Текст книги "Небо с овчинку"
Автор книги: Николай Дубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Узнал, чертяка! – обрадовался Харлампий. – Ну-ну, давай веди к своему хозяину, где он схоронился…
Однако Бой не побежал, а подпрыгнул и вцепился зубами в мешок с харчами.
– Ты что, очумел? Тебе это, что ли?
Бой, не обращая внимания на дедовы приговоры, изо всех сил тянул мешок к себе, вырвав, опустил на землю, перехватил поудобнее и побежал туда, откуда появился. Деду ничего не оставалось, как поспешить за ним.
На пригорке из-за кустов появились Антон, за ним Юка и Сашко.
– Дедушка Харлампий! – удивился Антон. – Как вы нас нашли?
– Ну, вы такую дорогу протоптали, только слепой да пьяный не найдет… Ох, силен чертяка! – повернулся он к Бою. – Отобрал без всяких разговоров, и все тут. С таким не пропадешь – что хошь отымет. И еще спасибо скажешь, ежели зубами не цапнет…
– Отдай! – строго сказал Бою Антон.
Бой выпустил мешок.
– Это тебе старуха накидала, чтоб с голодухи не помер. Давай заправляйся…
– Спасибо, только я вовсе не умираю от голода. Мне ребята приносили…
– Этот вроде наш, здешний. А подружка твоя? Из городу? Ну ладно, это дело – второе. А первое: ты, брат, дуралей! Ты что ж мне сразу не сказал? Гляди, и не пришлось бы мыкаться так-то…
– Я не успел, надо было скорей спрятаться… Вы ж не знаете…
– Знаю. Табак твое дело, Антон. Надо пошибче прятаться, а то тебе небо с овчинку покажется… Собирай свои вещички, и пошли к тетке Катре…
– Нельзя, – насупившись, сказал Антон и объяснил, почему он не может, даже не должен идти домой.
– Оно, пожалуй, верно, – подумав, согласился Харлампий. – Такого чертяку подолом не прикроешь, а тот подкараулить может… Ну и тут оставаться не гоже – наследили вы, как медведи на песке. Он дурак дураком, а по следу найдет… Что ж мне с вами делать, а?
Дед Харлампий раздумывал, что-то взвешивал про себя, даже морщился и покряхтывал при этом и наконец решился.
– Ну ладно, до завтрева я тебя спрячу – ни один леший не сыщет. А завтра поеду в Чугуново, разыщу твоего дядю Федю – пущай сам тут распутывается…
– Какой вы хороший! – восхитилась Юка.
– А я разный бываю, – лукаво сощурился дед, – и в полоску, и в крапочку… Вы б, ребятки, шли домой, а? Скоро темнеть начнет…
– Ой, мы хотим посмотреть!
– А чего тут смотреть? Я кина показывать не буду. Меньше глаз, меньше языков – оно всегда лучше.
Антон перехватил обиженный взгляд Сашка и сказал:
– Они ребята надежные, не трепачи.
– Ну ладно! Только глядите, ребятки, – язык держать за зубами. А то им будет худо, а все мое дело – пропащее…
Харлампий подвел их к только ему одному приметным кустам на самом берегу, подвернул штаны выше колен и полез прямо через кусты в воду. Лез он так осторожно, что ни одна веточка не надломилась. Ветви тотчас сомкнулись за ним, и только чавканье ила, бульканье воды свидетельствовали, что за кустами кто-то есть.
– Ну и комаров здесь!
Юка сердито обшлепывала ладонями свои голые ноги. Антон достал нож, срезал с куста ветку и протянул ей:
– На, обмахивайся…
Шум за кустами затих. Через несколько минут голос деда Харлампия долетел справа. Ребята побежали на зов. Дед по пояс возвышался над прибрежной полосой аира в нескольких десятках метров от того места, где скрылся в кустах.
– Давай, Антон, веди своего чертяку сюда. Тут не топко, не увязнешь… Только поаккуратнее, не ломай лепеха-то!
Антон снял башмаки, подвернул брюки и, стараясь не ломать мягкие зеленые сабли аира, пошел к деду. Бой побрел за ним.
Дед не стоял на камне, как подумал Антон, а сидел в лодке. В сущности, это была не лодка, а большое прямоугольное корыто или ящик, самую малость суженный к тупым обрезам своей кормы и носа. Как видно, изобретатель и строитель диковинной посудины полностью пренебрег и красотой обводов и гидродинамическими качествами. Неуклюжая лохань держалась на воде и с натугой могла даже плыть по ней, но со скоростью не больше, чем у бревна. Харлампий слез в воду, ухватился за борт.
– Ну, вот мой карапь. Хорош? – сказал дед Харлампий. – Подсаживать его али как? – кивнул он на Боя.
– Зачем? Он сам. Только чтобы не опрокинул… – сказал Антон и хлопнул по днищу лохани. – Бой, давай! Барьер!
Бой взметнулся над водой, прыгнул и едва не утопил дедов корабль. Антон поспешно ухватился за борт лохани, и он и Харлампий напрягали все силы, но лодка еще долго ёрзала, угрожающе раскачивалась, едва не черпая воду. Наконец строптивая посудина успокоилась; Антон, а потом дед осторожно влезли в нее. Лодка глубоко осела, но осталась на плаву – до поверхности воды было пальца два.
– Ничего, – беззаботно сказал дед, – полегоньку доберемся, а скоростя из нее все одно не выколотишь…
Веслом, подозрительно смахивающим на лопату, какой деревенские бабы когда-то сажали хлебы в печь, Харлампий начал отгребать от берега. Антон оглянулся. Сашко и Юка махали ему руками. За ними виднелся пригорок, где в кустах под растрепанной дуплистой ветлой он собирался провести эту ночь. Антон помахал ребятам и повернулся к деду.
– Ты, гляди, не шибко ворочайся, а то, коли опрокинемся, будет нам вечная память без надгробного рыдания… Тут ни плавать, ни идти.
Антон посмотрел за борт. Со дна поднимались воздушные пузыри, в воде виднелись корневища, путаница каких-то ветвей, побегов. Озеро зарастало. Там и сям возвышались над водой мохнатые кочки, появлялись островки камыша, обугленными шишками помахивал рогоз, а кое-где уже кучились прутья тальника, пряча от солнца алюминиевую изнанку своих острых листьев.
– Откуда у вас тут лодка? – спросил Антон.
– Это мне один леший по знакомству построил. Вот когда у него выходной, мы с ним и прохлаждаемся, по озеру раскатываем, – отшутился дед Харлампий. Распространяться на эту тему он явно не желал.
Дед Харлампий был завзятым рыболовом. В двадцатых годах он вместе с другими лавливал последышей-карпов в Ганыкиной гребле. После эпидемии краснухи, когда все до одного карпы передохли, остался только Сокол. В отличие от других Соколовские рыболовы никогда не врали и не создавали легенд о своих уловах: рыбешка водилась там мелкая, пустяковая – плотичка, пескари, щурята. Однако ее становилось все меньше, а года четыре назад рыба исчезла окончательно. Как ни мал был чугуновский заводишко, как ни плохо работал, – воду он отравлял исправно. Дед затосковал. Никакие ухищрения, ни привада и прикормка не помогали – рыбы не было. И тогда дед Харлампий начал раздумывать о Ганыкиной гребле. Озеро зарастало, рыба в нем перевелась, но вода оставалась чистой, без отравы. После эпидемии краснухи прошло почти тридцать лет. А ну как заразы там никакой уже нет и, если пустить рыбу, приживется? В лесничестве, где он тогда еще работал, от предложения его отмахнулись – денег нет, не по профилю и вообще ни к чему. Но дед был упрям, настырен. В конце концов спрос не бьет в нос. Попробовать можно. Только потихоньку, чтобы никто не знал, – в случае незадачи хоть смеху не будет. Лучше всего разводить карпа: и плодовит, и растет быстро, как свинья. Однако с карпом уже пробовали, провалились. Пробовали дуром, наобум, без научного подхода. Ну и сейчас никакого научного подхода в одиночку, без денег не сделаешь. Харлампий решил попробовать карася. Рыбка мелкая, неприхотливая. Коли приживется она, можно ставить вопрос ребром о расчистке озера, восстановлении плотины и настоящем разведении карпа. На этом карпе колхоз такую деньгу может зашибить – рты разинут…
С превеликим трудом, по секрету от всех, дед издалека привозил в завязанном мешковиной ведерке живых карасей, потихоньку пробирался к гребле и выпускал в озеро новоселов. Однако, стоя на берегу, не узнаешь, прижилась рыба или нет. Карась не бог весть как умен и хитер, но с докладом все равно не приплывет. Вот тогда-то дед и решил построить себе лодку. Но тоже потихоньку, чтобы не подняли на смех. В лесничестве выпросил досок, будто бы для домашних поделок и ремонтов, обработал их и перетаскал к озеру. Никакого опыта в судостроении у Харлампия не было, постройка заняла все лето, а когда закончилась, сооружение оказалось до того неказистым и топорным, что даже автор удивился его несуразности: корыто – не корыто, лохань – не лохань, но и не лодка во всяком случае. Дед Харлампий расстраивался недолго, так как умел во всем находить и смешное.
– Леший с ней, – сказал он себе, – мне девок не катать, рекорды не ставить. По мне хоть валенок, лишь бы не тонул…
Он давно приглядел для своей посудины такой глухой, заросший кустами и камышом угол, что, откуда ни зайди, лодку не видно. Для страховки он еще заваливал ее сверху прошлогодним камышом. Пользовался он ею редко, пробирался к ней с осторожностью, стараясь следов не оставлять. Ему удалось не только сохранить в тайне существование лодки, но самое главное – удалось убедиться, что караси прижились и размножились. Однако дед не спешил обнародовать свои успехи, а поджидал конца лета, когда доказательства успехов станут многочисленнее и крупнее. Вот почему он долго колебался, прежде чем обнаружить существование лодки, и совсем не хотел объяснять, для чего она появилась на озере.
– А куда мы плывем, на тот берег? – спросил Антон.
– Берег можно кругом обойти. На остров. Вот он, – оглянувшись через плечо, ответил дед.
Через несколько минут лодка ткнулась тупым носом в берег. Бой обрадовано прыгнул на землю: земля не ерзала и не раскачивалась под ним, как ящик, в который его зачем-то посадили.
– Ну вот, – сказал Харлампий. – Тут Митька тебя только из пушки достанет или ракетой. А их у него покуда нету… Однако по берегу ты не шибко крутись, иди-ка вон туда – видишь, четыре вербы растут. Там у меня шалашик есть, там и располагайся… Бывай здоров, тут тебя никто не обидит. А мне пора: пока карапь приберу, совсем стемнеет…
Антон, сопровождаемый Боем, скрылся в кустах тальника, дед сел в свой «карапь» и поплыл обратно.
Юка и Сашко еще не ушли. Сашко догадался, что дед отвез Антона на остров, но он там не бывал, ничего о нем не мог рассказать, а Юке хотелось узнать все, и как можно подробнее. Укрыв лодку, дед прежним путем выбрался через кустарник.
– Дедушка, – подбежала к нему Юка, – вы его на острове оставили, да? А какой это остров, необитаемый?
– Почему? Обитаемый. Комары там обитают. Мыши есть. Ну и коза…
– Коза?! – изумленно распахнула глаза Юка. – Зачем там коза? Это вы ее туда…
Дед раздосадовано крякнул и обругал себя старым болтуном, но отступать было некуда.
– Не свойская, дикая коза. Косуля – по-ученому.
– Ой! – восхитилась Юка. – Вот бы посмотреть! Я только в зоопарке видела… А зачем она там?
– «Зачем, зачем»!… Забрела зимой сдуру, корма там много. А весной лед растаял – куда она денется? Тут ни человек, ни зверь не проберется, запутается, увязнет… До зимы поживет, там ее никто не тронет, а потом уйдет куда хочет…
– Батюшки! – совсем по-бабьи всплеснула Юка руками. – Одеяло-то Антон забыл! Как же теперь, а?
Синее шерстяное одеяло аккуратным квадратиком лежало на траве.
– Ничего, – сказал Харлампий, – не озябнет, там у меня шалашик есть. А второй раз туда шлепать некогда – темнеет. Бегите-ка домой, ребятки. Только поаккуратней – и молчок! Не заблудитесь?
– Еще чего! – сказал Сашко.
Дед направился к Соколу. Сашко повел Юку в Ганеши напрямик, через лес. Всю дорогу они опасливо оглядывались и прислушивались: не крадется ли Митька Казенный?
16
В дверь сарая, крадучись, пробрался рассвет. Уткнувшись носом в подушку, Галка громко сопела. Юка поспешно натянула платье, тапочки, выбежала на улицу. Все село спало, кроме коров, их хозяек и Семена-Версты. Он уже брел за своим маленьким стадом, волоча по пыли тощую змею кнута.
– Ты Сашка не видел? – окликнула его Юка.
– Не, – сказал Семен и отвернулся.
Он теперь отворачивался от всех. Все знали, что отец его порол, знали за что и смотрели на него, как ему казалось, с презрением и насмешкой. Особенно эти… Сами втравили его, подбили, а теперь смеются. Они-то ничего не сделали, им теперь хоть бы что, а он, как дурак, послушался и опозорился на всю жизнь. Пропади оно все пропадом – и лес этот, и река, и все на свете. Вот уедет он в город, там совсем другая жизнь. Может, и у него когда своя машина будет. Уж тогда…
Юка подбежала к хате Сашка. На дворе было уже совсем светло, но за закрытыми окнами еще прятались сумрачные остатки ночи, и Юка ничего не рассмотрела. Стучать она не решалась и нетерпеливо вертелась возле хаты. Оказалось, Сашко не спал. Он перепрыгнул с улицы через перелаз, удивленно и, как показалось Юке, с подозрением уставился на нее.
– Ты чего?
– За тобой. Пойдем уже. Надо ведь узнать, как там Антон!
– Я еще не поел.
– И я не ела. Так что, умрем от голода? А если Антону чего нужно или там что случилось?
– А что там может случиться? Спит себе, и все.
– Мало ли! Я прямо спать не могла, все думала и думала. Мы напрасно ушли, надо было с ним остаться.
– А что толку? Если Митька туда доберется, что мы можем? Мы ж его не подужаем.
– Хоть свидетелями будем.
– Мы несовершеннолетние.
– Да что ты все отговорки ищешь? Не хочешь, я одна пойду. Тоже мне, товарищ: бросил человека и все думает только про свой живот…
Сашко обиделся.
– Это я только про живот? Да ты знаешь… – начал он и оборвал: – Ничего ты не знаешь!… Ну зачем мы пойдем? Все равно на остров нельзя.
– Так мы покричим… Хотя нет, кричать тоже нельзя. Ну, мы хоть посмотрим. Там ведь не такое большое расстояние, увидеть можно. Мы быстренько – туда и назад.
– Ладно, пошли, – сказал Сашко, – только пойдем не по улице, через огород…
Они молча миновали огород Сашковой усадьбы, потом еще чей-то, и только на выходе из села Сашко, который все время шел обиженно надутый, вдруг улыбнулся и сказал:
– А знаешь? На нашего голову снова карикатуру прилепили.
– Ну?
– Ага. Я вот только что мимо шел, гляжу – висит.
– Ой, давай сбегаем, я хочу посмотреть!
– А чего там смотреть? Такая самая, как вчера.
– Но я же не видела!
– Не, – посерьезнел Сашко, – нельзя. Увидят нас, подумают, это мы…
Юка вздохнула и согласилась. Они пошли дальше. Дорога сейчас показалась ей значительно короче, чем вчера вечером. Быть может, потому, что она была уже знакома, а может, и потому, что теперь было светло и совсем не страшно.
И озеро показалось значительно меньшим, а вот остров, плохо различимый в сумерках, оказался длиннее и больше. Почти весь он зарос деревьями, кустарником, и не всюду можно было различить его границы: тальник, разросшийся на кочках, аир и рогоз скрадывали его очертания.
Как они ни вглядывались, как ни напрягали зрения, Боя и Антона не было видно.
– Спят, как куры, – сказал Сашко.
– Хорошо, если так… – встревожено сказала Юка.
Сашко влез на старую вербу, но и оттуда ничего не увидел.
– Я так беспокоюсь, так беспокоюсь… – сказала Юка.
– Может, все-таки крикнуть?
– Ну да, а вдруг тот гад где-нибудь близко?… Давай помахаем?
Они махали руками. Сашко снял рубашку и покрутил над головой, будто разгонял голубей. Никакого ответа не последовало.
– Что ж теперь делать? – упавшим голосом спросила Юка.
– А что мы можем делать? – мрачно ответил Сашко. – Приедут дед Харлампий и тот дядя Федя, тогда…
– А мы будем ждать? А если с Антоном что случилось? Может, он заболел, может… Надо ехать к нему!
– Еще чего!
– А как же? По-твоему, сидеть сложа руки, да? Не помочь товарищу?
– Дед Харлампий сказал, чтоб лодку не трогали и к ней не лазили.
– А если нужно?
– Да ни за чем не нужно! Ты просто хочешь посмотреть остров и ту козу…
– Ну… хочу, – слегка смутилась Юка. – Только это совсем не главное! Ради этого я бы не просила… И вообще, просила бы не тебя, а дедушку. Он меня возьмет. Что ему, жалко? И остров никуда не денется и коза… А сейчас я про Антона думаю, а вовсе не про козу! А ты бессовестный, если так думаешь.
Вся рассудительность и солидность, какие были в Сашко заложены и восприняты им от отца, восставали против поездки. Но какие бы доводы ни приводил Сашко, Юка немедленно находила противоположные и доказывала, что ехать нужно, абсолютно необходимо. Никто не рассказывал им печальной сказки об Адаме и Еве, а сами они, конечно, ее не читали. Как и всякая сказка, она, очевидно, отражала какие-то изначальные качества человеческих характеров, иначе бы не возникла и не повторяло бы ее несчетное число уже не мифических, а живых людей на протяжении всей истории. Юка обнаружила в споре ловкость и изворотливость не меньшую, чем любая из ее предшественниц. Когда все доводы были исчерпаны и не поколебали стойкости Сашка, Юка пустила в ход самый коварный и страшный для мужчин, который, должно быть, погубил и библейского Адама.
– Ты просто боишься! Ты трус, и больше ничего!
Такого удара в солнечное сплетение мужского достоинства маленький деревенский Адам не выдержал.
– Ладно, пошли. Ну смотри, попробуй потом чего говорить! – зло сказал Сашко и даже показал кулак.
Они долго ходили по берегу и никак не могли отыскать место, где дед прятал свою лодку. Трава, примятая ими вчера, распрямилась, следы Боя и Антона в иле затянуло грязевой жижей, а кусты были похожи один на другой. Наконец Сашко остановился: на одном из кустов, которые росли большой густой купой, была срезана ветка. Вчера Антон срезал ветку для Юки, других срезов нигде не было, значит, это то самое место.
Сашко осторожно полез в кусты, Юка начала пробираться следом, заторопилась и, ломая ветки, упала. Короткий рукав платья, задетый сучком, разорвался до шеи, лоскутья повисли как свиные уши. Во всю длину руки тот же сучок ссадил кожу, в ссадине начали быстро-быстро проступать крохотные капельки крови. Ссадину жгло огнем, на глазах Юки выступили слезы, но, встретив испытующий и злорадный взгляд Сашка, она как ни в чем не бывало собрала в кулак лохмотья рукава и спросила:
– У тебя булавки нет?
– Сроду они у меня были?
Юка отпустила лохмотья, они опять повисли, как свиные уши.
Под ногами хлюпало и чавкало. Старые стебли камыша, корневища устилали дно, прогибались под ногами, но не позволяли им увязнуть в иле. Ребята разгребли камыш, взобрались в лодку; Сашко, упираясь лопатой-веслом в кочки, вывел ее на чистую воду. Грести он не умел, а у лодки оказался подлейший характер – вперед она не двигалась, но зато, как вьюн, вертелась из стороны в сторону. Иногда Сашку удавалось толкнуть ее на шаг вперед, но весло цеплялось за плети кувшинок или какие-то коряги, и, высвобождая его, Сашко подтягивал лодку на прежнее место. Сашко запыхался, взмок и, разозлившись, бросил лопату на дно лодки. Юка подобрала весло, попробовала грести сама. Лодка продолжала вертеться, но все же начала продвигаться и вперед. Шла она не носом, как полагается, а боком и в таком темпе, что Сашко фыркнул:
– Вторая космическая скорость!
К счастью, у ребят не было часов, поэтому они не могли следить течение времени, что больше всего и раздражает спешащего человека. О том, что времени прошло немало, дали знать желудки: ноющей пустотой они напомнили о себе.
Наконец несуразный бокоплав причалил к острову. Ребята подтянули лодку, чтобы она не уплыла, и, продираясь через кусты, побежали к купе деревьев, стоящей на взгорке.
– Антон! Бой! – негромко позвала Юка.
В ответ раздался тяжелый топот, навстречу им вылетел хакающий Бой. Молотя хвостом кусты, он лизнул Юку в лицо и помчался обратно.
Антон собрался завтракать – раскладывал на мешковине припасы, присланные теткой Катрей.
– Вот молодцы! – сказал он, улыбаясь. – Я так и знал, что вы приедете.
– Ну как тебе тут? – спросила Юка, не отводя взгляда от еды.
– Полный порядок! Спал во дворце имени деда Харлампия. Прима-люкс!
Юка немедленно залезла в крохотный шалашик из веток тальника, полежала на шумящей жухлой листве.
– Мне бы здесь пожить! – завистливо вздохнула она, вылезая. – А что? Попрошу дедушку, он меня возьмет с собой, и все… Только еды надо взять побольше…
– Ну, еды и сейчас хватит. Давайте, ребята, подрубаем.
– Что ты, что ты! – неискренним голосом сказала Юка. – Тебе самому мало.
– Да ну, вон здесь сколько! На-авались! – скомандовал Антон и показал пример, как надо наваливаться.
– Мы самую-самую чуточку, – сказала Юка, – а то почему-то ужасно есть хочется, – и, покончив с нравственными борениями, принялась за еду.
Сашко ни с чем не боролся и без всяких объяснений начал «рубать».
– Чего это ты рваная? Подрались, что ли? – заметил наконец Антон разорванное плечо Юкиного платья.
Юка покраснела и собрала в кулак лохмотья:
– Упала… Булавку бы. Или хотя бы веревочку…
Булавки не оказалось, обрывок шпагата нашелся в одном из карманов рюкзака. Антон обвязал шпагатом собранные в пучок лохмотья. Подол платья слева вздернулся, зато плечо было немного прикрыто.
– Шик, блеск, красота! Тра-та-та, тра-та-та! – насмешливо сказал Сашко.
Юка отмахнулась от него.
– Ты ее видел?
– Кого?
– Как, ты даже не знаешь? Тут же живая дикая коза!
– Нет тут никакой козы.
– Есть, – сказал Сашко, – дед говорил… и вот, – показал он на засохшие козьи орешки.
– Пойдем поищем. Мы хоть издали посмотрим, немножечко…
– Нельзя, – сказал Сашко, – собака может загрызть, если найдет.
– Нет, я не дам, – сказал Антон. – Сейчас…
Он отстегнул ремни рюкзака, связал их и петлей надел на шею Бою. Получилось что-то вроде ошейника и очень короткого поводка.
– Пошли. Рядом, Бой!
Бой посмотрел на него, вильнул хвостом, и они двинулись. Иногда, чуя след, он утыкался носом в землю и устремлялся вперед, тогда все трое вцеплялись в него и придерживали. Остров густо зарос кустарником. Они запыхались, исцарапались, но так козы и не увидели.
– Хватит! – сказал Сашко. – Не будет дела. Мы шумим, как на свадьбе, она слышит и убегает. Что она, дурная, что ли, чтобы к нам идти? И домой пора, вон уже солнце где…
Солнце стояло в зените. Как ни обидно было Юке уезжать, не повидав дикую козу, уезжать пришлось.
– Наверное, дедушка уже разыскал Федора Михайловича, – сказала Юка Антону, садясь в лодку, – и они едут домой. Знаешь, я сейчас пойду переоденусь и побегу в лесничество, буду там ждать. И вместе с ним приду… А ты, Сашко, приходи сюда к озеру и жди здесь.
Сашко и Юка переправились обратно, забросали лодку камышом и пошли в село.
Митька проснулся поздно. После вчерашнего башка трещала, во рту было так скверно, будто он наелся мыла. Он окунул голову в ведро с холодной водой. От этого сделалось немного легче, но ненадолго. Следовало опохмелиться, что он и сделал, не обращая внимания на причитания матери. После опохмела голова стала болеть меньше, настроение улучшилось.
– Брось, мать, не гуди, – почти благодушно сказал он, – теперь дела пойдут на поправку – нашел заручку. Поняла, нет? Только бы не упустить. Ну, я своего не упущу!… Собери поесть, ну и еще чекушку прихвати…
По всему получалось, что дела его действительно могли теперь поправиться. Начальничек тот может пригодиться. Собаку он и сам хотел пристрелить, но раньше могли выйти какие-то осложнения, а теперь будет полный порядок. А если начальничку этим делом угодить, может, удастся зацепиться в Чугунове. Главное – зацепиться, потом он сам сориентируется, не впервой… А пока под это дело можно ружье пару деньков подержать, голова теперь ничего не скажет. Может, что и на мушку подвернется…
Плотно позавтракав, загнав в оба ствола патроны с жаканами, Митька далеко за полдень пошел в лесничество. На дверях хаты деда Харлампия висел замок. Митька обошел всю усадьбу, долго заглядывал в окна, прислушивался, но, кроме хрюканья кабана в хлеву, ничего не услышал.
«Ладно, придут, никуда не денутся, – сказал он сам себе. – Может, пока попробовать?»
«Пробовать» вблизи лесничества было опасно – могли услышать и застукать на горячем, как тогда… Больше всего для «пробы» подходили берега Ганыкиной гребли, где никто не бывал и где он в свое время немало пострелял и уток и зайцев.
Вода слепила глаза стеклянным блеском, над лесом висел зной. Зной заставил замолчать и притаиться даже птичью мелочь, которая суетится и свиристит целый день. Митька Казенный старался ступать осторожно, без шума. Он давно, очень давно здесь не был и с трудом узнавал хорошо знакомые прежде места.
Проходя мимо большой купы кустов, Митька заметил висящий на сучке клочок голубой тряпки, свеженадломленные ветки, оборванную листву. Кто-то совсем недавно пролез здесь к озеру. Кто и зачем? Митька полез через кусты. Под ворохом старых стеблей камыша виднелась доска. Он отшвырнул камыш. Лодка! Ну, не лодка, скорей корыто, а все-таки плыть можно. Стоп – чья? Лесника? Зачем ему? И она была бы настоящая, а не такая топорная самоделка. Колхозная? Все бы знали, и он бы знал. Значит, втихаря сварганил какой-то кустарь-одиночка. Ну, он тоже одиночка…
Не раздумывая больше, Митька положил ружье, сильно толкнул «карапь» деда Харлампия, влез в него и начал грести к острову.
Не только мальчики и девочки, но и взрослые не знают будущего, не могут предвидеть и проследить последствия своих поступков. Умей они это, многое было бы не сказано и, может быть, еще большее осталось несовершенным. Говоря или делая, человек добивается, преследует какую-то цель, именно ее, и ничего больше. Но в сложнейшем сплетении, столкновении множества воль и устремлений, взглядов и мнений, характеров и блажи или дури, которая некоторым заменяет характер, сказанное и сделанное вдруг приобретает иной смысл, иногда прямо противоположный, оборачивается против того, чего человек хотел и добивался, и цель оказывается недостигнутой, а хорошему делу или человеку нанесен вред. Если бы Толя мог предположить, что обдуманное им, а проделанное Вовкой обернется против Антона, к уже существующим добавит еще одного преследователя, он бы ни под каким видом ничего не допустил.
Вовка был усталый и злой. Он только что вернулся с купанья, весь пропотел и запылился. Это было не удивительно – купаться приходилось далеко за городом. Чугуново – город небольшой, но непомерно длинный, кишкой вытянувшийся по берегу Сокола на несколько километров. И вся беда в том, что жил Вовка в части города нижней, а химический завод стоял на окраине верхней. Самого Вовку это не очень волновало, он бы купался там, где жил, что прежде и делал. Но когда завод начал переходить на новую продукцию и Вовка после купанья приходил домой, мать все тревожнее потягивала носом и, дознавшись, в чем дело, потребовала, чтобы он перестал купаться в реке. Вовка пытался уверить, что пахнет от него вроде как аптекой, химией, но мать считала, что пахнет совсем не аптекой, а скорее дохлятиной или даже чем-то совсем неприличным. Но какой же мальчик откажется летом от купанья? Он тогда вовсе и не мальчик, атак – ни рыба ни мясо… Вовка, будучи мальчиком самым настоящим, от купанья не отказался, но ему приходилось топать по пыли и жаре за город, к черту на кулички. После такой прогулки от купанья и памяти не оставалось, зато пыли на потном теле прибавлялось столько, что дома нужно было уже не купаться, а просто мыться. Делать это, по странным извивам мальчишеской психологии, Вовка не любил настолько же, насколько любил купаться. Вот почему обстоятельные, неторопливые рассуждения Толи о том, как некоторые безответственные люди губят природу, в частности отравляют реки, пали на благодарнейшую почву, или, как говорят в таких случаях ораторы, встретили горячую поддержку.
