Текст книги "Уроки"
Автор книги: Николай Сумишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Прогулка не принесла удовлетворения Ивану Ивановичу, чувствовал он себя так, словно провинился перед кем-то. Вот если бы кто-нибудь собрал его чемодан и вынес на улицу, чтобы не идти в дом, не встречаться с Надеждой Максимовной. Но только он вошел во двор, как мать Рослюка показалась на крыльце:
– Нагулялись? А Валерий ждал, ждал, да и пошел, ему же на работу...
– И мне пора, Надежда Максимовна. Надо уже на вокзал идти.
"Почему все так несуразно складывается, почему?" – думал Майстренко, запихивая вещи в чемодан. И еще он думал, что вел себя у Рослюка не так, что все было не так. И о школе своей думал, и о своих недоразумениях, о своих сомнениях. Он собирал чемодан, а Надежда Максимовна наблюдала за ним, опершись на дверной косяк. И вдруг перед глазами Майстренко возник Никита Яковлевич, равнодушный ко всему на свете. И на сердце стало тревожно, словно из маленькой неприятности, о которой знаешь, вскоре должна вырасти большая, но когда именно и с какой стороны ее ждать, не догадаешься.
– Иван, – сказала Надежда Максимовна. – Вы... Спасибо вам... Он напрасно все это затеял, правда? Напрасно?
"Она тоже не уверена ни в чем!"
– Не знаю... Я еще подумаю. Но все против него... – Майстренко избегал ее взгляда. – Вот и все, Надежда Максимовна. Будете в наших краях, заходите, пожалуйста. А сейчас – до свидания! Спасибо вам за гостеприимство...
"Она даже не спросила меня, видел ли я сегодня Валерия, не предложила подождать его. Рада, что я не поддержал сына, и трижды рада, что я убираюсь прочь".
Майстренко медленно брел тихой улочкой – под ногами шелестели желтые листья.
Малая Побеянка ошеломила Ивана Ивановича жуткой новостью: только что похоронили двух его воспитанников.
ТУЛЬКО
В понедельник Василий Михайлович Тулько поднялся рано, умылся во дворе, залитом первым осенним туманом, и остановился перед зеркалом. Вытирался он старательно, в его энергичных движениях было столько бодрости, что Иванна Аркадьевна вынуждена была заметить:
– У тебя серьезные неприятности, Василий.
Тулько промолчал. Отозвался лишь тогда, когда сел завтракать:
– Не таков я дурак, Ива, чтобы близко к сердцу принимать чужие грехи. Пусть мои враги накапливают материал для инфарктов. Акции мои поднялись, и теперь я никого не боюсь.
Иванна Аркадьевна только вздохнула в ответ. Высказалась позже, когда завязывала мужу галстук:
– Ты как прошлогодняя погода, помнишь? У тебя семь пятниц на неделе.
На работу Василий Михайлович отправился не по улице Космонавтов, как всегда, – именно эта улица была единственной прямой, соединяющей школу и его дом, – а свернул в переулок и пошел улицей Пушкина, что проходила возле заводской конторы. Директор умышленно выбрал окольную дорогу. Знал, что около конторы и проходной всегда в такую рань есть люди.
После похорон учеников Тулько детально проанализировал события и пришел к справедливому, по его мнению, выводу, что школа не виновата. Несчастный случай произошел в шестнадцать часов, то есть после уроков, бензовоз украл Василий, а Деркач и Важко были, можно сказать, свидетелями, а не соучастниками преступления, а затем стали жертвами своей доверчивости и неопытности. Убежали с уроков? Ну и что? Не впервые. Учиться не хотят, а подкрутишь гайку – бросят школу вовсе. Впрочем, за то, что ученики сбежали с уроков, отвечать будет классный руководитель...
К такому выводу Василий Михайлович пришел еще в пятницу, поэтому в субботу и в воскресенье имел вид делового, решительного человека.
Теперь он избрал такой путь умышленно, чтобы побольше встретить людей. Тулько знал, как отвечать на вопросы любопытных: "Это дети! С ними в школе тяжело, а после школы – и подавно! Тут уж и не знаешь, с какой стороны ожидать неприятных новостей". Все должны понять, что все это произошло во внеурочное время. Общественное мнение должно сложиться в пользу школы.
