Текст книги "Минута истории (Повести и рассказы)"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

СОЛДАТСКИЙ МИТИНГ

I

В огромном сводчатом зале казармы Семеновского пехотного полка набилось тысячи три солдат. Душно, пахнет сыростью и застарелым табачным дымом. А за мутными, пыльными окнами сияет безоблачный теплый апрельский день.

Озлобленные разрухой, голодом, изнуряющим страну, и тем, что все, на что они надеялись, свергая царский режим, оказалось пустой надеждой, солдаты теснятся вокруг стола, на который, как на трибуну, влезают ораторы. И ораторы кричат один за другим, что причина всех бед – большевики.

– Их немцы прислали! – хрипло, с кликушеской убежденностью вопит, взобравшись на стол, худой, с костистым лицом солдат, обнажая свои синие цинготные десна. – Мы тут мучимся, – надрывается он, – мы мучимся, а Вильгельм прислал сюда Ленина в запломбированном вагоне! Зачем это он его прислал, знаете вы? Небось и вагона не пожалел и с деньгами не посчитался. Людей мутить прислал! Вильгельм – он не дурак, он хочет нас голыми руками взять!

И, рванув тщедушную свою шинеленку, солдат вдруг с пронзительной, надрывной горькой тоской закричал:

– Не бывать этому! Не допустим! Бить их надо, большевиков! Бить!

Голос его сломился и замер под низкими казарменными сводами. Но столько было тоски, столько боли в этом слепом крике замученного войной человека, что весь набитый солдатами зал затих, будто прислушиваясь к этому тоскливому стону.

И сам цинготный солдат тоже замер на секунду, и блеклый взгляд его скользнул по окну, за которым (он почувствовал это каждым корешком волос, каждой порой тела своего и души) уже набухает где-то весенним теплом земля, и расправляются под солнцем оттаявшие озими, и проклевываются первые почки берез.

И солдат рванулся так, что голова его задергалась на тонкой, детски худой шее, и снова крикнул:

– Бей!..

И сразу рухнула тугая тяжелая тишина, и уже из тысячи глоток неслось утробное:

– Бе-е-й!

И зажатые в солдатских кулаках винтовки вскинулись над головами, и ярость исковеркала лица.

– Бе-е-й!

И кто-то уже шептал в углу про винные склады с недопитым царским вином, и стучали по лестнице кованые сапоги, и выволакивались тяжелые цинковые ящики патронных обойм.

В это время какой-то маленький веселый матрос с круглым свежим лицом вбежал с улицы и, не подозревая того, что тут происходит, радостно задохнулся от бега и будто одними только губами, одним сияющим блеском глаз произнес:

– Ленин приехал!

II

С выражением волевой сосредоточенности на лице, засовывая кепку в карман пальто, Ленин шел по узкому проходу среди солдат. Он ловил на себе цепкие, недружелюбные, настороженные взгляды, слышал глухое, напряженное дыхание толпы.

Два офицера, оба члены полкового солдатского комитета, переглянулись и, словно по уговору, начали продвигаться к боковой двери: на всякий случай полезнее быть в стороне.

– Он сам не знает, куда попал, – сказал один из них.

– Боюсь, что ему придется тут несколько хуже, чем библейскому пустыннику на арене перед голодным львом, – иронически отозвался другой и добавил злорадно: – Нет-с, тут вам не заграница, Россия-с!

Шум многих голосов заглушил их полушепот.

Ленин уже добрался до середины зала, легко шагнул на табурет и с него – на ровную плоскость служившего трибуной стола.

Нет, он отдавал себе полный отчет в том, куда попал и что здесь происходит. Полчаса назад, когда он находился в президиуме Всероссийской партийной конференция, ему сообщили, что солдаты Семеновского полка, сбитые с толку агитацией эсеров и кадетов, готовы громить петроградскую организацию большевиков. Он тут же поднялся со своего места:

– Вы, товарищи, продолжайте работу, а я поеду на этот митинг. Ведь если среди солдат действительно зародятся такие опасные для нас настроения, то положение партии коренным образом изменится. Нельзя терять ни минуты.

Все, кто был вокруг, бросились отговаривать и даже пытались удержать, но он не согласился с ними.

И вот он здесь, среди солдат. Они стоят вокруг плотной, тесной толпой. У них угрюмые лица, серая, окопная щетина на щеках, они смотрят недоверчиво и напряженно молчат. Что таится за этим молчанием? Неужели только настороженность и злоба?

Все голоса вдруг смолкли. Тяжелая, недоверчивая тишина надвинулась, готовая взорваться.

– Товарищи, – негромко сказал Ленин и, вытерев со лба пот широкой в ладони рукой, глубоко, жадно вобрал воздух всей грудью. И сразу стало ясно, что он торопился сюда, к ним, на этот митинг, и теперь ему надо перевести дыхание. – Я только что узнал, что у вас здесь существует недоумение: как это я и мои товарищи приехали сюда через Германию? Распространяются даже слухи, будто нас послал Вильгельм. На что рассчитаны эти слухи? На вашу, товарищи, простоту и доверчивость. Но давайте разберемся сами, где тут правда и где ложь…

Он подвинулся к самому краю трибуны и стал объяснять, с какими необыкновенными трудностями столкнулась группа большевиков, поставивших себе целью во что бы то ни стало вернуться в Россию и принять участие в революции.

– Поставьте себя на наше место, – сказал он, – и подумайте, что еще можно было сделать в наших условиях?

Потом он сказал:

– Приехали мы благополучно, но вы – солдаты и знаете, что все могло обернуться совсем иначе. Думаю, что многие из нас были готовы и теперь готовы отдать, если надо, жизнь, но быть вместе с народом, чтобы довести революцию до конца. Правда, буржуазия и помещики склонны считать, будто революция уже закончилась. Временное правительство старается свертывать революцию, тогда как надо ее развивать. Народ не получил еще того, что было целью его борьбы. Мало было свергнуть царя. Надо, чтобы земля была немедленно передана народу без всякого выкупа. Земли помещиков должны перейти в руки крестьян по решению местных крестьянских комитетов. Это одна из самых главных и неотложных задач революции!

Солдаты одобрительно загудели, стараясь ближе подвинуться к трибуне. Этот человек говорил о том, что думали они сами. И он брал самую суть дела.

– Разбирается, – сказал кто-то в толпе.

Ленин поднял руку, и в этом жесте было нетерпение.

– Было бы, однако, ошибочно думать, – сказал он, – что помещики и буржуи сами отдадут вам землю да еще без всякого выкупа. Они нацепили к пиджакам красные значки и говорят: «Мы все, что надо, сделаем. Не беспокойтесь и идите в окопы воевать». Мы должны сказать им: «Нет, мы сами это сделаем. Мы сами возьмем землю. Вам это не под силу!»

– Правильно! – раздалось где-то у самой трибуны.

И все вдруг увидели, что это кричит тот самый цинготный солдат. Он стоял на виду у трибуны, но его как-то уже не замечали. И вот теперь этот крик вырвался у него, по-видимому, совершенно непроизвольно, в полном противоречии со всем тем, что он говорил недавно. И все почувствовали это, и многие невольно рассмеялись. Напряжение, сковавшее зал в первые минуты этой встречи, давно исчезло.

Ленин выждал, когда наступит тишина, и продолжал:

– Народ сломил самодержавие для того также, чтобы покончить с войной, но чтобы действительно потушить войну, необходимо опять-таки взять власть в свои руки, заставить буржуазию всего мира считаться с интересами рабочих, крестьян. Именно в этом состоит самое существо позиции, которую отстаиваем мы, большевики.

В своем потертом пальто, коренастый, крепкий, с широкими плечами, поглаживая ладонью большой лоб, Ленин ходил по маленькому пространству самодельной трибуны и бросал в толпу слова, полные гневной правды. И оттого, что этот человек был тут, рядом, все становилось яснее и проще, делалось зримым, доступным. Они слушали жадно, радостно, как бы насыщая свой ум, утомленный поисками верных и точных ответов на все злые вопросы, которые ставила перед ними жизнь. Этот человек не говорил как будто ничего особенного. Но каждому из них так и хотелось сказать: «А ведь верно, я и сам думал то же». Рассуждая вслух, он как бы заставлял их думать вместе с ним, возбуждал их мысль, ставил вопросы и сам давал на них единственно возможные ответы, выколупывая самую суть. В каждом его слове чувствовались знание дела, опыт, ум. Он явно был хорошо, не по-ихнему, образован, и в то же время в нем не было ничего даже отдаленно барского, такого, что ставило бы грань, проводило невидимую черту между ними. Он был свой! И все они чувствовали это с каждой минутой отчетливее. Прошло немногим больше часа с тех пор, как он тут, среди них, но теперь было дико и странно представить, что еще час назад они, измученные бесплодными поисками правды, озлобленные безвыходностью своего положения, горькой своей судьбой, готовы были растерзать этого человека. Сейчас они пошли бы за ним хоть на смерть, по ясной и прочной дороге борьбы.

Ленин вдруг оборвал свою речь, улыбнулся широко, радостно, азартно:

– Итак, товарищи, революция не окончена! Она продолжается, и мы с вами доведем ее до победного конца. Да здравствует революция!

Весь огромный зал так и вскинулся в едином порыве. Громовые восторженные крики потрясли сырые стены казармы. Солдаты бросились к трибуне, подхватили Ленина на руки и на руках понесли к выходу. Ликующая толпа окружила автомобиль.

И все вдруг увидели над головой сияющее солнце апреля и ощутили манящее дыхание весны.

НОЧЬ НА ПУТИЛОВСКОМ

Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, три дня назад арестовавший Временное правительство, мчался в открытом автомобиле в Смольный по вызову Ильича. Последнее время он совсем почти не спал, и глаза его под толстыми стеклами очков сделались красными и слезились. На нем была кожаная потертая куртка; обмотанный вокруг шеи шарф развевался на встречном ветру.

Керенский наступал на Петроград. Ночью пришло сообщение о падении Гатчины: сводный отряд кронштадтских матросов и солдат Семеновского и Измайловского полков сдался противнику без боя. Казачьи разъезды Краснова уже приблизились к Красному Селу. А в штабе у Нарвских ворот чертова неразбериха. Никакой связи с частями, никто толком не знает, что делается на линии обороны, артиллерия все еще не доставлена, лошадей нет, Царское Село тоже занято красновцами. Хорошо, что прибыл Павел Дыбенко с эшелоном моряков, Дыбенко получил командование правым флангом у Красного Села. Он. Овсеенко, должен обеспечить победу на Пулковских высотах; весь вечер провел он там в частях Третьего стрелкового полка, в отрядах рабочей гвардии…

Машина идет легко, летит, как птица. Это роскошный «рено». По пути в Пулково они с Дыбенко конфисковали его у греческого консула. Подвернулся кстати. Да и что было делать? На повороте к заставе свой автомобиль вышел из строя. И тут как раз катит навстречу господин европейского вида в этом шикарном авто.

Дыбенко сделал знак остановиться. Подошел медленно, поглаживая левой рукой черную свою бороду, а правой привычно поигрывая кольтом.

– Весьма сожалею, но вам придется оставить машину. Она нужна революции.

Господин таращит глаза и бормочет что-то про греческого короля.

Пришлось объяснить ему по-французски:

– Военная необходимость. Во имя греческого пролетариата…

Хорошо идет консульское авто. Вот уже вырвались на прямой как стрела Суворовский. Впереди маячит колокольня Смольнинского собора. Поворот вправо – и Смольный. Все окна светятся огнями.

В коридорах толкотня, спешка. Легко угадывается напряжение, сдержанная тревога.

Ленин встречает торопливыми вопросами:

– Ну, как у вас? Что нового?

Он спокоен, собран, но глаза по-особенному внимательны, взгляд проникающе пытлив.

– Ничего не приукрашивайте. Говорите все, как есть. Опасность велика. Знаю. Важно сделать все, что в наших силах. Не упустить ничего!.. Ну-с, рассказывайте. Были в частях? Как оружие? Как настроение? Что известно о силах противника?

– У них не много сил, Владимир Ильич. Казачья дивизия Краснова – вот, в сущности, и все. Это сотен девять, от силы десять. Пехоты не видно. Но хороша артиллерия. Есть бронепоезд. Резервы из ставки застряли в пути. А к нам прибыл сводный отряд моряков – тысячи полторы. Народ отборный, отважный. Выборжцы дают отряд с артиллерией. Рабочая гвардия уже действует против Керенского у Пулкова. Но артиллерии нет, только винтовки. Опасен левый фланг, тут есть для Краснова явная возможность прорваться в город: стрелки колеблются, офицеры не внушают доверия… Распорядился срочно продвинуть смену. Очень важно обеспечить безопасность железной дороги на Москву, закрепить Колпино. Тут выручают путиловцы: обещали дать бронепоезд, точнее, бронеплощадки с зенитными орудиями. Это может сыграть решающую роль в бою.

– Но когда же дадут? Проверяли?

– Сегодня еще не успел. Обещали они крепко. Но лучше, конечно, убедиться лично. Не хотите ли?

– А что, если сейчас поехать, а? Правда, уже ночь, но там не спят же.

– Машина у подъезда. Поедемте.

Ленин поднялся и стал быстро надевать пальто, наброшенное на плечи.

И снова открытый «рено» уносится в тревожный сумрак петроградской ночи.

Холодный дождь налетает порывами вместе с ветром. Овсеенко ежится в своей жухлой тужурочке и кутает шею шарфом. Ленин всматривается в серую мглу городских улиц.

Гладкие мостовые центра сменяются булыжником окраины. Машина то и дело вздрагивает на выбоинах.

За Триумфальными Нарвскими воротами жмутся убогие рабочие жилища, мелькают линялые вывески: «Трактир», «Ночлежный дом». Тянутся дощатые старые заборы. Мрачно выступают из мглы темные кирпичные корпуса фабрик.

На перекрестках всюду красноармейские патрули. В жалких пальтишках, подпоясанных патронташами, озябшие, неутомимые и веселые. Несколько раз авто обгоняет группы людей с лопатами.

Ленин вдруг наклоняется к Овсеенко:

– Окопы должны рыть не только рабочие, но все население, в том числе и буржуазия. Трудовое принуждение – сейчас одна из наших главных задач. Это нечто большее, чем гильотины Конвента!

Овсеенко понимающе кивает, и в усталых глазах его вспыхивает незатухающий огонек воодушевления.

Вот и Путиловский.

Остановились у боковых ворот. В тишине слышно, как гудят цехи. На внутреннем дворе темно, грязь, завалы угля, шлака. Добрались наконец до завкома. Тут полно людей, оживленно, как в боевом штабе.

Антонов-Овсеенко не раз бывал тут, и его знают.

– Бронепоезд? Ну как же, готовим! Инженеры, правда, сбежали. Ничего, без них обходимся. Чертежи? Сделали и чертежи. Вот они. Да не лучше ли прямо в цех, там виднее.

И вдруг сбоку, на ходу, тихо:

– Товарищ Антонов, а это с вами Ленин, никак? Что же вы молчите?.. Владимир Ильич, может быть, митинг?..

– Нет, нет, товарищи, не время сейчас. Мы по делу… Так где он тут, бронепоезд?

Под высокими сводами огромного, казавшегося пустынным цеха он стоял у стены на путях, не бог весть какой грозный на вид, но уже ощеренный жерлами орудий, сдержанно блистая панцирем броневых щитов.

Человек восемь рабочих трудятся вокруг платформ, позвякивая гаечными ключами. Они углублены в работу и почти не замечают вошедших. Только один, постарше, отделился от остальных, подошел, сдвинул с мокрого лба на затылок засаленную кепчонку и стал показывать, как идет работа.

Ленин слушал внимательно, задавал осторожно вопросы, удивленно и одобрительно покачивал головой.

– Уйма смекалки, знаете, – обернулся к Овсеенко.

Потом спросил:

– Но когда же будет готово?

– Да к завтрему сделаем, Владимир Ильич, и сразу – на позиции. Орудие закрепить осталось, швы заклепать да эти отсеки для снарядов.

– Так, так, – Ленин с неожиданной легкостью шагнул на платформу, тронул рукой замковую часть орудия. – А стрелять удобно будет? Кстати, как вас по имени, отчеству?

– Меня-то? Да все Аверьянычем зовут: Аверьяныч да Аверьяныч. А так-то Чугунов я, Матвей… Интересуетесь, удобно ли стрелять-то? Так ведь себе делаем, не кому-нибудь.

– Себе? – оживился Ленин. – Это как же понимать, Матвей Аверьянович? В широком смысле или буквально?

– Да в любом смысле бери, а как ни повернешь, всяко для себя получается. Может, я завтра сам буду стрелять из этого орудия. А нет, так Федюша, сын мой, пойдет.

Он кивнул в сторону, к воротам, где прямо на земляном полу цеха теплился маленький костерок и юноша в стеганке и в треухе из мерлушки пристраивал на огне жестяной чайник.

– Молодой еще очень, не опасаетесь за него?

– Как же, Владимир Ильич, не опасаться? Сын – он ведь и есть сын, своя кровь. А только что выбору-то у нас другого нету.

– Да, выбора нет, – серьезно сказал Ленин, и маленькие золотистые искры как бы засветились в его зрачках.

Разговор с Аверьянычем доставлял ему явное удовольствие.

– Революция для нас с вами – свое, кровное дело…

Прошло с полчаса, а они все еще стояли у платформы, беседуя, словно старые друзья после долгой разлуки.

– Аверьяныч, ты хоть чайком угости гостей-то! – надоумил кто-то из-за платформы.

– А в самом деле. Владимир Ильич, с холодку-то?.. Федюша! – закричал он. – Кипит ли у тебя?

– Давно уж, – солидно отозвался юноша.

– Ну, что ж? – Ленин вопрошающе посмотрел на Овсеенко. – Вы, надеюсь, тоже не против, промерзли же в машине.

У тлеющих, покрытых пеплом, уже не чадящих углей пили из жестяных кружек чай, пахнущий дымком и железом. На всех разделили кусок рафинада, тут же расколотый в ладони рукояткой ножа. Федюша отыскал в золе несколько печеных картошек, церемонно сказал:

– Ешьте, я еще испеку.

Ленин охотно взял одну из картошин, сноровисто покатал в пальцах, сдул золу, сколупнул подгоревшую кожурку.

– Что за прелесть, эта картошка из костра. Ничего не знаю приятнее.

В эту минуту он почему-то вспомнил недавние вечера в Разливе. Но теперь они вдруг показались ему далекими, словно скрытыми за крутым перевалом века. Там он был почти один со своими думами. Здесь вместе с ним сама жизнь, вся вставшая к победе Россия.

Внезапно, будто вспомнив о чем-то, он потянулся к жилетному карману, где были часы, взглянул, поднял удивленно брови и встал.

– Спасибо, товарищи! Нам пора.

Он попрощался со всеми за руку и, сопровождаемый Аверьянычем, пошел из цеха.

У ворот его догнал Овсеенко. Согревшийся от чая, отдохнувший у костра, он выглядел бодрым и посвежевшим. Ленин с удовольствием отметил это.

– Ну, что вы? – спросил он, заметив, что тот посмеивается в кулак.

Овсеенко махнул рукой.

– Не хотят просто верить, что вы – это и есть Ленин. Ей богу! А Федюша этот, знаете, что отмочил? Если бы, говорит, меня на место царя избрали, так я бы уж по заводам не ездил, а все бы на троне сидел да пряники ел на меду!

– Пряники на меду? – серьезно переспросил Ленин. И вдруг расхохотался так звонко, заразительно и безмятежно, как умел смеяться только он один и как ни разу еще не смеялся за все эти дни, полные нечеловеческого напряжения.

А кругом была ночь. В сгустившейся темноте затаился огромный город, к тревожному пульсу которого, казалось, прислушивалась вся Россия.

И когда уже усаживались в машину, он с облегчением вытер выступившие от смеха слезы и сказал уверенно, как бы про себя:

– Нет, никакому Керенскому не вернуть теперь к старому этих людей! Победа будет за нами.

НЕПРИМЕТНЫЙ СЛУЧАЙ

В Октябрьские дни в Смольном в самый разгар борьбы за утверждение Советской власти произошел один совсем незначительный, неприметный случай. Среди великих исторических событий той поры случай этот оказался затерянным и забытым. И однако забывать его все-таки нам нельзя, потому что не только на большом, но и на малом отчеканиваются временем великие черты революции.

А дело вот как было.

На второй или на третий день после переворота явился в Смольный один рабочий из-за Нарвской заставы. В руке он нес помятый и заржавленный бидон, судя по всему, из-под керосина. Действительно, еще у ворот, остановленный часовыми, рабочий этот, по фамилии Сергеев, сказал им:

– У нас в общежитии путиловских рабочих вот уже сколько дней нет света. Бились, бились, а керосину не достать. И вот теперь, поскольку настала наша народная власть, то товарищи прислали меня сюда, в Смольный, к Ленину, чтобы он распорядился налить мне керосину.

Ему говорят:

– Ты что, очумел, что ли? У Ленина и без тебя забот хватает. Он сейчас за всю революцию вопросы решает в наивысшем мировом масштабе. А ты тут с бидоном!

Однако рабочий этот был человек напористый.

– Все это так, конечно, дорогие друзья, но глядите, – говорит, – что получается: мы Зимний дворец штурмовали, а теперь я обратно пустой ворочусь. Нет уж, вы как хотите, только я без керосина отсюда уйти не могу и буду своего добиваться.

– Ну, что ж, – говорят, – добивайся, мы не помеха.

И вот пошел он, и пошел, и все самого Ленина спрашивает. Ему и говорят:

– Иди в комнату шесть. Там Ленин.

Зашел товарищ Сергеев в комнату, глядит: тут уже полно людей. И за столом сидят, и у стены, и около дверей сгрудились. И (Сергеев это собственными ушами слышит) разговор идет в мировом масштабе: про Германию, и про Вильгельма и Гинденбурга, и про грядущую революцию.

Он уже было смутился и обратно хотел шмыгнуть. И тут как раз поворачивается к нему один и спрашивает:

– А вы, товарищ, почему с бидоном?

Сергеев растерялся немного, но все-таки говорит:

– Мне бы товарища Ленина на одну самую короткую минуту.

И тут уж видит и сам: вот он, Ленин. Сидит и тоже на него смотрит.

– Что вам угодно, товарищ?

– Вот такое дело, – говорит Сергеев. – Прислали меня к вам, главе нашего рабочего государства, насчет керосину, потому у нас в общежитии за Нарвской заставой без свету совсем сидим, ну, просто, как суслики.

Ленин немного призадумался и спрашивает своего соседа за столом:

– Есть тут керосин в Смольном? Можно достать?

А в это время поднимается еще один, голова у него в курчавых таких завитках, как у негра, и прямо весь не в себе, руками так и машет.

– Позвольте, – говорит, – Владимир Ильич, неужели нас выдвинули сюда, на аванпост истории, чтобы мы в такой ответственный, решающий для всего мира момент занимались проблемой бидона с керосином?

Сергеев струхнул было, но видит: Ленин ничего на всю эту грозу с молниями не отвечает, а как ни в чем не бывало пишет в блокноте, отрывает листок и говорит:

– Вот, товарищ, возьмите эту записку, найдите Петрова, и керосин будет выдан.

Рабочий Сергеев хотел поблагодарить душевно и от себя и от своих товарищей, что, дескать, не зря надеялись, но видит, регламента на это нет. Вздохнул, головой наскоро покивал да и пошел.

И в дверях уж слышит, как он, Ленин то есть, при полной внезапной тишине говорит кому-то, верно опять тому курчавому:

– Да, нас поставили сюда не для устранения таких вот керосиновых мытарств, но в числе прочих проблем, представьте, и для этого тоже. А главное же для того, чтобы ни одна, пусть самая простая надежда трудового человека не осталась без нашей поддержки, ни одна, даже маленькая забота – без нашего внимания…

Услышал Сергеев эти слова, идет со своим бидоном по коридору, а сам думает: «Ого, а ведь дело-то тут куда поважнее моего керосина вышло!»

А керосин он получил в тот же день, во дворе в кладовке. И к своим вернулся не пустой. И все, начиная с часовых у ворот, были рады такому обороту этого совсем маленького, совсем незначительного дела.