Текст книги "Избранное"

Автор книги: Николай Глазков

«Могу ли отделаться легким испугом…»

 
Могу ли отделаться легким испугом,
Могу ли писателем зваться,
Когда считал человека другом,
А он оказался мерзавцем.
 
 
Инженер души или инженер пера,
Очевидно, не знал, что творится, я —
Психология где у меня была
И божественная интуиция?
 
 
Значит, в алгебру снова втесался просчет.
Нет и еще раз нет.
Просто не так прост черт
И не так остроумен поэт.
 
 
Земля не необитаемый остров.
Ошибался и впредь ошибаться буду.
Даже бог наш среди апостолов
Разглядеть не сумел Иуду.
 

1948

Саше Межирову

 
Тебе надоело со мною возиться;
От слов моих в мыслях твоих угар;
Как чеховский тот агроном возницу,
Так я тебя напугал.
 
 
А если писал стихи – про природу,
Вино и любовь – бесполезные…
И ты убежал от меня в болото,
А я застрял на телеге поэзии.
 
 
Что ты в болоте, а я на телеге,
Ни мне, ни тебе не легче;
Мы просто разные человеки
По мыслям, по жизни, по речи.
 
 
А годы шли незаметно почти,
Хорошие годы, и я
Лежал на телеге или на печи,
Как тот богатырь Илья.
 
 
Он тридцать три года эдак лежал,
День не отличая от дня,
И мне, разумеется, очень жаль
Не его, а меня.
 
 
Четыре года осталось лежать,
Подмяв одеяло под бок;
Но мне надоело так долго ждать…
Сейчас я способен на подвиг.
 
 
Я на поэтический подвиг готов,
И ты мне можешь помочь
В преодолении этих годов,
Упрямых, как зимняя ночь.
 

1948

«Молодость прошла. Угомонись…»

 
Молодость прошла. Угомонись.
Это очень много – двадцать девять.
Ты не прав, великий гуманист,
Что хотел искусство переделать.
 
 
Что хотел иметь сто сорок жен,
Что хотел глушить вино ночами,
Ты не прав, а только окружен
Всякими такими трепачами.
 

1948

«Жизнь моя для стихов исток…»

 
Жизнь моя для стихов исток,
Я могу подвести итог:
Написал пятьдесят тысяч строк,
Зачеркнул сорок пять тысяч строк.
 
 
Это значит, что все плохое,
Все ошибки и все грехи,
Оставляя меня в покое,
Убивали мои стихи.
 
 
Это значит, что все хорошее,
Превзойдя поэтический хлам,
С лицемерьем сражаясь и с ложью,
Даровало бессмертье стихам!
 

1948

Белинский

 
Растет на тротуарах лебеда.
Лик белокаменной Москвы спокоен:
Вокруг пасутся тучные стада,
Слетают стаи галок с колоколен.
 
 
Спешат студенты в университет,
Люд разночинный и мелкопоместный…
Один недоучившийся студент
Живет на чердаке в каморке тесной.
 
 
Как землю новую, он открывает стих,
Не посчитавшись с мненьем эрудитов.
Пред Пушкиным ничтожен Бенедиктов
И Кукольник нисколько не велик.
 
 
Не всякий, кто сегодня знаменит,
И завтра сохранит свою известность.
Не всякая печатная словесность,
Как колокол во времени, звенит!
 

1948

Дождь 16-го августа

 
От дождя асфальт из черного стал белым,
Дождь хлестал, струился и стучал
По спервоначалу оробелым,
Ко всему привычным москвичам.
 
 
Началось такое половодье,
Что достигло глубины колес.
Может быть, во всем водопроводе
Столько бы воды не набралось.
 
 
Шел троллейбус, образуя волны,
Эти волны тоже не пустяк,
И дождем, наверно, недовольны
Милиционеры на постах.
 
 
Сразу в подворотнях и подвалах
Стало тесно от промокших толп.
Был такой волшебный беспорядок
И очаровательный потоп.
 
 
С крыш с
      р
      ы
      в
      а
      л
      и
      с
      ь водопады, струйки,
Дождь резвился, как никто иной;
Это к нам протягивает руки,
Пальцы растопыря, водяной.
 
 
И бегут без цели по панели
Через мимолетные струи
Те, что всех моложе и умнее, —
Может быть, читатели мои.
 

1948

«Для меня каждый день последний…»

 
Для меня каждый день последний,
Каждый день – это первый день,
А для Вас каждый день – это средний,
Заурядный и серый день.
 
 
Чтоб задуманное исполнить,
Не хватает мне дней моих,
Ну а Вы, чтобы дни заполнить,
Ерундой заполняете их.
 
 
Я отважный и доблестный витязь,
Полководец своих стихов;
Ну а Вы – Вы меня боитесь,
И меня, и моих стихов.
 
 
Если даже и есть у Вас юность,
Вы стремитесь ее погубить.
Я при всех недостатках люблю Вас,
Потому что умею любить.
 
 
Вы пойти мне навстречу могли бы,
Я бы смог Вас воспеть как поэт.
Только Вы не полюбите, ибо
Дарованья любви у Вас нет!
 

1949

Вступление в поэму

 
Темнотою и светом объята
В ночь июля столица Родины.
От Таганки и до Арбата
Расстояние было пройдено.
 
 
Очевидно, очередная
В личной жизни ошибка сделана.
Ветер выл, смеясь и рыдая,
Или время было потеряно,
 
 
Или так начинается повесть,
Или небо за тучами синее…
Почему ты такая, то есть
Очень добрая и красивая?
 
 
Почему под дождем я мокну,
Проходя по пустынным улицам,
В час, когда беспросветным окнам
Непрестанно приходится хмуриться?
 
 
Никого нет со мною рядом
На пустынном мосту Москва-реки,
Где чуть слышно ругаются матом
Электрические фонарики.
 
 
Не имею ста тысяч пускай я,
Но к чему эти самые ребусы?
Почему я тебя не ласкаю
В час, когда не идут троллейбусы?
 
 
Москворецкие тихие воды
Заключают какую-то заповедь…
Все равно ничего не поймешь ты
Из того, что, наверно, нельзя понять.
 
 
Это я изнываю от жажды,
В чем нисколько меня не неволишь ты.
О любви говорили не дважды
И не трижды, а миллионожды!
 
 
Мне нужна от тебя не жертва,
А сама ты, хоть замуж выданная.
Если жизнь у меня бессюжетна,
Я стихами сюжета не выдумаю!
 
 
Эта мысль, хоть других не новее, —
Непреложная самая истина,
Ибо если не станешь моею,
То поэма не будет написана,
А останется только вступление…
 
 
Надо быть исключительной дурой,
Чтоб такое свершить преступление
Пред отечественной литературой!
 

1949

Волшебник

 
Человек, достойный вполне
Аплодисментов всех,
Пришел в ресторан и пошел по стене
Вверх.
 
 
Потом прошелся несколько раз
По потолку, не падая вниз, —
И люди, великому чуду дивясь,
Научно его объяснить не брались.
 
 
А впрочем, резво о гравитации
Заговорили два знатока,
Когда человек, достойный овации,
Спустился по стене с потолка.
 
 
Сидела женщина у окна,
В обычное платье одета, —
И к ней он направился, ибо она
Его вдохновила на это!
 

1949

Письмо знакомке

 
Я с тобою рассуждаю честно.
Ты слаба, слепа и недоверчива,
А влюбляешься неинтересно,
Исключительно от делать нечего.
 
 
Если б ты была из первозданных,
Странных, славных и очаровательных!
У тебя же не хватает данных —
Ни бульварных, ни очковтирательных.
 
 
Если б ты была из незаметных,
Постоянных, ласковых, внимательных!
У тебя же, к сожаленью, нет их —
Этих самых качеств привлекательных.
 
