Текст книги "В окрестностях тайны"

Автор книги: Николай Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Николай Гаврилович Жданов
В ОКРЕСТНОСТЯХ ТАЙНЫ

ОТСТУПЛЕНИЕ

„Человек должен сознавать себя выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным…"

А. ЧЕХОВ

– Под нами – свои! – доложил Конюшков и, повернув планшет по оси движения, стал снова смотреть вниз, следя за лесной панорамой, срезаемой фюзеляжем.

– Вижу! – отозвался Багрейчук по прежнему озабоченно.

Он заметил, что Конюшков тоже избегает смотреть вправо, где за соседним штурвалом, уронив на грудь простреленную голову и грузно обвиснув на ремнях, все еще сидел бортмеханик Сизов.

ТБ уже добрых сорок минут тянул на одном левом моторе.

Сзади них бледно-розовым слепящим пламенем сияло раскаленное небо. И там, в этом нестерпимом сиянии, таилась угроза.

– Не отвечают, товарищ командир, – сообщил из турельного люка Федюничев. Он все пытался связаться с аэродромом.

«Может быть, все-таки вырвемся», – подумал Багрейчук.

– Сзади по курсу… восемь… – снова раздался в наушниках голос стрелка-радиста.

Наискосок, будто плетью, пулеметная очередь ударила по приборной доске. Беззвучно брызнули осколки. Языкатое пламя метнулось на плоскости, коробя окраску.

Багрейчук вобрал голову в плечи и выключил зажигание.

– Конюшков! – позвал он.

Штурман не отозвался.

Багрейчук резко накренил машину, стараясь сбить пламя. Но оно уже ворвалось в кабину и поползло по обшивке.

– Слепит! – яростно простонал Федюничев. – Ничего не видно!

– Подпусти поближе, не торопись, – сказал Багрейчук.

Он выждал длинную очередь турельного пулемета. Потом включил автопилот и поднялся, отстегивая ремни…

Первым вниз провалился Федюничев. Было видно, как он неуклюже дернулся на парашютных стропах и повис раскачиваясь.

За ним ринулся Багрейчук.

Опускаясь, он видел черную шаль дыма поперек невинно чистого неба и слышал замирающий где-то тонкий звенящий звук «мессершмитта»…

В лесу было тихо, лишь где-то за деревьями буксовали машины.

Пока Багрейчук перевязывал рану на голове (оказывается, его тоже задело!), Федюничев свернул парашюты и спрятал их в кусты.

– Пойдем по компасу, – сказал Багрейчук.

Капитан и стрелок круто свернули в сторону от лесной дороги и углубились в тихие, не тронутые никем заросли. Низкое предзакатное солнце светило между стволами, дремотный обманчивый покой стоял вокруг.

Заросшая ряской речка лениво петляла по опушке. Они долго высматривали место брода, потом разделись и вошли в воду, неся одежду и оружие над головой. Вода была теплая, а дно – тинистым и вязким.

На той стороне, за низким лугом, опять начался крупный сосновый бор, а понизу папоротник и малинник.

Быстро смеркалось.

Они скрылись в зарослях и двинулись дальше по мягкому мху в полной темноте и безмолвии. Теплый сыроватый грибной запах стоял в воздухе.

– Стой! Зачем идешь?

Прямо перед ними выросла в прогалине тропы долговязая фигура бойца в обмотках. Маслянисто щелкнул винтовочный затвор.

– Годи! – крикнул Федюничев. – Свои это! Не видишь командира?

– Все ушли, товарищ командир, – порываясь к Багрейчуку, скороговоркой залепетал боец. Он, вероятно, был грузин. – Грустно так одному. Все добро тут. Консервы тут, масло тут, бензин тоже тут. – В голосе его, несмотря на плаксивость тона, сквозила радость, что он теперь не один.

– Склад, что ли?

– Так точно. Я часовой – Джарбинадзе.

– Вино тоже тут есть? – спросил Федюничев.

– Вино? Нет вина. Пить хочешь? Пьяным быть хочешь? Нет вина!

– Почему всё оставили? – спросил капитан.

– Машина первая ушла, и вторая ушла. Лошадей не хватило. Бомбежка была: двух коней убило, шесть совсем убежали неизвестно куда. – Он вдруг ожесточился. – Почему все ушли, товарищ капитан? Я третий год служу, я порядок знаю. Был бы я командир полка, я бы сказал: «Пейте вино, ребята, консервы ешьте, сухари, масло»…

– Хватит, – перебил Федюничев, – ты бы, ты бы… Шумишь, как Терек. Палить будем? – обратился он к капитану.

– Палить, – подтвердил капитан и первым шагнул в кусты.

Джарбинадзе побрел за ним. Федюничев тоже.

Склад был большой. Они обошли его с четырех сторон.

– Надо облить бензином, – сказал капитан.

Это была горькая работа.

Они обливали бензином штабели ящиков с папиросами, с печеньем, с консервами, бочонки с маслом, с рыбой, корзины с бутылками, кули с копченой колбасой, тюки с концентратами и сухарями…

Федюничев запихал-в карманы две банки со шпротами и туго набил котелок сливочным маслом.

– Сыр бери, – сказал он Джарбинадзе и сам взял головку сыра, тяжелую, как ядро.

Капитан положил в карманы три пачки «Беломора».

Была уже глухая ночь, когда они подожгли склад.

Лес вокруг сразу стал черным, и когда они вошли в него, поглотил их.

По невидимым тропам, по мокрым от росы кустам они шли до утра. Глухие удары орудий изредка доносились к ним сквозь ночное безмолвие.

Только раз они устроили короткий привал.

– Душа у меня тоскует, – сказал Джарбинадзе. – Зря не взяли вино. Вино когда выпьешь, всегда легче!

Федюничев молча достал свою фляжку с накладной навинчивающейся крышкой и осторожно налил в нее из фляги.

– Пейте, товарищ капитан, я запасливый!

– Вижу, – сказал Багрейчук, – с тобой не пропадешь.

Он принял протянутый ему в темноте кусок сыра и сухарь и, глядя на звезды, казавшиеся такими чистыми и влажными, подумал вдруг, что не все еще потеряно, надо только верить в свои силы и не поддаваться отчаянию.

Федюничев тоже выпил из крышки, но на звезды не смотрел, а препирался с грузином. Однако в конце концов налил ему тоже.

Когда пошли дальше, то каждому из них казалось, что теперь все будет хорошо и они догонят своих.

Но в темноте они постепенно забрели в болото и, чмокая ногами в вязкой тине, ругаясь, долго не могли выбраться.

Уже на рассвете, измученные и злые, они вышли на опушку к несжатому еще ржаному полю. Босая старуха в широкой юбке и белом ситцевом платке, завязанном на подбородке, пасла тут свою корову, черную с белой головой. Бабка, видимо, совсем не ожидала такой встречи и здорово испугалась.

– Уходите, милые, скорее уходите, – зашептала она. – Тут они! Не дай бог, увидят, и вам пропадать, и мне!

– Ты гляди, тетка, раньше смерти не умри от страха, – сердито заметил Федюничев.

Капитан стал расспрашивать названия ближайших населенных пунктов и направления дорог.

– Сынок, нешто молочка бы вам надоить, – предложила женщина расхрабрившись.

Федюничев дал ей свой котелок, выковыряв из него масло.

Озираясь на крыши деревни, едва видневшиеся в низине за полем, женщина присела на корточки и стала доить корову.

– Свой будто у них ушел, ихний же немец. Рыщут тут по лесу. Глядите, не наскочите на них. Ох, господи, воля твоя, жили, да и дожили!.. Так вот и идите через лес напрямки. С той стороны вроде потише, а тут он на Ржев прет, в самую Москву…

Издали послышался лязг металла по камням.

– Тут шоссе рядом, – сказала женщина.

Торопливо крестясь, она погнала корову в сторону от дороги.

– Окружают, собаки! – сказал грузин, сверкая черными глазами.

Через некоторое время шесть немецких тягачей с пушками, оглушительно громыхая, прошли по шоссе метрах в ста от них.

Все трое не проронили ни слова, мрачно поглядывая друг на друга. Капитан был бледен и хмур, у него все сильнее и сильнее болело темя под повязкой, и он делал усилие, чтобы держать голову прямо. Грузин сердито кусал ветку. Федюничев, как всегда, был деловито серьезен. Казалось, он к чему-то прислушивался. Скоро тугой рокот над вершинами леса стал явственнее, воздух задрожал и напрягся, и над ними мелькнули зеленые плоскости самолетов с ярко-красными звездами на концах.

