Текст книги "Том 2. Студенты. Инженеры"

Автор книги: Николай Гарин-Михайловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Сестра пришла и накинула ей на плечи черную кружевную накидку. Накидка эта очень шла к Елизавете Андреевне, и Карташев смотрел на нее и ломал голову, где в Эрмитаже, между старинными картинами, видел он такой бюст, такую античную головку герцогини или маркизы, а может быть, и королевы.

– Что вы, как жук, приколотый булавкой, сидите? – спросила его старшая сестра.

Младшая тоже посмотрела на Карташева и, бросив играть, рассмеялась нежным серебристым смехом.

Карташев тоже рассмеялся.

– Знаете, ваша сестра какая-то маленькая волшебница…

– Ну, вы, однако, поосторожнее, потому что, если это услышит ее жених…

Карташев почувствовал что-то неприятное, как резнувшая вдруг ухо фальшивая нота, но быстро ответил:

– Жених только счастлив может быть, что у него такая невеста, и не во власти всех женихов мира отнять у вашей сестры ее свойство…

– Не слушай его, Лиза, потому что мне Ваня говорил, что он и сам уже заинтересован одной барышней.

– Если это так, то тем сильнее я только чувствую все прекрасное.

Старшая сестра только головой покачала.

– Ну, ну, хорошо язык ваш подвешен, и беда тем, кто на тот колокольный звон ваш попадется.

Пришли Петров, оба брата Сикорских и сели ужинать.

– Ну, надо водки выпить, – сказал Петров и налил себе объемистую рюмку. – Вам наливать? – обратился он к Карташеву.

– Я не знаю, – ответил Карташев.

– Попробуйте, – сказал Петров и налил Карташеву такую же рюмку.

Но в то же время Марья Андреевна протянула руку, взяла рюмку Карташева и, подойдя к краю террасы, выплеснула ее.

– Нечего развращать людей, – сказала она.

– Ого, значит, и вас уже посадили на цепочку, но все-таки зачем же добро выливать? не он – другой кто-нибудь выпил.

Подали ароматные на поджаренном луке бризольки, свежепросоленные огурцы; Карташев съел и два раза накладывал себе еще.

– Валяйте, валяйте, – говорил ему Петров, – этим лучше, чем чем-нибудь другим, вы заслужите ее милость. Смотрите, смотрите, какими любовными глазами она смотрит на вас.

– Я очень люблю, чтобы у меня ели хорошо, – ответила ласково Марья Андреевна и еще ласковее спросила Карташева: – Не хотите ли еще?

– Кажется, довольно, – неудачно проглатывая последний кусок с третьей тарелки, ответил Карташев, смотря на Марью Андреевну.

– Маленький, – кивнула она ему головой, слегка подняв при этом по привычке правое плечо.

И так как Карташев нерешительно молчал, то она сама положила ему еще один увесистый кусок и щедро полила его прозрачным сверху, с темным осадком внизу соусом.

Карташев съел и этот кусок, и оставшийся соус, обмакивая в него, как бывало в детстве, хлеб.

– Ну, кажется, я сыт теперь, – сказал он.

– Подождите: еще вареники со сметаной и маслом, а потом молодая пшенка, – говорила Марья Андреевна.

– Ой-ой-ой!

– Ну, а потом уж пустяки самые останутся: молочная каша, пироги с вишнями в сметане, мороженое, черешни, кофе, чай…

Каждое блюдо Карташев должен был есть, и на вопрос: «Разве вы его не любите?» – отвечал:

– Самое мое любимое, – и когда все смеялись, он говорил: – Ей-богу, любимое!

– Не удивительно, потому что вы сами же южанин, – поддерживала его Марья Андреевна.

– И южанин, и так вкусно все, что я в конце концов лопну.

– Ну, – сказал ему Петр Матвеевич, – теперь она и спать вас оставит у себя.