Коренева-старшего Тулько заметил еще тогда, когда тот закрывал за собой дверь веранды. Возле калитки они встретились. Директор уважительно поклонился, Коренев ответил ему также приветливым поклоном. Они пошли рядом, – им идти в одну сторону. У каждого в мыслях, естественно, вчерашние похороны, вся эта история, поэтому вскоре Коренев сказал:
– Поверьте, не мог спать. Вадим – тот вообще всю ночь всхлипывал, даже кричал. – Он тяжело вздохнул. – А каково сейчас родителям!
Василий Михайлович кивал головой, лоб его бороздили глубокие морщины.
– Это дети! Когда они остаются предоставленными самим себе, так и жди неприятных новостей... Вне школы им нужен суровый родительский надзор. За вашего Вадима, к примеру, я спокоен...
– У нас в доме дисциплина, как же, – не без гордости ответил Коренев. Если уж вышел за ворота, я должен знать, где ты и с кем. А у Деркача... да и сам он... что говорить. А все ведь от родителей идет.
– Иногда так, а иногда и нет. Ульяна Григорьевна и человек хороший, и педагог опытный, а возьмите: ее Василий сколько хлопот задал всем!
– Нет дисциплины в доме. Нет в доме крепкой мужской руки.
– Вот именно, вот именно... – Лоб Тулько еще гуще покрылся морщинами.
Возле конторы они попрощались и понесли одинаковую печаль – Коренев на завод, а Тулько в школу.
Директору еще трижды встречались знакомые, и всем им он с теми же глубокими морщинами на челе говорил о непослушных детях и нетребовательных родителях.
В школе было необычно тихо. Поразительно тихо. Ученики не толпились, как всегда, в коридоре, не смеялись. Они держались поближе к стенам, словно боялись выйти на видное место. Прошмыгивали мимо директора, и он не успевал разглядеть, кто именно пробежал и спрятался за дверьми класса. И вдруг посреди школьного коридора на Тулько словно лопнули невидимые путы: он четко осознал, какая глубокая травма нанесена школе, ее воспитанникам. Перед глазами предстала упрямо и ясно вчерашняя процессия: плывут на кладбище его школьники – и старшие, и совсем еще дети – с одинаковым выражением испуга на лицах. Это выражение они принесли и сюда, в школу, они заполнили им коридоры и классы. Однако пытаются спрятать испуг друг от друга – и больно на них смотреть.
Тулько стоял посреди коридора сам не свой, а школьники поодиночке быстро проходили мимо, неся на плечах, каждый отдельно, груз вчерашнего несчастья. Их фигурки в слабо освещенном длинном коридоре были не по-детски сгорблены, и их шаги гулко разносились по всем углам, словно это была не школа, а пустой монастырь.
Тулько вспомнил вдруг свою беззаботную болтовню за завтраком, и ему стало стыдно перед детворой. С той минуты, когда впервые услышал о несчастье, он думал только о себе. Только о себе!
"Напрасно! Напрасно! Что за настроения!.. Если ты и думал о чем-то, то только о школе, о ее доброй репутации... Возьми себя в руки, товарищ директор! Негоже тебе раскисать... Видать, стареешь, голубчик! Паникуешь, дорогой! Такие настроения к добру не приводят..."
Словно в подтверждение последней мысли, в коридоре появился Иван Иванович Майстренко. Он ступал тяжело, будто пролежал месяца два больным и только что поднялся на ноги. Шел он прямо на Тулько, его глаза смотрели неизвестно куда.
Директор шагнул в сторону и, когда присмотрелся вблизи к учителю, невольно ужаснулся: Майстренко был седой. Его небритые щеки глубоко запали, а глаза словно покрылись ледяной корочкой.
Майстренко без единого слова прошел мимо, словно у стены стоял не директор, а статуя. Он, наверно, вообще ничего не видел и ничего не соображал.
"Этот отпел свое, – подумал Тулько, и неясная, совершенно необъяснимая зависть шевельнулась в его душе. Василий Михайлович даже усмехнулся: чему же завидовать? – Однако время уже. Хватит торчать столбом посреди коридора. Тебя ждут неотложные дела, у тебя много работы..."
Тулько молча побрел за Майстренко на второй этаж.
Возле своего кабинета Василий Михайлович увидел мужчину небольшого роста лет под сорок. "Проверяющий!" – подумал Тулько.
– Доброе утро! Вы, должно быть, меня ждете?
– Если вы директор школы... м-м-м... Василий Михайлович Тулько?
– Да, зто я. – Тулько подал руку.
– Спецкор областной газеты Дворецкий.
Василий Михайлович ощупывал свои карманы, искал ключ и никак не мог его найти.
– Вы, конечно, по поводу последнего события? – Тулько наконец достал ключ и открыл дверь. – Прошу, заходите. Ужасный случай. Какая травма всем школьникам!.. Присаживайтесь. – Сам он уселся на свое привычное место за столом и почувствовал себя значительно уверенней. – Я вас слушаю... простите, ваше имя и отчество?
– Игнат Иванович.
– Хорошее имя. Теперь редко встречается... Я вас слушаю, Игнат Иванович.
– О ваших последних событиях я узнал сегодня рано утром. Действительно, ужасное несчастье...
"Значит, газету заинтересовало что-то другое", – подумал с тревогой Василий Михайлович. Он тяжело вздохнул, взглянул на всякий случай на часы нелишне напомнить пришельцу, что в школе дорожат каждой минутой, – и еще раз вздохнул:
– Это дети! С ними и в школе тяжело, хотя здесь и постоянный неослабевающий контроль, и дисциплина. А вне школы – и подавно. Так и жди неприятных вестей.
– Я только что был в классе. Под столиками лежат до сих пор портфели этих ребят. Ученики утверждают, что ребята убежали с четвертого урока.
– Возможно, возможно. Я об этом слышу впервые. Может, вам лучше обратиться к классному руководителю? Вы с ним могли бы подробнее поговорить.
– Спасибо, – корреспондент достал записную книжку.
– Иван Иванович Майстренко, – продиктовал Тулько и выждал минуту. Десятый "Б"... Много хлопот с этим классом, очень много. Плохо там с дисциплиной. Иван Иванович запустил воспитательную работу. Класс разделился на лагери. Просто беда! В пятницу поведение одного из учеников обсуждали на комсомольском комитете школы. Как он себя вел нагло!
Корреспондент слушал внимательно, и Тулько подумал вдруг: "Может, рано открывать карты?"
– Впрочем, если вас интересует этот трагический случай, то причины его следует искать не в школе. Ученики не были правонарушителями, они стали жертвами своей доверчивости и неопытности.
Корреспондент покачивал, соглашаясь, головой, а когда директор умолк, спросил:
– А можно подробнее о заседании комитета?
– Детали можете узнать у Надежды Станиславовны, секретаря комсомольской организации, – сухо ответил Тулько. Он уже упрекал себя за то, что разболтал о заседании комитета, о дисциплине в десятом "Б".
– Спасибо. – Корреспондент записал что-то в блокнот. – С вашего позволения я сегодня оставлю десятый "Б" после уроков. Можно?
– Почему бы и нет. Вы сразу почувствуете микроклимат. – Василий Михайлович уже твердо решил сваливать все на один класс, на одного учителя. Отмежеваться от этого класса, преподнести классного руководителя этаким хилым борцом за абстрактную справедливость. Пусть! Иван Иванович упорно накликал на свою голову беду. Вот и доигрался!.. Теперь – честь школы. Честь школы прежде всего!
– Я не прощаюсь. До конца дня буду вашим гостем.
– Пожалуйста! – улыбнулся Василий Михайлович, хотя готов был крикнуть: "Изыди, привидение, вместе со своими записями!" – Извините, но вы так и не сказали, что вас привело именно в нашу школу? Таких школ в области – ого!
– У нас есть письмо из вашей школы. Оно меня заинтересовало.
– Письмо?! Письмо... Да, письмо. Ну, что же... Между прочим, замечу: в нашем коллективе, к сожалению, есть люди, способные на анонимку. Думаю, анонимки не могут интересовать такой солидный орган, как редакция областной газеты?
– На этот раз с подписями все благополучно, Василий Михайлович, ответил корреспондент и вышел.
О, как хотелось Тулько хотя бы краешком глаза взглянуть на эти подписи!.. Страшные, злые, бессердечные люди!.. Василий Михайлович невесело подумал, что ему, должно быть, не выбраться из этой мутной воды сухим. Когда первым в понедельник порог твоего кабинета переступает журналист с несчастным доносом на тебя, ничего светлого не жди в будущем...
Позвонили из районо, и Василий Михайлович около часа рассказывал об аварии, о подростках, которых вчера похоронили, об Ульяне Григорьевне, Иване Ивановиче... Ему задавали множество вопросов, иногда совершенно бессмысленных ("Почему двое были в кабине, а третий лежал за десять метров?" "Выживет ли Василий Билкун?"), – там, в районо, удовлетворяли свое любопытство, а Тулько, несмотря на ужасное настроение, вынужден был подробно все рассказывать. Наконец из районо сказали: "До скорой встречи!" и положили трубку.
Василий Михайлович отодвинул подальше аппарат, откинулся на спинку стула, вытер пот со лба. Стенные часы ударили один раз. Тулько вздрогнул, поднял глаза: половина одиннадцатого. Странное дело, полтора часа он на рабочем месте, а до сих пор ни один учитель не зашел к нему в кабинет. Факт в самом деле неслыханный. Каждое утро, особенно после первого урока, они идут и идут: у многих неотложные дела к нему. А сегодня...
Снова зазвонил телефон. Теперь звонили из облоно. Вопросов было в два раза меньше, и формулировали их сжато: Василий Михайлович легко отделывался односложными "да" и "нет". "Видимо, – невесело подумал он, – районо уже поставил в известность облоно, а из облоно просто уточняют детали".
Вошла Ульяна Григорьевна с листком белой бумаги в руке. Трудно было определить, что белее – лицо или бумага. Учительница подошла к столу, положила листок, рука ее дрожала, и вся она дрожала, словно только что вернулась с мороза.
На бумаге виднелась всего одна строка написанного от руки текста, и Тулько, отвечая в трубку, прочел: "Прошу уволить меня с работы".
Директор показал рукой на стул и, пока Ульяна Григорьевна усаживалась на краешек, попрощался с облоно. Теперь он держал обеими руками заявление. Заявление человека, который лет пять тому назад кричал вот здесь, в этом кабинете: "Вы! Вы! Разве вы педагог? Вам телятником заведовать!.." – и тому подобное. Хотя он тогда и победил, но никогда не чувствовал себя победителем. В глазах Ульяны Григорьевны при встрече с ним всегда вспыхивал злой огонь, ее взгляд, быстрый и неожиданный, казалось, проникал в самые сокровенные мысли, поэтому директор был с нею всегда осторожным.
Теперь он держал ее заявление, всего одну строку кое-как написанного текста – а сколько она значила! Гордая женщина признавала свое бессилие!
Тулько все прекрасно понимал: конечно, сын загнал Ульяну Григорьевну в глухой угол, – но, естественно, хотел кое-что спросить: не мог же он просто так ее отпустить. Хоть миг наслаждения, ибо не так часто его враги признают свое бессилие.
– Я, поверьте, ошарашен, я ничего не понимаю!
Учительница посмотрела на директора... Умоляюще? Нет, мольба только промелькнула в ее глазах, в них больше было крика души.
– Я вас прошу...
– Но ведь... мотивы? Мотивы? Меня же спросят?..
– Мотивы... – Ульяна Григорьевна отвернулась, прижалась лицом к плечу и закрыла глаза. – Я не имею права воспитывать чужих детей. Не имею морального права...
Василий Михайлович не смог дальше играть роль инквизитора.
– Вы, Ульяна Григорьевна, прирожденный педагог, – сказал он искренне: чем-то все-таки привлекала его эта высушенная слабостями и недоразумениями в собственном доме женщина. – Вы, мне кажется, не сможете без детей, без школы.
– Подпишите мое заявление сегодня... сейчас... я не смогу пойти на урок, – Ульяна Григорьевна взглянула ему в глаза – нет, не в глаза! – в самую душу. Она взглянула так, что Тулько на миг открылась большая тайна: это не поражение учительницы, а победа. Победа над собой...
Он опустил глаза на бумагу, достал авторучку.
– Что же, дело ваше... дело ваше, – и написал на заявлении: "Освободить от обязанностей..." – Какое сегодня число?
– Первое...
Василий Михайлович поставил число и швырнул ручку, словно это она была виновата, что в жизни бывают такие минуты и такие ситуации.
– Дело ваше... Хотя я не уверен, что история с сыном является серьезной причиной. Это дети... они еще больший сюрприз способны нам преподнести. Я искренне сожалею, что вы уходите от нас. Искренне сожалею.
Ульяна Григорьевна кивнула головой, то ли соглашаясь с директором, то ли прощаясь. Тулько тоже кивнул, и учительница тихо вышла.
"Странные люди, – думал раздраженно Василий Михайлович, машинально перекладывая какие-то бумаги на столе. – Усложняют свое бытие, а оно и так сложно!"
Часы на стене пробили одиннадцать. Значит, закончился большой перерыв. Почему же не слышно ни единого звука? Школа словно вымерла. Словно он один-единственный в ее стенах... Но ведь идут же уроки, идут... Через сорок пять минут и его начнется.
Василий Михайлович представил себе классы, грустных учеников за столиками. Звонок – никто не подхватывается, как всегда, не мчится баловаться в коридорах и во дворе. В школе – траур, стихийный траур.
Наверно, он пропустит сегодня свои уроки. Он просто не сможет стать перед печальными глазами учеников, этих маленьких восприимчивых существ. Да, не сможет. Он вообще боится выйти за порог кабинета. Он еще с утра почувствовал себя здесь чужим, еще тогда ему показалось: школьники, даже из младших классов, без особенных трудностей разглядели в нем человека, далекого от их горя.
"Только начался учебный год, а я уже не могу совладать со своими нервами! Хотя бы пришел кто-нибудь и развеял эти мои мысли..."
Произошло чудо: в тот же миг вошел Максим Петрович Суховинский. Но достаточно было Тулько взглянуть на его кислую физиономию, чтобы сделать вывод: ничего приятного от него не услышишь. Интересно, что могло так взволновать этого тихого и, безусловно, хитрого человека? Лоб у него низок, издали вообще лба не видно, кажется, волосы и брови слились воедино и нависли, будто стреха, над близко поставленными глазами.
– Василий Михайлович, что-то мы с вами погорячились...
"Что-то мы с вами", – любимые слова Суховинского. Он их употребляет даже тогда, когда к делу не имеет ни малейшего отношения. Поставил учитель в журнал двойку, Максим Петрович ему: "Что-то мы с вами..." – и соединит вместе брови и нависшие волосы.
– Я, может, не вовремя? – Суховинский с удивлением взглянул на директора. – Тогда я зайду попозже, – и повернулся, чтобы уйти.
– Погорячились? – переспросил Тулько. – У вас, Максим Петрович, скверная привычка: говорить вокруг да около... Мы работаем давно, знаем друг друга, время уже, наверно, настало говорить конкретно, без вступлений. Говорите...
Завуч прокашлялся, словно собирался петь или читать стихотворение.
– Ульяна Григорьевна... Мы подписали ей заявление... Я считаю, что мы поспешили, то есть погорячились.
Тулько был искренне удивлен, услышав такие слова об Ульяне Григорьевне. И кто их сказал? Суховинский! Максим Петрович!.. Директор пристально смотрел на маленькое лицо без лба, словно на нем можно было прочесть, что именно вынудило Суховинского стать на защиту Ульяны Григорьевны.
Он не успел ничего ответить Максиму Петровичу, потому что в кабинет буквально влетела дородная и всегда спокойная Анна Васильевна Ступик.
– Так нельзя, нет! Я против! Могли бы и с нами посоветоваться... Я против, Василий Михайлович. – Она не кричала, скорее говорила шепотом, словно боялась, что ее появление могут воспринять как желание поссориться. Думаю, что и коммунисты школы будут против этого увольнения.
– Извините, Анна Васильевна! Я никого не увольнял! Я только подписал заявление учительницы Билкун, которая решила оставить работу. Это ее дело...
– Нет, Василий Михайлович! Это не только ее дело. Это наше дело. Ульяна Григорьевна – настоящий педагог и работу свою любит. Мы должны вникнуть, проанализировать, глубоко проанализировать ситуацию. Это, наконец, бессердечно!
– Ну и ну! – Василий Михайлович засмеялся. – А я думал, что бессердечно оставлять ее в школе. Ох, эти тонкости душевные... И напрасно вы так, Анна Васильевна. Я что, я могу и по-другому. Заявление – вот оно. – Тулько выдвинул ящик стола, достал заявление Ульяны Григорьевны. – Хотя не уверен, что она согласится. Ульяна Григорьевна из тех непонятных людей, которые решают только один раз. А впрочем, попробуйте. – Василий Михайлович посмотрел на явно растерянных помощников и усмехнулся про себя: все правильно, разве что последний дурак в такое напряженное время начнет усложнять все из-за какой-то там Ульяны Григорьевны. – Эх-хэ-хэ, если бы только эти заботы. Садитесь, товарищи... К нам корреспондент приехал. Кто-то снова анонимку нацарапал. Газета – это уже не шутки, так ославит, что десять лет на совещаниях вспоминать будут.
– Он сейчас у меня сидит и беседует с Ульяной Григорьевной, – сказал Максим Петрович, и непонятно было, тревожит его этот факт или утешает.
Теперь Тулько стало ясно, откуда у Суховинского эта решимость встать на защиту Ульяны Григорьевны: он был свидетелем беседы корреспондента с учительницей, и, видимо, тот ей посоветовал не спешить, Максим Петрович наслушался и прибежал...
– Садитесь, товарищи, – повторил Тулько и, словно выходя на трибуну, поправил галстук. – Я хочу только напомнить, что сейчас, сегодня, решается очень многое: честь нашей школы, коллектива, честь каждого из нас. Нам нужно серьезно обдумать наше положение и... – Василий Михайлович еще раз обвел взглядом присутствующих, словно хотел убедиться: стоит ли высказывать сокровенное или же запрятать его подальше. Лицо Ступик было настороженное, а Суховинского – без всяких эмоций, как чистый лист бумаги. – ...И выработать план наших действий. Я уже кое-что наметил. Ведь если взглянуть со стороны, то что мы увидим? Увидим десятый "Б". Увидим учеников, которые имеют больше всех двоек и тем самым тянут школу назад, увидим учеников, поведение которых разбирает комсомольский комитет школы... И, наконец, трагический случай. А как ведет себя Иван Иванович? Он стал невыносимым демагогом!.. Теперь даже школьникам ясно, что ему из этой круговерти не выбраться. Такая ситуация... Мы ради благородного дела должны отмежеваться от этого класса.
Еще раньше Анна Васильевна стала несогласно покачивать головой. Это раздражало Василия Михайловича, раздражало и настораживало.
– Иного выхода я не вижу, Анна Васильевна! Майстренко выступил против коллектива, он не прислушался к советам старших коллег, вел себя задиристо, несолидно, довел класс до трагедии...
– Нет, Василий Михайлович, – подняла голову Ступик. – Завтра мы собираем заседание партбюро. В пятницу – открытое партийное собрание. Послушаем людей.
Тулько вскочил:
– Это все равно, что заливать бензином пламя!
Анна Васильевна встала:
– Из ситуации, которая сложилась в нашей школе, есть только один выход. Все обходные пути нечестны по отношению к другим людям, чужды нашему делу. Извините, – и Ступик тихо вышла из кабинета.
У Суховинского брови соединились с нависшими волосами.
– Какая путаница! Какая путаница! – выкрикнул он и тоже исчез следом за Анной Васильевной.
Тулько понуро остановил взгляд на дверях собственного кабинета, в голове его крутилась одна мысль: "Лучше было бы предложить на секретаря парторганизации Никиту Яковлевича. С ним можно было бы найти общий язык. А так... что и говорить. Ошибся..."
РОМАН
Над Малопобеянской школой взошло не по-осеннему яркое солнце, небо было чистое до самого горизонта. Косые лучи пронзили окна и упали на ученические столики, заиграли весело в девичьих прическах.
Монотонно, как и в пятницу, лился рассказ Никиты Яковлевича о достижениях современной литературы. Лился рассказ, лился через стекла широких окон солнечный свет в класс, а за третьим и пятым столиками были свободные места, и своей пустотой они сжимали душу каждого ученика. Еще в пятницу там сидели Митька и Хома. Сейчас на их столиках хозяйничали солнечные зайчики.
Роман смотрел в окно. Школьный двор был усеян листьями. Кладбище, куда он ходил уже ночью, тоже было усеяно листьями. Ярко светила луна, деревья бросали на землю черные тени. Страшная была ночь!.. Возле свежих могил он увидел... Ивана Ивановича. Учитель тихо плакал, Роман отчетливо слышал его всхлипы. Майстренко плакал, а Роман стоял неподалеку. Он не верил самому себе. Роман ушел прочь от страшного места, от места, на котором сошлось столько тропок...
В классе равнодушно звучал голос Никиты Яковлевича. "Неужели он может быть таким же, каким был и в пятницу? Разве можно сегодня говорить такие привычные слова: "Они были полпредами нашей литературы..." Нет, я все-таки брошу школу!"
Бросить школу Роман надумал еще в субботу. Он сидел тогда на скамейке под хатой и красными от бессонницы глазами смотрел вдаль. На душе было тяжело. Прибежала на обед мать. Хлопоча по хозяйству, она с болью поглядывала на него. Наконец села рядом и вдруг сказала:
– Сынок, я... готова рассказать тебе...
– Что, мама?
– Рассказать... про отца.
Роман испугался:
– Сейчас?
– Я же вижу: с тех пор, как тебе кто-то сказал...
– Ты виновата, мама? Скажи только одно слово!
– Ох! – выдохнула мать. – Ты стал таким нервным, я боюсь за тебя, Рома.
– Ты виновата, мама? Скажи!
– Не знаю... Жизнь, сынок, сложная...
– Ты только одно слово скажи!
Мать взглянула на него сквозь слезы:
– Жизнь, сынок, сложная и иногда скучная. И тогда встречается человек, который... ну... Ты не смотри на меня так!
Роман опустил глаза.
– Хватит, мама. Я все понял. – Он говорил спокойно, словно речь шла о чем-то обычном. – Ты предала моего отца, и он с горя запил... А на моей совести Митька. Теперь мы с тобой преступники, мама. Преступники, которых не судят.
Мать замахала руками, прижала их к груди.
– Побойся бога, сынок! Что ты говоришь! – и заплакала.
– Мама, – сказал он через некоторое время, – я, наверно, брошу школу.
Мать что-то говорила, умоляла оставить такую мысль, но Роман уже ее не слушал. Опять уставился вдаль. Мать ушла в хату.
Откуда-то появился Костя Дяченко. Сел на ее место, дотронулся до Романова плеча, что могло означать: "Привет, старик!" – и они долго сидели молча. Наконец Костя сказал:
– Ты, Роман, парень уже взрослый, и пора тебе понять одну банальную истину: все в нашей жизни обусловлено поступками людей... Но твоя вина в этой, только на первый взгляд простой, истории настолько незначительна, настолько мизерна, что и разговора не заслуживает. Думаешь, все началось с этого помятого объявления? Ошибаешься. Все началось давно, еще когда я был таким же, как ты, пареньком. А впрочем, слушай. Все равно глазами небо пасешь...
...Я немного проспал, поэтому был сердитый на весь белый свет и не пошел на стадион, где собирались охотники, а сразу же побежал на берег пруда, где и увидел их.
Им, естественно, хотелось скорее добраться до поля, а там, за плотиной, разыграют номера, каждый получит место в подкове – и айда. Я торопился. Хотел поспеть на жеребьевку. Уже и так срамота: проспал.
Поддал ходу, придерживая рукой приклад вчера приобретенной "тулки". На спине подпрыгивал зеленый рюкзак с разными охотничьими штучками.
От толпы отделился один из охотников, махнул рукой: мол, давай побыстрей, и я узнал Степана Степановича Важко. В межсезонный период он был бригадиром бетонщиков, а я перед шоферскими курсами работал в его бригаде.
Важко на мое "здрасьте!" только головой мотнул, шел сбоку, взгляд – в землю. Впрочем, и вчера, и позавчера от Степана Степановича если слово услышишь – не поверишь, а в тот день у него совсем речь отняло.
"А кто вожаком будет?" – спросил я, хотя и знал, что вожака определит жеребьевка.
"Не знаю", – буркнул Важко.
"Хотел бы, чтобы вам выпало. Тогда я бы пошел пятым или шестым".
"И так пойдешь серединой, потому что на обхвате не выдержишь. И запомни: идешь на охоту, болтовню дома оставляй. Тебе словно под языком свербит..."
"Да я... это до охоты..."
Вскоре мы вышли за плотину. Толпа сбилась поплотнее: кто-то уже начал жеребьевку, кажется, Деркач. В прошлое воскресенье все так же начиналось: солнце так же над полем поднималось, тени охотников так же точно отделялись от толпы и терялись в черной пахоте, и точно так же Деркач, высокий и сильный, возвышался над всеми, размахивая длинными руками. Его старенький американский браунинг, предмет общих воздыханий и общей зависти, точно так же висел за плечами, словно прирос к мощной квадратной спине.
Я узнал давнего своего учителя Никиту Яковлевича. Он был похож больше на партизана. Странно было смотреть на Никиту Яковлевича, одетого в фуфаечку, подпоясанного желтым патронташем, из которого торчали головки патронов, словно волчьи зубы, в старенькой облезлой шапчонке с обвисшими, как у гончей Важка, ушами.
Если уж я вспомнил эту гончую, то остановлюсь и на ее истории, потому что это имеет прямое отношение ко всему остальному.
Итак, гончая, по-нашему вернее – гончак. Стригун. Я помнил Стригуна еще совсем маленьким песиком, которого привез Степану Степановичу старший сын из Киева. "На, – сказал отцу Виталька. – У него славная родословная". Кто бы тогда мог подумать, что из этого неуклюжего, невидного песика получится такой гончак. Виталька и книжку специальную привез, по книге и дрессировали Стригуна. А что кровь у Стригуна не простая, что способности у него не посредственные, охотники убедились через полтора года. Стригун, которого повез Виталька на какие-то соревнования в Киев, взял там первые медали, дипломы и был признан одним из лучших на Украине гончих псов. Как только ни уговаривали в Киеве Витальку отдать пса, что только ему ни сулили взамен, парень не соблазнился и привез Стригуна опять в Малую Побеянку.
Вскоре, помню, прикатил к Важко на "Волге" один тип, выложил на стол пять сотен и сказал:
"Мало – дам еще, но не говори "нет".
Потом жена не раз упрекала мужа:
"Корову купила бы, а он, дурак, – нет!"
А зачем Важко корова, когда он стал самым лучшим охотником в области. И действительно, с охоты Степан Степанович никогда не возвращался без лисицы или зайца. Но вот случилось то, о чем Важко без слез не может рассказывать. Стригун на гоне был очень азартный: целые сутки мог гонять без еды. Важко, бывало, уже и устанет, еле плетется домой, а тот все бегает и лает. А ночью прибежит во двор и рычит на хозяина, зачем, мол, оставил в лесу...
Но вот в какое-то воскресенье он не явился домой. Не прибежал Стригун и утром в понедельник. Только к вечеру приполз, оставляя за собой кровавый след, – кто-то совершил преступление, подстрелил пса на гону.
До конца недели Важко не ходил на работу. Лечил Стригуна. Или бродил по лесу – искал следы преступления. Расспрашивал прохожих, может, кто видел. Наконец на людях сказал: "Я знаю, кто это сделал. И отплачу ему сполна..."
Стригуна Важко все-таки поставил на ноги. Возил его к каким-то собачьим хирургам, они вынули из него дробь. После этого сидел Стригун на Степановом подворье и грустно скулил: не мог без леса. Но на охоту хозяин его не брал. Вот и все о Стригуне...
