вошел человек в меховой одежде.
– Кто здесь? – спросил он.
– Как погода? – подал Скунс условный пароль.
– Пурга идет с востока, – был отзыв.
– Росомаха пришла, – отозвался Скунс. – Как здоровье соболей?
– Отличное. Все восемь здоровы.
Скунс сунул пистолет за пазуху и поднялся с лавки. Чиркнув спичку, он зажег стоявший на столе огарок свечи и, став против света, с любопытством уставился на вошедшего. Это был старик с благообразной седой бородой, быстрыми маленькими глазками, которые смотрели из-под прищуренных ресниц, словно прицеливались. Казин представился:
