355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Дубов » Небо с овчинку » Текст книги (страница 8)
Небо с овчинку
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:48

Текст книги "Небо с овчинку"


Автор книги: Николай Дубов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– А куда вы теперь?

– Сначала в Ганеши – хочу кое-кого повидать, потом дальше пойду.

– Можно, я с вами? – сказала Юка.

– Отчего ж, вдвоем веселее.

– Мне тоже домой надо, – сказал Сашко.

– Я с тобой, – сказал Толя. – Папа скоро в Чугуново поедет.

– Бывай здоров, – сказал Антону Сергей Игнатьевич. – Не робей. Все утрясется.

Антон молча кивнул.

– Я скоро приду, – сказала Юка, – еще поесть принесу.

Сергей Игнатьевич надел рюкзак, взял палку и зашагал по берегу. На правом берегу вдоль гречишного поля почти не было кустов, и еще долго виднелись удаляющаяся высокая фигура Сергея Игнатьевича и маленькое пестрое пятнышко – Юка. Сашко, Толя и Хома перешли вброд реку и скрылись за кустами. Антон долго лежал, слушая самолетный гул над полем, и наблюдал ленивое таяние облаков. Потом он вспомнил, что здесь его могут увидеть сельские или работники лесничества, и пошел к порогу. Там лежали спрятанные под камнями Юкино одеяло, продукты, принесенные Толей, и остатки хлеба. Бой уже не бежал впереди, тяжело плелся сзади, припадая на раненую ногу.

Семен-Верста трусом не был. И соображал он значительно быстрее, чем можно было подумать, глядя на его всегда полусонное лицо. Просто он уже давно решил про себя, что не следует показывать сразу, что ты понял, о чем говорят или чего от тебя хотят другие, и тем более не следует обнаруживать свое к этому отношение. Сначала надо подумать, выгодно это или не выгодно, к чему приведет и чем закончится, а в зависимости от того говорить или не говорить, делать или не делать. И сейчас он сказал, что ему нет до этого дела не потому, что так думал, а потому, что еще не решил для себя, как он, Семен, должен к этому отнестись и должен ли он что-либо делать, а если сделает, чем это кончится для него, Семена. Стишки, всякие там слова про красоту – ерунда. Думая об этом, Семен даже оттопырил презрительно губы. Красоту не съешь и чоботы из нее не сошьешь. Хозяйственная душа Семена возмущалась другим. Прошлым летом он сам порезал ногу и едва не умер. А нынешней весной Кострицына корова легла и пропорола вымя какой-то железякой. Железяку бросили приезжие, потому что кто же из сельских понесет ее сюда и бросит, если ее можно употребить в дело. А летом прошлого года, когда стояла страшная сушь, кто-то зажег костер и бросил. Зажег зря – было видно, что на костре ничего не варили и не жарили. И, значит, жгли просто так, чтобы горело. А зачем днем огонь, если жарко было так, что коровы только по холодку и паслись, а то прятались в тени и лежали? Когда Семен увидел брошенный костер, огонь был уже близенько от сосняка, а там хворост сухой, как порох. Семен руки и ноги себе пожег, пока огонь забил, а все угли засыпал землей.

А грибы приедут собирать? Ничего не видят, не понимают, вытопчут, как кони, все грибы, а сами ничего не наберут. А если найдут, рвут с корнями, грибницу портят, и там уже грибы больше не растут… Ну и мусор всякий кидают.

А еще когда рыба была, приедут, взрывчаткой глушат. А что тут, киты были, сомы пудовые? Ну, щурята, окуньки вот такусенькие, плотичка… Как жахнут, вся рыба кверху пузом; они покрупнее выберут, а вся остальная так и пропадала… Все это было так. А что с этим делать – неизвестно. Пугать? Напугаешь их, как же! Приедут на грузовике человек двадцать – тридцать. Наорут, нагадят, водки напьются. Попробуй скажи им что. Душу вынут!… На легковых приезжают – народу меньше, а тоже нагадят, будь здоров.