 
Васильки растут во ржи-пшенице,
Может быть, красивые, но сорные.
Если, скажем, на тебе жениться, —
Обрастешь скандалами и ссорами.
 
 
Ничего не понимая в счастье,
Ты своим несчастьем ужасаешься;
Где-то, ни в богеме, ни в мещанстве,
А в какой-то пустоте вращаешься.
 
 
В тридцать лет (немалый это возраст)
Не имеешь ни к чему призвания;
И дымят, как отсырелый хворост,
Тусклые твои переживания.
 
 
и от жизни у тебя усталость.
Ты спасенья ищешь от усталости,
Ибо в жизни у тебя осталось
Ощущенье неизбежной старости.
 
 
Милая, а где она – награда
За твои утраты и лишения?
Чтобы отдохнуть, работать надо,
А иного нынче нет спасения.
 

Любимая игра

Евгению Ильину

 
Я с детства не любил лото
И в нем не принимал участья.
Я не любил его за то,
Что вся игра велась на счастье.
 
 
Свое удачное число
Другой вытягивал, как милость,
Я не хотел, чтоб мне везло,
А ратовал за справедливость.
 
 
Я с детства в шахматы играл,
Был благородным делом занят.
И я на то не уповал,
Что мой противник прозевает.
 
 
И не испытывал тоски,
Когда сдаваться приходилось:
На клетках шахматной доски
Немыслима несправедливость!
 

«На земле исчезнут расы…»

 
На земле исчезнут расы,
Госграницы и вражда,
И построят из пластмассы
В эти годы города.
 
 
В ход пойдет предметов масса,
Всякий хлам ненужный весь,
Потому что есть пластмасса —
Органическая смесь!
 

«Чтоб улыбалось счастье…»

 
Чтоб улыбалось счастье
Подковою-дугой,
Намерен я встречаться
С одною и с другой.
 
 
Одна нужна для тела,
Другая – для души.
А если мыслить смело,
То обе хороши!
 

«Иногда я шут…»

 
Иногда я шут
Сущий,
Когда пишу,
Что мне не присуще.
 
 
На безрыбье ибо
Мы рыбу удим,
И в итоге рыбы —
Ни себе ни людям.
 
 
На луне никому
Не жнется, не сеется,
Ни мне, ни ему,
Ни уму, ни сердцу.
 
 
Но брожу, гляжу
На дома, трамваи,
Каждый день пишу
И не унываю.
 

«Ибо наши стихи никогда не умрут…»

Сергею Наровчатову

 
Ибо наши стихи никогда не умрут,
Наши жизни пройдут, удлинись.
И тархунного цвета небес изумруд
Существует, должно быть, для нас.
 
 
И во чкалики чкалики опрокинь,
А без этого нам нельзя.
Если даже все люди будут враги,
Как поэты мы будем друзья.
 

С чего начинается поэзия

 
Поэзия начинается с нового года,
С традиционного поворота
Солнца на лето, зимы на мороз,
Со смеха поэта или со слез.
С восхода, а если надо, с заката:
Поэзия разнообразием богата!
 
 
Поэзия начинается с ледохода,
С первого парохода
И с Дон-Кихота,
Которому почему-то охота
Залезать в холодную воду.
 
 
Поэзия начинается с новизны,
Когда сочиняются сны весны.
Поэзия начинается со всего
И не пугается ничего.
 

«Светает. Наступает день. Я…»

 
Светает. Наступает день. Я
Ложусь в постель, заснуть дабы;
Взметает дым, как привиденье,
В соседнем доме из трубы.
 
 
Он словно дым от папиросы,
Но только издали видней;
Поэзия идет от прозы,
Но возвышается над ней.
 

«– Есть на этом свете счастье?..»

 
– Есть на этом свете счастье? —
Я спросил, и мне в ответ
Филин ночью, утром ястреб
Сообщили: – Счастья нет!
 