– Наши! – закричал Джарбинадзе.

Послышался нарастающий вой падающих бомб,

и где-то впереди, на дороге, раздались взрывы.

Забыв о всякой осторожности, они побежали вперед.

Лес скоро кончился. Перед ними, сколько видит глаз, простиралось красивое золотое поле спелой пшеницы; в самой середине его, на бугре, горел тягач, черный столб дыма тянулся в небо. Перевернутая пушка лежала поперек дороги. Из кювета торчала неподвижная туша другой машины. Самолета уже не было видно.

– Так, – удовлетворенно сказал капитан, – есть все-таки справедливые дела на земле!

Они осторожно перебрались через шоссе и двинулись дальше по руслу какой-то живописной речонки с крутыми извилистыми берегами.

Возбужденные виденным, они забыли об усталости и только много часов спустя впервые присели отдохнуть на лесной поляне. Федюничев и Джарбинадзе опять ели сыр с сухарями, а капитан лежал на спине, сжав зубы от боли, и смотрел на вершины деревьев, плавно качающиеся на ветру. Он чувствовал какую-то тошноту, все время подступавшую к горлу и сводившую челюсти.

По листве забили тяжелые капли дождя. Низкая серо-лиловая туча появилась над лесом. Надо было двигаться дальше.

К вечеру, вымокшие и продрогшие, они неожиданно вышли к аккуратному домику с яблонями и ульями под окном.

– Не могу больше идти, – сказал Джарбинадзе. – Тело ноет, все ноет…

– Уймись, – цыкнул Федюничев и взглядом указал на капитана, который стоял, прислонившись спиной к дереву, чтобы не упасть. Лицо его сделалось серым, глаза потухли, сквозь бинт явственно проступало темное пятно.

Они взяли капитана под руки и повели к крыльцу. Капитан не сопротивлялся, все плыла у него перед глазами, хотелось упасть и уснуть.

Им открыла молодая женщина в смятом платье, расстегнутом на груди. Вероятно, она спала после обеда. Лицо ее было испуганным, и на молочно-розовых полных щеках отпечатались складки подушки.

В распахнутую ею дверь виден был крашеный чистый пол, белый подоконник, тюлевая занавеска и детская кровать с пластмассовым голышом на одеяле.

– Разрешите? – Джарбинадзе церемонно приложил руку к груди.

Женщина молча посторонилась, и они вошли.

Капитан сразу опустился на стул, забинтованная голова его беспомощно склонилась набок.

Женщина все еще стояла не двигаясь, не зная, что делать, растерянно сцепив руки и прижимая их к груди.

– Куда бы его положить? – спросил Федюничев.

– Вот здесь на кровать, пожалуйста, – женщина заторопилась, стала взбивать подушки.

– Наволочка чистая, только меняла, – сказала она.

– Неважно, – Федюничев склонился и, подхватив капитана под колени одной рукой и под спину другой, поднял его и положил на постель.

Через порог перебрался из соседней комнаты карапуз в штанишках на лямочках. Вцепившись руками в подол матери, он округлившимися от любопытства глазами смотрел на вошедших.

– Отойди! – сказала женщина сердито, как взрослому.

– Это куда мы вышли? – спросил Федюничев.

– Да прямо почти к станции. Сейчас за просекой поселок начнется. Наш-то дом на отшибе. Лесничество было раньше, объездчик жил.

Женщина налила в широкое блюдце теплой воды из самовара и стала разматывать бинт на голове у капитана и отмачивать марлю, присохшую к ране.

– Тут у нас госпиталь устраивают в бывшей школе. Надо бы туда его, вашего капитана.

– Далеко это?

– За речкой сразу, в усадьбе. Это рукой подать. Тетя моя каждый день бегает. Раньше при школе была, ну, а теперь там.

Капитан открыл помутневшие от боли глаза и снова закрыл их.

Движения женщины стали совсем робкими и осторожными, как ее дыхание.

– Вот я никуда не ранен, а думаешь, мне лучше? – сказал Джарбинадзе. – Тело ноет, душа ноет, все ноет…

Но женщина посмотрела на него недружелюбно, а Федюничев прошипел зло:

– Опять завелся.

Он поставил в угол свою винтовку.

– Тут немцев не слышно у вас? – спросил он женщину.

– Да что вы! – Она перестала даже разматывать бинт и приподнялась со стула. Мысль о близости немцев казалась ей просто нелепостью.

Окончив перевязку, она поставила подогреть самовар, принесла в миске свежих огурцов, пучок молодого лука, горшок со сметаной, достала полкаравая хлеба.

Федюничев открыл ножом банку со шпротами» Джарбинадзе тем временем умылся, попросил зеркало и долго, прежде чем сесть за стол, подкручивал кончики усов.

Капитан лежал спокойно, дышал ровно. Казалось, он уснул.

За окнами наступал вечер. Небо прояснилось, ветер улегся, вокруг было тихо, как до войны.

Женщина уложила ребенка в кровать с веревочной сеткой и, раскачивая кроватку рукой, как люльку, напевала:

 
В няньки я к тебе звала
Ветер, солнце и орла.
Улетел орел домой,
Солнце скрылось за горой…
 

Солнце действительно скрывалось за лесом, озаряя медным светом чешуйчатые стволы сосен.

Неожиданно для всех входная дверь распахнулась. На пороге выросла во весь рост бледная худая фигура в немецком кителе и застыла на месте.

Женщина неестественно вскрикнула и, привстав, закрыла своим телом кроватку сына.

Джарбинадзе с непостижимой стремительностью рванулся к окну, с ходу выдавил плечом зазвеневшее стекло, вывалился наружу и, не оглядываясь, помчался наискосок к лесу.

Федюничев бросился к винтовке, стоявшей в углу, но в это время немец обвел комнату блуждающим взглядом, подался чуть-чуть вперед и, словно собираясь шагнуть к столу, тяжело рухнул на пол лицом вниз.

Федюничев схватил винтовку. Он щелкнул затвором и выскочил на крыльцо, широко шагнув через немца.

Вокруг никого не было видно. Лес стоял как заколдованный и молчал. Федюничев обошел вокруг изгороди и вернулся в дом.

Немец по-прежнему лежал на полу лицом вниз.

Федюничев склонился и перевернул его на спину.

Капитан, должно быть, совсем не слышал, что произошло: он все еще был в забытьи.

– Откуда он взялся? – спросила женщина.

– Не знаю. Похоже, по нашему следу шел.

– Смотрите, бок у него в крови.

Федюничев припал ухом к груди лежащего.

– Дышит, вроде бы, потихоньку, а может, и нет.

Вместе они положили раненого на лавку. Федюничев взял руку, стараясь нащупать пульс. Пальцы были судорожно сведены в кулак. Он с усилием разжал их, – на ладони лежал смятый комочек бумаги.

– Что-то тут есть!

Крупными, старательно выведенными карандашом буквами на бумажке было написано: «Меня преследуют. Сдаюсь в плен. Отправьте командиру».

– Вот тебе и раз, – пробормотал Федюничев. – Капитана придется будить.

– В госпиталь их надо обоих, – решительно сказала женщина. – Побегу подводу искать!

Она накинула на голову платок и выбежала из дома.

ДЕСАНТ

За три недели до начала войны в школе закончились экзамены. Постановлением педсовета Смолинцев был переведен из девятого класса в десятый. Он вздохнул с облегчением, так как все время боялся получить переэкзаменовку по алгебре. Правда, забот еще оставалось порядочно: план работы комсомольской группы не был выполнен. Кроме информации Тони Тростниковой о подготовке к пятилетию со дня смерти Максима Горького, в плане числился также доклад Смолинцева о международном положении. Он готовился весьма добросовестно и даже несколько раз ходил для этого в читальный зал клуба железнодорожников, где были подшивки разных газет и журналов.

На доклад, несмотря на то что каникулы уже начались, пришли и комсомольцы бывшего девятого класса, и несоюзная молодежь, и даже два десятиклассника – Иволгин и Шуров, уже окончившие школу и готовившиеся к поступлению в Мореходное училище.

Тетя Сима, школьная уборщица, в новой фланелевой кофте сидела в первом ряду с внуком на руках. Ребенок судорожно сжимал пухленьким кулачком липкую карамельку, грыз ее беззубыми деснами и размазывал по лицу. Иногда карамелька падала на широкую тети Симину юбку, и тогда дитя начинало сердито реветь. Смолинцев поневоле останавливался на полуслове, а председатель собрания Коля Дроздов подымался, стучал по графину карандашом и говорил хмуро:

– Товарищи, президиум просит всех без исключения соблюдать тишину и порядок.

В середине доклада тетя Сима ушла, потому что ребенок набезобразничал ей на юбку. Но скоро она появилась опять и, когда Смолинцев уже окончил и стал пить воду из стакана, спросила прямо от дверей:

– Так что же, война-то будет ли, нет ли? Может, прослушала я, когда уходила?

Смолинцев вернулся к деревянной трибунке, с которой делались все доклады на школьных вечерах, и сказал, что хотя, как он уже указывал, мировые противоречия обострились до крайности, империалисты не осмелятся напасть на нашу страну социализма. А если это даже и произойдет, то ответом им явится мировая пролетарская революция.

– Ну, хорошо, коли так, – удовлетворенно заметила тетя Сима и ушла на двор к пильщикам, которые выпили по случаю субботы и играли на бревнах-в козла.

Между тем Гитлер в те дни уже стягивал свои войска к советской границе.

Роковое известие о вторжении в нашу страну немецко-фашистских захватчиков озадачило, конечно, и Смолинцева. Но он не был склонен разделять охватившую всех вокруг тревогу и упрямо верил, что должны произойти какие-то события, которые все переменят. Ему даже как-то не до конца верилось, что война действительно началась, что это и есть именно война, а не что-нибудь другое.

Так прошел целый месяц. Мировая революция почему-то задерживалась, а наша армия отступала, оставляя врагу родные села и города. Если раньше все, о чем говорили сводки, объявлявшиеся по радио и передаваемые из уст в уста, происходило где-то далеко и казалось все-таки не вполне вероятным, то теперь война придвинулась вплотную.

Как-то среди ночи глухие тяжелые удары потрясли дом, стекла уныло зазвенели, мать выбежала на крыльцо в одной рубашке. Смолинцев тоже проснулся, сел в кровати и в наступившей снова глубокой тишине услышал стук собственного сердца.

За окном сквозь кусты сирени, росшие в палисаднике, виднелась спокойная лента реки (дом стоял у самого берега). Созвездия непривычно переместились. Небо казалось незнакомым, будто весь космос сдвинулся от этих ночных ударов куда-то в сторону.

Ощущая подошвами босых ног прохладу крашеного пола, Смолинцев подошел к матери и на правах взрослого сына обнял ее за плечи.

– Успокойся, мама, пойдем!

На другой день оказалось, что на лугу за школой– как раз на другом краю поселка – разорвались четыре тяжелые бомбы. Их сбросили будто бы без всякой цели, только чтобы освободиться от груза, немецкие самолеты, безуспешно пытавшиеся пробиться к Москве. У места происшествия толпились любопытные. Впрочем, их было немного; население поселка заметно поредело за последние недели. Многие эвакуировались в глубь страны, а те, кто остался, предпочитали отсиживаться по домам. С невольным трепетом рассматривал Смолинцев глубокие воронки, искромсавшие землю.

Два маленьких колокольчика росли на самом краю огромной ямы, образованной ударом бомбы. Пламя взрыва, вышвырнувшее в пространство многотонную массу плотно слежавшейся породы, лишь слегка опалило их. На тонких своих стебельках они пригнулись к земле и остались жить. Как близко пронеслась смерть над слабыми лепестками и как устойчивы они оказались перед ней!

Он думал об этом, когда увидел Тоню Тростникову. Она махала ему с тропинки рукой. Майя Алексеевна велела ей собрать ребят – выносить парты и учебные пособия: в школе будет оборудован госпиталь для раненых фронтовиков. Тоня сказала, что она обошла довольно много домов, но что все ребята уже разъехались, кто куда.

Придя в школу, они увидели Майю Алексеевну, которая одна пыталась вытащить застрявшую в дверях парту. Она то решительно упиралась в нее хрупким плечом, то изо всех сил тянула своими слабыми руками. Как всегда, она хотела взять упорством характера даже там, где требовалась обыкновенная сила.

Тетя Сима, несшая по коридору в одной руке скелет, а в другой – глобус, пришла ей на помощь еще раньше, чем Смолинцев. Одним ударом ноги она вправила парту в дверной проем, затем поставила глобус на пол и, не выпуская скелет, мощным рывком свободной руки вытянула парту в коридор. У этой женщины было поистине могучее сложение, недаром многие звали ее не тетя Сима, а дядя Сима.

Парты сносили во двор и складывали их под навесом. Потом тетя Сима и девочки мыли полы, а Смолинцев таскал воду из колодца, а также выносил грязную воду и выливал на картофельные гряды. Занятие не из самых приятных, но тут уж не приходилось разбираться: всякое дело могло понадобиться для обороны страны.

Когда Смолинцев возвращался домой, его обогнали несколько мчавшихся из-за реки военных грузовиков с брезентовыми верхами. Было тревожно и душно; сквозь поднятую машинами пыль на солнце можно было смотреть не зажмурившись, и оно само казалось огромным глазом, набухшим от напряжения.

Близко за пристанью раздались один за другим два толкающих воздух взрыва. Смолинцев. сразу заметил, что на реке что-то изменилось-Нельзя было понять, в чем дело. Но обрубленные купола церкви, переделанной в кинотеатр «Спартак», и низкие каменные лабазы на том: берегу никогда раньше не были так хорошо видны отсюда.

Воздух опять сильно толкнуло, глухой удар отдался по земле, над рекой взвился столб черного дыма, в котором не поднялась, а, наоборот, осела в воду громадная темная дуга железнодорожного моста.

Мать, обеспокоенная долгим его отсутствием, принялась подогревать простывший обед.

– Уж и не знаю, не уехать ли нам к дяде Андрею, – сказала она, усаживаясь с ним рядом за стол. – Говорят, фронт сюда подвигается, отступают наши.

Словно в ответ на эти слова скрипнула деревянная калитка. Через подворотню с трудом перешагнула их соседка Пояркова и в изнеможении прислонилась к забору. Она была беременна. Ее бескровные губы дрожали, в глазах застыла тревога, на желтом лице виднелись коричневые пятна.

Смолинцев поскорее принес из дома воды, Пояркова выпила несколько глотков, стуча зубами о край чашки, и сказала, что на той стороне реки – в Каменке – немцы, что на станции грузится последний эшелон и, если сейчас не уехать, то будет уже поздно.

– Собирайтесь скорее, вместе поедем, а то я одна пропаду, – говорила она, шумно глотая ртом воздух.

Мать натянула на себя поверх платья бостоновый жакет от своего лучшего праздничного костюма, положила в чемодан юбку, воскресные туфли, немного белья и 400 рублей, – только что полученную пенсию за отца. Смолинцев закрыл окна. В последний раз они оглядели свое жилище и торопливо покинули дом.

Смолинцев тащил чемодан и сумку, а мать вела под руку Пояркову. Они шли не по улицам поселка, а наискосок, через огороды, к водокачке, близ которой был виден товарный состав.

Пояркова несколько раз опускалась на гряды и стонала, и Смолинцев боялся, что она начнет рожать.

Наконец добрались до эшелона. Тут толпилось множество встревоженных людей. Попасть в вагон было невозможно. Кое-как матери с Поярковой удалось протискаться на площадку. А Смолинцев забрался на подножку и ухватился за поручень.

– Воздух! Воздух! – раздался чей-то отчаянный крик.

Послышался ритмический и еще слабый рев мотора, затем стонущий, придавливающий вой бомбы. Она разорвалась на путях, сбоку от эшелона, вздыбив землю и выворотив шпалы и рельсы. Все стали выпрыгивать из вагонов и разбегаться в стороны. Смолинцева столкнули с подножки; он упал на чемодан, и когда поднялся снова, то увидел, что состав, мотаясь на стыках, удаляется, набирая ско-рость. Он бросился вслед, но в это время в ушах что-то треснуло и все во* круг исчезло, будто провалилось куда-то вместе с ним…

Очнулся он в большой светлой комнате, чем-то очень знакомой ему. Но не сразу понял, где находится. Высокий мужчина в белом халате стоял у окна и смотрел куда-то на улицу. Голова у него была гладко выбрита, и когда он повернулся, на переносице сверкнуло пенсне. Где-то я встречал его, но где? – подумал Смолинцев.

– Пока ничего больше не нужно, – сказал мужчина кому-то и прошел мимо койки к дверям.

Это отец Тони Тростниковой – доктор Тростников, – догадался вдруг Смолинцев и мгновенно припомнил все происшедшее. Он хотел встать и дернулся было с кровати, но тотчас тупая ноющая боль, как ток, прошла по всему его телу. Он едва удержался, чтобы не закричать, и судорожно закусил губу.

Немного погодя боль утихла, и, боясь шевельнуться, он стал озираться вокруг. На стене между окнами висел портрет Добролюбова с жестяным инвентарным номерком на деревянной раме. Смолинцев очень хорошо знал этот портрет: он всегда висел в учительской. Недоумевая, взглянул Смолинцев на окна, на потолок, на двери – сомнений не оставалось: он находился в школе, в бывшей комнате для учителей. Его штаны и куртка лежали рядом на табурете.

Дверь отворилась, и вошла Майя Алексеевна; она казалась осунувшейся и похудевшей, но держалась, как всегда, собранно, и на ее бледном лице сохранялось прежнее спокойное и грустное выражение.

– Ну как, Смолинцев? – она положила руку ему на лоб и посмотрела в глаза своим ясным и внимательным взглядом.

Весь вечер и затем до самого утра по дорогам, сходившимся у станции, двигались отступающие войска.

Мимо школы, пыля, двигались тракторные тягачи, тащившие за собой новенькие пушки, бойко громыхающие на свежевыкрашенных зеленых колесах. Обгоняя артиллерию, мчались полуторки; по обочине вдоль поля тянулись санитарные повозки, запряженные лошадьми. Торопливо и молча шагали пехотинцы, ловя на себе испуганные и любопытные взгляды ребят, толпившихся за частоколом, и тоскливые взоры женщин.

Ночью откуда-то появился грузовик с тяжело раненными, весь покрытый пылью и избитый осколками. Он въехал во двор. Тетя Сима с Майей Алексеевной и с девушками из санбата перетаскивали раненых на носилках в седьмой «а», служивший операционной.

О Смолинцеве, понятно, забыли. Он встал, медленно натянул штаны и куртку, нащупал под ногами ботинки и, держась за стену, выбрался в коридор. Дверь в операционную была слегка приоткрыта. Высокие классные окна были завешаны серыми солдатскими одеялами. Большой ярко освещенный стол, стоявший раньше в учительской, был накрыт двумя простынями, и на нем под марлевым покровом угадывалась фигура человека. На табурете в белом эмалированном тазу лежала ампутированная рука с восковой, как у манекена, мертвой ладонью. У самых дверей на носилках хрипло стонал солдат. Стриженая голова его беспокойно ерзала по подушке; запекшиеся, почерневшие губы беспрерывно бормотали что-то. Вот он приподнялся на локте и обвел комнату мутными невидящими глазами.

– Пить!

Из-за перегородки вышла тетя Сима с кувшином в руке.

– Лежи, лежи, нельзя тебе пить, не велено! Ужо вылечишься – попьешь! – заворчала она так же добродушно, как раньше на школьников,

Она обмакнула в кувшине с водой палочку, обмотанную на конце марлей, и, разжав раненому зубы, смочила у него во рту.

В открытое окно было видно, что на дворе повсюду лежали и сидели раненые.

Потрясенный всем этим, Смолинцев вернулся на свою койку и вскоре неожиданно для себя уснул.

Тоня Тростникова в белом халате поверх школьного платья сидела у него на койке, когда он открыл глаза. Лицо ее выражало сострадание и в то же время какую-то значительность.

– Больно очень? – спросила она.

Он отрицательно мотнул головой.

– Ты совсем как настоящий раненый. Тебя на грузовике привезли со станции. Папа говорит, что это контузия.

– А ты почему в халате?

– Я помогала папе при операции.

Смолинцев уставился на нее вопрошающе.

– Ну да. Подавала инструмент и все, что было надо.

– Ты разве не боишься? – Он вспомнил про ампутированную руку в эмалированном тазу.

– Ну вот еще! Я хочу пойти на курсы медицинских сестер. И Майя Алексеевна тоже. Мы уже сговорились, только папа еще не знает.

Она помолчала.

– Там, на крыльце – пленный немец. Говорят, что он сам сдался нашим. Ему будут делать перевязку.

– А кто он такой?

– Не знаю. Послали за переводчиком. Мог бы и папа, но папе некогда с ним говорить.

– Пойдем посмотрим! – Смолинцев приподнялся на локте.

– А ты разве можешь ходить?

– Я уже вчера тут ходил.

Она встала и пошла в коридор, чтобы не мешать ему одеваться.

Немец сидел на крыльце вместе со своим конвоиром, прислонясь к деревянному парапету.

С особенным, трудно изъяснимым чувством разглядывал Смолинцев прямой высокий затылок пленного, его обтянутую потертым зеленоватым сукном спину, словно в них заключалась какая-то нераскрытая еще формула войны. Но нет! Это был обычный человек, такой же, как все, такой же, как они с Тоней. Это казалось удивительным.

Вот пленный повернулся лицом к ним: оно было неожиданно печальным и выражало растерянность и усталость.

На крыльцо вышла Майя Алексеевна и, заметив немца, отпрянула в сторону. Батистовый платок выпал у нее из-за кофточки к ногам пленного. Немец поднял его, слегка встряхнул и протянул учительнице. Но Майя Алексеевна только негодующе взглянула на него, и он в замешательстве положил платок на барьер.

– Пошли! Пошли! – сердито сказал солдат-конвоир.

И оба ушли в дом, очевидно, в перевязочную.

Едва они скрылись, как над полем за школьными огородами показались немецкие бомбардировщики. Все, кто был во дворе, бросились в траншею, заблаговременно вырытую у забора.

Из траншеи Смолинцеву было хорошо видно, как, разворачиваясь, самолеты проносились над школой. Вот один из них, словно для забавы, начал пикировать. Скрежещущий, нарастающий вой железа невольно заставил Смолинцева прижаться к земле. Он видел, что и Тоня и Майя Алексеевна испытывают такой же страх и такое же, очевидно, чувство оскорбленного достоинства и стараются приникнуть к самому дну траншеи.

Но вдруг Майя Алексеевна поднялась во весь рост и принялась сердито отряхивать платье.

– Все-таки как это противно, – гневно сказала она. – Там, в этом самолете, сидит, должно быть, какой-нибудь судетский фашистик в грязном белье, и вот мы готовы лечь и превратиться в ничто!

Тонкое лицо ее вспыхнуло, а затем медленно побледнело, и прямая решительная складка пересекла чистый лоб.

– Я пойду принимать сводку, – заявила она и быстро выбралась из траншеи.

– Подождите, – остановил ее солдат, тоже спрятавшийся вместе со всеми, – если они увидят – будут бомбить дом. Они гоняются на дорогах даже за отдельными грузовиками и подводами, за отдельными людьми.

– Не можем же мы до сих пор оставаться без сводки, – насмешливо сказала Майя Алексеевна.

И вот уже ее легкая фигурка появилась на деревянной панельке у крыльца. В то же время над кронами деревьев показался самолет с оранжевыми оконечностями плоскостей. Три яйцевидных черных предмета один за другим мелькнули под машиной. Послышался характерный нарастающий и давящий свист. Огненные куски металла впились в стены школы, дыхание взрыва вынесло раму, сорвало кусок крыши.

Сквозь пыль и дым Смолинцев увидел Майю Алексеевну. Отброшенная взрывом, она лежала на корнях старого ясеня и упрямым, гордым усилием пыталась выпрямить голову и подняться. Но руки ее, упираясь в мокрую, обрызганную кровью траву, скользили и расползались в стороны…

Когда Смолинцев подбежал к ней, она уже лежала недвижимо, уткнувшись головой в траву, как будто капризничала и по-детски шалила.

Майю Алексеевну похоронили тут же, в школьном парке под липами, на высоком месте, недоступном весеннему половодью.