Легковиков Семен особенно не любил. Во-первых, у них были машины свои, собственные. Куда хотят, туда едут, и никто им не указ. Бывали, конечно, и старые, мятые «Москвички», и трепаные газики, чадящие и стреляющие выхлопом, как трактора. Но приезжали и слепящие лаком и хромом новенькие «Москвичи» и «Волги». Хозяева этих машин были хорошо, по-городскому одеты. И у них были всякие разные вещи, которые Семен издали плохо различал, но они тоже сверкали никелем, яркими красками и были непонятны. Семен потом подходил к брошенной стоянке и старательно присматривался. Он всегда надеялся – вдруг они забудут или потеряют какую-нибудь хорошую, полезную вещь, а он, Семен, найдет. Но приезжие ничего не теряли и не забывали. После них оставались мусор, мятая грязная бумага и пустые консервные банки. Семен швырял ногой бумагу, читал надписи на консервных банках. Иногда он даже не мог прочесть – надписи были на иностранном языке. От банок пахло непонятно и очень вкусно. Семен с завистью думал, как, должно быть, много у этих людей денег, если они покупают автомобили и разные другие штуки, могут ездить куда хотят и едят, должно быть, очень дорогие и вкусные вещи, которых Семен никогда даже не пробовал и неизвестно, попробует ли когда-нибудь. А еще он думал, почему это так, что у этих людей есть все это, а у него, Семена, нет. Он яростно им завидовал и потому очень не любил.

И к легковикам тоже не сунешься. Они всегда так смело и уверенно говорят все и делают, что прямо кто их знает, что они за люди… Вот если бы что-нибудь такое придумать, чтобы они и не видели и не знали, кто да что, и доказать не могли. Что-нибудь назло сделать, чтобы отбить охоту сюда ездить. Раз, другой напорются и перестанут…

Но, как ни раздумывал Семен, ничего такого, что было бы неприятным для чужаков и что можно было бы сделать скрытно и остаться незамеченным, придумать не мог. Его осенило внезапно, на обратном пути, когда он издалека увидел стоящий на берегу синий «Москвич». Возле него никого не было. Семен подошел ближе. Кусты заслоняли реку, оттуда доносились плеск, мужской голос и женский смех. Дверцы машины были распахнуты. На сиденье лежала большая белая сумка. Она сверкала как лакированная. «Пластмассовая», – подумал Семен и снова посмотрел на реку. Голоса за кустами звучали слабее, удалялись. Семен схватил сумку, сунул ее под рубаху и скатился в ложбинку, скрывшую его с головой. Добежать по ложбинке до кустов лещины – дело одной минуты. Семен нырнул в кусты, пробрался в гущину, отвалил попавшийся по дороге камень, положил под него сумку, набросал на камень веток, так же бегом вернулся к своим коровам и неторопливо погнал их по опушке, огибая гречишное поле со стороны леса и удаляясь от реки.

11

Время от времени Семен поглядывал в сторону синего «Москвича». Там появились мужчина и женщина в купальных костюмах. Голоса на таком расстоянии не слышны, но было видно, что люди возбужденно о чем-то говорят или ссорятся. Потом женщина начала рыться в кузове машины, мужчина полез в багажник.

«Шукайте, шукайте, – злорадно подумал Семен. – Три года будете шукать, а не найдете…»

Он погнал коров дальше. Машина становилась все меньше, люди возле нее казались крохотными. Семен перестал смотреть в их сторону, поднимал опавшие сосновые шишки и швырял в шишки, еще торчащие на ветках.

И вдруг он увидел, что совсем близко, прямо по гречишному полю, к нему идет уже одетый мужчина. У Семена перехватило дыхание, будто ему кто «дал раза под дыхало», он еле удержался, чтобы не броситься бежать. Облизнув внезапно пересохшие губы, он схватил висящий на плече кнут, стрельнул им и заорал на коров:

– Куды, шоб вас холера…

– А ну, стой, парень! – раздалось у него за спиной.

Семен обернулся и отступил на шаг. Перед ним стоял высокий молодой мужчина. Кулаки его были сжаты так, что кожа на косточках побелела. По спине Семена пробежали мурашки. «Такой как даст – враз перекинешься», – подумал он.

– Ты взял сумку? – спросил мужчина.

– Яку сумку? – изображая спокойное удивление, сказал Семен.

– Белую дамскую сумку. В машине.

– Не бачив я ниякой сумки! – возмущенно сказал Семен. – На шо она мне сдалась, ваша сумка?… И чого б я лазил в вашу машину?