 
– Счастья в мире много очень,
И для счастья мы живем! —
Соловей поведал ночью,
Ласточка сказала днем!
 

«Сапер ошибается только раз…»

 
Сапер ошибается только раз.
Поэты или артисты
(Имею в виду только высший класс!)
Три раза, раз тридцать и триста.
 
 
Ущерба-убытка от этого нет,
Поскольку они не кассиры.
Бывает и так: ошибется поэт,
И дремлет в ошибке сила!
 

«Как следует писать стихи?…»

 
Как следует писать стихи?
Есть много правил неплохих
И много дельных указаний
По поводу стихописаний.
Однако чтоб поэтом быть,
Все это надо позабыть:
В стихах лишь тот себя прославил,
Кто не придерживался правил!
 

Церера

(Гипотеза)

 
Жила разумная планета
В былые времена,
И у людей планеты этой
Была одна луна.
 
 
Они луною любовались
И голубой волной,
И парни в девушек влюблялись
Под ясною луной.
 
 
Так жили и с луной дружили
Планеты той сыны —
И зря использовать решили
Энергию луны.
 
 
– Зачем нужна победа бреда? —
Спросил один поэт. —
Погибнуть может вся планета
Через сто тысяч лет!
 
 
Однако заглушила свора
Его негромкий глас:
– Сто тысяч лет пройдут нескоро,
Нужна дыханию мотора
Энергия сейчас!
 
 
Сто тысяч лет прошли, однако,
Как танки по шоссе,
И зло немедленного блага
Почувствовали все.
 
 
Сбылось предчувствие поэта
Луна упала на планету,
Отправясь в мир иной…
 
 
И ничего не уцелело,
А впрочем, вертится Церера,
Сравнимая с луной.
 

«Все зависит от ерунды…»

 
Все зависит от ерунды,
Может быть, от цвета чернил.
Позабросив иные труды,
Я стихам себя подчинил.
 
 
Но не я подчинил себя,
А стихи подчинили себе.
Такова у меня судьба —
Доверяюсь во всем судьбе.
 
 
Так какой-нибудь дикий народ
Силой силы, мечом и огнем
Всю страну у другого берет,
А потом растворяется в нем.
 

«Где минус и где плюс?..»

 
Где минус и где плюс?
В чем суть? Что путь?
Возьму и утоплюсь…
Когда-нибудь.
 
 
Неимоверен груз
Моих потерь.
Возьму и утоплюсь…
Но не теперь!
 

«Тот молодец, кто понимает…»

 
Тот молодец, кто понимает
Стихи поэтов небывалых.
Мои стихи напоминают
Коллекцию почтовых марок.
Они, однако, отражают
Борьбу двадцатого и Чудного,
Но, к сожаленью, не решают
Исход борьбы, как я хочу того.
 
 
Тот не поймет Поэтограда,
Кто не владеет расстояньями,
Тому всегда победы ада
Казаться будут постоянными.
 
 
Но времена Екклезиаста
Отменены, хоть был он гением,
А кто годов не видит за сто,
Не обладает и мгновением.
 

Про корову

 
Жила корова
В хлеву.
Дров не колола,
Ела траву.
 
 
Идти пришлось селом ей,
Нигде травинки. Лишь
Желтеющей соломой
Покрыто много крыш.
 
 
Старушка у окошка
Читала книжку Фетову.
О том, что крыше крышка,
Старушка и не ведала.
 
 
Плохая штука старость,
А Фет слабей, чем Сю.
Корова крышу стала есть,
И съела крышу всю.
 

«Оптимистический мой стих…»

 
Оптимистический мой стих —
Не нравственный ДОКЛАД,
Но я ее мечту постиг —
Урвать его ОКЛАД.
А он, как ненормальный псих,
В ней видит ценный КЛАД
И думает в объятьях сих
Найти семейный ЛАД.
Смешно, но, может быть, у них
Рай будет, а не АД!
 

«Не только мы бывали дураками…»

 
Не только мы бывали дураками,
Махали после драки кулаками.
Французы тоже мыслили убого:
Не признавали своего Ван Гога!
Японцы упустили Хокусая,
А после тоже ногти покусали!
 
 
Но и у нас преобладали хамы,
В недобрый час они взрывали храмы!
 

За чистоту языка

 
Она с народом весело живет
И грустно с бюрократом-недоумкой:
Народ ее авоською зовет
А бюрократ – хозяйственною сумкой!
 

В булочных и гастрономах продаются куличи,

которые почему-то именуются весенними и

славянскими кексами.

 
Почему должны мы, москвичи,
Следовать словечкам англосакским:
Называть свои же куличи
Кексами, весенним и славянским?
 
 
Почему-то русский наш кулич
Изгоняется из обихода…
Разве запрещал его Ильич
В Октябре семнадцатого года?
 

Неправда и неправда

 
Про создающих переводы
   «Халтур, халтур!» – кричат невежды.
А у поэтов в наши годы
   Лишь огорченья и надежды…
Что мы живем, как птичьи стаи,
   Стихи мгновенно создавая,
И моментально издавая, —
   Неправда и неправда!
 
 
Нет безалаберного пьянства!
Нет беспричинного буянства,
Нет никакого хулиганства,
Что так приписывают нам!
Нет бытового разложенья
И нет гнилого окруженья,
А есть взаимоуважение
И есть еще любовь к стихам!
 

«Чингисхан, Батый, Аттила…»

 
Чингисхан, Батый, Аттила —
Гении, которые
Не употребляли мыла
И вошли в историю.
 
 
Им не подражайте, дети,
Ни в быту, ни в творчестве,
Ежедневно на рассвете
Умывайтесь дочиста.
 

«Все лучшее из всех земных даров…»

 
Все лучшее из всех земных даров,
Какие существуют на Земшаре,
Мне обещали: кубометры дров,
И девочек хороших обещали.
 
 
Мне обещали эти трепачи
И фантастические гонорары,
И что против поэзии мечи
Перекуются скоро на орала.
 
 
Я обо всем размыслил по ночам
И оценил все эти разговоры:
Проклятье вам, ничтожным трепачам,
За то, что вы мошенники и воры.
 
 
Проклятье вам, шакалы, а не львы,
Самодовольные дегенераты,
За то, что у меня украли вы
Все то, что обещали мне когда-то.
 
 
Проклятье вашим радужным мечтам
И миру, что не был, а назывался —
За то, что я всего б добился сам,
Когда бы не надеялся на вас я.
 

«В моей башке какой-то рой вопросовый…»

 
В моей башке какой-то рой вопросовый,
Должно быть, надоевший мне и вам.
А где-то там чугунный или бронзовый
Первопечатник Федоров Иван.
 
 
Там люди бегают, подошвами стучат они,
Так ибо у людей заведено.
И веруют они в книгопечатанье,
Которое не изобретено!
 

Памяти Миши Кульчицкого

 
В мир иной отворились двери те,
Где кончается слово «вперед»…
Умер Кульчицкий, а мне не верится:
По-моему, пляшет он и поет.
 
 
Умер Кульчицкий, мечтавший в столетьях
Остаться навеки и жить века.
Умер Кульчицкий, а в энциклопедиях
Нету такого на букву «К».
 
 
А он писал стихи о России,
С которой рифмуется неба синь;
Его по достоинству оценили
Лишь женщины, временно жившие с ним.
 
 
А он отличался безумной жаждой
К жизни, к стихам, любил и вино,
И женщин, любимую каждую,
Называл для чего-то своей женой.
 
 
А он до того, как понюхать пороху,
Предвидел, предчувствовал грохоты битв,
Стихами сминал немецкую проволоку,
Колючую, как готический шрифт.
 