– В доме негде, а вот, если не боитесь в беседке над обрывом, – предложила Марья Андреевна.

– Я с наслаждением, – ответил Карташев.

– Он на все согласен, – рассмеялась, махнув рукой, Марья Андреевна.

Общее настроение за столом портил только старший Сикорский. Он сидел мрачный и молчаливый.

Старшая сестра нехотя спросила его:

– Ты это что сегодня, Леня?

– Так, ничего, – угрюмо ответил старший Сикорский.

Марья Андреевна помолчала и спросила мужа:

– Что с ним?

Муж кивнул на младшего Сикорского и сказал:

– Спрашивай его.

Младший стал серьезным, сделал презрительную гримасу и сказал:

– Обиделся, что главным инженером его не назначили.

– Да, главным! – горячо и обиженно заговорил старший Сикорский. – Бьешься, как рыба об лед, стараешься, других, в десять раз меньше работавших, помощниками поназначали, а меня каким-то паршивым техником на затычку, да еще в контору.

– Я, что ли, назначаю?

– Мог бы отлично взять меня к себе в помощники, чем чужих брать.

Младший Сикорский только презрительно фыркнул.

Старший повернулся к Карташеву:

– Я ничего против вас не имею и признаю даже ваши заслуги, но согласитесь, что же это за брат…

– Совестно даже слушать, – ледяным голосом бросил младший брат.

– Тебе все совестно, когда надо чем-нибудь помочь брату.

Карташева, который знал, как неспособный старший со всеми своими извращенными наклонностями ехал на младшем – коробило. Он ценил младшего, который ни одним словом не подчеркнул несправедливости и нахальности своего брата. Впрочем, старший Сикорский, излив свой гнев, сказал строго сестре: «Дай мне еще пирога», – успокоился и за чаем уже рассказывал так смешно про свои похождения в главной конторе по части добывания себе лучшего места, что все, и он сам, хохотали до слез.

После ужина он предложил младшей сестре выучиться новому танцу – вальсу в два па, – сыграл этот вальс на пианино, заставил старшую сестру подобрать его, начал танцевать с сестрой. Выучив сестру, он начал учить Карташева, а потом заставил танцевать этот вальс Карташева и сестру.

Карташев танцевал с удовольствием, обнимая стройный стан Елизаветы Андреевны, держа в своей руке ее маленькую ручку.

И даже, когда кончили танцевать, несколько мгновений она не отнимала, а он все продолжал держать ее руку, стоя у барьера террасы. Луна взошла, и неясные тени движущимися образами серебрили уходивший к оврагу сад.

– Правда, что-то волшебное в этом? – спросил ее Карташев.

В ответ она отняла свою руку, а он сказал:

– Вот теперь волшебство пропало…

И оба рассмеялись.

– Ничего и удивительного нет, – начал было разъяснять Карташев, – раз волшебница…

– Знаю, знаю, – ответила Елизавета Андреевна, – спокойной ночи.

– Вам уж там в беседке готово, – сказала, прощаясь, Марья Андреевна.

– Смотрите, русалки заберутся к вам с Днестра, – сказал, крепко сжимая руку, Петр Матвеевич.

На скамейке беседки лежал тюфяк, покрытый двумя белыми простынями, и две подушки.

Когда Карташев разделся, лег и потушил свечу, в дверях беседки показалась чья-то фигура.

– Кто тут? – окликнул Карташев.

– Это я, Леонид.

Старший Сикорский присел возле Карташева на скамью и начал молча вздыхать.

Карташев помолчал и спросил:

– В чем дело?

– В том дело, что сегодня я пулю себе в лоб пущу. Вы понимаете, какое положение: до сих пор я вел расходы по конторе. Теперь назначен Рыбалов. Черт его знает, как я просчитал около пятисот рублей. Прямо физической возможности нет все записать. Я рассчитывал, что меня назначат помощником, дадут двести рублей, а дали всего сто двадцать пять рублей, и теперь у меня двухсот рублей не хватает.

– Так возьмите у меня.

– Неужели вы можете? Мне так совестно, я уже должен вам триста… Я отлично помню, как видите, свои долги.

Карташев полез под изголовье, зажег свечку и отсчитал двести рублей.

– Пожалуйста, только брату не говорите.

– Там кто еще?

– Никитка.

Проснувшись утром, Карташев полез в портфель, чтобы дать на чай горничной, но в портфеле ни мелких, ни крупных денег не было.

С выпученными глазами Карташев некоторое время смотрел перед собой.

Он вспомнил, как вчера сверкнули глаза Сикорского, когда он прятал под подушку портфель, и подумал: неужели? И на мгновенье тенью старшего брата покрылась и вся его семья, и гадливое чувство охватило Карташева. Но он сейчас же и прогнал эту мысль, вспомнив, как Марья Андреевна уговаривала его отдать ей на сохранение все деньги.

– Хорошо, что хоть тысячу отдал.

Потом он вспомнил, что и Никитка вчера тут же был, и решил, что украл деньги Никитка.

В конце концов он подумал, вздохнув:

«Э, черт с ними! Пропали так пропали… Могли бы еще убить. И как-никак я все-таки перебил дорогу этому старшему Сикорскому, и без меня он, очень может быть, был бы тоже помощником начальника дистанции».

И к Карташеву опять возвратилось то приятное и веселое настроение, в котором он уже месяц жил. Какая-то безоблачная радостная жизнь, и за все время не было ни разу этого обычного, владевшего им всегда чувства какого-то страха, что вот-вот вдруг случится что-то страшное, неотразимое и непоправимое.

Было просто весело, легко и радостно на душе, как радостно это утро, река в лучах солнца, куковавшая где-то кукушка, этот сад, манивший своей прохладой, ароматом роз и спелой малиной.

Хорошо бы перелететь теперь туда на Днестр, выкупаться и возвратиться назад.

Он еще раз заглянул в маленькое зеркальце, стоявшее на столе беседки, подумал, что надо прежде всего сегодня остричься, и пошел вверх по дорожке к террасе.

Около розовых клумб он еще издали увидел легкое розовое платье и угадал Елизавету Андреевну.

Она повернулась, и лицо ее сверкнуло ему такой яркой и доброжелательной лаской, что пошлый комплимент, вертевшийся уже в голове Карташева относительно роз и ее розового платья, – так и не сошел с его языка.

– Хорошо спали?

– Отлично, – ответил он, горячо пожимая ей руку.

Она кивнула ему головой и своим нежным голоском сказала:

– Идите пить кофе, я только цветов нарву.

За столом была только Марья Андреевна. После обычных вопросов, как спал, хорошо ли себя чувствует, Карташев принялся за кофе, густые с пенкой сливки и свежие бублики с маслом.

– Знаете, Марья Андреевна, – говорил он, – в вашей Лизочке…

– Смотрите, пожалуйста!

– Не считайте меня нахалом. Я говорю в смысле глубочайшего уважения и благоговения к ней. Как к богу, когда говорят ему ты. В ней такая непередаваемая прелесть. Это птичка, это самый нежный цветочек, это волшебница, фея. Я помню, в детстве, наслушавшись сказок, так благоговел перед феей, доброй волшебницей, и радостный ждал, что вот-вот она появится. И если б тогда вошла ваша Лизочка, я бы, вероятно, сразу заболел нервной горячкой. Отчего она такая неземная у вас?

Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:

– У нее чахотка. Она проживет очень недолго.

Карташев долго молчал, пораженный.

– Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.

– Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.

Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.

Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.

– Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.

– А все-таки и состояние? – не пропустила Марья Андреевна.

– Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.

– Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.

– С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.

– Для чего?

– Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.

– И покамест так будете жить и будете счастливы.

Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:

– Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?

– Нет.

– Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.

Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.

– Вы венок себе сплетите, – предложил Карташев.

– Когда я умру, вы мне сплетите!

– Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.

Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.

– Когда у вас денег будет много, – голос ее глухо звучал из-за цветов, – тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы…

Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.

– Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, – вы можете верить или не верить мне, – но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито «Богине любви», и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа…

– Я ее знала…

– Она на вас похожа, но… без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.

– Поместите и Корде… которая убила Марата…

И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.

– Ну, извозчик готов, – сказала, входя, Марья Андреевна.

Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.

В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.

Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.

Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.

Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.

Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.

Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:

– Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.

– Кстати, – обратился он к Карташеву, – тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?

– О, очень дельный.

И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.

– По тракции у нас пока никого еще нет…

Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:

– Позовите машиниста Григорьева.

– Григорьев! – крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.

Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.

Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.

– Здравствуйте, – весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. – Как поживаете?

– Да вот, нос все лупится, – угрюмо ответил Григорьев.

– Ну вот, – обратился к машинисту Борисов, – инженер…

Он показал на Карташева.

– Ого… – довольно перебил его Григорьев.

– …дал о вас блестящую аттестацию…

– Я же говорил вам, – перебил его опять Григорьев.

– …и мы принимаем вас на службу.

– Ну, вот и слава богу. А то так, – обратился он к Карташеву, – нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был – не ученый.

– Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.

Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.

– Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.

Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, – протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:

– Инженер?

– Как ваша дочка поживает?

– Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало – я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.

– А где вы живете?

– Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.

– Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.

– Ишь, помните все-таки… – кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.

Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:

– Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?

– С удовольствием, – ответил Карташев и записал его адрес.

– Ба, ба, ба! – встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. – Кого я вижу. Кончили?

– Кончил, Семен Васильевич.

– Наврал? – показал Пахомов на младшего Сикорского.

– Нет.

– Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.

– Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия…

– Не сомневаюсь.

– Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, – шепнул Сикорский Карташеву, – а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.

Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь – две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!

Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.

– Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.

– Ну, здравствуйте, – встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.

Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.

– Присаживайтесь!

Карташев пожал через стол широкую пухлую руку Данилова и смотрел в прищурившееся, ласковое лицо инженера.

– Ну, что же, наладились? Не так черт страшен, как его малюют? И все дело наше легче ремесла сапожника, была бы только охота. Вот это письмо передайте, пожалуйста, Николаю Тимофеевичу. Он живет в Лондонской гостинице, знаете, на бульваре? Кланяйтесь ему, расскажите, что знаете, и ответ привезите.

Когда Карташев уже откланялся, Данилов сказал ему:

– Кстати, ведь ваши вещи у меня. Вы где здесь остановились?

– Пока еще нигде.

– Останавливайтесь у меня. Вещи ваши так и лежат в отдельной комнате, там и живите.

Карташев начал было говорить, что стеснит его, но Данилов перебил:

– Если бы стеснили, то и не звал бы вас. Я один в пяти комнатах. И обедайте у меня.

Карташев поблагодарил и вышел.

Вместе с Сикорским они возвратились на дачу обедать. Когда Карташев рассказал за столом о своем свидании с главным инженером, Петр Матвеевич воскликнул:

– О-го! В гору идет человек; надо выпить…

– Это очень важно, что вы теперь познакомитесь с Савинским; это гога и магога всего поляковского дела. Я четвертый год у Полякова работаю, а Савинского и в глаза не видал.

– Он наш инженер?

– Ваш, но умный. Умнее всех остальных ваших инженеров, за исключением Данилова, всех вместе взятых. Если понравитесь ему…

Сикорский покачал головой.

– Понравится, – махнула рукой Марья Андреевна и рассмеялась.

– Ну, нет, это не дамы, – сказал старший Сикорский.

Старший Сикорский как будто чувствовал себя не совсем в обычной тарелке.

– Не дамы? – огрызнулся Петр Матвеевич. – А Данилов, у которого он жить теперь будет? А Пахомов? А Борисов, который на чай уже позвал его? Борисов порядочная колючка… Пахомовым вертит. – Петр Матвеевич махнул рукой и весело сказал: – Понравится и Савинскому, уж видно, что пролаза. Ну, за нашего пролаза…

Обед прошел весело. Карташев разошелся и рассказывал про себя всякие свои похождения.

Иногда, чувствуя, что надо усилить эффект, он прибавлял что-нибудь, особенно в комическую сторону.

Благодарная аудитория не оставалась в долгу, все весело смеялись, а веселее всех, до слез, по-детски, смеялась Елизавета Андреевна.

В три часа Карташев начал прощаться.

– Куда же вы так рано? – спросила Марья Андреевна.

– Я хочу сперва заехать на квартиру Данилова, немного одеться, уложить и приготовить вещи, а оттуда поеду к Борисову.

– А оттуда к нам?

– Конечно!

– Вы успеете еще поужинать с нами. Поезд идет только в двенадцать часов ночи.

Пять комнат Данилова – тоже в каком-то необитаемом доме – были почти пусты.

В комнате Карташева стояла кровать, неокрашенный деревянный столик, такая же табуретка с простым умывальником, и на полу лежал его чемодан, покрытый толстым слоем пыли.

Карташев раскрыл чемодан, стал искать свой черный сюртук и не нашел его там.

Данилов, уже выспавшийся, в одной рубахе без подштанников, босой, заглянул к Карташеву в комнату.

– Вы что ищете?

– Да вот не знаю, куда девал свой сюртук…

– Семен! – крикнул Данилов.

В коридоре показался заспанный угрюмый человек.

– Сюртук инженера не видал?

Семен, отгоняя мух, сонно махнул головой с шапкой густых волос, подумал немного и безучастно ответил:

– Не видал.

Данилов ушел к себе, а Карташев, убедившись, что сюртука нет, начал запирать чемодан.

– Это не ваш сюртук? – спросил Карташева Данилов, появившись в дверях и держа что-то очень грязное и замазанное в руках.

Карташев сперва отказался было, но, всмотревшись внимательно, сказал:

– Нет, мой!

– Под кроватью у меня был, – сказал, уходя, Данилов.

В дверях появился Семен и все тем же безучастным голосом сказал:

– Давайте почищу.

– Так вот что, пожалуйста, Семен. Вы его почистите и уложите в чемодан и заприте его. Я сегодня еду в Одессу и перед поездом в половине двенадцатого зайду. Постойте еще… – Карташев слазил в карман, достал трехрублевую и передал ее Семену.

Затем, взяв шляпу, стараясь быть незамеченным, юркнул в коридор, а оттуда на улицу, где ждал его извозчик. С извозчиком он уже подружился, и теперь извозчик, молодой веселый парень из великорусов, фамильярно спросил его, взбираясь на высокие козлы своего фаэтончика:

– Ну что, потрафил в аккурат?

– В аккурат.

– Скоро вы!

Железный, точно весь из бубенчиков, экипаж загрохотал по мостовой, и, разговаривая, и извозчик и Карташев должны были кричать чуть не во все горло.

У Борисова обстановка была иная.

Белый одноэтажный домик опрятно выглядывал из маленького скромного садика. Только по ограде росли в нем деревья, а остальное пространство было занято огородными грядками клубники.

И внутри домика в маленьких комнатах было сравнительно чисто.

Сам хозяин сидел с книгой за столом на большой террасе, выходившей в сад. На столе уже кипел самовар. Хозяин был тоже только в рубахе. При входе Карташева он положил на стол книгу и, здороваясь, спросил:

– Прикажете одеться?

На просьбу оставаться так он сказал:

– Ну, тогда и вы снимайте ваш пиджак. Постойте, постойте…

Борисов внимательно всмотрелся в пятно пиджака и сказал добродушно, заикаясь:

– А ведь я сейчас городового позову: пиджак-то этот Петрова.

Карташев рассмеялся и подтвердил, что пиджак действительно Петрова.

– Ну, повинную голову и меч не сечет. Снимайте и садитесь. Чаю хотите?

И, наливая Карташеву чаю, он говорил:

– Вот, как видите, так и живем. Захочется огурца, клубники, пойдешь в сад…

Перед Борисовым лежала открытая книга. Карташев заглянул в нее и увидел, что это не беллетристика, да к тому же и написано было по-немецки. Подняв взгляд на Карташева, хозяин сказал шутливо:

– У меня, надо вам знать, пунктик своего рода – философия. Теперь вот одолеваю Гегеля.

Хозяин махнул рукой.

– И сам по себе он невыносимый господин со своей тарабарщиной, а в такую жару просто нестерпимо. Спасибо, что пришли и выручили.

Карташев вспомнил лекцию Редкина и сказал:

– Да, повозился и я с ними. Тез, антитез, синтез, бытье, становление, небытье, диалектический метод…

– Э! Да вы откуда знаете всю эту премудрость?

– В свое время зубрил их всех от Фалеса до Тренделенбурга.

– Батюшки, караул, такого и не слыхал.

Он усмехнулся и заговорил:

– Это чтение своего рода отвлечение. Самое интересное было бы проникнуть в сущность современной жизни, но… – он широко развел руками. – О чем позволяет говорить цензура, то никому, конечно, не интересно. Экивоки и эзоповский язык литературы дает мало, совсем не дает понятия, что творится там, в тайниках нашей жизни. Тайники эти такой заколдованный круг, что мне при всем желании так никогда и не удалось соприкоснуться с ними. За границей ни разу не был… А мозги требуют пищи. Мозги ли одни? Вот так, волей-неволей, и отвлекаешь себя такой отвлеченностью. Как почитаешь часа два, ну и не захочется на тот день ломать себе больше голову, как быть, как жить, чтобы уважать и себя и людей. А вы соприкасались с нашим революционным миром?

– Почти нет.

Борисов усмехнулся.

– Положим, не так-то просто и открыться первому встречному…

Пришли еще два инженера. Оба молодые. Один худой, в темных очках, маленький и угрюмый, Адам Людвигович Лепуховский. Другой, полный и жизнерадостный, Владимир Николаевич Панов.

– Это вот две мои свинки, – говорил хозяин, – одна грустная, другая веселая. Называется этот веселый господин Володенькой, знаете, про которого в песне поется:

 
Инженер молоденький, а зовут Володенькой.
Он не курит и не пьет…
 

Жизнерадостный инженер хлопнул хозяина по спине и сказал:

– Ну, будет тебе…

– Вы знаете, мы все – и еще есть два – называемся бандуристами. Вы знаете, что такое бандуристы? Непокойный народ, которому нигде не сиделось, точно шило у них было, скандальники первоклассные, которых в конце концов всегда выставляли из компаний. Несмотря на нашу молодость, и нас уже с нескольких дорог выставили. Выставят и отсюда. И мы уже начали выводить свою пинию, решив на первый случай осадить всю правительственную инспекцию. Мало того что они помимо своего казенного жалованья получают и от нас, они вздумали изображать из себя настоящее начальство. Вот мы и решили их осаживать. Во-первых, ни одного проекта им на утверждение не посылаем; во-вторых, наотрез отказались носить форму – и вы тоже, очевидно, не ее поклонник; в-третьих, демонстративно им визитов не делаем… Вы уже были у них? – спросил он у Карташева.

– Во-первых, я еще первый раз о них слышу, а во-вторых, раз решили вы, чтобы не делать визитов – и я, конечно, не буду делать.

– Как будто тоже наш, бандурист! – обратился Борисов к товарищам.

Лепуховский, в своих темных очках похожий на скелет, бледно улыбался, оскалив большие зубы, а потом сказал:

– А коли наш, так пива давай!

Принесли пива, и Панов выпил первый стакан залпом.

Остальные отказались от пива.

– Вы и Сикорского предупредите, чтобы не смел с визитами ездить. Он что за человек в этом отношении?

– Он человек осведомленный, – авторитетно ответил Карташев, – и, конечно, относится отрицательно ко всей нашей русской жизни.

– Что до Петрова, – продолжал хозяин, – то уж бог с ним; он и семейный человек, и позиция его здесь на первой дистанции, где всякий может совать свой нос, опасная…

– Я к вам с большой просьбой, Борис Платонович, – сказал Карташев. – Еду я в Одессу и должен передать письмо Савинскому. И Данилов просил, чтобы я ему рассказал, что у нас делается. Но я, собственно, ничего не знаю, что у нас делается.

– Извольте, это мы вам расскажем.

Борисов обстоятельно сообщил Карташеву о положении дел.

– Ну, не забывайте, – сказал, прощаясь с Карташевым, Борисов, – из Одессы привезите гостинцев.

– А вы что любите?

– Семитаки и альвачик.

– Привезу.

– Да не стоит, я шучу.

От Борисова Карташев заехал остричься, потом купил себе новую шляпу и поехал к Петровым. Он ехал и думал, что как странно, что все принимают его за красного. И это не только не вредит, а, напротив, вызывает к нему интерес и даже уважение. Борисов даже думает, что он ближе к революционным кружкам, чем хочет показаться. А собственно, и то, что он, Карташев, сказал там, ложь: ведь решительно же никакого отношения к революционным кружкам не имел и тем паче не имеет.

Карташеву стало неприятно, и он подумал:

«Ну, все-таки с Ивановым встречался… А Маня! – радостно вспомнил он о своей сестре. – Маня говорила, что она и до сих пор поддерживала прежние отношения. Ах, как жаль, что я про нее не вспомнил у Борисова. Ну, ничего, когда приеду – брошу вскользь, это еще сильнее будет, и надо будет с Маней поближе сойтись…»

На террасе Карташев застал младшего Сикорского и двух сестер.

– Ну, рассказывайте, – сказала ему Марья Андреевна. – Малины со сливками хотите?

Карташев стал есть малину и рассказывать.

Рассмешил своим визитом к Данилову и передал свое чаепитие у Борисова.

– Они меня спрашивали, кто вы и что вы, – обратился он к Сикорскому, – и высказали предположение, что раз вы были за границей, то глаза у вас должны быть открытые. Я сказал, что, по-моему, это так и что вы относитесь ко всей нашей жизни отрицательно.

Сикорский безнадежно махнул рукой.

– Видите, я одинаково отрицательно отношусь и к вашему правительству, и к вам, красным, и ко всему русскому народу, потому что вековое рабство так сгноило его, что я уже не верю, чтоб этот народ мог когда-нибудь встать на ноги.

– Этот народ? – переспросил Карташев. – Ваш народ?..

– Нет. Мой народ, моя родина там, где мне хорошо. Для меня нет ни француза, ни немца, ни англичанина, ни тем менее русского, румына, турка, китайца.

– Почему же вы живете в России?

– Потому что здесь легче всего заработать столько денег, чтобы потом жить, где хочешь и как хочешь.

– И всегда опять воротишься сюда же, – сказала Марья Андреевна. – Родные, знакомые, привычки, вкусы.

– Ерунда! – презрительно махнул рукой Сикорский.

– Вы знаете, – сказал Карташев, – они, между прочим, просят всех не делать визитов инспекции.

– Ну, конечно, не буду. Эту сволочь за людей нельзя признавать. Я понимаю еще какого-нибудь станового, попа, берущего взятки. Но свой брат инженер, цинично, открыто берущий и требующий еще уваженья к себе… Тьфу! Наглость, выше которой ничего не может быть! Как-то на днях сюда к нам забрался этот пьяница старший инспектор – я удрал.