– Ты дурака не валяй! Кроме тебя, здесь никого не было…

– Та шо вы до меня цепляетесь? Яке вы имеете право…

– Вот я тебе сейчас дам право! А ну, показывай карманы!…

– Нате! – Со злорадным удовольствием Семен вывернул пустые карманы.

– А что в мешке?

Семен так же охотно вывернул мешок, болтавшийся у него на плече. С утра в нем лежал кусок хлеба, хлеб Семен давно съел, и сейчас там не было ничего, кроме крошек.

– Ну, бачилы? Тут ваша сумка? Я взял, да? – Поняв, что приезжие ничего не видели, доказать не могут, Семен расхрабрился и перешел в наступление. – Ездят тут, до людей цепляются…

– Слушай, парень, – не разжимая зубов, сказал приезжий. – Лучше по-хорошему отдай сумку. Я ее все равно найду. Но тогда пощады не жди!

На мгновение Семен внутренне дрогнул – может, в самом деле лучше отдать, не пачкаться с той сумкой? Но тут же успокоил себя: ничего он не найдет и не докажет. А признайся такому – у него не кулаки, а кувалды…

– Та шо вы до меня пристали?! – оскорбленно заныл Семен. – Не бачив я вашей сумки!

– Ну смотри, парень! – испытующе глядя на него, сказал мужчина. – Потом не жалуйся!

Он круто повернулся и пошел к машине. Минут через десять «Москвич» тронулся с места, сверкнул на солнце ветровым стеклом и скрылся в лесу, потом, должно быть, выехав на шоссе, затих. Однако Семен не был уверен, что приезжие уехали на самом деле, а не притворились только и теперь скрытно за ним наблюдают. Поэтому он, все так же плетясь за коровами, обогнул гречишное поле и только тогда погнал коров к тому месту, где стоял «Москвич». Здесь он еще посидел с полчаса, прислушиваясь и приглядываясь ко всему кажущимися сонными, а на самом деле зоркими и цепкими глазами. Оба берега были безлюдны, в послеполуденном зное даже гудение пчел звучало тише. Семен полез в кусты, достал сумку и пошел к реке. Теперь найти подходящий камень, сунуть в середку – гульк! – и пускай ищут…

Он с самого начала так и решил – взять и закинуть. Куда угодно. Хоть в речку. Так, чтобы не могли найти. Небось после этого больше не приедут. Побоятся, что еще что-нибудь пропадет. Он и на секунду не собирался оставлять сумку у себя. Что он с ней будет делать, куда денет? Все знают, что у него такой вещи нет и быть не может, начнутся спросы да расспросы… В лесу нашел? Навряд ли, чтобы кто поверил… Да и на черта она ему сдалась? Что он, вор, что ли?…

Найдя подходящий камень, Семен расстегнул замок-«молнию» и хотел всунуть камень, но отложил его. Надо хоть посмотреть, что там… Сумка была почти пустой. На дне лежали продолговатая коробочка, записная книжка, расческа и дымчатые очки. В таких очках ходили многие дачники и приезжие. Ему б такие тоже пригодились – целый день на солнце… Он достал и надел очки. Все вокруг сразу погасло, будто солнце закрыла грозовая туча. Семен снял очки, в глаза ударил буйный блеск света, льющегося с неба, от реки, от самого воздуха, волнистыми струями переливающего зной. Он надел очки, и мир потух, снял – мир снова вспыхнул. Он вспыхивал и гаснул, вспыхивал и гаснул, пока Семену не надоело. Только тогда он заметил, что видит все через очки как бы смазанным, размытым. Он протер их рубахой, но и в чистых стеклах все расплывалось, теряло четкие очертания и контуры. К тому же начали болеть глаза. Семен обозлился. За каким чертом делают очки, через которые хуже видно, чем просто так, да еще от которых болят глаза? Он размахнулся и зашвырнул очки на глубину.

Расческа была мировой. Голубая, прозрачная, зубья идут в три ряда и гнутся, как резиновые. Семен снял кепку и попробовал. Расческа гнулась, но чесала здорово. Такая вещь вполне годилась. Пожалуй, если сказать, что расческу нашел, поверят: вещь маленькая, ничего не весит, потерять – легче легкого.