 
Приехал в Москву прямо с юга жаркого,
А детство провел в украинских краях,
И мама писала ему из Харькова:
«Не пей с Глазковым коньяк!»
 

«Не упомнишь всего, что было…»

 
Не упомнишь всего, что было
В институте МГПИ.
Шли за Орден Почетного Штопора
Поэтические бои.
 
 
Много прожитых и пережитых
Было дней, шестидневок, минут,
Издавался «Творический Зшиток»,
Разлагающий Пединститут.
 
 
И всякий стих правдивый мой
Преследовался как крамола,
И Нина Б. за связь со мной
Исключена из комсомола.
 
 
В самой Москве белдня среди
Оболтусы шумной бражки
Антиглазковские статьи
Печатали в многотиражке.
 
 
Мелькало много всяких лиц.
Под страхом исключенья скоро
От всех ошибок отреклись
Последователи Глазкова…
 

«И плотнику, и штукатуру…»

 
И плотнику, и штукатуру
Хвала и честь на стройках мира,
А я творю литературу,
Как подобает ювелиру.
 
 
Стихи слагаю уникально,
Взяв первозданность за основу,
И, повторяя твердость камня,
Приобретаю точность слова.
 

Инвалид

 
Что из того, что нормы-правила есть?
Мне мир златые горы дать
Не захотел. Мне не понравилось
И надоело голодать.
 
 
Как какой-нибудь подлипала
Обиваю пороги кин:
– Рассыпные, Кубань, на три пара, —
Вот примерно я стал каким.
 

1944–1945

Большевик

Памяти отца

 
Рожденный, чтобы сказку сделать былью,
Он с голоду и тифа не зачах.
Деникинцы его не погубили,
Не уничтожил адмирал Колчак.
Он твердости учился у железа,
Он выполнял заветы Ильича.
Погиб не от кулацкого обреза,
Погиб не от кинжала басмача.
И не от пули он погиб фашистской,
Бойцов отважных за собой ведя…
 
 
Законы беззакония Вышинский
Высасывал из пальца у вождя.
И бушевали низменные страсти,
А большевик тоскливо сознавал,
Что арестован именем той власти,
Которую он сам и создавал!
 
 
Ну, а потом его судила тройка
Чекистов недзержинской чистоты.
Он не признал вины и умер стойко
В бессмысленном бараке Воркуты.
 

«Из ста шаманов лишь один шаман…»

 
Из ста шаманов лишь один шаман
Гипнотизер, и лекарь, и актер.
Он одарен, свободен и хитер —
И без обманов у него обман.
 
 
Все остальные в ранге шарлатанов
Обманщики доверчивых профанов.
Исполненные спеси и жеманства,
Они компрометируют шаманство!
 
 
Из ста поэтов лишь один пиит
Без трафаретов мыслит и творит —
И, вероятно, через сотню лет
Из ста один останется поэт.
 

«Знает кто про город Бендер-Шах?..»

 
Знает кто про город Бендер-Шах?
Городов подобного масштаба
Столько, сколько звезд на небесах,
Но все помнят Бендера Остапа.
 
 
Город, центр промышленный, культурный,
Может меньше означать порой,
Чем простой герой – литературный
И не положительный герой.
 

«Есть преданье: Иуда повесился…»

 
Есть преданье: Иуда повесился
На осине, на горькой осине, —
И дрожит мелкой дрожью невесело
Лист осины по этой причине.
 
 
Полагали так божие странники,
Но в садах Иорданской долины,
По проверенным данным ботаники,
Не росло ни единой осины.
 
 
А у нас острова есть Лосиные,
И леса, и болота покуда
Чрезвычайно богаты осинами,
Но не вешается Иуда!
 

«Жизнь моя – непрерывный путь…»

 
Жизнь моя – непрерывный путь.
Я постиг, что на этом пути
Никого нельзя обмануть,
Ничего нельзя обойти.
 
 
Много трудностей впереди.
Жизнь свою стихам подчиня,
Я запутался на пути,
Ты запуталась больше, чем я.
 
