Текст книги "Небо с овчинку"
Автор книги: Николай Дубов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
14
Степан Степанович рассердился. Возвращаясь из областного центра, он решил заехать по пути в лесничество. До конца рабочего дня в Чугуново все равно не поспеть, а здесь можно было совместить полезное с приятным: на месте проверить, выполнено ли указание о выделении участка, а потом часок-другой провести в лесу возле речки, полежать на солнышке. Такое удовольствие Степан Степанович мог позволить себе не часто. У себя в городе для этого никогда не хватало времени, да и выглядело бы несолидно. Что бы о нем сказали, если б он вдруг появился в трусах на городском пляжике среди мальчишек и девчонок, играющих в волейбол? А здесь, в лесу, как говорится, сам бог велел – никто не увидит и ничего не скажет…
Благодушное до того настроение испортили в лесничестве. Лесничий, оказалось, уехал в город, участок до сих пор не выделен, так как лесничий не согласен с данным ему указанием и поехал его опротестовывать. Во-первых, кто спрашивает его согласия? А во-вторых, если он и не согласен – что никого не интересует, – обязан выполнить команду, а потом пускай протестует сколько влезет, пока ему не вправят мозги. Что получится, если каждый начнет рассуждать: того не хочу, этого не желаю – и совать свое мнение, где его не спрашивают? Работать надо, а не рассуждать. Распустили людей, панькаются с ними, а важнейшее мероприятие срывают…
Окажись лесничий на месте, ему попало бы по первое число, но лесничего не было, поэтому досталось ни сном ни духом не виноватому шоферу Лёне и Марье Ивановне (в семье Степана Степановича говорили друг другу «ты», но называли по имени-отчеству). Так бывало всегда. Степан Степанович жил своей работой, можно сказать, горел на работе. Каждую недоделку или срыв он так близко принимал к сердцу, что выходил из себя, и тогда, случалось, влетало не только виноватому, но и правому, если подвертывался под горячую руку. В Лесхоззаге все знали, что Степан Степанович горяч, но все так же знали, что это оттого, что в работе он не терпит никакого разгильдяйства, очень расстраивается и переживает каждый такой случай. Расстроенному Степану Степановичу уже все было не то и не так: и солнце чересчур жаркое, а вода чересчур прохладная, Марья Ивановна слишком расплывшаяся, а луговая трава кололась, как стерня, даже через вигоневое одеяло, комаров чертова пропасть, а шофер Леня уселся в стороне и демонстративно вырезывает палку, обиду свою показывает…
Поэтому, когда из-за кустов появился какой-то мальчишка, Степан Степанович встретил его не слишком ласково.
– Тебе чего тут?
– Сейчас скажу, – ответил Антон, деловито достал блокнот и записал номер машины. – Подберите после себя мусор. Здесь люди бывают.
– Это какие еще люди? Ты, что ли?
– И я, и другие тоже.
– Вот и подберете сами.
– Мы вас всерьез предупреждаем. А то нехорошо вам будет.
– Что? – Степан Степанович приподнялся. – А ну пошел отсюда!
– Вы на меня не кричите, – сказал Антон. – Мы охраняем лес. И я предупреждаю: после себя никакого хлама не оставлять. А то мы сделаем так, что вы сюда больше не приедете.
Степан Степанович встал:
– Ты это кому говоришь? Да я тебе сейчас…
У Антона пересохло во рту, он отступил, но только на один шаг. Он вовсе не хотел скандала и, конечно, не хотел, чтобы его побили, но понимал, что отступать нельзя, иначе все пойдет насмарку. А кроме того, за кустом стоит Юка, она все видит и слышит, увидит и услышит, как он сдрейфил, отступил.
– Вы мне не грозите, я вас не боюсь. А полезете драться – пожалеете…
– Вот я тебе покажу…
Степан Степанович сжал кулаки и шагнул вперед. Антон коротко, резко свистнул. Напролом через куст к нему бросился Бой. Он взглянул на Антона и уставился на голого незнакомого человека, шерсть на его загривке начала подниматься.
– Лучше не подходите! – побелевшими губами сказал Антон.
Он совершал непоправимое, ужасался этому и не мог сделать иначе. Он хорошо помнил запрет дяди Феди – ни в коем случае не давать команду «фасе!», но знал, что, если брюхтей полезет драться, он эту команду даст, а что произойдет тогда – об этом даже страшно было подумать…
– Ты… ты…
Больше Степан Степанович не мог произнести ни слова, Но и этого было достаточно: верхняя губа Боя поднялась, обнажая вершковые клыки, Степан Степанович задыхался от ярости, кулаки его тряслись, но он не двигался. Он вдруг понял, что ничего не может сделать. Будь он у себя в кабинете, за столом, где кнопка звонка к секретарше, телефон, он бы закричал, позвонил куда следует, и все немедленно было бы сделано… Но не было ни кабинета, ни секретарши, ни телефона. У него не было никаких атрибутов власти, никаких средств ее проявить и никаких возможностей показать, что он этой властью обладает. Он был один. И он был голый. На нем не было ничего, кроме трусов, и Степан Степанович впервые понял, какой у него большой, мягкий и совершенно беззащитный живот. А напротив стоял какой-то сопливый мальчишка, он не знал, кто такой Степан Степанович, поэтому нисколько не боялся его, и Степан Степанович не мог мальчишку вздуть, потому что рядом с ним гнусный черный зверь скалил вершковые клыки. Зверю наплевать на должность Степана Степановича, его авторитет, он в любую секунду может броситься и впиться своими клыками в горло, ляжки Степана Степановича, его жирную грудь или в живот. Степан Степанович с ужасом понял, что это не только нестерпимо само по себе, он не только беспомощен и беззащитен, он смешон и – что самое скверное – за спиной стоят свидетели его неслыханного и смешного унижения – Марья Ивановна и шофер. Жена будет молчать, но шофер… У шоферни языки как на подбор. Кого хочешь просмеют. Этот – тихоня, но все они хороши. Уж он прославит, раззвонит…
Сколько он стоял так: час, три, бесконечные солнечные сутки? Или всего три секунды? Время исчезло, остались только злобно оскаленные клыки, и Степан Степанович не мог отвести от них взгляда, даже обернуться, позвать на помощь.
По ушам хлестнул пронзительный визг, хлопнула дверца машины. Уже из этого надежного укрытия Марья Ивановна закричала шоферу:
– Леня! Что ж ты стоишь и смотришь?!
Шофер положил нож в карман, перехватил палку поудобнее и направился выручать своего начальника, но не слишком поспешно – размеры и собаки и клыков он оценил издали. Таких он никогда не видел, но знал – даже одна овчарка, играючи, справится и с тремя мужиками, если у них нет огнестрельного оружия. А у него была только легкая палка, вроде тросточки…
– Кыш! – сказал он. – Пшла, ну!
– Бросьте палку! – крикнул Антон.
Он опоздал. Бой взметнулся в прыжке, схватил палку возле самой руки шофера и, едва не опрокинув его, вырвал.
– Бой, ко мне! – отчаянно закричал Антон, ужасаясь того, что разразится дальше.
Бой вернулся к нему, бросил палку и снова оскалил клыки на чужих. Побледневший шофер улыбнулся кривой, пристыженной улыбкой.
– Ну ее к богу в рай! – сказал он. – Такая зверюга из кого хочешь душу вырвет. Что я, нанимался с собаками воевать? Мое дело машину водить…
Степан Степанович разъяренно посмотрел на него, сделал три попятных шажка, потом повернулся и, поглядывая через плечо, поспешил к своей одежде.
– Слышь, парень, уведи свою собаку, – сказал шофер. – Что ты, в самом деле, на людей такого черта натравливаешь?
– Я не натравливаю, – сказал Антон. – Не трогайте меня, он вас не тронет.
– Да кто тебя трогает?
– А чего этот брюхтей драться полез…
– Чш-ш… – сказал шофер, понижая голос. – Да ты знаешь, кто это такой?
– А мне наплевать, кто он там такой, – громко и уверенно сказал Антон. Победа была полной, теперь он не боялся никого и ничего. – Мне нужно, чтобы хлама после себя не оставляли…
Шофер оглянулся на пиршественную скатерть:
– Ну соберем, большое дело, подумаешь…
– Вот я и подожду, посмотрю, как вы соберете.