В прямоугольной коробочке-футляре была щетка из белого жесткого волоса, маленькие, сверкающие хромом кривые ножницы, плоская, как картонка, пилочка и еще какие-то штучки с треугольными наконечниками и вроде лопаточки. Для чего эти вещи, Семен не знал, но выбрасывать их стало жалко. В селе показать нельзя, но, может, если поехать в Чугуново, удастся там загнать?…

Книжка была старая, потертая и вся исписана адресами. В карманчике обложки лежали какие-то квитанции, выданные Сорокину Ю. П. Семен порвал квитанции, разорвал книжку, обрывки сложил в валявшуюся под ногами консервную банку, зачерпнул у берега грязи, чтобы была тяжелее, пригнул на место крышку и швырнул в реку. Банка булькнула и сразу же утонула.

На дне лежала еще круглая кожаная пудреница на «молнии». На крышке выдавлен и раскрашен какой-то чудной рисунок и люди, похожие на китайцев. Внутри было зеркало и остатки желтоватой пудры. Пудреницу и сумку тоже стало жалко выбрасывать. Их ведь тоже можно продать. Не сейчас, так потом, когда подвернется случай. А пока пускай лежат под камнем, ничего им не сделается.

Семен сложил все, кроме расчески, обратно в сумку, прикрыл ее, как и прежде, камнем, потом ветками. Он вспомнил о Сорокиных, которые заплатили за эти вещи, должно быть, немалые деньги, но тут же подумал, что «грошей у них до биса», ничего с ними не станется. И уже со спокойной совестью и новенькой расческой в кармане погнал коров в село.

Иван Опанасович кончал обедать, когда возле хаты заворчал автомобильный мотор.

– К тебе, – сказала жена, выглянув в окно. – Чужие какие-то. Господи, и поесть человеку не дадут!

Иван Опанасович вытер губы. Вместе с остатками масла на губах после вареников с лица его исчезло выражение покоя и довольства, сменившись выражением деловитым и хмурым. Он вышел на крыльцо, когда от синего «Москвича» шли незнакомые мужчина и женщина.

– Вы председатель? – спросил мужчина. – Здравствуйте.

– Ну, я председатель, – хмуро, но вежливо ответил Иван Опанасович, прикидывая, что за люди и какие от них могут произойти неприятности.

Что будут именно неприятности, Иван Опанасович не сомневался. За все время его работы председателем, кто бы ни приезжал – из района, из области, – обязательно начинались попреки в недоработках, упущениях, послаблениях и прочих недостатках деятельности Ивана Опанасовича.

– Паспорта со мной нет, но вот мое служебное удостоверение, – сказал мужчина, протягивая коричневую книжечку.

«Сорокин Юрий Петрович, механик цеха № 4», – прочел про себя Иван Опанасович. Кроме фотографии, печати и каких-то непонятных значков вроде звездочек, на удостоверении ничего не было. По бокам треугольной печати стояла надпись: «Завод почт, ящик №…»

– Так в чем дело? – возвращая пропуск, спросил Иван Опанасович.

От души у него отлегло: ни завод, ни почтовый ящик его не касались. Стало быть, ничего требовать люди эти не имеют права; будут о чем-нибудь просить, а когда просят, отбояриться легче, чем когда требуют…

– Вы, наверное, знаете, кто в селе пасет скот. Коров, я имею в виду…

– А на шо то вам? – снова насторожился Иван Опанасович.

– Видите ли, мы проезжали по шоссе, решили выкупаться, подъехали к Соколу, там, где гречка растет. Это ведь ваша территория? Пока купались, из машины украли сумку, вот женину. – Жена Сорокина кивнула. – Ну, сумка так себе…

– Как это «так себе»? – сердито сказала жена. – И там же были вещи!

– Вещи – ерунда. Там важные документы… Ну вот. Вокруг не было ни души. Только пастух-подросток с коровами. Кроме него, никто не мог взять.

Дело оказывалось совсем пустяковым. Сумку украли? Не надо было оставлять… Ездят, морочат голову всякой ерундой. Иван Опанасович окончательно успокоился и даже стал менее хмурым.

– Пастухов у нас трое. Ну, двое туда не гоняют, по сю сторону пасут. На левый берег только Бабиченков сын гоняет» Он тут недалеко живет. Вон в том конце крайняя хата.

– Может, вы поможете? – теребя дрожащими руками косынку, сказала Сорокина. – Поговорить просто с ним. Может, он и так отдаст… Зачем ему это?