В отличие от Толи, Вовка никогда не довольствовался теоретизированием, умозрительным рассмотрением вопросов. Кипучая натура его требовала действия, шагов практических, притом немедленных и как нельзя более решительных. Дай ему сейчас волю, он бы виноватого во всем директора химзавода не только с позором прогнал, но еще и приговорил бы его через суд, как полагается, на всю катушку…
– А что? – горячился Вовка. – Ух, я бы ему…
Толя снисходительно улыбнулся:
– К счастью директора, ты ему ничего сделать не можешь.
– А ты?
– И я не могу.
– Тогда давай напишем в газету. Чтоб его продрали как полагается.
– Я говорил с папой. Он сказал, что газета уже писала и больше по этому вопросу выступать не станет.
– Ну так придумай что-нибудь, ты ж у нас кибернетик!
У Вовки это было высочайшей похвалой. Если кибернетики могли придумать думающие машины, то как же должны быть умны сами кибернетики?!
Польщенный, Толя улыбнулся, но с подобающей случаю скромностью.
– В сущности, я уже придумал, – сказал он. – Весь вопрос только в том, как это сделать. Потому что, если нас поймают, будет плохо. Очень плохо. И не только нам, но и нашим родителям. Мы же несовершеннолетние, и ответственность за нас несут они.
– Ничего, не подорвутся, – сказал Вовка. Он был потный, грязный и поэтому злой. Почему должен мучиться только он один? Пускай другим тоже будет кисло.
– Нет, – сказал Толя, – это не годится. Я не хочу, чтобы за меня отвечал кто-нибудь другой, – это трусливо и во всяком случае не благородно.
– Тоже мне фон-барон! – фыркнул Вовка.
– Быть благородным – вовсе не привилегия баронов. Скорее наоборот, – на самых предельных для него голосовых низах сказал Толя.
Если бы кто-нибудь услышал сейчас Толю, он бы решил, что говорит не он, а его папа.
– Ладно, плевать на баронов. Конкретно?
– На Доске почета висит портрет директора химзавода. По-моему, надо снять подпись, которая там висит, что он выполнил-перевыполнил, и повесить другую.
– Тю, – сказал Вовка, – а кто же это заметит?
– Я подумал и об этом, – сказал Толя. – Надо снять фотографию и прилепить ее где-нибудь в другом, непривычном месте, чтобы она обращала на себя внимание. А то, в самом деле: все привыкли и думают, что, кто там висел, тот и висит, и поэтому не смотрят.
На Крещатике, а тем более на улице Горького или Невском весь вечер буйствует электричество. Но даже там после часа ночи буйство утихает, входит в норму элементарных потребностей и выполняет свою основную задачу: освещает улицу настолько, насколько это нужно. Что же говорить о Чугунове? Там электричество только освещает улицы. Но и то до двенадцати. Это, конечно, тоже излишество, потому что город засыпает к десяти. В одиннадцать ни одного пешехода на улицах не встретишь. А что касается автостада, оно давно уже спит своим металлическим сном и видит сны о райском и потому недостижимом блаженстве – новой резине, гипоидной смазке и прочих машинных радостях.
Поэтому, когда Толя и Вовка со всеми предосторожностями, крадучись, будто собрались ограбить государственный банк, вышли за калитку Вовкиного дома, улица была глуха, слепа и темна. Даже собаки, необразованные, провинциальные, но, может быть, именно благодаря этому неизменно бдительные собаки, не обнаруживали себя предупреждающим брехом, так как в заснувшем городе брехать было не на кого. Все произошло разочаровывающе легко и просто. Никто их не видел, не прогонял и не преследовал. Они сняли фотографию директора химзавода с установленного для нее места – для этого Вовке пришлось влезть Толе на закорки – и прилепили сбоку на крайней грани фундаментальной стены, для чего Вовке пришлось снова влезть на закорки Толе, а потом приклеили под ней новую подпись, написанную от руки печатными буквами. После этого осталось только разойтись по домам и лечь спать, что они и сделали.