 
Не приходится выбирать,
Если есть где-нибудь просвет.
Ты всего гениальная блядь,
Я всего гениальный поэт.
 
 
И, наверное, потому,
Мы любовники и друзья.
Я в стихах своих потону,
Ты погибнешь; но так нельзя!
 

«Я, бедняга, – как лев…»

 
Я, бедняга, – как лев —
Действую наверняка.
Ты, одна из моих королев,
Тоже войдешь в века.
 
 
Через пять или шесть веков
Грядущий ученый нахал
Объявит, будто писатель Глазков
На свете не существовал.
 
 
– Стихов не писал Глазков-человек, —
Заявит ученый тот.
Но кто-нибудь из его коллег
Докажет наоборот.
 
 
Такому я руку пожать готов,
Такого мы признаем,
И станут спорить 700 городов
О месторожденье моем.
 
 
Но ты, современница, не поймешь
Величья грядущих побед.
Сей стих для тебя – это даже не ложь,
А обыкновенный бред.
 
 
Но все исчезает в ступенях веков —
Обычаи, нравы и быт, —
И только поэт,
Повелитель стихов,
Вовеки не будет забыт.
 

Небывализм меня

 
Вне времени и притяжения
Легла души моей Сахара
От беззастенчивости гения
До гениальности нахала.
 
 
Мне нужен век. Он не настал еще,
В который я войду героем;
Но перед временем состаришься,
Как и Тифлис перед Курою.
 
 
Я мир люблю. Но я плюю на мир
Со всеми буднями и снами.
Мой юный образ вечно юными
Пускай возносится, как знамя.
 
 
Знамена, впрочем, тоже старятся —
И остаются небылицы.
Но человек, как я, – останется:
Он молодец – и не боится.
 
 
Мне нужен мир второй,
Огромный, как нелепость,
А первый мир маячит, не маня.
 
 
Долой его, долой:
В нем люди ждут троллейбус,
А во втором – меня.
 

 
Я забыть постараюсь те сны,
Где сюжет – скачки, по горам как.
Но, товарищи, мне тесны
Очертания всяческих рамок.
 
 
Я велик, и не на ходулях,
Мой разум и вера не шатки.
Я покину трамвай на ходу,
И не просто, а с задней площадки.
 
 
Мне ль удариться стоит в запой?
И – растак твоего ферзя!..
И полезу через забор,
Если лазить туда нельзя.
 
 
И не все превращается в дым,
И не всякий желает быть графом.
Ну и буду срывать цветы,
Не платя садовникам штрафа!
 
 
А коль трезвон надоел патефона,
И на сердце тоска полегла,
Нет приятнее музыки звона
Разбиваемого стекла.
 

 
Если гений мой бьет впустую,
Это значит: я буду после,
А покуда только бастую
На заводе жизненной пользы.
 
 
С тарабарщины этой не тронусь я
В путь далекий,
Пыль клубится конусом
Вдоль дороги.
 
 
Ветру больше делать нечего.
Будто Брут,
Ветер воет воинственно вечером,
Люди врут.
 
 
Ну а мы, поэты, что мы делать будем?
Призывать напрасно свет к ответу?
Пыль пускать в глаза, как ветер людям?
Строить ветряные мельницы, как люди ветру?
 

 
Их глаза отливают закатами,
Игроки обступили кругом.
Чтоб играть открытыми картами,
Надо сильным быть игроком.
 
 
Поэты – боги, пусть каждый знает,
Даже лбы, которые медны:
Во-первых, потому что поэты жаждут,
Во-вторых, потому что бессмертны.
 
 
Поэты жаждут чести и славы:
И того, и другого достойны.
Поэты не литературные завы, —
Они воины.
 
 
Поэты знают, за что им биться,
Не чертите поэтам границ пунктир,
Не ломайте спицы у колесницы,
Летящей по творческому пути.