– Некогда мне, – сказал Иван Опанасович. Он еще раз посмотрел на дрожащие руки Сорокиной и кивнул. – Ладно, пошли.

– Понимаете? – стараясь не отстать от него, говорила Сорокина и поминутно заглядывала ему в лицо. – В конце концов, сумка и вещи не такие уж дорогие. Жалко, конечно. Но принципиально! Как это так? А самое главное – там у меня лежали квитанции в записной книжке… Понимаете? Подошла очередь получать машину – а денег таких нет. А мы пять лет в очереди – не отказываться же! Влезли в долги – не хватило. Тогда мы все зимние вещи заложили в ломбарде… Вы понимаете, что будет, если квитанции пропадут?!

Иван Опанасович молчал, и в молчании этом явно ощущалось отчуждение и неодобрение. Несерьезные люди какие-то. Нет денег – нечего машины покупать. По одежке надо тянуть ножки… А если вещи заложили, за каким чертом таскать эти квитанции с собой? Что они, дома не могли лежать? Он даже хотел это сказать, но посмотрел на расстроенное лицо маленькой женщины и промолчал.

Иван Опанасович постучал клямкой – в хате никто не отзывался, он толкнул дверь. От печи повернулась к ним хозяйка – еще не старая женщина с преждевременно увядшим лицом. Хозяин, маленький, заросший седеющей щетиной, сидел на табуретке и обматывал ногу портянкой.

– Здравствуйте, – сказал Иван Опанасович, – вот до вас люди пришли.

– Здравствуйте, – торопливо ответила хозяйка.

Хозяин молча продолжал обуваться.

– Такое, понимаешь, дело, Бабиченко. Вот у них вещички пропали, украли, что ли. И подозрение на твоего сынка.

Хозяйка всплеснула руками, тихонько ахнула. Бабиченко исподлобья глянул на нее, на пришедших, натянул сапог и начал обматывать портянкой вторую ногу.

– Так что ты давай разберись в этом деле, – сказал Иван Опанасович. – Как следует. А я пошел, некогда мне.

Сорокины вышли из хаты вслед за ним.

– Вы не сомневайтесь, – сказал председатель. – Он разберется, хозяин строгий.

Хозяин вышел через несколько минут. Вслед за ним появилась жена, но не подошла ближе, а так и осталась в дверях. Бабиченко выслушал Сорокиных, не поднимая головы. Под щетиной его вздулись злые бугры желваков.

– Он скоро придет. Я спрошу, – глухо сказал он. – Такого за ним не замечалось. Ну, если…

В голосе его прозвучала такая жестокая угроза, что жена снова тихонько охнула и прижала руку к горлу.

– Цыц! – ощерился на нее Бабиченко. – Я тебе пожалею!…

Хозяйка скрылась в хате.

– Погуляйте, – сказал Бабиченко, не глядя на них. – Он скоро коров пригонит. Идите в хату, як хочете…

– Нет, зачем же? Мы здесь подождем, – поспешно сказала Сорокина.

Бабиченко пошел к поленнице, начал рубить дрова и бросил. Взял грабли с вывалившимися зубьями, принялся чинить и тоже оставил. Потом зачем-то вынес из сеней и повесил на плетень старые сыромятные вожжи.

– Он ужасно переживает, – тихонько сказала Сорокина мужу. – Все из рук валится…

Сорокин неприязненно покосился на нее и промолчал. Он злился на себя и еще больше на жену. Ну черта, в конце концов, в этой сумке? Сумка бросовая, хлорвиниловая. И вещи тоже, в общем, пустяковые. Вот квитанции – да. С ними будут неприятности. Все-таки как-нибудь обошлось бы. Парня, конечно, вздуть следует. Но уж больно дядька этот свиреп. Вон мыкается, места себе не находит. Оно понятно – за сына горько и стыдно. Перед ними, чужими людьми, стыдно, перед соседями. Это ведь не в городе: вышел на другую улицу – и тебя уже никто не знает. Вот он, Сорокин, даже всех соседей в своем подъезде не знает, кто они, что делают, как живут… А здесь всё знают про всех. И, конечно, все село будет знать, что сделал Бабиченков сын. Сорокин попробовал представить себя на месте Бабиченки, и ему стало так нехорошо, что он крякнул и поежился. И ему тоже стало стыдно. Перед Бабиченко, которого он заставил стыдиться, перед его женой, которая заранее умирает от страха за сына, даже перед председателем сельсовета. Хотя тот ничего и не сказал, но во всем его поведении сквозило пренебрежение и к ним, и к тому делу, ради которого к нему пришли…

Бабиченко перестал слоняться по двору, присел на землю возле плетня, где сидел Сорокин, но не слишком близко.

