Текст книги "В окрестностях тайны"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Я нарочно отвела глаза в сторону.

– Анатолий Сергеевич! – услышали мы умоляющий голос.

Но папа только нахмурился и сделал вид, что не слышит.

Мы прошли мимо.

Но все же я не выдержала и оглянулась.

Тетя Сима стояла у канавы растерянная, готовая заплакать. И в это мгновение стало даже жаль ее.

Вечером, когда стемнело, кто-то робко постучался к нам со двора.

Я сбежала вниз. Смотрю: стоит на крыльце женщина, закутанная с головой в платок.

– Вам к доктору?

– Да.

Она стала подниматься по лестнице к папе в кабинет. Я была убеждена, что это какая-то пациентка, которой потребовалась врачебная помощь. До войны к папе приходили нередко.

Немного погодя слышу возбужденные голоса и затем чей-то горький, тяжелый плач. Я не выдержала и вошла к папе узнать, в чем там дело.

В его комнате окно было зашторено, на столе горела лампа.

В углу около папиного стола сидела женщина и, прислонившись головой к книжной полке, навзрыд плакала. Лица ее не было видно под платком, но теперь уже я с одного взгляда узнала тетю Симу.

Она не обратила никакого внимания на мой приход, только посмотрела на меня рассеянным, невидящим взглядом.

– Легко ли честному человеку переносить всякую понапраслину, – сказала она сквозь слезы.

Папа смущенно молчал, и по его лицу было заметно, что он страдает, как это бывало всегда с ним при виде плачущей женщины. Он взял меня за руку, словно ища поддержки, и хотел что-то возразить, но в это время тетя Сима подняла мокрое лицо и с обидой проговорила:

– Да вы же сами его, Анатолий Сергеевич, пестовали. Нам так пеняете: и продажные мы души, и уж будто мы перед фашистами выслуживаемся, и всяко-то нас корите, а сами этого же Курта перевязывали и рану ему очищали, йодом мазали и мазью. Уж кому бы другому говорили, а я-то все видела. Разве я немцам что говорила? Сами они пишут, чего выдумают себе на выгоду. Да неужто они меня спрашивали, чего им писать?

Разгорячившись, она совсем уже перестала плакать, но вдруг взгляд ее упал на меня, и она опять принялась часто-часто всхлипывать, едва выговаривая сквозь слезы:

– А теперь вон до чего дошло: даже дочь ваша против меня идет, смотреть на меня не хочет, и вы на меня не оборачиваетесь. Да что я прокаженная какая, или что?..

– Постойте, постойте! Вы говорите, я этого Курта перевязывал? – воскликнул папа.

– Так неужто же нет? Какого же еще? Да вы сами поглядите на картинку-то ихнюю, если мне не верите.

Отец озадаченно повернул немецкую листовку, лежавшую тут же на столе, и начал ее внимательно разглядывать.

– Но ведь вашего немца зовут Курт Штольц, так там написано? А пленного, которого я перевязывал, звали совсем иначе – Клемме. Генрих Клемме, – пробормотал он с сомнением в голосе.

– А мы и сами не знали, как его зовут, – сказала тетя Сима, всхлипывая опять.

– Ты слышишь, Тоня, она говорит, что это (он ткнул пальцем в плакат) тот самый пленный.

Я молча пожала плечами. Что я могла сказать?

– Да он тут в госпитале, в нашей школе. Посмотрите на него, может, вас пустят?

Тетя Сима опять заплакала.

– Перестаньте! – крикнул отец. – Лучше расскажите толком, как он попал к вам.

– Как попал? – тетя Сима вытерла лицо кулаком. – Увязался за мной да и все. Когда стрельба началась, я в сарай забилась, за дрова. Испугалась, правду сказать. Вот, думаю, не молилась я, смолоду в церковь не хаживала, а ну как убьет меня, господи прости. Только уже потом, как утихло все, я и вышла. Гляжу, мертвый лежит на дворе. Страшно-то как! А нет никого вас. Скорее, думаю, надо домой.

Только прошла огороды, оглянулась: идет кто-то за мной… Я остановилась, и он было остановился. Пошла дальше – он тоже идет. Ну, чисто, как кошка!.. Потом оглянулась, а он упал, лежит – встать не может. Подошла я, гляжу – тот это самый, которого вы перевязывали. Господи, думаю, человек же он или нет? А уж вижу, ослаб совсем. И чувства в нем нету. Вот и взяла его в дом. Потом, думаю, к Огородникову сведем, когда племянница, мол, появится.

– Куда? – спросил папа.

– За реку, к партизанам.

– А разве они там есть?

– А что же вы думаете: везде есть, а у нас нету! Вон и Пелагея моя небось с ними.

– Ну, а как же немец? – опять спросил отец.

– Слаб был очень, в жару все бредил. И все не по-нашему. Приподымется чуть, глазами заворочает и ну бормотать. А про что он? И что ему надо?

Тетя Сима поправила волосы рукой и вздохнула.

– А ну как, думаю, помрет он у меня. Грех на мне ляжет. Да и горя не оберешься, если узнают… Гляжу: у нас в школе ихние санитары появились. Взяла да им и сказала… Теперь, слышь, поправляется.

Папа задумался.

– Курт Штольц, Курт Штольц – повторил он несколько раз. – Почему же тогда Курт Штольц?.. Я должен увидеться с этим немцем! – Он взял со стола листок бумаги и стал писать что-то.

– Так уж и ты не кори меня, Тоня! – сказала тетя Сима, поворачиваясь ко мне.

Сколько простодушной честности было в ее словах! Я почувствовала внезапную боль от сознания своей вины, бросилась, обняла и спрятала лицо в складках ее шерстяного платка. Что-то совсем родное почудилось мне в ее добрых, сильных морщинистых руках, которые легли мне на голову. Глаза мои против воли наполнились слезами. Тайные и явные волнения этих дней прорвались наружу: я не на шутку расплакалась.

Тетя Сима принялась утешать меня приговаривая, что это она сама меня разволновала по своей глупости.

Она не знала, что, плача, я думала не только о ней и о том, что у нас произошло, я думала о Смолинцеве, и тревожные предчувствия сжимали мне горло.

Папа сам проводил тетю Симу до ворот и осторожно, стараясь не стукнуть щеколдой, запер калитку.

ГЕНРИХ КЛЕММЕ ПОСЕЩАЕТ СОБСТВЕННУЮ МОГИЛУ

Генрих Клемме лежал на железной койке в бывшей учительской, той самой, где месяц назад находился Смолинцев.

В школе по прежнему размещался госпиталь, только теперь – немецкий. Раньше линия фронта была по ту сторону школьной усадьбы, за рекой, теперь – по эту сторону, за вокзалом; раньше за линией фронта были немцы, а школа находилась в тылу у советских войск; теперь за линией фронта – русские, а школа находится в ближнем немецком тылу.

После отчаянной слабости, вызванной потерей крови, слабости, граничащей с небытием, Генрих чувствовал глубокое душевное опустошение. Тревожный огонь, как бы сжигавший его изнутри все последнее время, теперь погас; наступила апатия.

И, несмотря на все это, его организм, выздоравливая, возвращался к жизни. Тяжелый, глухой полусон постепенно рассеивался, и сквозь окутывающую мозг пелену прояснялись реальные очертания окружающего. Тугая марлевая повязка стягивала раненый бок. Генрих потрогал ее рукой и посмотрел в окно. По голубому, омытому недавним дождем своду плыли, сливаясь друг с другом, белые летние облака. Он долго следил за ними, стараясь припомнить, как он сюда попал. Но припомнить ничего не мог, кроме того, что кто-то тащил его по грядам на огороде, где он упал, выбившись из сил… Теперь он опять оказался среди своих. Значит, придется начинать все сначала.

Эта мысль, едва явившись, утомила его, и он снова уснул. Ему снилась мать.

Они сидели вместе на берегу Немана, на светлой, поросшей тальником песчаной косе, такой же, каких много тут, на здешней русской реке. Только вдали виднелась островерхая Тильзитская ратуша с каменным лютеранским крестом и крутые черепичные крыши домов с поскрипывающими на ветру флюгерами…

Он убеждал ее, что не мог поступить иначе, и она гладила его голову и соглашалась молча. Потом две слезы из ее глаз капнули ему на лицо.

– Что же ты плачешь, мама? – спросил он.

Она только грустно улыбнулась и сказала, что матери плачут оттого, что желают своим детям больше счастья, чем это обычно бывает на земле. Пусть он не обращает внимания на ее слезы.

И он подумал, что ей, наверное, очень трудно теперь: Альберт уже убит, а Карла так грустно видеть в его коляске для безногих на том самом дворе, где они вместе шалили до того, как он стал юношей и отправился в Польшу на своем танке. А Берта уже не доставляет ей никакой радости: муж ее настоящий эсэсовский гусь, и она воображает себя аристократкой, совсем не замечая собственной бессердечности. Еще грустнее для матери подходить к портрету отца, который смотрит на нее безответным взглядом из полированной рамы над этажеркой, где в синих с золотом переплетах стоят аккуратные томики Шиллера.

Чтобы утешить мать, Генрих принялся рассказывать ей о том, как важно ему сделать все то, что он задумал. Нет, нет, пусть у нее никогда не будет и в мыслях, что он мог изменить родине. Она ведь хорошо знает сама, что это совсем не так.

Она улыбнулась светло и грустно и стала гладить его по голове, как это бывало в детстве.

– Я все знаю, мой мальчик, и я никогда не перестану верить тебе. Но ведь нельзя разбить кулаком кирпичную стену, растопить теплом своего дыхания лед, сковавший реку. Человек не в силах сопротивляться тому, что делает общество в целом. Ты подумай об этом, мальчик. Сейчас ты устал, и тебе надо уснуть.

Он хотел что-то возразить ей, но от прикосновения ее прохладной ладони мысли его рассеялись, ему стало удивительно хорошо и легко, как в те далекие времена, когда он засыпал в своей кроватке под песенку про двух фей, которую она напевала ему…Сон его был прерван долговязым нескладным солдатом-санитаром. Он вошел в палату, громыхая тяжелыми эрзац-сапогами, и положил на койку, в ногах у Генриха, серую госпитальную пижаму.

– Прекрасная погода, как у нас на Гарце, герр лейтенант, – сообщил он, заметив, что Генрих открыл глаза. – Вчера всех раненых из нашего госпиталя отправили в тыл в автобусах. А вам придется теперь ждать новой партии: господин комендант пожелал, чтобы вы еще оставались здесь. Он любит знаменитых людей и сам, наверное, тоже непрочь, чтобы о нем написали в газете.

– Знаменитых? – недоуменно и словно припоминая, что означает это слово, осведомился Генрих.

– А как же! Я тоже грамотный человек. Понимаю. Вас, наверное, теперь произведут в – капитаны, герр лейтенант.

«Что-то он такое путает», – подумал Генрих.

– За что меня в капитаны? – спросил он.

– Ну уж это известно: как только человек на виду – тут его и повышают, и должность подходящую дают. Вот сами увидите. Нет ли у вас лишней пачечки сигарет, герр лейтенант? Нам опять задержали паек. Прямо душу рвет – как курить хочется! Военфельдшер мне обещал, да ведь он теперь не появится целые сутки. Раз уж раненых отправили, то его не жди!

– Я не знаю, есть ли у меня сигареты, я вообще ничего не знаю. Вот, может быть, остались еще в моем кармане. Вы не скажете, где моя одежда?

– Вот здесь, в шкафчике. Я чистил ее целое утро, господин лейтенант; она была в грязи и в крови. Вот тут есть еще ваша записная книжка. А ваши документы, наверное, остались у военфельдшера в столе. Они нужны были для истории болезни. Ведь мы даже не знали, как вас зовут. А сами вы были без сознания. И господин корреспондент тоже не знал еще вашего имени. Но теперь-то его будут знать все… Вот как раз и сигареты, но тут всего несколько штук.

– Возьмите их себе, – Генрих опустил нош с кровати и стал надевать пижаму.

– Что это за корреспондент? – спросил он. – Зачем я понадобился ему?

– Так вы еще ничего не знаете, герр лейтенант?

Санитар выбежал из палаты и тотчас вернулся с газетой в руке.

– Вот, читайте!

С лицом, сияющим, как у младенца, он смотрел, какое впечатление произведет на лейтенанта история о его спасении русской женщиной, портрет которой красовался на газетном листе.

– Господин корреспондент, – продолжал он, – сказал, что придет фотографировать вас, как только вы немного оправитесь. Он бы снял вас тогда же, но говорит, что портрет с закрытыми глазами печатать не будут.

– Какая-то путаница, – пробормотал Генрих. – Почему вы решили, что это я?

– То есть, как так? – опешил санитар.

– Ну да, почему вы решили, что эта женщина спасла именно меня?

– Ну, а кого же? Что вы, герр лейтенант? Вы сами ничего не помните, вас принесли от нее еле живого. Господин фельдшер даже опасался, что вы умрете.

Генрих задумался. Смутная догадка осенила его. Он вспомнил убитого немецкого лейтенанта, у которого он взял из кармана воинскую книжку и вместо нее положил свою. Ему всегда казалось, что важно создать такое впечатление, будто его убили. Тогда прекращаются поиски и никому не придет в голову, что он перешел на сторону русских. Он давно ждал подходящего случая, но случай представился слишком поздно; теперь придется как-то выкручиваться из этой истории. «Занятно, – подумал он. – Значит, они считают меня Куртом Штольцем. Хорошо еще, что этот расторопный корреспондент не успел напечатать в газете и мой портрет. Но надо торопиться, надо найти какой-то выход, иначе эта дешевая известность испортит все дело».

– Так что же вы не идете курить? – обратился он к санитару. – Кстати я, пожалуй, выкурю сигарету.

Генрих застегнул пижаму и по безлюдному коридору отправился на крыльцо.

Опять привычная нервная дрожь, почти не покидавшая его с тех пор, как он решил перейти фронт, охватила все его существо… «Надо что-то немедленно предпринять!» – лихорадочно думал он.

Он отвык ходить и чувствовал себя не вполне уверенно. Но, посидев немного на деревянной ступеньке под солнцем, он испытал желание пройтись и медленно двинулся по заросшему травой двору.

Теперь Генрих узнал этот дом, и это крыльцо, и двор, и вдруг припомнил молодую женщину с красивым и строгим лицом, для которой он поднял упавший платок и которая посмотрела на него так сурово.

«Где она теперь?» – мелькнуло у него в уме.

Незаметно для себя он прошел в самую глубину двора и тут заметил у забора аккуратный холмик с деревянным крестом и маленькой фанерной дощечкой.

Он обратил внимание, что надпись сделана по-немецки:

Клемме Генрих Георг

Лейтенант

1914–1941

рассеянно прочел он.

– Что за наваждение? – Генрих не без внутренней дрожи перечитал надпись несколько раз. Сомнений не оставалось: он стоял перед собственной могилой. Как Генрих ни был озадачен этим, он все же нашел в себе силы усмехнуться.

– Где же я все-таки нахожусь? Там или тут? – пробормотал он и уселся на бревно, валявшееся у забора. Итак, его, Генриха Клемме, считают здесь мертвым. Что ж, это его вполне устраивает, пожалуй.

Вот только мать!.. Эта мысль кольнула его в самое сердце. Хорошо бы как-нибудь предупредить ее. Остальные пусть думают, что его убили.

На деревянной панельке раздались чьи-то неуверенные шаги. Рослая пожилая женщина из русских, боязливо оглядываясь, шла к нему. Продолжая озираться, она достала из-за кофточки маленькую бумажку и протянула ему.

Записка была написана по-немецки. Клемме, недоумевая, развернул ее и прочел.

«Вам угрожает опасность. Если хотите получить помощь, постарайтесь довериться тому, кто передаст вам это письмо. Будьте осторожны».

Клемме тотчас порвал записку.

Женщина доверчиво смотрела ему в лицо.

– Подождите, я сейчас! – проговорил он по-немецки, почти уверенный, что его поймут, и закивал головой.

Женщина ушла.

Он торопливо вернулся в палату, спросил у санитара свою одежду и сапоги. Одевшись, он сказал, что попробует достать сигареты.

Женщина ждала его за забором, сидя на обочине канавы.

Увидев Генриха еще издали, она поднялась и пошла не оглядываясь вдоль улицы, стараясь держаться ближе к забору.

Клемме осторожно двинулся следом за ней.

АТОМНАЯ УГРОЗА

Едва только Клемме появился на пороге аптеки, как доктор Тростников сразу узнал в нем того пленного офицера, которому он накладывал в свое время повязку на рану.

– Я с волнением жду вас, лейтенант, – заговорил он, выйдя из-за конторки ему навстречу. – Вы можете ничего не опасаться, здесь никого-нет, кто мог бы услышать нас и понять, а тем более – повредить вам.

– Это вы мне прислали записку? – осторожно спросил Клемме, всматриваясь в лицо доктора и смутно вспоминая эти внимательные глаза, живо поблескивающие из-под очков.

– Вы разве меня не узнаете? Правда, встреча была очень короткой, но все же она была, хотя тогда я совсем еще не имел о вас никакого понятия.

– Вы доктор? Вы перевязывали мне рану? – догадался Клемме. – Я думал, вы ушли со всеми вашими.

– Как видите, я остался. Теперь мы как бы поменялись ролями: в плену уже не вы, а я. Но мне хотелось бы объясниться с вами по-настоящему. Пройдемте ко мне в комнату, там нам будет покойнее.

Он позвал Тоню, чтобы она подежурила за прилавком на случай появления кого-либо из покупателей, и повел гостя по лестнице к себе наверх.

– Я буду с вами совершенно откровенен, – сказал доктор, когда после нескольких минут, ушедших на то чтобы немного привыкнуть друг к другу, их разговор принял конкретный характер. – Я отдаю себе полный отчет в том, в каком положении я сейчас нахожусь.

Вы можете отнестись к тому, что я скажу вам, так, как это вам заблагорассудится, отрицать все, что вам покажется необходимым, вы даже можете, вероятно, застрелить меня из вашего пистолета под каким угодно предлогом: кто будет спрашивать с вас ответ? Все это я отлично понимаю и тем не менее я скажу вам совершенно откровенно обо всем том, что заставило меня встретиться с вами. Выслушайте меня терпеливо, и вам все станет понятно. Тогда, во время перевязки, вы обронили тетрадь с записями весьма примечательного содержания.

Лейтенант вздрогнул, рука его сжалась в кулак, он вопросительно посмотрел на доктора.

– Эти записки выпали из кармана вашего кителя, – продолжал Тростников, – и я поднял их без всякой задней мысли, с намерением вернуть вам после перевязки. Но, как вы, вероятно, помните, налетели эти ваши «юнкерсы», началась пальба, срочная эвакуация раненых, словом, черт знает что!

Я нашел эти записки ночью, ложась спать, у себя в пиджаке. Прочитав их, я почувствовал себя ответственным за вашу судьбу.

Но вы уже исчезли из виду. Я был почти уверен, что уже никогда больше нам не удастся увидеть вас вновь. Но вчера я вдруг узнал, что вы опять здесь.

Лейтенант слушал молча, слегка склонив голову, и доктор почти не видел его лица.

– Я всего только простой врач, – продолжал он. – У меня нет никаких полномочий и никаких связей с кем бы то ни было из нашего командования или наших властей. Я решил обратиться к вам просто так, по-человечески. Мне кажется, что вы находитесь в трудном положении. Вам известно о чудовищном преступлении, которое готовится против людей, и вы исполнены желания сделать все, чтобы предотвратить это преступление. Так ли я понимаю вас, лейтенант? Если так, то вы можете полностью довериться мне и рассчитывать на мою самую искреннюю поддержку.

Лейтенант неожиданно встал и протянул доктору руку. Выражение его глаз не оставляло сомнений в том, как он принял слова доктора Тростникова.

– Я верю вам, доктор, – горячо проговорил Клемме. – Наконец кончилось мое страшное одиночество. Если бы вы знали, чего оно стоило мне! Я всегда думал, что первый же человек в вашей стране поймет меня, как только я смогу объясниться. К несчастью, до сих пор мне это не удавалось, несмотря на все мои стремления. Я не знаю вашего языка, и это оказалось роковым для меня.

Он виновато улыбнулся и снова опустился в кресло. В его улыбке и в этом его смущении было что-то совсем беззащитное.

– Теперь с вами я сразу чувствую себя гораздо бодрее, – продолжал он. – Но скажите, что можем мы предпринять? Что касается меня самого, то у меня нет теперь никаких планов. Больше того, я, кажется, совсем потерял уверенность в себе самом и в целесообразности моих попыток встать одному поперек общей лавины. Мне немного неловко признаться вам, но меня уже преследуют сомнения. Мне кажется иногда, что я обречен, и что каждый на моем месте оказался бы в таком же положении.

Сегодня утром я как раз размышлял об этом.

Наверное, многие люди на земле страдают от того, что лучшие силы большинства из нас уходят на истребление себе подобных. Однако от того, что мы это понимаем, ничего не меняется. Все идет своим чередом, оставляя нам полную возможность в недоумении и бессилии разводить руками и страдать, сколько вздумается.

Боюсь, что вам непонятна эта степень отчаяния. Вы, вероятно, коммунист и, как все русские, очень тверды в своих оптимистических убеждениях?

– Нет, я не коммунист, – сказал доктор, почему-то вздыхая. – Но я Знаю, что самое главное состоит в том, чтобы никогда не терять веры в человека и его неограниченные возможности. Нет ничего вреднее, как думать, что мы бессильны перед чем бы то ни было на земле, а может быть, и во всей вселенной. Прошу вас, не теряйте и вы веры в себя, в свой порыв! Он истинно человечен. А его бессилие – кажущееся. Что из того, что вы и каждый из нас можем погибнуть? Пуля или осколок снаряда с одинаковым успехом пробивают голову, набитую ерундой, и череп, пылающий идеями, способными осчастливить человечество. Но мысль человеческая бессмертна и неистребима, как неистребима жизнь на земле!

Доктор говорил увлеченно, лицо его покраснело. Поддаваясь потоку своих идей, он, как всегда, верил в свою способность захватить ими собеседника и очень удивился, заметив откровенно скептическую усмешку в уголках губ молодого ученого.

– Неистребима? – переспросил Клемме с каким-то ожесточением. – Когда я был подростком, я сам неукоснительно верил в это и даже писал на эту тему пантеистические стихи, разумеется, стилизаторские, что-то в духе французского поэта де Виньи.

– А теперь? Теперь вы полагаете… – начал доктор и замолк, остановленный уничтожающей усмешкой молодого человека.

– Если так будет продолжаться – мы сами сожжем атмосферу нашей планеты, – сердито сказал Клемме. – Тогда не останется на земле ни одного живого существа.

– Сожжем атмосферу! – воскликнул доктор. – Но ведь для этого надо по крайней мере приблизить солнце или поднять к нему всю нашу планету.

– О, это не совсем так. Вы, вероятно, следите внимательно за успехами ядерной физики. Еще несколько лет назад Ферми в Италии, Резерфорд в Англии, венгры Вигнер и Сцилард, датчанин Бор, французы Жолио-Кюри, а также мы в Германии– Ганн, Штрассман, мой шеф профессор Орби и ученые многих стран получили, хотя и в лабораторных условиях, энергию уранового ядра. Вы, надеюсь, слышали про эти открытия. Американская пресса в начале 1939 года кричала о них на весь мир. Тогда же раздались голоса о возможной гибели планеты. Но эти взгляды были еще лишены научных оснований. С тех пор, однако, много изменилось. Едва прогремели первые залпы мировой войны, как слово «атом» исчезло из употребления. О нем замолчали, как по команде. Наступила та зловещая тишина, которая бывает обычно перед ударом грома. Лихорадочная работа ученых проходит теперь в глубокой тайне. Но уже ясно, что получение цепной реакции стало вполне реальным. Каждый грамм нового материала способен дать энергию, равную взрыву тонны тринитротолуола. Дело теперь только в том, чтобы добыть необходимое количество урана 235, и появится бомба, способная рассыпать в прах огромные города.

Он на минуту замолчал, странная улыбка появилась на его побледневших губах.

– Но это еще не самое страшное, да и не самое главное, – продолжал он. – Выслушайте меня, доктор. Та энергия, которую дает нам расщепленное ядро атома урана, отнюдь не исчерпывает титаническую силу, таящуюся в материи. Это лишь самый поверхностный и слабый слой, который нам удалось вскрыть. Но он открывает путь в доселе неизведанную сферу энергии, питающей вселенную и обеспечивающей равновесие нашей планетной системы.

Мне удалось благодаря моим опытам взглянуть в глубину этой сферы. Я убедился, что там таятся силы, в миллион раз превосходящие титаническую энергию атомных ядер.

Это открытие ошеломило меня. Я не хотел верить самому себе, всему тому, что подсказывали мне с поразительной последовательностью лабораторные эксперименты.

Хуже всего, что я, не имел близких друзей, с которыми мог бы поделиться своими мыслями. Моего лучшего друга только что сослали в концлагерь, Орби я не решался ничего говорить. В последнее время профессор не проникал в суть моих опытов. Наши отношения стали отдаленными как раз в наиболее плодотворный период моих исследований. И вот после мучительных раздумий я решил вовсе прекратить свои эксперименты.

Я сломал опытную установку и сжег расчетные формулы.

– Но скажите, Клемме, разве от того, что вы покинули свою лабораторию и забросили свои исследования, так много изменится в науке? Разве другие не смогут все-таки проникнуть в тайны той сферы, о которой вы говорили?

– Да, разумеется, это может случиться. Ученые редко останавливаются на полпути. К тому же в науке всегда есть своего рода цепная реакция: одно открытие неизбежно влечет за собой и другое. Но важно, чтобы этот процесс замедлился, как можно больше, чтобы в это время люди смогли достигнуть больших успехов в социальном отношении. Новая энергия была бы слишком опасной силой в руках враждующих государств. Люди смогли бы получать температуры, равные тем, что имеются в центре солнца. Это создает условия для организации взрывов, способных сбить нашу планету с ее оси и превратить в пылающую туманность. Необходимо во что бы то ни стало остановить науку, помешать открытию титанической силы, таящейся в глубине атомного ядра.

Вам это покажется странным, но, поверьте, если бы это было в моей власти, я закрыл бы все ядерные лаборатории мира, сломал приборы, уничтожил все сделанные расчеты и рабочие гипотезы. Мы должны сначала достигнуть гармонического общественного устройства, исключающего вражду между народами и самую возможность возникновения войн.

Клемме замолчал и вытер рукой капельки пота, выступившие на лбу.

– Не думайте, что я помешанный, – печально добавил он. – Все, что я говорю, теоретически обосновано рядом ученых. Сейчас все это переходит в стадию практического осуществления.

Возьмите любые экономические справочники мира, ежегодники полезных ископаемых – и вы увидите, что все данные, связанные с добычей урана, уже исчезли оттуда.

Поинтересуйтесь, где находятся все ученые, занимавшиеся ядерной проблемой и достигшие в этой области крупных успехов, – вы убедитесь, что все они уже не работают в своих университетах, а мобилизованы для осуществления глубоко скрытых военных приготовлений.

У нас в стране уже создано до двенадцати специальных заводов.

Американцы проложили дорогу в глубину Африки и вывозят уран из Бельгийского Конго, а также разрабатывают урановые месторождения в Канаде.

Недалеко то время, когда над миром раздастся взрыв, который будут, вероятно, выдавать за высшее достижение науки, но это будет началом Конца!..

Наступило молчание.

Доктор Тростников уже не возражал больше. Он только слушал, завороженный апокрифической силой нарисованной перед ним картины всеобщей гибели.

– Неужели нет никакого выхода? – подавленно произнес доктор и принялся яростно протирать свои очки. – Неужели положение уж настолько серьезно? Ведь вы так молоды, а молодости свойственен оптимизм.

– Только не смешивайте с оптимизмом беззаботность, порождаемую обычно невежественностью, – жестко заметил Клемме. – Настала пора, когда мы не можем с прежней беззаботностью полагаться на то, что наш земной шарик будет исправно вертеться вокруг своей оси, независимо от того, как мы ведем себя на нем. Нам придется прилагать сознательные усилия к тому, чтобы Земля удержалась в своей орбите.

– Но сколько, по-вашему, понадобится времени для того, чтобы практически получить оружие такой колоссальной взрывной силы, о которой вы говорите?

– Думаю, что совсем немного. Возможно, что теперь, когда вопрос решен в принципе, для создания первых «приспособлений» достаточно всего нескольких месяцев, – во всяком случае, вряд ли больше года. Дело только за тем, чтобы отделить друг от друга различные изотопы урана, а это проблема уже чисто технологическая [2]2
  В 1941 году, когда вопрос об осуществлении цепной реакции был предрешен наукой, большинство ученых считало, что получение материала для атомной бомбы, то есть, иначе говоря, отделение урана 235 от урана 238 не представится особенно трудным делом. В действительности процесс оказался таким сложным, что, несмотря на колоссальный масштаб работ, лишь американцам удалось через три с половиной года получить первые бомбы, которые и были сброшены в Хиросимо и Нагасаки (август 1945 года).


[Закрыть].

– Значит, следует считать, что катастрофа неизбежна?

– Я бы сам хотел это знать, черт возьми! – воскликнул лейтенант. – С точки зрения математической теории это неизбежно. Но я подозреваю, что здесь решающее значение имеет социальный фактор. Мне кажется, что если бы можно было объяснить людям, как далеко заведет их современная война, то они еще успели бы отвести опасность. Но теперь, когда голос разума заглушается ревом пушек, эта затея, должно быть, оказалась бы утопической. И при всех условиях я готов отдать жизнь, чтобы найти выход, – добавил он.

Доктор задумался.

– Скажите, вы никогда не интересовались советской ядерной физикой? – спросил он.

Клемме медленно покачал головой.

– Специально – нет. У нас не было для этого настоящих возможностей.

– Как вы знаете, у меня совсем другая специальность, – продолжал доктор, – но я хорошо знал некоего Просолова, быть может, вам самому приходилось слышать эту фамилию. За границей известен ряд его работ по квантовой теории света.

– Просолов? – переспросил Клемме. – Да, да, теперь я припоминаю. Под этой фамилией я читал недавно весьма заинтересовавшую меня статью «Теория атомного поля». Неужели это ваш друг?

– Был друг, – резко заметил доктор и на минуту сделался мрачен.

– Он умер?

– Да нет, живет и здравствует! Видите ли, с ним произошла, так сказать, вертеровская история: он был тайно влюблен в мою жену… Все, однако, кончилось без кровопролития с чьей бы то ни было стороны. Но это к делу не откосится. Так вот, этот Просолов установил в своей лаборатории в Харькове мощный электроциклотрон. Он проводил там опыты с нейтронами и бывало целыми часами увлеченно рассказывал нам о том, что может дать человечеству энергия, скрытая в ядрах атомов.

В отличие от вас, он был совершенно чужд мрачных предчувствий. Наоборот, в этом открытии он видел этакую сияющую зарю, которая осветит ближайшее будущее человечества. Он считал, что от этого открытия один шаг до того, чтобы навсегда покончить с нуждой и голодом миллионов людей на нашей планете. Говорил, что оросить пустыню станет таким же простым делом, как сварить уху из пойманных стерлядей, что на земле наступит век полного благоденствия, что людям незачем будет воевать между собой, и войны исчезнут навсегда, как исчезли средневековые мистерии, и так далее в этом роде… Он был красноречив, и мы с женой слушали его с невольным увлечением. Нельзя сказать, что я полностью верил всем его прожектам, но ведь не это главное. Главное, что я привык с тех пор идею расщепленного ядра связывать с лучшими надеждами человечества, а вовсе не видеть в этом черную бездну, которая чудится вам!

Клемме некоторое время молчал, казалось что-то обдумывая.

– Да, да, ваш Просолов, разумеется, был бы прав, если бы… если бы на свете не существовало фашизма. Но, к сожалению, то, что могло стать счастьем для человечества, того гляди, станет его трагедией. Быть может, последней трагедией для всей нашей планеты.