Текст книги "В окрестностях тайны"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Глаза его светились в темноте. Она видела их, чувствовала их блеск.

– Иногда мне кажется, что я сознавал бы себя более сильным человеком, если бы был совсем одиноким, – сказал он убежденно.

Для Тони эти слова прозвучали жестоко. Ее девичье сердце томительно сжалось. Так вот почему он бывает иногда таким угрюмым! – подумала она.

Но за болью этих раздумий она безошибочно чувствовала его силу. Собственный страх и ежедневная боязнь чего-то ужасного показались ей неожиданно жалкими в эту минуту.

Потянувшись, она нашла в темноте его руку и молча сжала ее.

Рука у него была упругая, горячая и сухая.

На рассвете доктор вернулся.

– Приехала комендатура, – сказал он. – И там у одного из них заворот кишок. Он, видимо, и есть комендант. У них свой врач и еще фельдшер. Но врач – хирург из «мясников», а фельдшер пьяный и не держится на ногах. Им повезло, что я остался: случай был трудный.

Днем за доктором пришли опять.

На этот раз он вернулся весьма мрачным. Оказывается, они там говорят между собой, что Москва падет не сегодня – завтра, а участь Ленинграда полностью решена. Немецкие снаряды рвутся на Невском, а артиллерия и танки сосредоточены у городских застав.

– Они разговаривали со мной с отвратительным благодушием победителей, – сердито признался доктор. – Вы, доктор, способный человек, – сказал комендант. – Мы вам позволим открыть свою клинику. При наших порядках вам будут платить за лечение сами пациенты. Большевики ведь запрещали вам взимать плату за свой труд, не так ли?

– А что ты сказал им? – спросила Тоня.

– Что мне платили заработную плату.

– И больше ничего не сказал?

– В следующий раз я прочту им лекцию о преимуществе социализма над капитализмом!

Не раздеваясь, он сел к столу и долго сидел неподвижно, нахлобучив на лоб свою шляпу. Потом он поднялся, достал из аптечки какую-то склянку, должно быть, спирт, разбавил его водой и выпил. Сначала было не слышно, что он бормочет, потом Смолинцев ясно разобрал из-за своего шкафа:

– Они рассчитывают, что их пустят без боя в Москву и в Ленинград, как пустили в Париж. У нас это не получится, нет! Не на таких напали!..

Он бормотал еще долго, потом, казалось, немного успокоился. Но когда Тоня попыталась увести его на тахту, где он спит в своей нише, он посмотрел на нее, презабавно прищурившись, и спросил:

– А что ты скажешь, если у меня вот тут под ногтем тоже целое государство таких же, как мы, дураков. Они воюют, сажают друг друга в тюрьмы, рыгают от обжорства или кашляют от недоедания, и все это до тех пор, пока я не вымою хорошенько руки с мылом и карболовкой. Впрочем, по их исчислению, до этого события протекут миллионы лет. Все относительно, деточка! Вон с той безмятежной звезды все мы тоже не больше, чем космическая пыльца, в которой что-то такое копошится…

Он начал импровизировать на эту тему. Потом читал нараспев стихи:

 
Человеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила…
 

Наконец он угомонился и, навалившись на стол, уснул.

РАЗГОВОР У КАМИНА

Командир немецкой 148-й мото-механизирован-ной дивизии полковник Герберт Шикльгрубер не выносил болотистых низин, которые приходилось преодолевать его дивизии. Он не раз полушутя говорил квартирмейстеру Бюшке, что приступ ревматической боли в ногах для него много неприятнее, чем налеты авиации противника. Поэтому для временной резиденции командира Бюшке выбрал сухой и прочный дом, стоявший на самой горе над рекой.

В этом доме у русских помещался клуб железнодорожников (тот самый, где Смолинцев готовил свой доклад); там имеется вполне приличная мягкая мебель, обитая зеленым бархатом; из окон – прекрасный вид на долину реки и на разрушенный русскими мост.

В комнате, предназначенной для командира, есть старинный камин с мраморной обрешеткой. В случае легкой вечерней сырости его можно затопить. Словом, квартирмейстер Бюшке сделал все возможное, чтобы угодить полковнику, и вправе был рассчитывать на похвалу.

Но полковник был мрачен. Несмотря на все предосторожности, у него опять ныли колени. И, как всегда, вместе с этими болями приходили, унылые мысли.

Полковник Шикльгрубер прежде всего вспомнил, что он только полковник, тогда как большинство его сослуживцев, командиров дивизий, уже давно произведены в генералы. Причиной является, как это ни странно, то нелепое обстоятельство, что он – однофамилец фюрера. Черт бы побрал это болезненное тщеславие «великих людей»! Они не терпят ничего, что хоть сколько-нибудь мешает представлению о полной их исключительности. Как же можно допустить, чтобы в генералитете армии было два Шикльгрубера! Один Шикльгрубер – фюрер, диктатор, Гитлер, а другой – просто Шикльгрубер. «Хайль Шикльгрубер!» – нет, это даже звучит наивно.

Командир дивизии поморщился и позвонил.

– Поступила сводка о продвижении частей нашей дивизии? – спросил он обер-лейтенанта Гаубера, своего адъютанта.

– Так точно. Передовые части продвинулись еще на тридцать пять километров. Они занимают… – обер-лейтенант замялся: ох, эти русские названия!

– Хорошо, идите, – полковник махнул рукой.

Он, Шикльгрубер, в сущности презирает истерическую тактику своего однофамильца. Удивительно, что она имеет такой успех. Один серьезный, продуманный контрудар противника может опрокинуть весь этот дешевый триумф! Плохо придется, когда пройдет опьянение успехами и наступит пора трезвости. Но пока что надо поскорее подтягивать тылы.

Дверь опять отворилась. Вошел Гаубер: полковника желает видеть штурмбанфюрер [1]1
  Майор войск СС.


[Закрыть]Грейвс!

– Разве здесь есть войска СС? – спросил полковник.

– Нет, на нашем участке фронта их нет. Но он говорит, что имеет специальное поручение из канцелярии фюрера.

В голосе обер-лейтенанта звучало сознание особой значительности этого посещения.

Быть может, обо мне все-таки вспомнили? – мелькнуло в голове полковника. Он знал, что новые назначения иногда доставляют специальные офицеры ставки.

Он убрал со стола термос с чаем и поставил за штору на подоконнике. У ворот под деревьями стоял незнакомый полковнику запыленный новенький «опель» в пятнистом камуфляже.

Штурмбанфюрер Грейвс оказался маленьким подвижным человеком в стального цвета плаще и дымчатых дорожных очках. Он небрежно приветствовал полковника традиционным жестом и первый протянул руку. Он старался держаться уверенно, но был чем-то озабочен, хотя его серое, типично «штабное» лицо сохраняло все признаки профессиональной бесстрастности.

– Моя миссия может показаться на первый взгляд весьма незначительной, – сказал он. – Дело касается лейтенанта Генриха Клемме, состоящего воентехником в саперной роте вверенной вам дивизии.

Вот что! А я-то вообразил, – разочарованно подумал Шикльгрубер. Ему вдруг стало скучно.

– Должно быть, этот лейтенант замешан в чем-нибудь сугубо предосудительном? – сухо спросил он. – Несколько дней назад здесь был специальный уполномоченный гестапо и тоже разыскивал его. Но этому Клемме, кажется, повезло: он был убит за день до того, как за ним приехали.

Штурмбанфюрер поднялся со своего кресла, на бесстрастном лице его выразилось искреннее изумление.

– Неужели это так? – воскликнул он. – Дело в том, что я имею срочное предписание доставить лейтенанта Клемме в Берлин.

Грейвс достал из кожаной папки (отнюдь не эрзац) солидный лист со штампом Главной канцелярии и протянул его командиру дивизии.

Предписание было в полном порядке. Полковник, прочитав, тут же вернул его штурмбанфюреру и с сожалением пожал плечами.

– Смерть сильнее всякого предписания, – сказал он.

– Однако я хотел бы проверить то, что про-, изошло.

– Это ваше право.

Полковник вызвал адъютанта.

– Выясните, где расположена в данный момент саперная рота и, если понадобится, выделите для штурмбанфюрера сопровождающего офицера.

Он встал, давая понять, что аудиенция закончена.

– Извините, у меня неотложные дела, – сказал он своему посетителю.

Грейвс приложил руку к козырьку фуражки и вышел.

Однако спустя сутки его камуфлированный автомобиль опять остановился у ворот бывшего клуба железнодорожников.

Полковник Шикльгрубер и сам только что вернулся из поездки на фланг дивизии, где оторванная от других артиллерийская группа русских продолжала упорное сопротивление.

Полковник устал. Кроме того, он еще долго возился с начальником штаба полковником Зюйсом над составлением очередной реляции. При этом он с неудовольствием убедился, что подразделения дивизии разбросаны без всякой системы на недопустимо большом расстоянии друг от друга. Все это он перенес бы, вероятно, гораздо хуже, если бы обер-лейтенант Гаубер не догадался затопить камин.

Сидя у огня, полковник совсем почти успокоился и даже немного задремал, когда ему доложили о возвращении эсэсовца.

– К сожалению, вы сообщили мне правду: Клемме действительно убит, – заявил Грейвс, входя в кабинет и с удрученным видом усаживаясь в кресло рядом с полковником.

– Как говорил Клаузевиц: смерть входит в нашу профессию, профессию военных людей, – устало заметил Шикльгрубер.

Грейвс снял очки и тщательно протер их клетчатым носовым платком.

– Это серьезная потеря, полковник, поверьте.

Шикльгрубер нахмурился. Казалось, он хотел

сказать: «Черт возьми, какое мне дело до этого?»

А штурмбанфюрер порылся в своей папке и протянул полковнику узенькую серую картонку, с одного угла запачканную в крови, – воинское удостоверение на имя воентехника саперной роты 148-й пехотной дивизии лейтенанта Генриха Георга Клемме.

– Вы знали его лично?

Полковник брезгливо просмотрел удостоверение и, вернув Грейвсу, вытер руки носовым платком.

– Мне не приходилось встречаться с этим офицером. Кроме того, – полковник нетерпеливо постучал пальцами по ручке своего кресла, – до сих пор на фланге моей дивизии стоят артиллерийские батареи русских! Вот что меня заботит, а вовсе не ваш злополучный воентехник.

Грейвс некоторое время молчал.

– Во всяком случае я хочу вас предупредить, что о моем приезде сюда, а главное, о цели приезда никто не должен знать.

Полковник нахмурился, ибо в тоне штурмбанфюрера прозвучали жесткие нотки приказа.

– И о приезде уполномоченного из гестапо тоже? – спросил он сухо.

– А вы, полковник, виделись с ним здесь?

– С кем?

– С этим уполномоченным, разыскивавшим Клемме?

– Нет, я был занят и, признаться откровенно, предпочитаю делать свои дела, а не чужие. Я говорил с ним по телефону.

– И, конечно, удивитесь, если я скажу вам, что этот «уполномоченный» имеет такое же отношение к нашей армии, как мы с вами к революции в Китае?

– Что вы имеете в виду?

– Боюсь, что если бы этот лейтенант из саперной роты не был убит, он бы оказался похищенным англичанами.

– Вы шутите? – глухо спросил полковник.

– Нисколько. Это мое глубокое убеждение. Видите ли, этот лейтенант до того, как был мобилизован в армию и направлен к вам в саперную роту, работал в лаборатории профессора Орби в Гамбурге. Вам ничего не говорит это имя?

– Нет, ничего, – подумав, сказал полковник. – Но, простите, у меня тут осталось еще несколько бутылок венгерского.

Не слезая с кресла, он наклонился к столу, достал бутылку и два походных мельхиоровых стаканчика.

Пока он наливал вино, штурмбанфюрер опять раскрыл свою папку и, покопавшись в ней, достал небольшую газетную вырезку величиной с ладонь.

– Вот смотрите, полковник, – продолжал он, с удовольствием опорожнив свой стаканчик. – Это сообщение из шведской газеты «Нордпост». Тут сказано, что недавно в Норвегии бесследно исчез известный немецкий физик профессор Орби, прибывший в район горных озер, где немецкими оккупационными властями организована «зона секретных работ». По мнению компетентных кругов, исчезновение профессора Орби – дело рук англичан. Предполагают, что Орби отправлен на самолете в Америку, где его познания и опыт будут использованы при осуществлении научных экспериментов, связанных с расщеплением атома.

– Я все-таки ничего не понимаю, – почти сокрушенно признался полковник. – Очевидно, на свете есть дела, разобраться в которых нельзя иначе, как выпив бутылку хорошего вина, дорогой герр Грейвс.

Он налил стаканы вновь и продолжал:

– Задачи, которые решаем мы здесь на фронте, прямолинейнее и проще ваших, но все-таки мы, немцы, во всем остаемся немцами, и нам вполне понятно только то, что имеет свою рациональную логику.

Если они похищают профессора, значит, он им нужен. Но скажите мне: почему этот лейтенант, если он так же необходим англичанам, как и его профессор, совсем не нужен был до сих пор нам самим? Почему и зачем он попал сюда к нам, в эту саперную роту, где он мог быть убит тысячу раз в день до того, как его «похитили»?

Есть в этом какая-нибудь логика?

Штурмбанфюрер Грейвс медленно тянул густое вино и молча глядел на огонь, спокойно пылавший в камине.

– К сожалению, о его судьбе нам стало известно лишь в самое последнее время, как, впрочем, и об этих открытиях.

– А что это за открытия? – осведомился полковник, поправляя концом сапога обгоревшие в камине сучья. – Мне недавно пришлось видеть новые экспериментальные танки и самоходные орудия. Это все те же тяжелые глыбы железа, только теперь каждая из них весит что-то около восьмидесяти тонн. С точки зрения логики, это прогресс чисто количественный. Я не вижу в нем присутствия настоящего интеллекта.

– О, можете не сомневаться, полковник. Если прогнозы Орби осуществить практически – а это вполне реально, хотя и связано с определенными затратами времени, – то одного заряда величиной вот с эту бутылку будет достаточно, чтобы взорвать половину Лондона.

– Это не серьезно, – возразил Шикльгрубер почти презрительным тоном. – За кого вы меня принимаете, герр Грейвс?

– Не следует ничему особенно удивляться, полковник. Разве современная физика не доказала, что ей доступны вещи, кажущиеся на первый взгляд просто невероятными? Возьмем хотя бы радио. Разве вас не продолжает иногда удивлять то обстоятельство, что вы легко слышите человеческий голос, в одно мгновение долетающий до вашего слуха с другой половины земного шара, через океаны и горные хребты? Наука давно уже находится, так сказать, в предчувствии открытия новой титанической энергии, связанной с расщеплением атома.

Полковник, слушая это, вертел в руках бутылку.

– Так неужели этот лейтенант из саперной роты владел тайной получения такого оружия? – растерянно проговорил он. – Как жаль, что я не имел о Клемме ни малейшего представления и даже ни разу не видел его в лицо.

– Однако, – продолжал он после некоторого раздумья, – я начинаю не понимать великого фюрера: зачем он предпринял поход сюда, в русские болота, с этой отвратительной вязнущей и буксующей техникой? Зачем было спешить при наличии такой великолепной перспективы?

– Вы забываете, – медленно, как бы взвешивая слова, – сказал Грейвс, – что открытия, которые уже назрели в науке, подготовленные всем ее предшествующим развитием, обычно осуществляются в нескольких странах сразу. Так было и с ткацким станком и с паровой машиной, так будет всегда. Представьте себе, что это оружие, – штурмбанфюрер взял бутылку и несколько раз подкинул ее на руке, – англичане получат раньше, чем мы. Тогда в воздух раньше взлетел бы Берлин, чем Лондон или Париж. Вы любите логику и понимаете, что логика войны именно такова. Вот почему фюрер проявляет нетерпение. Мы должны победить раньше, чем это открытие перестанет быть экспериментом и сделается обыденностью. Победить для того, чтобы обеспечить себе монополию на это оружие. И тогда мир будет послушен фюреру, как лошадь своему седоку! Есть у вас еще вино, полковник?

– Да, да, конечно, – полковник торопливо достал еще бутылку и, раскупорив, угодливо налил своему гостю.

«Вот, черт, – подумал он простодушно, – а мы тут воюем, как роботы, и не знаем, что делается на свете!»

И вдруг беспокойная догадка мелькнула в его сознании.

– Позвольте, герр Грейвс, – воскликнул он, – но ведь если эти англичане или американцы охотятся за нашими учеными, значит, они догадываются о чем-то! Больше того, – не кажется ли вам, что для того чтобы заподозрить другого, надо быть грешным самому? Что если они сами уже теперь готовят это оружие?

– Вполне возможно, – спокойно сказал Грейвс. – Потому-то мы и должны торопиться. Впрочем, я лично убежден, что покуда мы бьем русских, эти снаряды, – он постучал стаканом по бутылке, – не будут падать на наши головы, даже если они уже готовы и лежат где-нибудь на аэродроме под Нью-Йорком. Кстати, полковник, вы, надеюсь, понимаете: этот разговор существовал только для нас с вами, для других его попросту не было.

– Разумеется, – поспешил подтвердить полковник. – Но скажите, дорогой Грейвс, что вы думаете теперь предпринять? Вы совсем ничего не сказали о русских!

– Я предполагаю воспользоваться вашим гостеприимством, полковник, и лечь спать вон на том диване. Русские в этих вещах все еще полуазиаты, они наверстывают свою отсталость в штамповке автоматов и пушек, и это все, на что они способны практически. Они велики только в мечтах, а все их открытия похожи на гениальные сны, за осуществление которых они никогда не умеют взяться. Но я все-таки здорово устал сегодня. У вас было отличное вино. Между прочим, вам никогда не приходило в голову, что нации, которая овладела искусством добывать в изобилии такие превосходные вина, грозит опасность остановиться в своем дальнейшем развитии, ибо она уже может чувствовать себя наверху блаженства? Итак, могу я воспользоваться этим диваном?

– Прошу вас, дорогой Грейвс. К тому же уже поздно. Вот вам запасная резиновая подушка. Надеюсь, вы еще сумеете ее надуть? Я тоже сейчас лягу. Мне надо запросить из наших резервов три или четыре танка, чтобы смять этих русских артиллеристов. Иначе я застряну тут, тогда как остальные части продвинутся еще дальше вперед и будут осуждающе указывать на меня пальцами. Как видите, у всякого из нас свои заботы…

При воспоминании о русских артиллеристах полковник снова почувствовал ревматическую боль в коленях и в то же время почему-то подумал: «Хотя этот Грейвс безусловно умный человек, тем не менее он, кажется, слишком уверен в безошибочности всех своих суждений и действий, а между тем жизнь, как это показывает опыт, не терпит слишком большой самоуверенности!»

Но полковник Шикльгрубер ничего не сказал об этом своему гостю. Он только поморщился от боли, потрогал колени сухими синеватыми пальцами и медленно вышел из комнаты, предоставив Грейвсу полную возможность спокойно укладываться на ночлег.

«ПЯТАЧОК»

Лодка, легкая и узкая, как челнок Гайаваты, скользит по течению у самого берега. В ночных тенях, темных и неподвижных от леса и призрачных, меняющихся от облаков, она почти не видна издали. Иногда она скрывается совсем под сенью нависающих над рекой ветвей ивняка.

Смолинцев сидит на корме и помогает течению веслом. Сразу видно, что он вырос тут, на этой реке, и что не раз приходилось ему вот так, упругими взмахами, вести лодку вдоль берега, среди выпирающих из воды сухого чепыжника и старых коряг. Сколько раз один и с товарищами он бил в этих местах сонную рыбу самодельной острогой.

Конечно, тогда все было не так, как теперь.

На носу, на листе старой жести, горели сухие смоляки, а сам он, затаившись у борта, вглядывался в таинственную, освещенную до самого дна водную глубь. На дне шевелились водоросли, чернели затонувшие прутья, поросшие зеленоватой тиной и казавшиеся щупальцами каких-то подводных чудовищ.

И вдруг на фоне маленьких песочных дюн, покрывающих дно, появлялся прямой, как стрела, силуэт спящей щуки или приткнувшегося к обомшелому камню головастого налима. Одно только неверное движение, слабый шорох, неловкий всплеск – и чуткая рыба мгновенно стрельнет в глубину или скроется в тине. С какими предосторожностями опускается в воду трезубец – старая вилка, привязанная к тонкому черенку! Как тихо, не дыша, надо прицелиться, чтобы затем рывком пронзить цель…

И теперь Смолинцев напряжен и чуток. Но совсем, совсем по-другому, чем в те безмятежные дни. Острый слух его ловит каждый шорох, и глаза отмечают всполохи света на противоположном равнинном берегу.

Там, наверное, немцы. Всюду немцы. А где же свои?

Все-таки хорошо, что он придумал пробираться на лодке. Это куда лучше, чем идти пешком: проклятая нога все еще может подвести. Впрочем, сейчас ногу почти не больно. Доктор туго перевязал ее бинтом, так, чтобы лодыжка не могла подвернуться при неловком шаге.

Доктор после того, как запил, валялся на своей тахте еще целых два дня, опять пил спирт, бормотал стихи и ругал французов за то, что они без боя сдали свою столицу.

Но затем, к удивлению Смолинцева, да и Тони, он поднялся рано утром, вскипятил на керосинке воду, тщательно побрился, надел белую сорочку с крахмальным воротником, повязал галстук, почистил щеткой пиджак и шляпу, взял трость и, не говоря ни одного слова, куда-то ушел.

Вернулся он вечером, деловитый, серьезный, весь как бы подтянутый и внутренне и внешне. Он извлек из ящика стола пакет в пергаментной бумаге, разложил на столе карту района и сказал:

– Вот здесь, недалеко от Каменки, в излучине реки, держатся наши артиллеристы. С трех сторон они отрезаны полностью, с четвертой – озеро, вода. Но они все-таки не сдаются. В этом их упорстве есть какое-то безумство. Но, как говорили во времена моей молодости, «безумству храбрых поем мы славу!»

– Я знаю эти места: у нас около Каменки были пионерские лагеря, – перебила Тоня. – Ты помнишь, Смолинцев?

– Еще бы!

– Так вот, – не обращая внимания на дочь, сказал доктор, – надо туда пробраться так или иначе! – Устремленный в упор на Смолинцева взгляд из-под пенсне был серьезен и строг. – Пробраться, найти командира и передать ему вот это.

Он подвинул Смолинцеву пакет в пергаменте.

– Сумеешь?

– А что тут? – Смолинцев тронул пакет, но еще не решился взять его. – Срочное донесение?

Эти слова из каких-то повестей о гражданской войне он помнил с детства и теперь сказал их, ка-к самое значительное, что пришло ему в голову, хотя он и недоумевал: какое от доктора может быть срочное донесение?

– Нет, это совсем другое, – сказал доктор.

Он немного подумал, потом развернул пергаментную бумагу и достал из нее небольшую пачку исписанных карандашом листков.

– Вот слушайте, – сказал он и поправил пенсне. – Это записки пленного немца, которого вы видели в госпитале. Он случайно оставил их в перевязочной.

Доктор стал переводить их прямо с листа.

Весь вечер затем и всю ночь Смолинцев неотступно думал о человечестве. И хотя человечеству, занятому своими обычными делами, было, разумеется, вовсе не до того, что думает о нем комсомолец девятого «а» Миша Смолинцев, он тем не менее не мог отделаться от своих мыслей.

Он чувствовал на себе гнетущую и в то же время воодушевляющую ответственность. Лежа на кушетке между окном и шкафом в квартире доктора Тростникова, он то упрекал себя за то, что упустил пленного немца, то прикидывал на разные лады, что же следует предпринять.

Порой ему казалось, что исход всей войны, и будущее родины, и даже, может быть, судьбы всего мира зависят от того, сумеют ли люди вовремя предостеречь себя от грозящей им опасности.

В ту же ночь у него родилась мысль: пробраться на «пятачок» по реке.

Что именно будет предпринято по ту сторону фронта, как и кому удастся предотвратить и направить развитие последующих событий, он представлял себе не совсем ясно. Но он отчетливо и твердо знал, что делом его комсомольской чести, его прямым и безусловным долгом является немедленно передать сведения, случайно попавшие в их руки, советскому командованию.

Все оказалось так просто! Их никто не заметил. Лодка попалась вполне подходящая. Они отвязали ее от кормы какой-то старой баржи. Тоне тоже хотелось отправиться с ним, это было видно по всему. Она, конечно, не трусиха, в этом он убедился. Вернулась же она за ним в школу тогда, в день смерти Майи Алексеевны. Но Тоня не может оставить отца одного.

Она долго стояла на берегу, когда он отплыл. Силуэт ее виднелся на фоне белесого неба. Где-то под скулой, у шеи, он еще ощущал ее прикосновение. Она немного задержала свои руки, подавая ему рюкзак, и это было почти как объятие.

Как-то она добралась домой? На тумбе при входе в парк уже несколько дней висит объявление немецкой комендатуры: «За появление на улице после восьми часов вечера виновные будут подвергаться расстрелу!»

Расстрел за выход на улицу! Ничего себе!

Смолинцев всмотрелся вперед. Река, казалось, застыла в ночной дремоте, и только по шелесту воды у ветел было заметно, что она струилась по прежнему вся целиком. Большая рыбина выплеснулась из воды, и мягкий звук этот растаял в сумраке, как и легкий круг на поверхности воды.

А рыбы живут себе и даже не знают, что война! – почему-то подумал Смолинцев почти с завистью.

Он плыл вниз по реке уже более двух часов, и то напряженное состояние, которое было у него вначале, постепенно улеглось. Он уже не ждал каждую секунду внезапного нападения и неожиданной опасности.

Но лес кончился, берег стал обрывистей, круче. Смолинцев старался вести лодку вплотную, прижимаясь к неровной глинистой стене, покрытой лунками стрижиных гнезд.

Тут чувствовался ветер, дувший поперек реки. Он вздымал черную, зубчатую рябь на воде, и вода с шумом плескалась о деревянный борт, заглушая все другие долетавшие к нему звуки ночи. Ощущение опасности снова усилилось, и он был рад, когда лодка снова вошла под тени ночного леса, придвинувшегося к самой воде.

Это ощущение острой опасности и одновременно покоя вокруг осталось потом надолго в воспоминаниях Смолинцева.

И опять, как тогда ночью с Тоней, в ожидании доктора, уведенного немцами, он смотрел на звезды в просветах между туч, и обманчивое чувство Какой-то внутренней связи с ними овладело им.

Справа уже начинались плавни. Знакомая «щучья заводь», где в неподвижной, заросшей кувшинками воде в обилии водятся караси и щуки.

– Стой! Брось оружие! – услышал он внезапно совсем близкий окрик.

В тот же миг лодка, ловко схваченная за борт багром, ткнулась в берег, и Смолинцев от неожиданного толчка чуть не слетел в реку.

Свои! – сразу мелькнуло в голове, и он обрадованно и торопливо, боясь, чтобы они не начали стрелять, не выслушав, не разобравшись, начал объяснять, что он свой, что он специально пробирается к «нашим», тем, что у Каменки на «пятачке».

Говоря все это, он уже рассмотрел в темноте стоящих перед ним бойцов в неуклюжих шинелях, один из которых держал лодку багром, а второй направил прямо в грудь ему свою длинную, как пика, винтовку с мерцающим стальным штыком.

– Выходи, – последовал грозный приказ.

Его обыскали без всякой церемонии.

– Кто такой?

– Ну, наш же я, советский, – что вы, не видите?

– Иди вперед. Если побежишь – застрелю.

Ему показали, куда надо идти.

– У меня рюкзак, – он оглянулся на лодку.

– Семенов, возьми рюкзак. Отведешь задержанного к старшине.

Но навстречу им из-за деревьев вышел еще кто-то. Это, должно быть, и был старшина.

– Что тут у вас? – недовольно спросил он.

– Вот задержала, – боец указал на Смолинцев а.

Пришлось опять повторять все сначала.

– А.в рюкзаке у тебя что?

Там оказалось несколько бутербродов в газете, сухари, коробка рыбных консервов «сом в томате».

– Ну, угощай, – что ли, – неожиданно сменил тон старшина. – Я вижу, ты свой парень.

Это были хорошие минуты впервые испытываемого Смолинцевым солдатского братства. Все вчетвером они сидели на плащ-палатке, разостланной под кустом, и ели то, что было у Смолинцева.

Бойцы, должно быть, порядочно проголодались. Это было видно по тому, как они глотали хлеб, почти не жуя, как тщательно вылизывали банку – из-под консервов и грызли сухари.

– Ты сам-то что же отстаешь?

– Ешьте, ешьте, я не хочу, я недавно ел, – уверял он, совершенно счастливый.

Какой-то внутренний голос подсказывал ему, что теперь все пойдет хорошо.

– Значит, не захотел с немцами жить, к своим подался? Как же узнал, что мы тут?

Смолинцев рассказал про доктора и потом уж о том, как он отстал от матери и, контуженный, оказался в госпитале.

– А вы тут в плавнях? – спросил он. – Я эти заводи знаю, мы сюда за щуками ездили.

Где-то недалеко над речным разливом провыл снаряд и разорвался по ту сторону реки.

– Начали, – сердито сказал старшина и посмотрел на небо. – Что-то с опозданием сегодня.

В кустах у берега зашуршало, и вскоре оттуда, пригнувшись, появился запыхавшийся боец с винтовкой.

– Товарищ старшина, буксир подходит!

– Далеко?

– С полчаса ходу.

– Ладно. Сейчас, – старшина неохотно поднялся и стал свертывать плащ-палатку. – Ну, спасибо тебе, парень, – сказал он.

– А это откуда же буксир? – спросил Смолинцев.

– С «пятачка», от артиллеристов.

– А тут разве не «пятачок?»

– Э, милый, там вся земля с железом перемешана. Тут у нас в плавнях вроде как бы тылы – лазарет и прочее. Сейчас оттуда раненые прибудут.

Он хотел идти, но Смолинцев схватил его за рукав.

– Товарищ старшина, я вам еще главное не сказал, вот смотрите, – он вдруг сел на землю, стремительно скинул ботинок и извлек из-под стельки пергаментный пакет. – Вот посмотрите!

Старшина с недоумением развернул пакет и, нагнувшись, осветил его фонарем под полой своей шинели.

– Тут по-немецки, – озабоченно сказал он. – Надо командиру «пятачка» показать. Откуда это у тебя?

– От пленного одного. Это надо передать обязательно. Я поклялся.

Старшина, нахмурясь, смотрел на него с каким-то новым интересом.

– Так ты за этим и приплыл сюда?

– За этим. И потом я к своим пробиться хотел.

– Ладно, обувайся, посмотрим там.

Небольшой черный буксир наконец причалил к мокрым сваям. На тесовый настил сбросили трап и стали выгружать раненых. Потом матрос струей из шланга смыл кровь с железной палубы, и начали погрузку.

Ветер приносил с берега запахи водорослей и рыбы. На буксирчик внесли несколько цинковых коробок с патронами и три тяжелых ящика с гранатами. Солдат в пилотке и засаленном ватнике, бывший тут за капитана, сначала не хотел брать Смолинцева на пароходик, как невоенного. Но старшина сказал, что у Смолинцев а «особое задание». И эти слова сразу подействовали.

– Обстреливает? – спросил старшина.

– Не без этого! – капитан буксира надвинул пилотку на лоб, презрительно оглядел мутное пространство и сплюнул за борт. – На земле, там хоть укрыться есть где: то бугорок, то канавка; и ранят – так санитар или другой кто найдет после боя, а тут! – он махнул рукой и опять сердито сплюнул.

– Люся здесь? – спросил старшина.

– Здесь. Да нам обратно пора, а то затемно не успеем.

Он посмотрел на восточный край неба и дал команду отчаливать.

– Бывай здоров! – сказал старшина Смолинцеву и спрыгнул на берег.

Довольно долго буксир шел ровным ходом по беспокойной волне. Слева неясно выступали очертания леса. Дул ветер. На палубе было холодно. Два раза принимался дождь, и скоро Смолинцев сильно продрог в своей курточке.