– Закуривайте, – предложил Сорокин.

– Не балуюсь, – ответил Бабиченко и посмотрел туда, откуда должен был появиться Семен с коровами.

– В колхозе работаете? – спросил Сорокин. Ему было неловко сидеть вот так, молча, с человеком, которого он нехотя обидел своим подозрением – может быть, и зря? – заставил стыдиться, и он хотел как-то смягчить и его и то жесткое напряжение, которое застыло на лице Бабиченко, но он не знал, с чего начать, и лучше этого вопроса ничего не мог придумать.

– Нет, – сухо ответил Бабиченко. – На строительстве. Сторожем. Тут дом для турыстов строят… Идет, – дрогнувшим голосом сказал он.

Из лесу лениво выбрели коровы, вслед за ними появился Семен. Дойдя до ближайшего куста, он наклонился, но сейчас же выпрямился и пошел дальше. Бабиченко встал. Сорокин тоже поднялся. Семен подошел совсем близко, скользнул взглядом по Сорокиным и равнодушно отвернулся. Лицо его стало еще более сонным.

– А ну, иди сюда! – сказал Бабиченко. – Ты этих людей знаешь?

– Коло речки бачив.

– Ага, бачив! А сумку ихнюю бачив? Ты украл?

Лицо Семена даже под загаром посерело.

– Не брал я ниякой сумки…

– Ты еще брешешь? Говори, а то сейчас как…

Семен попятился и уперся спиной в плетень.

– Ой нет, пожалуйста, – сказала Сорокина. – Мы же хотим по-хорошему. Пускай отдаст сумку, и всё.

– Чуешь, что люди говорят? Ну!…

– Не брал я, – сказал Семен и отвернулся.

– Слушай, парень. – Тупое упрямство пастуха начало раздражать Сорокина. – Скажи спасибо, что мы сюда пришли и хотим кончить дело по-хорошему. И признавайся, пока не поздно. А нет, я сейчас поеду в областной центр, в угрозыск. Тут всего двадцать четыре километра. И через час приеду с собакой-ищейкой. Тогда уж пеняй на себя, тогда так просто не обойдется. Куда бы ты сумку ни спрятал, ищейка найдет, будь покоен! Тебе что, в тюрьму хочется? А если в это дело вмешается угрозыск…

– Не брал я, – повторил Семен, все так же глядя в сторону.

– Подожди, – сказала Сорокина мужу, – дай я… Послушай, Семен. Ты пойми: мы хотим тебе добра. Мы ведь могли просто сразу поехать в угрозыск и привезти собаку, а она привела бы сюда. От нее ведь не спрячешься! И тогда что же, суд, тюрьма или какая-нибудь там колония? Ты ж там пропадешь!… Ты ведь еще совсем мальчик, у тебя все еще впереди. А ты хочешь испортить себе всю жизнь? Разве можно начинать жизнь с тюрьмы, всю жизнь носить клеймо вора?… Ну, ты ошибся, взял чужую вещь. Я понимаю, в этом стыдно, очень стыдно признаться. Но лучше пережить один раз такой стыд, признаться и покончить с этим, чем самому, своими руками загубить свое будущее, свою жизнь. Подумай, Семен! Верни сумку, мы уедем, не станем никуда заявлять, заводить дело, и все забудется, и ты останешься честным, незапачканным человеком…