Степан Степанович кончил одеваться и сел на свое место рядом с водительским. Марья Ивановна «ни за что на свете» не хотела выйти из машины. Леня свернул в узел все оставшееся на скатерти, подал ей. Потом он сгреб бумаги и пустые консервные банки, запихал себе под сиденье, сел и завел мотор. Сунув кулаки в карманы, Антон вприщурку наблюдал.
«Козел» тронулся, но, поравнявшись с Антоном, по знаку Степана Степановича остановился. Степан Степанович был одет, и, хотя находился не в кабинете, а всего-навсего на переднем сиденье «козла», он уже не боялся. Вместе с этим сиденьем и штанами к нему вернулась уверенность в себе и непреклонная вера в то, что, как скажет он, Степан Степанович, так и будет.
– Ты чей? Откуда? – слегка приоткрыв дверцу, резко и властно спросил он. – Из села? Лесничества?
– А разве вам не все равно, чей я и откуда? – сказал Антон.
– Ничего, тебя найдут, не спрячешься.
Дверца захлопнулась, «козел» заковылял по кочкам к лесной дороге.
Юка ужасалась и восхищалась, Антон скромно сиял. До сих пор все его победы не выходили из круга сверстников и сводились к тому, что побежденный в принципиальном споре получал на одну-две зуботычины или затрещины больше. Здесь не сверстники – два здоровенных мужика. И, хотя до зуботычин и затрещин не дошло, они позорно сбежали. Испугались они, конечно, не Антона, а Боя, но это уже не так важно. Сам-то Антон не побоялся и не отступил, стало быть, он и победил… Подогреваемое восторгами Юки ликование распирало Антона, но он помнил назидания тети Симы о скромности, которая украшает человека, и напускал на себя небрежность и равнодушие. Эта поза плохо удавалась Антону, особенно когда Юка начала изображать в лицах бесславных героев недавнего столкновения. Тоненькая Юка так похоже изображала и толстяка и его жену, что оба смеялись до изнеможения и колотья за ушами. Бой тоже принял участие в веселой игре: разинув клыкастую пасть, тяжелым галопом носился вокруг них, рычал и всячески притворялся кровожадным зверем. Насмеявшись, они выкупались, почувствовали голод и, чтобы приготовить шашлык «по-царски», по способу Сергея Игнатьевича, пошли к скале, где были спрятаны Антоновы припасы. Разжигать костер не умели ни Антон, ни Юка, он разгорался плохо, дымил, оба по очереди раздували его, наперебой кашляли и чихали, но это нисколько не огорчало, а только смешило еще больше.
Все было хорошо и весело. День склонялся к вечеру, а вместе с ним должны кончиться все несчастья и напасти. Ружье у Митьки отберут, без ружья он и за версту побоится подойти, и тогда нечего будет бояться, незачем прятаться. Тогда можно по-настоящему организовать ребят, чтобы наблюдали за всякими дачниками и туристами и не допускали свинства.
Костер наконец разгорелся. Антон и Юка начали нанизывать кусочки сала на палочки и так увлеклись, что не заметили, как к ним подбежал мокрый Сашко с кепкой, полной воды. Не говоря ни слова, он перевернул ее над огнем, костер выстрелил клубом дыма и, пригасая, зашипел.
– Ты что, сдурел? – вскочил Антон.
– Заливай скорей! – проговорил запыхавшийся Сашко. – Надымили на весь лес… Сюда Митька идет!
– Как?!
– Потом!… Бежать надо, ховаться… Скорей заливайте!
Через полминуты от костра осталась кучка мокрых черных головешек. Антон запихал в рюкзак оставшиеся продукты, Юка подобрала одеяло.
– Может, тебе показалось? – спросила она.
– Чего показалось? Я сам все слышал… Бежим, дорогой расскажу…
– Да куда же бежать?
– На Ганыкину греблю, больше некуда. Там сховаешься…
Они перебрались через реку и по прибрежной тропке побежали вдоль гранитного обрыва влево, вверх по течению Сокола.
Всю вторую половину дня Сашко околачивался неподалеку от сельсовета. Им руководил строгий расчет. Правление колхоза находилось рядом, отец обязательно должен подъехать к правлению, а с ним и Митька Казенный, если он вернется. Он, наверное, зайдет к председателю, и тогда сразу будет видно: отберет Иван Опанасович ружье или он сбрехал Сергею Игнатьевичу, ружье оставит у Митьки и, стало быть, Митьки нужно по-прежнему опасаться. Некоторое время он терзался сомнениями – все-таки подглядывать и подслушивать вроде нехорошо. Ну, а если для пользы дела? Особенно, если надо помочь товарищу? Разведчики, они же подглядывают и подслушивают, и никто не говорит, что это стыдно. Наоборот! А чем он не разведчик?… Придумав такое оправдание, Сашко забыл о своих терзаниях и уже без всякого зазрения совести подслушивал и подглядывал. Услышал он не все, но и услышанного было достаточно, чтобы испугаться.
Степан Степанович всю дорогу до Ганешей молчал и старался вспомнить, как называлась та книжка… Книги читать было некогда, да он и не очень любил: сплошные выдумки, из головы все сочиняют, а не настоящую жизнь описывают, но эту случайно прочел. Застав сына вместо уроков за этой захватанной и разбухшей, как стоптанный валенок, книжкой, Степан Степанович дал сыну легкий, но вполне назидательный подзатыльник, а книжку унес к себе. Он вспомнил о ней только перед сном и решил поинтересоваться, что читает подрастающая смена. Пробежав две странички, он погасил верхний свет, оставив настольную лампу, и принялся читать внимательно. Марья Ивановна, непривычная к тому, чтобы он тратил ночные часы на чтение, сердито ворочалась. Степан Степанович слышал это, но не оторвался, пока не дочитал до конца. Закончив, он минут пять посидел, раздумывая и наливаясь негодованием. Книжка несомненно вредная. Непонятно только, почему ее до сих пор не изъяли. К удивлению Степана Степановича и еще большему возмущению, книга оказалась вовсе не дореволюционного издания, а совсем недавнего, прошлогоднего, а затрепанность ее свидетельствовала лишь о том, как много и жадно ее читали. Черт знает что! О чем они там думали, когда издавали? Переводили еще с английского… Ну, за границей, понятно, такие вещи в ходу – воспитывают всяких гангстеров. А у нас зачем? Мозги засорять?
Зачем читать про то, что какой-то проходимец откормил громадную страшную собаку, натравливает ее на своих родственников, те один за другим загибаются, а проходимец подбирается к наследству, чтобы его единолично захапать?… Какая тут идея? Какая может быть от этого польза? Ничего, кроме вреда! А если, понимаешь, у нас начитается кто-нибудь таких книжек и сам начнет?…
Книжка начисто вылетела из головы, вытесненная серьезными делами и заботами, но всплыла в памяти теперь, после столкновения на берегу Сокола. Выходит, он правильно подумал тогда, что книжка вредная. Вот – факт налицо. Даже у них в районе появились любители разводить такое зверье и натравливать на людей… С этим надо в корне кончать! Вот только как называлась та собака?… Лишь поднимаясь на крыльцо сельсовета, он вспомнил. Хмуро кивнув вышедшему навстречу Ивану Опанасовичу, он прошел впереди него в кабинет, швырнул разложенные на столе бумаги.
– В кабинете отсиживаешься? В бумажках зарылся?… Что у тебя с собаками делается?
Иван Опанасович остолбенело посмотрел на него. Сдурели они с этими собаками сегодня, что ли? То один, то другой… Или, может, ему уже сообщили и про малого Хомку и про Митьку?…
– Так, а что ж с собаками? – неуверенно протянул он вслух и на всякий случай соврал: – Вроде ничего не делается…
– Вот именно – ничего! А ты здесь для того, чтобы делать, а не ушами хлопать!… У кого здесь собака есть черная, здоровая, как теленок?
– У нас больше рыжие. И маленькие. То, может, в лесничестве завели?
– «Может, может»!… – раздраженно повторил Степан Степанович. – Знать должен, а не гадать!
– Так что ж меня тут поставили собак считать, что ли?
– Ты не выкручивайся! Лесничество – твоя территория или нет? Значит, ты отвечаешь за все, что на ней происходит. А у тебя, понимаешь, бегают по лесу баскервильские собаки, несовершеннолетние хулиганы нападают на людей. Тут же люди живут! Дачники, понимаешь, отдыхают, дети… А если эта собака кого покусает, загрызет? Думаешь, тебе даром пройдет?
– Да что ж я могу… – нерешительно начал Иван Опанасович. – Какие у меня для этого дела возможности?
– Изыщи, привлеки людей. Охотников.
– Откуда в селе охотники?
Иван Опанасович на всякий случай умолчал о Митьке Казенном, твердо порешив больше с ним не связываться и дела не иметь, чтобы не влипнуть в скверную историю. И, как на беду, именно в этот момент ввалился Митька, нахально ухмыляясь и держа перед собой отремонтированное ружье.
– Куда? Куда лезешь без спроса? – крикнул ему Иван Опанасович. – Видишь, я занят, потом придешь…
– Подождите, товарищ, – остановил попятившегося Митьку Степан Степанович. Будучи человеком решительным и последовательным, он считал, что нужно ковать железо, пока горячо, и каждое дело доводить до конца. – А ты говоришь, в селе охотников нет! – повернулся он к Ивану Опанасовичу. – Инициативы у тебя нет, председатель, вот что! Вы охотник? Да что вы там стоите? Подходи ближе.
– Да так. – Митька нерешительно повел плечом. – Трошки. Баловался когда-то… – Подойти ближе он не решался: в городе он здорово «ударил по банке» и знал, что от него за версту несет перегаром.
– Стрелять умеешь? Не промахнешься?
– Ну уж, это уж… – Митька так хвастливо ухмыльнулся, что все сомнения в его уменье стрелять отпали.
– Так вот. По лесу здесь шатается какой-то малолетний хулиган. Видно, приезжий, одет по-городскому. Какой-нибудь, понимаешь, будущий стиляга… Ходит с собакой, натравливает ее на людей. Большая такая, черная…
– Я эту тварюгу знаю, – сказал Митька, зло ощерясь, – она на меня кидалась, чуть глотку не перекусила…
– Вот видишь! – торжествуя и негодуя, сказал Степан Степанович председателю. – А ты, понимаешь, мягкотелость тут разводишь. С такими вещами надо в корне кончать! Найди эту собаку и стреляй без всяких!
– Так той собаки нет, вроде в Чугуново увезли.
– Я не знаю: та – не та… Полчаса назад я с этой собакой столкнулся…
– Значит, сбрехал старый хрыч! – сказал Митька. – Ладно, товарищ начальник, будет полный порядок. Не сомневайтесь. Если я сказал – точка. Я теперь эту собаку под землей найду. И пацана тоже…
– Вот так. Действуй. Желаю успеха, – сказал Степан Степанович и, не прощаясь, пошел к выходу.
Иван Опанасович, а вслед за ним Митька вышли на крыльцо. Степан Степанович сделал ручкой прощально-приветственный жест, захлопнул дверцу, «козла», отплевываясь синеватым дымком, укатил.
– Ну, теперь я ему… – угрожающе сказал Митька и сжал волосатый кулак. – Счас патроны возьму и прямым ходом туда…
– Ты лучше проспись сначала, – сказал Иван Опанасович. – А то спьяну бабахнешь опять не туда, будет, как с тем Хомкой…
– Ничего, на газу я еще лучше попаду… – сказал Митька и, грохоча сапогами, сбежал с крыльца.
Иван Опанасович смотрел ему вслед и озабоченно думал, чем все это кончится. Объяснить Степану Степановичу, кто такой Митька, он не успел да и не решился – тогда пришлось бы объяснять, почему его, Ивана Опанасовича, ружье оказалось в руках у Митьки, а это не сулило ничего хорошего. Отобрать сейчас у Митьки ружье тоже было невозможно – могло обернуться еще хуже. Но уж совсем плохо будет, если спьяну Митька наломает дров. Тогда не расхлебаешь. Ему хорошо говорить – «под мою ответственность». Сказал да укатил. И отвечать в случае чего будет не он…
15
Сашко ошибся только в одном: Митька пошел искать Антона и Боя не по берегу, а в лесничество, к деду Харлампию. Перед уходом он к городской «банке» добавил из домашних запасов, шагал с преувеличенной твердостью, но говорить стал невнятно, будто набил рот ватой.
Дед Харлампий, как всегда, встретил его насмешливо:
– А, помещик пришел. Завел псарню-то уже ай нет?
– Ты, дед, зубы не скаль. Серьезный разговор будет. Ответственный.
– От тебя сурьезом за версту несет. Отойди чуток, а то и меня на закуску тянет.
– Не твое дело. Не на твои пил, на свои.
– Ну, своих-то у тебя, окромя ворованных, сроду не было.
– Ты меня поймал?
– Не я – другие поймают. Глаза у тебя завидущие, а лапы загребущие. Попадешься!
– Шо ты мне шарики крутишь? Я тебе говорю – ответственный разговор. Я тебя спрашиваю, а ты мне отвечай. Понял, нет? Ты зачем про пацана набрехал? Который с собакой.
– А я не брехал. Уехали они. Второй день нету.
– Брешешь, старый хрен! Ты мне всю правду говори. Понял, нет? А то и тебя – к этому… к ответственности… за это, как его? За соучастие. Понял, нет?
– Какое соучастие? Ты поди-ка, вон там бочка стоит, поныряй в нее своей пьяной башкой, может, мозги-то посветлеют…
– Ты мне баки не забивай. Отвечай, когда спрашивают.
– А ты что за спрос?
– Имею полное право. Понял, нет? Я из двух стволов как жахну – враз перекинется… А пацана – за шкирку и в Чугуново. Там разберутся, почему он на людей собак натравливает…
– Ну, старайся, старайся. Гляди, еще медаль тебе подвесят, когда собаку застрелишь. Специально собачью.
– Ты, дед, не скалься, тебя тоже привлекут – будь здоров! Понял, нет? Где тот клятый пацан с собакой? Их сегодня в лесу сам начальник видел.
– Вот ты б у него адресок и спросил, а то сюда пришел. Здесь их нету и не было. Хочешь, иди в избу, ищи. Только, гляди, Катря моя, окромя грома небесного, ничего не боится и может обыкновенным манером поломать ухват об твою умную голову…
– Опять брешешь, старый хрен, укрываешь? Ну гляди, я тебя тоже представлю… Понял, нет?
Митька несколько минут стоял, покачиваясь и тупо глядя на Харлампия, потом длинно выругался и пошел к шоссе.
Подождав, пока он скроется за деревьями, дед поспешил в хату. Над Митькой он издевался искренне и даже с удовольствием, но угрозы по адресу Боя и Антона встревожили его. Пусть угрозы эти – пьяное бахвальство, но дыма без огня не бывает, а если дуролому дали ружье, он может такого натворить – святых выноси… Следовало посоветоваться, а посоветоваться, кроме жены, было не с кем, и дед Харлампий изложил ей все, что уловил из пьяного бормотания Митьки. Тетка Катря пришла в неистовство.
Она так и думала, что добром не кончится! Где это видано, чтобы бросить малого хлопчика, а самому уехать? Ни стыда не стало у людей, ни совести! Ну пускай он только приедет, она ему сама очи выцарапает за такое отношение до бедного хлопчика… А он тоже хорош! Сидит тут, как поганый гриб, толку от него ни на грош. Что он, сам не понимает, что надо этого хлопчика сейчас же разыскать? Он же там вторые сутки где-то мается, не пивши, не евши, может, уже спал на сырой земле и насмерть простудился… И чего он тут торчит, таращит свои бельма, вместо того чтобы бежать, искать хлопчика и вести его сюда? И пусть тогда этот бандюга Митька только сунет свой нос! Да она ему глаза выцарапает, кипятком ошпарит, все рогачи об него обломает!… Где это видано, чтобы бросали одного беззащитного хлопчика и не сумели его оборонить от какого-то пьянчуги и разбойника? Если он, старый хрыч, боится и ни на что не способен, то она десять таких Митек заставит землю жрать, чтоб они ею подавились…
Дед Харлампий устремился к двери, но его остановил новый залп.
Что он себе думает, если у него есть чем думать? Голова у него на плечах или дырявый горшок? Бедный хлопчик там с голоду помирает, а он побежит с пустыми руками? Или он боится надорваться, если отнесет хлопчику трошки покушать, чтобы он заморил червячка?
Через минуту в руки Харлампию был сунут изрядный мешок, в который тетка Катря набросала все, что оказалось под рукой и чего хватило бы, чтобы заморить червей трем мужикам, а не только маленького червячка одному хлопчику. Дед безропотно ухватил мешок и пошел в лес, а вдогонку ему летели громоподобные напутствия тетки Катри: чтоб он без того бедного хлопчика и не думал приходить, потому что она и в хату его не пустит, и есть не даст. И чтобы он не лез напролом, старый козел, а шел потихоньку, чтобы того клятого Митьку не приманить, а еще лучше дождался ночи, а тогда бы уже и вел, чтоб никто не видел и не слышал…
Харлампий знал лес, как никто в округе и в самом лесничестве. Не было такого уголка, где бы он не побывал. Прикидывая, где мог прятаться Антон с Боем, он сразу отверг н грабовник, и основной сосновый массив, и подрост. Там деревья прорежены, подлеска нет, все легко просматривается. Легко прятаться в дубовом массиве, но там нет воды, а без воды ни мальчику, ни собаке не обойтись. Значит, искать их следовало в смешанном лесу вдоль берега Сокола или на самом берегу, где в скалах, кустах лещины и тальника было немало глухих, никем не тронутых местечек и тайников.
Как бы ни старался человек, он не может пройти по лесу, не оставив следов. Костер, оброненная или брошенная вещь, сломанная ветка, клочок бумаги, спичка, примятая трава да мало ли что еще, незначительное и незаметное ему самому, выдаст его присутствие другому человеку, с глазом опытным и внимательным. Долгая жизнь, проведенная в этом лесу, сделала памятными Харлампию если не каждую былинку, то уж каждый куст наверное, научила замечать еле уловимые перемены, нарушения сложившегося, все те различия, которые для опытного любовного глаза оживляют каждое дерево, куст, побег, а для глаза чужого и равнодушного сливаются в пустопорожние словесные знаки – «лес», «роща», «пейзаж».
Идя от гречишного поля по берегу, Харлампий очень быстро нашел залитый костер. Головешки были уже холодны и сухи, но зола под ними мокрой. На илистом урезе видны были отпечатки широких, в кулак, собачьих лап. Дальше на тропе следов не было. Харлампий по камням порога перебрался на левый берег. Здесь тоже виднелись отпечатки собачьих лап и следы детских ног. Их оказалось много. Совсем маленькие в тапочках, побольше босые и отпечатки мальчиковых башмаков. Следы могли остаться здесь в разное время от разных ребят, и Харлампий решил идти по собачьим. Вправо их не было, влево, по тропе на участке, где почва уже прикрывала скалу, они появились снова. И снова здесь были те же отпечатки тапочек, босых ступней и башмаков. Харлампий уверенно зашагал по тропе, но каждый раз, когда виднелись собачьи следы, наступал на них. Гранитная стена становилась все ниже, и, когда уже была не выше человеческого роста, Харлампий поднялся по откосу вверх. Следы уводили от реки к мало-помалу обозначающейся западине. Влажная черная почва сменила супеси, сосны исчезли, вместо них появились орешник, ольха, потом осина, верба, и, наконец, где почва понизилась еще больше, стала влажной, как у близкого болота, начались кущи тальника. Следы делались все отчетливее и свежее – в низких местах они даже не успевали налиться водой. Это были отпечатки все тех же собачьих лап и трех пар детских ног. Значит, Антон был не один, а еще с двумя ребятенками, и все они шли к Ганыкиной гребле.
От Ганыкиной гребли осталось одно название. Последнего в коротком роду Ганыку, безмозглого потомка ловких стяжателей, одолевал созидательный, по его мнению, пыл, а на самом деле прожектерский зуд. Все его затеи были нелепы, несуразны и заканчивались пшиком. По образцу дворца графа Разумовского в Батурине Ганыка построил в Ганешах многокомнатный дворец с двухсветным залом, в котором можно было закатывать балы на полтысячи человек. Балов Ганыка не устраивал – окрестное дворянство сторонилось выскочки-богатея, дворец стоял пустой, ветшал, в семнадцатом году сгорел, и от него остались только стены в слепых глазницах оконных проемов. Завезенные Ганыкой мериносы, которые должны были произвести переворот в отечественном овцеводстве, затмив славу Англии и Австралии, дружно передохли. Последней затеей Ганыки было создание прудового хозяйства. Выращенным в нем зеркальным карпом предполагалось завалить рынки Киева, Москвы, Петербурга, а там, кто знает, может, и заграницы. В огромном лесном массиве на левом берегу Сокола была низина, поросшая чахлым мелколесьем и большей частью, за исключением центрального возвышенного участка, заболоченная. Болото не пересыхало, так как талые воды стекали в естественную чашу, основанием которой был подпочвенный гранитный кряж, а маленькая безымянная речушка восполняла естественную убыль. Болото и не распространялось вширь – излишняя вода уходила в текущий в четырех верстах Сокол. Вот этот сток, по приказу Ганыки, и был перегорожен греблей, земляной плотиной с камнями, уложенными внаброс. За три года болотина превратилась в озеро с островом посредине. В озеро выпустили мальков зеркального карпа. Однако рыботорговцы Киева, Москвы и Петербурга не были сокрушены. И не потому только, что в Ганеши не было доступа никакому транспорту, кроме гужевого, а для будущих тысячепудий не построены морозильные установки и все тысячепудья были обречены на порчу. Они просто не возникли. Оказалось, вместе с мальками зеркального карпа завезли рыбную вошь – карпоеда, который почти полностью уничтожил карпа. Ганыка махнул рукой на свою затею. Брошенную без присмотра земляную греблю постепенно размыло, озеро ушло в Сокол, однако не целиком. Каменный наброс гребли удержал значительную часть воды, остров посредине увеличился, озеро уменьшилось, но сохранилось. Первое время его посещали рыболовы, однако с берега на удочку много не наловишь, везти лодку или строить ее на месте не имело смысла – карпа было мало. Остатки его погибли от эпидемии краснухи уже в середине двадцатых годов, когда не осталось не только Ганыки, но и памяти о нем, если не считать названия разрушившейся гребли. Ее перестали посещать. От села до гребли немеренных километров шесть, рыба перевелась, а купаться стало опасно. Ложе будущего озера перед заполнением не очистили, вода залила весь бывший там худородный древостой, так он и остался догнивать. И сейчас еще торчали под водой, стволы, коряги, разрастающаяся кувшинка своими плетьми опутала все проходы к чистой воде. Кусты тальника, заросли рогоза вплотную заслонили подступы к илистой, вязкой береговой полосе. Гребли стали избегать, даже побаиваться, и лишь изредка приходили к ней сельские ребятишки – обязательно днем и большой оравой: глухие, заболоченные места наводили жуть. В последние годы повадился сюда дед Харлампий. Ходил он всегда в одиночку, никому не объясняя зачем. Над ним смеялись, поддразнивали несуществующей последней рыбой, поймав которую дед прославится и получит за свою доблесть орден рыбьего хвоста. Дед тоже смеялся и говорил, что орден ему не светит, потому как рыбы нет, а вот русалочку он себе там присватает, больно уж Катря его допекла… Здесь Харлампий знал каждый куст, легко находил следы и уверенно шел по ним. Выйдя на прогалину меж кустами, он услышал треск и остановился. Оскалив пасть, к нему галопом летел черный пес приезжих. Харлампий с детства был не тверд в вере, навсегда покончил с богом и чертом в юные годы своего красноармейства, но тут вдруг сама собой скороговоркой забормоталась молитва, хотя и несколько своеобразная:
– Ну, нечистая сила, мать пресвятая богородица! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…
Бой подбежал, но не только не проявил враждебных намерений, а напротив – и хвостом и оскаленной пастью изъявил свое удовольствие от этой встречи.
