Текст книги "В окрестностях тайны"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

ДОПРОС

Смолинцев лежал, скорчившись в три погибели, где-то под ногами у Багрейчука, ничего не видел, не мог ни о чем спросить: все равно мотор ревет, заглушая все звуки.

Так продолжалось минут двадцать, может быть, двадцать пять. Смолинцеву они показались вечностью. Для Багрейчука же, как он потом уверял, это было одно мгновение, прекраснейшее во всей его жизни.

Счастье изменило им, когда он уже вывел самолет к аэродрому в тридцати километрах за линией фронта: яростный огонь зениток заставил его отвернуть к озеру. Багрейчук решил приземлиться на прибрежной песчаной полосе, ибо бензин кончался. Он прекрасно нацелился на три точки, но проклятый «мессер» дал все-таки такого «козла», что удержать его не было сил. Со всего размаха самолет скапотировал и, вероятно, загорелся бы от удара, но сознание Багрейчука отработало автоматически, и он успел выключить зажигание.

Зенитчики из аэродромной обороны были немало удивлены, найдя в обломках немецкой машины вместо фашистского асса двух оборванных соотечественников.

Багрейчука тут же отправили в лазарет (он был без сознания). Смолинцев же находился в таком возбуждении, что сначала не чувствовал никакой особенной боли. Однако через некоторое время его охватила такая усталость, что он еле добрался до жесткой полотняной койки в одном из блиндажей, куда его отвели по приказанию начальника аэродрома.

Повалившись на эту койку, он проспал немногим менее двух суток.

Затем начальник аэродрома старший лейтенант Семенов, спокойный красивый мужчина в кожаном реглане, долго беседовал с ним. Он спросил, какие у Смолинцева планы, и сказал, что сейчас самое почетное дело на земле – быть солдатом, служить в армии, которая защищает страну.

– Родные у тебя есть? – осведомился он.

Смолинцев сказал про мать и про дядю Андрея,

к которому она уехала на Ленинскую ГЭС. Но тут же выяснилось, что Ленинская ГЭС теперь тоже по ту сторону, фронта.

– Ладно, ты не грусти особенно, – сказал старший лейтенант. – Это все временно. Вот и в сводках пишут: «Районы, временно оккупированные противником». Поживи-ка ты пока у нас в БАО [13]13
  Батальон аэродромного обслуживания.


[Закрыть]деньков шесть – семь, отдохни, одумайся, поприглядись, может, и определится твое место в жизни.

Он распорядился, чтобы Смолинцеву вместо его разорванной куртки и грязных ботинок выдали настоящую гимнастерку и сапоги.

После этого разговора и особенно после того, как Смолинцев облачился в новую гимнастерку, солдатские брюки и сапоги, а также получил фуражку с голубым околышем и защитную куртку, в каких ходили на аэродроме мотористы, он, несмотря на грустные мысли о матери, почувствовал себя вполне уверенно.

Узнав, как пройти в лазарет, в котором находится капитан Багрейчук, Смолинцев прежде всего отправился туда. Ему не терпелось рассказать капитану о беседе с начальником аэродрома и о своем предстоящем вступлении на военную службу. Он долго надраивал сапоги и одергивал гимнастерку, желая произвести на капитана впечатление своим новым обличием.

К тому же только что вышла дивизионная многотиражка, где была напечатана большая заметка об их побеге из немецкого плена. Судя по этой заметке, Багрейчука здесь знали многие. Он, оказывается, служил раньше в одной из эскадрилий этой дивизии. Он был сбит за линией фронта, и его считали погибшим, пока не дошли вести, что он собрал вокруг себя группу артиллеристов, оказавшихся в окружении, и бьется в тылу у немцев, на «пятачке».

Особенно понравился Смолинцеву дружеский шарж на четвертой странице. Капитан был изображен здесь в виде всадника, оседлавшего «мессершмитт» и мчавшегося через облака. Под рисунком была подпись в стихах:

Капитану Багрейчуку

 
Вновь он с нами.
Вот, друзья, на него взгляните,—
Улетел на ТБ-3,
Прибыл в «мессершмитте».
 

Смолинцев бережно сложил газету и положил ее в карман своей куртки, надеясь порадовать капитана.

Лазарет находился километрах в четырнадцати от аэродрома. Смолинцев добрался туда на попутном грузовике и уже под вечер очутился перед старинным помещичьим особняком с двумя деревянными крашеными колонками.

Дежурная сестра, к которой он обратился, внимательно осмотрела его с головы до ног и ска-

139

зала, что надо – подождать. Посещение больных посторонними не разрешается, а главный врач занят и будет не раньше, чем через час.

От нечего делать Смолинцев отправился на берег речонки, вьющейся под горой, и сел там под старыми ивами, роняющими в воду узкие желтые листья.

Неожиданно острое чувство грусти вдруг овладело им.

Где-то далеко шумит и грохочет война, а здесь жизнь течет неслышно, как река в камышах. В медлительной, почти сонной тишине вянут травы, носится в прозрачном воздухе серебряная паутина и лохматые вороньи гнезда покачиваются на полуоблетевших ветвях. Колхозные подводы тянутся по той стороне реки к перевозу сдавать зерно. У людей тут, как всюду, свои заботы, своя трудная дань войне. А он? Неужели он все еще «посторонний», как сказала сейчас медсестра?

Он опять засмотрелся на небо. И вдруг вспомнил девический силуэт на фоне бледнеющего заката. Это было, как в песне. Он плыл по реке и, оглядываясь, видел Тоню на берегу. Как-то она теперь? Что с ней, что с доктором? Его вдруг словно кольнуло: а где же пакет? Он так и не имел случая спросить об этом у капитана.

В саду, за зданием лазарета, раздались гулкие удары в рельсу, подвешенную на дереве.

Наверное, отбой.

Смолинцев поднялся и медленно побрел по тропинке вверх.

У входа в дом, рядом с увядшей клумбой, стояла та же дежурная медсестра и с ней какой-то майор в малиновой с синим верхом фуражке, щуплый, с иссиня-бледным лицом.

Когда Смолинцев приблизился, сестра отошла к крыльцу.

– Это вы к капитану Багрейчуку? – спросил майор.

Смолинцев кивнул.

– Откуда вы знаете капитана Багрейчука?

– Да мы вместе были в плену. Смолинцев полез в карман за газетой, но майор спросил вдруг:

– Скажите, вы добровольно попали в плен?

– Ну что вы говорите! Разве это может быть? Смолинцев почувствовал, что кровь приливает

к лицу. Во рту у него высохло, как тогда, перед побегом из плена.

– Вы что же, думаете, что я предатель? Если вы не верите мне, то спросите капитана Багрейчука, он знает. Он самый преданный нам человек:

– Кому это нам?

– Народу!

– Вы, значит, народ? – Глаза майора еще более сузились, и жесткая насмешливая улыбка скривила его синеватые губы.

– Капитана здесь уже нет, – сказал он.

– Как нет? Где же он?

– Надо будет, узнаете. Можете пока идти. Смолинцев медленно повернулся и растерянно

побрел по аллее к выходу. Он чувствовал затылком, что майор смотрит ему вслед.

ПОСЛЕДНЯЯ СИГАРЕТА

Внезапное исчезновение раненого лейтенанта неприятно озадачило Грейвса. Оно вновь осложняло его задачу. Но самый факт, что лейтенант исчез, только подтверждал правильность подозрений, беспокоивших штурмбанфюрера. С каждой минутой он все больше склонялся к мысли, что в могиле Клемме находится какой-то другой человек. Требовалась быстрая и самая тщательная проверка всех обстоятельств.

Грейвс связался по телефону с командиром десантного батальона, проводившего здесь операцию по захвату железнодорожного узла.

Оказалось, что числившийся в списке личного состава батальона лейтенант Курт Штольц считается пропавшим без вести как раз со дня указанной выше операции.

– Часто у вас тут в гарнизоне исчезают немецкие офицеры? – сердито обратился Грейвс к коменданту.

Кнюшке по-куриному хлопал веками своих маленьких круглых и красных глаз и удрученно молчал, не решаясь высказать свои предположения. Между тем мысли, копошившиеся у него в голове, были куда проще и носили совершенно другой оттенок, нежели те, что беспокоили Грейвса.

– Мне придется написать рапорт, – сурово продолжал штурмбанфюрер. – Порядки, которые вы здесь завели, наносят явный ущерб интересам фюрера.

Кнюшке тяжело запыхтел и, наконец, все-таки решился:

– Вы напрасно так беспокоитесь, герр Грейвс, – запинаясь, заговорил он. – Когда я был тоже в госпитале во Франции, то мы, грешные, люди, тоже вели себя там не лучше этого Штольца.

– Причем тут Франция? Что вы этим хотите казать?

– А то, что это известные проделки холостяков офицеров: лейтенант, безусловно, завел себе здесь какую-нибудь русскую Дульцинею. Бьюсь об заклад, что он роскошно коротает с ней время, пока старая шинель санитара исполняет за него служебные обязанности больного. Госпитальное начальство всегда смотрело на это сквозь пальцы: должны же быть у фронтовика какие-то земные развлечения!

Грейвс только саркастически усмехнулся в ответ на эти пинкертоновские догадки. Но этот разговор все же натолкнул его на новые мысли. Он счел не лишним также повидаться и со спасительницей лейтенанта русской женщиной Дегтяревой.

Подобно всем жителям, оставшимся в поселке, Дегтярева была зарегистрирована в специальной книжке. Грейвс послал за ней коменданта, однако тот вскоре явился с докладом, что русской женщины не оказалось дома. Соседи сказали ему, что она вместе с ребенком отправилась за солью.

– За какой еще солью? – воскликнул Грейвс. Его самолюбие всегда необыкновенно задевали ничтожные мелочи, постоянно впутывающиеся в стройную канву логических построений.

Кнюшке объяснил, что население поселка страдает от отсутствия соли (торговля парализована), и местные жители ходят за солью на соседнюю станцию к бывшим железнодорожным складам, ныне сгоревшим. Там на пепелище они умудряются собирать какую-то грязь, и она служит им вместо соли.

– Какое мне, черт возьми, дело до всего этого! – теряя спокойствие, закричал Грейвс. – Вы распустили здесь все русское население, и они делают у вас все, что хотят. Я не удивлюсь, если обнаружится, что в один прекрасный день весь ваш гарнизон будет захвачен партизанами.

Он хлопнул дверью и отправился снова в госпиталь.

Лейтенанта Штольца по-прежнему не было на ►месте.

Военфельдшер, делавший перевязки целой группе поступивших с фронта раненых, в ответ на вопросы штурмбанфюрера растерянно разводил руками и бормотал что-то невнятное, пытаясь оправдаться.

Грейвс махнул на него рукой и вышел во двор.

Вчерашний санитар сидел на бревне у забора в позе глубокомысленного раздумья: военфельдшер только что объявил ему об отправке на передовые в наказание за ротозейство.

Увидев Грейвса, санитар вскочил на ноги и начал неуклюже салютовать.

– Садитесь, – сказал Грейвс и сам опустился рядом на то же бревно. – Курите? – Он достал свой портсигар, протянул санитару и закурил сам. – Когда вы последний раз видели раненого лейтенанта? – спросил штурмбанфюрер дружеским тоном. – Он и раньше уходил надолго или только теперь?

– Да ведь этот лейтенант был тут совсем немного, – сказал санитар. – Вчера утром он в первый раз гулял по двору, а потом попросил одеться и отправился за сигаретами. Часа через полтора вернулся, поел и лег спать. Я, признаться, и думать не думал, что он меня подведет.

– Так, – протянул Грейвс, – значит, утром он ходил за сигаретами. Вы уверены в этом?

– А как же, – санитар вытянул одну ногу и, откинувшись назад, достал из кармана измятую пачку. – Вот. Это он мне принес. Добрый как будто человек, а…

В пачке оставалась одна сигарета. Грейвс внимательно рассматривал этикетку с нарисованной на ней мордой немецкой овчарки.

Это были русские сигареты, притом явно высокого сорта.

– Где можно достать такие сигареты? – спросил Грейвс.

В ответ санитар только пожал плечами.,

– Мы тут мучаемся с этим, – сказал он. – То и дело перебои в снабжении. На передовой, говорят, считаются с солдатами, а здесь даже сам комендант, если вы заметили, курит эрзац. Плохие дела, – он махнул рукой и потянулся к пачке. – Разрешите, герр штурмбанфюрер, там еще есть одна.

Но Грейвс отвел его руку, встал и, не оглядываясь, направился к своему «опелю», поджидавшему у ворот.

Однако, проехав минуты три, штурмбанфюрер внезапно остановил машину.

– Я сошел с ума, – пробормотал он. – Что же подозрительного, если офицер-победитель курит сигареты побежденной страны?!

В комендатуру он возвратился угрюмый, злой и быстро прошел сквозь приемную в кабинет Кнюшке, который со вчерашнего дня был склонен считать своим.

Но комендант был тут.

Он сидел у стола, развалившись в стильном кресле, обитом зеленым бархатом, и курил.

Напротив него в кресле подтянуто и прямо сидела пожилая женщина, по видимому, немка, в черной кружевной косынке на седых волосах. И рядом с ней какой-то человек в опрятном штатском сюртуке, из-под которого был виден чистый крахмальный воротничок и тщательно завязанный галстук.

Какая элегантность среди общего беспорядка! Гладкая бритая голова. Пенсне в тонкой золотой оправе поблескивает сдержанно и строго.

Но что это?

На столе перед ним лежит новенькая пачка тех самых русских сигарет с мордой немецкой овчарки на этикетке.

Увидев Грейвса, комендант сразу изменил свою роскошную позу. Он подобрал раскинутые ноги и встал. На лице его изобразилась хмурая неприступность.

Его собеседник встал тоже. Но женщина осталась сидеть.

– Я не могу делать исключения даже для вас, доктор, – сказал комендант строго. – Немецкие законы обязательны для всех в равной мере. Вот герр штурмбанфюрер может это подтвердить.

– В чем дело? – спросил Грейвс, уже догадываясь, что это, должно быть, тот русский доктор, о котором упоминал комендант.

Он только теперь заметил, что этот человек был чем-то взволнован. Рука его, державшая шляпу, заметно подрагивала, и за пенсне, на лбу, выступили маленькие капельки пота.

– Задержана моя дочь, – сказал доктор на хорошем немецком языке, но с легко уловимым русским акцентом. – Она подросток, школьница, и ровно ни в чем не виновата.

Он глотнул воздух и продолжал, стараясь говорить спокойно.

– Меня вызвали к больному ребенку, и я задержался там позже восьми часов. Понятно, что она забеспокоилась и пошла отыскивать меня.

И вот ее забрали, так как по приказу коменданта после восьми часов появляться на улице нельзя.

– Я хочу подтвердить все это, – сказала женщина, приподнимаясь с кресла. – Надеюсь, у вас нет оснований сомневаться в моих словах. Я приехала сюда, чтобы увидеть могилу моего сына, погибшего здесь.

– Кто вы такая? – спросил Грейвс строго.

– Я уже сказала вам. Я мать немецкого офицера. Он погиб здесь ради Германии, и вы не можете относиться ко мне с недоверием.

– Садитесь, – сказал Грейвс. – Вы, вероятно, и есть фрау Клемме, мать лейтенанта саперной роты Генриха Клемме?

Женщина сдержанно поклонилась и села. Штурмбанфюрер сел тоже.

– Командир дивизии полковник Шикльгрубер просил передать вам мое глубокое сочувствие, – сказал он.

Женщина опять поклонилась с прежней сдержанностью.

– Вы только что приехали? Откуда вы знаете русских?

– Нет, я приехала еще вчера. Доктор Тростников видел моего сына незадолго до смерти. Он перевязывал ему рану, и я считаю своим долгом отвести несправедливые подозрения, которым подвергают его самого и его девочку.

– Вы врач? – спросил Грейвс Тростникова.

– Да, это врач, – вмешался Кнюшке. – Вы помните, я вам говорил?

– Помню. Вы, кажется, лечили господина коменданта?

Доктор наклонил голову.

– Я прошу и вас быть гуманными, – сказала фрау Клемме. Голос ее чуть заметно дрогнул.

– Она у вас здесь, эта девочка? – спросил Грейвс коменданта. Он уже чувствовал себя, как на охоте, и чутье безошибочно подсказывало ему, что сейчас лучше всего казаться доброжелательным, готовым пойти навстречу этому человеку.

– Сейчас выясним, – сказал комендант и вышел.

– Так вам случилось, доктор, оперировать немецкого лейтенанта? Как он попал к вам?

– Право, не могу представить. Его ввели ко мне в кабинет, и мое дело было – оказать ему необходимую врачебную помощь. У него была рваная рана вот здесь, на боку, под мышкой. Я извлек осколок, вероятно, от мины или бомбы.

– Это была смертельная рана?

– Нет, отнюдь. Правда, он потерял много крови, но мы сделали ему переливание.

– Почему вы так заботились о немце, ведь у вас были свои раненые солдаты?

– Мы помогали всем, кто в этом нуждался.

– Отчего он умер?

– Этого я не могу сказать. Когда ваши солдаты ворвались в поселок, мы вынуждены были покинуть госпиталь.

– И лейтенант тоже?

– Нет. Он остался там в перевязочной: мне и другим было уже не до него. Поднялась стрельба, и через поле бежали ваши солдаты…

– И больше вы не видели этого лейтенанта?

– Нет.

– Откуда вы узнали его имя?

– Я записал его на бумажке перед тем, как приступить к операции. Я всегда записываю своих больных. Это привычка.

– Он сам называл вам свою фамилию?

– Да, он находился все время в полном сознании.

– Он больше ничего не говорил вам?

– Я запрещаю больным говорить во время перевязки.

Опять появился Кнюшке и с ним дежурный сержант в поношенном кителе, тщательно заправленном под ремень, и выгоревшей, видавшей виды пилотке. Он сказал, что девушка находится здесь, во дворе, в помещении для арестованных.

– Где вы ее захватили? – опросил Грейвс.

Доктор хотел вмешаться, но Грейвс знаком

удержал его.

– Мы взяли ее у реки, – сказал сержант. – Она в темноте переправилась с той стороны к привязывала лодку. Когда ее схватили, она кусалась, как кошка.

– Этого не может быть, – возразил доктор. – Она разыскивала меня.

– Мы все это выясним. Вы пока можете идти, – сказал Грейвс сержанту. – Я очень прошу вас, фрау, подождать в соседней комнате.

Женщина вышла, сохраняя достоинство.

Наступило молчание.

– Садитесь, – предложил штурмбанфюрер, так как доктор все еще стоял. Он опустил руку в карман и достал портсигар.

– Вы курите? – обратился он к доктору.

– Спасибо, я привык к своим, – хмурясь, ответил врач.

Он потянулся к пачке, достал сигарету и снова положил пачку на стол.

Грейвс уже зажег спичку и дал огня. Они закурили каждый свое.

– Третьему от одной спички не полагается, – сказал Грейвс коменданту. – Плохая примета, – он усмехнулся. – Плохо жить с нами, оккупантами, доктор? Вы почему остались – не успели уйти или рассчитывали на лучшее?

Доктор зажег еще спичку: его сигарета не раскуривалась.

– Мне бы хотелось, чтобы мы вернулись к вопросу, ради которого я сюда пришел. Ведь ваша армия не воюет против детей, не правда ли?

Грейвс промолчал.

– Доктор Тростников не ладил с советской властью: он находился в тюрьме в тридцать седьмом году, – негромко сказал комендант, повернувшись к Грейвсу.

– Это так? – спросил Грейвс. – За что вы сидели в тюрьме? Политика?

– Нет, просто произошла ошибка, – сказал доктор.

– Вам выгоднее сказать, что вы были врагом советов, – заметил Грейвс.

– Я говорю то, что есть на самом деле.

– Гм. И с тех пор вы считаете, что всякий арест происходит только по ошибке? – Грейвс добродушно засмеялся, но вдруг стал серьезен.

– Можно привести сюда дочь доктора? – обратился он к коменданту.

Кнюшке снова вызвал дежурного сержанта и отдал приказ.

В комнате опять воцарилось молчание.

– Где вы достаете эти сигареты? – спросил Грейвс, потянувшись рукой к пачке, лежащей на столе около руки доктора.

Но тот не был настроен говорить на отвлеченные темы:

– У меня старые запасы, – пробормотал он.

Дверь отворилась, и двое солдат ввели Тоню.

Платье на ней было порвано, и когда она шла,

то все время обнажалось грязное, в травяной зелени колено, над которым виднелась широкая царапина. На подбородке и на шее тоже были ссадины. Припухшие глаза смотрели угрюмо и настороженно.

В первое мгновение она не заметила отца, который, взглянув на нее, остался сидеть в кресле, только чуть заметно вобрал голову в плечи.

– К сожалению, по правилам допроса, вам тоже придется выйти, – обратился к нему Грейвс. – Но вам особенно нечего, беспокоиться: ваша дочь не такой уж ребенок, как это вам до сих пор кажется.

Он сделал знак сержанту.

Доктор встал.

– Она разыскивала меня, пока я ходил к больному, – твердо сказал он по-русски, быстро взглянув на дочь.

Девушка коротко охнула, увидев его, и замерла, словно в оцепенении.

Сержант подтолкнул доктора и потом потянул его за рукав.

Они уже были у двери, когда девушка вдруг встрепенулась и крикнула:

– Все удалось, папа! Не бойся за меня!

Доктора увели.

– Мы сами устроили им это свидание, – с досадой сказал Грейвс.

Он все еще был слаб в русском языке и не совсем понял, что она крикнула.

«Не бойся за меня» – это довольно ясно. Это утешение или, может быть, обещание вести себя твердо, не выдавать ничего, что ей известно.

Но что-то она говорила еще? Ладно, разберемся постепенно.

– Садитесь, – сказал он по-русски, указывая на кресло, в котором недавно находился доктор.

Девушка продолжала стоять у стены, не двигаясь с места.

– Вы тоже говорите по-немецки, как и отец?

– Нет, не говорю, – последовал отрывистый ответ, со взглядом, устремленным в пол. – Я вообще ничего не знаю и ничего не буду вам говорить.

Грейвс с минуту молчал, потом сказал с деланным хладнокровием:

– Ну, что ж, в таком случае не будем пока зря тратить время. Отведите ее обратно! Пусть подумает.