Семен молчал. Он смотрел в сторону леса. Деревья там расплывались, как тогда, когда он смотрел через те клятые очки, и он не понимал, что расплывается все потому, что смотрит он сквозь слезы, которыми налились глаза. Губы его вздрагивали, будто он неслышно что-то говорил. Он и в самом деле повторял про себя одно и то же: «Пропал! Ох, пропал!…» Спасения не было. Как бы он ни запирался, ему не поверят. И привезут ищейку. И тогда все… Он так отчетливо представил, как ищейка бежит по следу, тащит за собой на поводке милиционера (он видел это в кино), а потом, оскалив клыки, бросается на него… И все это видят. И потом милиционер везет его, арестованного, в город, и там сажают в тюрьму, где сидят одни бандюги вроде Митьки и где Семена затуркают и забьют и он совсем и окончательно пропадет… И не будет уже осенью ни города, ни ремесленного, не будет ничего… И на что ему сдалась эта клятая сумка и то барахло?… И как бы хорошо, если б он ее не трогал и даже вовсе не видел… Но он увидел и взял, и теперь уже ничего не вернешь и не поправишь. И что же ему теперь делать? Запираться? Не поможет. Признаться? А что тогда сделает с ним батько? Он такой, что… А как он дальше будет тут жить? Ведь все люди узнают, что он украл, и будут считать, что он вор, и думать, что если он украл один раз, то будет красть и потом… И хоть так, хоть иначе, а нет ему никакого спасения, пропал он, и больше ничего…

– Где спрятал? – сквозь зубы спросил отец.

– В лесу. Около речки… – еле слышно ответил Семен и быстро-быстро заморгал, чтобы согнать с глаз слезы.

– Ага, значит, люди правду говорят – ты украл все-таки, – с ужасающим спокойствием сказал Бабиченко, словно только подтверждения Семена и не хватало ему, чтобы окончательно успокоиться. – Ну подожди, поговорим мы с тобой… А теперь беги, и чтобы сумка сейчас же была тут!

– Давайте лучше на машине, – сказал Сорокин, – быстрее будет.

Они молча сели в машину, молча промчали пять километров по шоссе, проехали через лес к реке. Руки у Семена тряслись, он плохо соображал, что делает, и, вместо того чтобы открывать дверцу, старался ее закрыть, хотя она и без того была заперта. Сорокин отстранил его руки, распахнул дверцу. Волоча ноги, Семен побрел в кусты, принес сумку. Сорокин, не открывая, бросил ее на сиденье. Так же, не произнеся ни слова, они приехали обратно.

– Смотрите, – сказал Бабиченко, – все там или нет.

Сорокина расстегнула сумку:

– Прибор, пудреница… А где записная книжка, очки, расческа?

Семен молчал.

– Ну? – сказал Бабиченко. – Что ты там за кустом спрятал? Думаешь, я не видел?… Живо неси сюда!

Семен побрел к кусту, возле которого наклонялся, когда возвращался в село.

Он старался идти быстро, чтобы не злить отца еще больше, но ноги были как чужие или деревянные и не слушались.

– Ось, – сказал он, подавая голубую пластмассовую расческу.

– А книжка, очки? Очки же тебе все равно не годятся, они для близоруких…

– Закинул, – сказал Семен.

– Куда?

– В речку.

– А книжка записная? Там же самое важное – квитанции…

– Порвал.

– Боже мой! – воскликнула Сорокина. – Зачем ты это сделал? Как же мы теперь…

– Ну и дрянь же ты, парень! – в сердцах сказал Сорокин. – Ладно, поехали, – повернулся он к жене. – Теперь ахай не ахай – все равно…

– Извиняйте, – сказал Бабиченко, твердо глядя в глаза Сорокину. – Спасибо, что до меня пришли и сказали. Теперь я с ним поговорю…

Сорокина повернулась уходить и увидела в окне лицо матери, глаза ее, со страхом следящие за мужем.

– Только я вас очень прошу, – умоляюще сказала Сорокина. – Не бейте его! Он же сознался и все понял. Не надо его бить!

– То уже наше дело! – ответил Бабиченко, снимая с плетня сыромятные вожжи. – Иди в хату!

Семен затравленно оглянулся, опустил голову и, волоча ноги, побрел к двери. И, так же опустив голову, пошел за ним отец.

– Ну и вздует он его, – сказал Сорокин, садясь в машину. – Теперь дурень этот неделю сидеть не сможет… Гнусно! Черт его знает, наверное, все-таки не с того конца нравственные устои надо внушать…

– Не знаю с какого, но внушать их надо. Иначе жить нельзя. А, конечно, жалко…

«Москвич» выехал на шоссе, послал солнечного зайчика ветровым стеклом и скрылся за поворотом.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю