Текст книги "Уроки"

Автор книги: Николай Сумишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Роман тоже встал.

– В школе знают? – спросил он.

– Еще нет. Но будут знать.

Роман проводил Ульяну Григорьевну к выходу. И вдруг у крыльца увидел Ивана Ивановича Майстренко.

– Здравствуйте, Иван Иванович...

Майстренко внимательно осмотрел поцарапанное лицо Романа и только тогда сказал:

– Здравствуй, Роман.

Нежданные гости перемолвились двумя-тремя ничего не значащими фразами, и Ульяна Григорьевна ушла, понурив голову. Маленькая, тоненькая – ну совсем девчонка. Роман наблюдал, как она неторопливо открывает калитку, как так же неторопливо закрывает ее за собой.

– Я, может, не вовремя? – услышал Роман и смутился: уже давно должен был бы пригласить Ивана Ивановича в дом; учитель стоял перед крыльцом – одна нога на ступеньке – и ждал.

– Заходите, Иван Иванович!..

Майстренко разделся, бросил плащ на стул.

– Мать на работе?

– На работе.

– Вчера я не так повел себя, Роман, – неожиданно сказал Майстренко, и губы его крепко сомкнулись.

– Я тоже. – Роман отвернулся к окну.

– Завтра заседание комитета комсомола. Придешь?

– Нет.

– Надо, чтобы ты был.

– Я... Я не могу...

– Почему...

– Они... затронут моего отца, этого вынести я не смогу, – Роман не заметил, как выдал себя.

"Душу ребенка надо понимать, – вспомнил Майстренко неопровержимые слова директора, и горячая волна захлестнула его грудь. – Вот он, миг! Парень разговаривает со мной, раскрывает передо мной самые затаенные уголки своей души!.. Осмелюсь вас кое в чем поправить, Василий Михайлович: не только понимать надо, а и чувствовать. Именно чувствовать... с одного касания. Но для этого – ой как много надо..."

– Я знал твоего отца. Он был скромным, добрым и честным человеком. Ты не имеешь никаких оснований стыдиться своего отца.

Роман благодарно взглянул на учителя и тут же отвел глаза:

– Вы же слышали, как говорил Василий Михайлович...

Иван Иванович задумался: он должен что-то сказать. Должен немедленно что-то сказать. Что-то особенное, весомое. Сказанное должно тут же развеять сомнения, которые терзают этого юношу.

Как было легко еще совсем недавно, когда он держал ученика на должном расстоянии!

И он сказал:

– У Василия Михайловича это получилось сгоряча. У него нет никаких, абсолютно никаких оснований говорить это.

"Директор осужден, осужден сурово, он уничтожен в глазах этого ученика. Правильно ли ты поступил как педагог?.."

Снова молчание повисло над ними, как черная туча над головами не защищенных от дождя людей. Роман почувствовал, что Иван Иванович преступил какую-то невидимую и непонятную для него, Романа, линию и теперь, должно быть, раскаивается. Ему хотелось сказать учителю что-нибудь утешительное, подбадривающее, но в голову ничего такого не приходило.

"Может, рассказать о вчерашнем? Моя откровенность, кажется, ему приятна..."

– Вы не спрашиваете, почему я сегодня дома, почему ко мне приходила Ульяна Григорьевна...

– Догадываюсь, имея в виду твое разукрашенное лицо, – сказал Майстренко с каким-то безразличием, думая, видимо, о чем-то своем.

Ответ его не понравился Роману, настолько не понравился, что он вдруг не захотел откровенничать, рассказывать все честно, как было.

– Вчера я снова в драку ввязался, точнее, спровоцировал ее... и получил по заслугам.

– Здесь, наверно, не только ты виноват...

Роман взглянул на учителя: что он хочет этим сказать? Ага, ясно. Пытается исправить положение. Пытается спасти атмосферу откровенного разговора. Нет, поздно. Говорить правду уже не хочется и вообще не хочется продолжать этот разговор.

– Я и только я виноват. Ульяна Григорьевна тоже почему-то подумала, что виноват ее Василий. – Роман засмеялся, и этот, казалось бы, спокойный его смех окончательно сбил с толку Майстренко. А Роман продолжал свое: – Я оскорбил Василия, я сказал, что он трус... Кто бы это стерпел? Теперь я должен, наверно, пойти к нему и извиниться, как вы думаете, Иван Иванович?

– Если уверен, что виноват, иди, как же иначе, – спокойно ответил Майстренко. Он подошел и стал у Романа за спиной.

Теперь они оба смотрели за окно, где было много деревьев, а вдали кусок колхозного поля, стальной плес пруда и застывшие лодки рыбаков.

Роман, как и Майстренко, тоже был высокого роста, но еще узок в плечах, они стояли возле окна, словно отец и сын... Роман, как только остановился у него за спиной Иван Иванович, сразу же об этом подумал. Ему было нестерпимо больно ощущать за спиной отца и знать, что это не он...

– Не знаю... – наконец отозвался Роман. – Кажется, уверен...

– Бывают в жизни ситуации, из которых нелегко выпутаться самому, иногда даже невозможно.

– Зато когда выпутаешься, получаешь удовлетворение вдвойне, – заметил Роман, давая понять, что на эту тему разговаривать ему не хотелось бы.

ТУЛЬКО

"Так вот ты каков, Иван Иванович. Никчемный, абсолютный нуль в педагогике, а смотри как повел себя..."

Василий Михайлович сидел за широким полированным столом такой рассерженный и злой, что даже в висках звенело. Он анализировал разговор с Майстренко. Он любил во всем ясность, а тут... Высказанное учителем истории не вкладывалось ни в какие привычные рамки.

"А как смотрел! Как гордо, независимо сидел напротив, словно не я директор, а он... Нет, голубчик, так просто тебе не сойдет с рук все, что ты здесь выкамаривал! Что же предпринять? Собрать педсовет и дать этому нахалу хорошенькую взбучку, постыдить перед коллективом?.. Нет, нельзя. Все узнают, что здесь этот гордец говорил, каждый начнет думать, взвешивать. Нет, надо что-то иное..."

Вошла Надя Липинская, двадцатитрехлетняя учительница. Одета по последней моде. Не то что ее сестра Лина.

Василий Михайлович засмотрелся на девушку. И тут же мысленно перенесся в свою молодость. А что было в его молодости? Девушки тогда стояли в гимнастерках на перекрестках военных дорог – суровые, как сама война. Мимо них мчались грузовики, лязгали гусеницами танки, мимо них шли на фронт, на смерть их суженые...

– Василий Михайлович...

Услышав свое имя, Тулько тряхнул головой, как бы отгоняя воспоминания.

– Слушаю.

– Завтра мы хотим провести расширенное заседание комитета комсомола. И я пришла с вами посоветоваться, – Липинская искренне улыбнулась, переступила с ноги на ногу, ее модная юбочка слегка качнулась.

– Рассказывай. – Василий Михайлович взглянул на часы. – Садись, пожалуйста.

Липинская охотно села, поправила юбочку – этот жест она, наверно, заучила перед зеркалом – и начала:

– Вчера, как вы знаете, перед окнами школы произошел позорный случай: Любарец и Деркач устроили драку. Дети видели, как они дрались, слышали, что они кричали друг другу. Меня даже в жар бросает, как вспомню... Ясное дело, комсомольская организация не может...

Липинская говорила быстро и много, слова сыпались как горох, и удивительно – Василий Михайлович начал успокаиваться. Словно ребенок, которому пели колыбельную. Тревожное настроение постепенно покидало его. Иван Иванович? Пустяки! Повыпендривается, да и снова шелковым станет. Наверно, у него дома что-то не так, вот и закуражился.

Тулько был вообще-то незлопамятным, и если бы не жена... Он так и решил: видимо, у Ивана Ивановича что-то случилось дома, вот он и наговорил... Иначе никогда бы не отважился идти против него, директора. Понятно, погорячился, с кем не бывает.

– Комитет собрать обязательно! Я сам приду на заседание...

Липинскую сменил Пахарчук. В кабинете запахло краской.

О, опять Иван Иванович?! Да-а, теперь сунул свой нос в штакетник. Забрал ученика? Что ж, ничего удивительного...

Но удивился Пахарчук. Когда это было: директор не рассердил услышав такую новость, напротив, – тихо засмеялся, словно не какой-то там учитель отменил его распоряжение, а все произошло по заранее намеченному плану, как и хотел того Василий Михайлович. Поистине настроение начальства непостижимо.

Но Тулько успокоился преждевременно. Узел оказался не таким уж и простым.

Вошел, озираясь, завуч Максим Петрович Суховинский.

– Можно к вам, Василий Михайлович?

Тулько кивнул и опустил голову. "Тихоня! Именно у него, если верить жене, надо учиться жить на свете. Интересно, какое дело на этот раз он пожелал переложить на мои плечи?"

Максим Петрович, застыв на месте, продолжал озираться.

– Заходи, заходи, – сказал он кому-то, – чего топчешься...

– Да я что. Мне как скажете, – с этими словами в кабинет вошел Хома Деркач. Невысокий ростом, вертлявый, волосы на голове редкие и длинные спадают на воротник цветастой сорочки. На отца Хома не похож. Старого Деркача Тулько хорошо знает, когда-то не раз ходили вместе на охоту, перемерили ногами все колхозные поля вокруг Малой Побеянки. К сожалению, потом произошел случай, после которого половина охотников остыла к охоте: Степан Важко – это поныне перед глазами – выстрелил из двух стволов Деркачу по ногам. И за что? Только за то, что, разъяренный неудачной охотой, Деркач выпустил пять зарядов в зайца. Ясно, Деркач был не на высоте, но Важко... Заяц зайцем, а стрелять в человека – это преступление...

У Хомы разве что взгляд отцовский: немного нагловатый, немного насмешливый и нисколько не любознательный.

Суховинский подошел к столу, развернул журнал перед директором, вздохнул и сказал:

– Вот. Работа Дмитрия Павловича... А этому юноше – две подряд... Под угрозой итоговая оценка.

– Могли бы поговорить с ним сами, Максим Петрович, – недовольно проворчал Тулько, просматривая журнал.

– Говорил. Безнадежно, – тихо произнес Суховинский.

Директор поднял тяжелый взгляд на ученика, выдержал длинную паузу.

– Ну, что скажешь? Как будем сосуществовать дальше?

Деркач пожал плечами, равнодушно глядя на директора.

– Что же молчишь? Опять двойка?

– Двойка...

– Как-то надо объяснять.

– Почему-то рассердился на меня Дмитрий Павлович. Я ему говорю, ну, про вчерашнее. Вчера мы встретились, так, случайно, и он меня попросил Нину Петровну вызвать. А я и говорю: "А не будете завтра по английскому языку спрашивать?" А он смеется. Ну, я и побежал. А сегодня я ему и говорю, ну, о вчерашнем, говорю: "Я вам помог, и вы вроде бы согласились меня не спрашивать", а он почему-то рассердился... Он вначале вчера сказал: "Завтра тебя спрошу", а потом, когда я согласился вызвать Нину Петровну, он тоже вроде бы согласился меня не вызывать, а сегодня взял и вызвал.

Суховинский победно взглянул на Тулько, словно говоря: ну как, убедились?

– Учиться ты будешь или нет? – не сдержавшись, крикнул Василий Михайлович.

Хома опустил голову, виновато заморгал:

– Оно, конечно, уже и надо бы, последний год...

– Надо, говоришь?.. Вы видели такого! Наконец-то, в десятом классе, осознал!

– И то не до конца, – добавил Максим Петрович.

– Я вот что тебе скажу, – директор раздраженно забарабанил пальцами по столу. – Мы тебя отчислим. Немедленно!

Трудно сказать, кто больше удивился: ученик или завуч. Лоб Максима Петровича совсем исчез под прической.

– Пуга-аете, – протянул недоверчиво Хома. – Так не может быть: вчера на веревке тянули, а нынче взяли и выгнали.

– Выгоним, не беспокойся. Отец, как я понимаю, тоже по головке не погладит.

Хома поморщился, мотнул головой:

– Еще бы!.. Но он и вас выругает, Василий Михайлович, вас тоже.

– Меня? – Тулько все больше раздражался. Его утешало только одно обстоятельство: Деркач – воспитанник Майстренко и, значит, за все ответит Иван Иванович.

– Угу, вас. Потому что после восьмого класса отец велел мне идти в училище на токаря, а вы документы не отдали.

– И не стыдно тебе, парень? – подал голос Максим Петрович. Государство дает тебе образование, бесплатно учит тебя... Посмотри в своем классе – разве мало хороших учеников? Дашкевич, Нежный, Иванцова – круглые отличники.

– Интеллигенты, – презрительно сказал Хома. – В институт нацелились. А мне там нечего делать. Сейчас даже те, кто институты кончают, идут в простые рабочие. Зарплата! Скажете, нет? Инженер на сахарном заводе – всего сто двадцать рублей получает... Я как-нибудь полторы-две сотни и без английского языка заработаю.

– Отчислим мы тебя, уважаемый, – повторил директор. – Чтобы у других появилось желание учиться.

Хома затоптался на месте, взглянул на Суховинского, словно хотел убедиться, можно ли директору верить.

– Может, это... не отчисляйте? Пусть бы я уж закончил...

– Иди!

Хома, насупившись, вышел.

Максим Петрович молча переминался с ноги на ногу возле директора. Потом спросил:

– Вы серьезно? Об отчислении? – в его голосе звучал испуг.

Тулько вздохнул:

– Какое там серьезно. Кто позволит... Проверял, как он настроен... Тулько помолчал, о чем-то раздумывая. – Нажимать на ученика, Максим Петрович, – лишняя трата нервов и времени.

– На выпускника еще можно.

Тулько поднял предостерегающе палец:

– До определенной поры.

– Да, времена настали... На девятиклассника и крикнуть не смей. Сразу найдет себе какое-нибудь училище. Он, чудак, не понимает, что в училище также требуют знаний...

– Нажимать надо на Дмитрия Павловича – вот мое слово. Ишь, двойками разбрасывается! Ишь, бескомпромиссное учительство!.. Последствия его мало интересуют, школа его мало беспокоит. Эгоист! Слышали, как он на педсовете? "Не желаю быть очковтирателем..." Хорошо, что вспомнил. Сейчас я вам прочту мысль одного директора. Скажу заранее: я ее полностью разделяю. – Тулько достал газету. – Вот послушайте: "Об очковтирательстве можно говорить только формально. Но по сути мы из принципиальных педагогических соображений не ставим итоговых двоек и не оставляем на второй год". А вот дальше: "Желающим дадим возможность говорить об этом, извините, очковтирательстве еще двадцать лет. Пока не будут разработаны более совершенные формы учета и контроля в школе". Вот так-то!

– Так-то оно так, – тихо промолвил Максим Петрович, пряча глаза. – Но Деркач... у него знания третьеклассника... мы его выпустим в люди...

– У вас есть какие-либо конкретные предложения в отношении Деркача? сухо спросил Тулько.

– Речь идет не только о нем...

– Вот что я вам скажу, Максим Петрович, но, пожалуйста, не обижайтесь. Наверно, настало и ваше время. Пора и вам показать, извините, зубы против подобных горе-педагогов. Момент созрел. С Майстренко вы говорили?

– Нет. То есть... хотел вначале с вами...

– Вызовите и поговорите. Деркач, кстати, из его класса. Пусть и ответит. И не будем, Максим Петрович, выискивать причины за облаками. Последнюю фразу Тулько произнес повышенным тоном.

Во дворе прозвучали настойчивые автомобильные сигналы. Точка, тире, точка, тире... Словно водитель пытался передать с помощью азбуки Морзе какую-то тревожную новость.

Суховинский подбежал к окну, распахнул настежь рамы, осторожно, одними пальцами оперся (чтобы не дотронуться костюмом) о подоконник:

– Ирина Николаевна, что там? – и сразу же оглянулся на Тулько. Автобус... ничего не понимаю. В автобусе, кажется, наши старшеклассники.

– Пусть Ирина Николаевна выяснит и зайдет ко мне.

Максим Петрович передал учительнице распоряжение директора, потом сказал, старательно вытирая носовым платочком белые длинные пальцы:

– Я уже догадываюсь: это прогульщики.

– Прогульщики?

– Они, Василий Михайлович. С посещением у нас крайне неблагополучно.

Тулько раздраженно усмехнулся:

– Вы так сказали, словно посещаемость школьников вас не касается.

– Что вы, что вы! – замахал руками Суховинский.

В кабинет вбежала Ирина Николаевна. Даже не вбежала, а влетела, широко расставив руки, похожая на птицу.

– Водитель автобуса привез нам беглецов, – взволнованно сказала она. Вот список, – подала директору бумажку. – Скажите, Максим Петрович, почему он вмешивается?

– Кто?

– Водитель! Говорит: "Слышу, смеются, а что, мол, нам будет, не впервой!" Ну, его и зацепило, развернулся – и в школу. Заберите, говорит, своих воспитанников, пусть уроки досидят.

– Правильно говорит, – вздохнув, тихо произнес Суховинский.

– Пусть правильно. Но какое его дело?

– Видимо, есть дело!

Тулько тем временем просмотрел список, взглянул недовольно на взволнованную учительницу:

– Вы свободны.

Ирина Николаевна прижала к дородному стану свои неспокойные руки-крылья и выпорхнула из кабинета.

– Ну? – обратился Василий Михайлович к завучу.

– Время, наверное, предпринимать серьезные меры? – отчасти спросил, отчасти предложил Максим Петрович.

– Конкретнее.

– Конкретнее... – Суховинский сел на край стула, словно находился на приеме у высокого начальства. – Если откровенно, Василий Михайлович, то я растерялся. Когда-то на фронте, мы попали в окружение. Нас было пятеро. У нас было три автомата, карабин и пистолет – у командира роты. Мы чувствовали себя уверенно, пока наше оружие стреляло...

– Максим Петрович, у нас в обрез времени, чтобы рассказывать фронтовые приключения.

Суховинский, в общем тихий и вежливый человек, сжал ладони и хрустнул пальцами.

– Извините, Василий Михайлович. Поверьте, я сейчас чувствую себя окруженным врагами воином, у которого патроны оказались холостыми... Все наши меры не попадают в цель, и меня это очень беспокоит. Состояние школы, мне кажется...

– А вам не кажется, Максим Петрович, что мы напрасно переводим время? Я думал, у вас есть конкретные предложения. Нет?

Суховинский молчал.

– Нет, значит. Ну, что же, идите, Максим Петрович. Идите и подумайте.

Завуч неохотно направился к двери, как человек, который так и не высказал самого важного.

Дома Тулько рассказал обо всем жене. Ее особенно поразило поведение Ивана Ивановича.

– Ты запомни, – повторяла она уже который раз, – если такой молчун, как Иван Иванович, начал поднимать голову, значит, твои дела плохи. Дмитрий Павлович – ну, это молодо-зелено. Начитался книг, наслушался разного в университете... Этот не страшен. А учитель истории... Тут надо хорошенько все обмозговать. Ты с Иваном Ивановичем не первый год работаешь, знаешь, как трудно ему произнести хотя бы слово, а тут сто слов, и все против тебя.

Василий Михайлович долго ломал голову, как ему быть. Уже среди ночи, когда Иванна Аркадьевна досматривала второй сон, он легонько толкнул ее:

– Ива, Ива!

– А? Что?

– Надумал я.

– Что ты надумал?

– Надумал я... написать заявление.

– Какое заявление?

– Да что ты завела! – рассердился Тулько. – Какое да что... Отдам я им директорские регалии, пусть тешатся ими, пусть радуются!

– Нет! – поднялась на локте Иванна Аркадьевна. – И думать об этом не смей! Куда же дальше тебя переводить?

– А никуда меня не надо переводить: буду простым учителем.

– Хи-хи, простым учителем? И не стыдно?

– Отчего же мне должно быть стыдно?

– А оттого! Если бы из учителей да в учителя – другое дело. А катиться из облоно до учителя – позор. Представь, как на меня будут все смотреть, представь! – Последние слова она сказала сквозь слезы.

– Успокойся, Ива, успокойся, дорогая, может, все еще и обойдется. А говорю я это на всякий случай: и это может случиться. Ну и что? Не накладывать же на себя руки! Может, скажешь, учителя живут плохо? Нет, не плохо. Я даже завидую им: никакой ответственности. Поверь, иногда мне тоже хочется сидеть за чьей-то спиной и бросать реплики.

– Ладно, спи. Полночь ведь, – устало сказала Иванна Аркадьевна.

Вскоре она уже дышала ровно: видела свои третьи и четвертые сны.

А Василий Михайлович заснуть не мог. Он вспоминал, как пришел с войны весь в орденах и медалях... Эх, разве повторится тот миг! Сразу же взяли его в облоно, как-никак у него за плечами был институт, да и война – вместо сотен институтов. Сколько же он крутился в облоно? Десять лет. Да, десять. Потом сменили более молодые... Да-а, доведут они все до ручки...

Тулько тяжко вздохнул, повернулся на бок и закрыл глаза...

РОМАН

Высокая широкоплечая фигура Ивана Ивановича еще не покинула двор, а Роману уже хотелось куда-нибудь бежать, говорить кому-нибудь теплые слова, успокаивать и успокаиваться самому.

Необычная неуверенность охватила Романа. И не понять ему, что это за состояние, потому что Роману всего-навсего семнадцать лет. Он еще не знал, что неуверенность приходит к человеку часто, что с годами человек учится воспринимать и оценивать ее правильно, учится давать ей нужный отпор.

Прибежала на обед мать. Роман настроился сделать ей упрек за то, что разнесла о вчерашнем по всей Малой Побеянке, а как увидел, намерение его пропало и злость затихла. Мать, видно, тоже глубоко переживает, наверно и не спала ночью, вон как потемнело у нее под глазами.

– Лежишь? – спросила она от порога.

– Лежу, – проворчал Роман.

– И лежи. Куда же пойдешь такой хороший? – Мать разделась, причесалась перед зеркалом. – Я уж сама к курам выйду и кроликам есть брошу... А впрочем, прошелся бы по поселку, пусть взглянули бы люди, как он тебя, проклятый, разрисовал.

– И без смотрин знают...

Мать обернулась, встретилась с упреком в глазах сына.

– Ну и что?

– Ничего. Но спектакля не будет.

– Ты хочешь, чтобы я простила этому бандиту? – губы матери задрожали. Этому проходимцу?

– Ты, мама, здесь ни при чем, – перешел на спокойный тон Роман. Впрочем, пропади оно пропадом, чтобы я о нем еще думал.

– Он что, приходил сюда? – настороженно спросила мать.

– Нет. Приходила Ульяна Григорьевна.

– Вот как!

– Не подумай, что она просила за сына.

Мать усмехнулась, как показалось Роману, злорадно.

– Зачем же она прибегала?

– Хотела знать правду.

– Не ищи правды у других, если у самой ее нет!

– Мама!

– Вот, воспитала бандюгу! – Мать вся дрожала, даже жалко было смотреть на нее. – Имея такого сына, не смей людям в глаза смотреть, не смей чужих воспитывать! Учительница!..

Роман растерялся: такой мать он еще не знал. Стояла посреди комнаты разгневанная, бледная – столько вражды у нее было к Ульяне Григорьевне! Он никак не мог понять причину злобы матери: ведь речь идет об учительнице и Василии, совсем о посторонних людях. Ну, не удался сын у Ульяны Григорьевны, беда у нее с ним. И что? Пусть они там сами выбираются из своих тупиков. А им, Любарцам, по мнению Романа, сейчас надо отойти в сторону, и конец.

За обедом мать снова начала о том, что Роман напрасно прощает "этому головорезу", напрасно. Пусть бы потаскала его немного милиция, пусть. Что же это такое: что хочет, то и вытворяет.

Роман ласково поглядывал на свою добрую, работящую мать.

– Хватит, мама, о нем, ну его к дьяволу! – сказал он наконец. – Тем более что и я повел себя не очень хорошо. Хватит об этом, хватит! Лучше расскажи мне... расскажи... об отце...

Вилка задрожала в руке матери, остановилась над тарелкой, потом звякнула по донышку, и этот дрожащий звук висел между ними долго-долго.

– Почему, как только я начинаю про отца, ты сердишься? – нарушил молчание Роман. – Почему? Почему бледнеешь, глаза отводишь? Разве не проще сказать правду? Разве не легче нам будет тогда? Ведь я могу подумать, что... что ты виновата в его смерти.

В комнате стало тихо-тихо, через открытые форточки доносился шелест пожелтевших листьев.

– Виновата? – мать стояла посреди комнаты суровая и бледная, совершенно не похожая на себя. – Н-не знаю... Не знаю. – Она махнула рукой позади себя, нащупала спинку стула, села. В этих ее скупых жестах было больше обреченности, нежели в словах.

Теперь в Романовой душе зародилось два чувства. Ему хотелось подойти к матери, приголубить ее, успокоить, попросить, в конце концов, прощения за эти бестолковые, ничем не оправданные вопросы... Но еще была и злость. Хотелось криком кричать, чтобы мать рассказала ему все.

Роман поднялся и вышел из хаты. Пошел мимо сарая, тропинкой через огороды к берегу пруда. На старательно убранных, высохших после жаркого лета полосках земли еще кое-где виднелся укроп, островками зеленели буряки, оставленные хозяйками "на вырост", торчали голые стебли подсолнухов.

Возле берега пруда стояли лодки. По пять-шесть приткнулись к каждому столбику: голубые, красные, зеленые, коричневые – прямо радуга на воде. Будний день, вот и отдыхают рыбаки, а в субботу и воскресенье разбегутся лодки во все стороны и застынут в разных местах, на зеркальном плесе. Два рыбака в каждой, четыре-пять удилищ на борт лягут, и будет казаться, что лодки эти сказочные стоят на копьях...

Только за поворотом пруда Роман понял, что идет к Нелле. Огород Воронюков, хотя они и жили на третьей улице, тоже выходил к пруду, потому что вода окружала Малую Побеянку с трех сторон. Он надеялся встретить Неллю на огороде. Почему-то был уверен, что именно там увидит девушку.

Но все огороды стояли тихие и безлюдные. Они как-то грустно сбегали к пруду, необычно пустые. Еще только сентябрь, а картошка уже убрана.

Роман огляделся вокруг. Берег пруда здесь был немного шире, и на нем ровными рядами красовались плакучие ивы. Но что это? У Романа даже похолодело в груди: первый ряд ив, росший ближе других к пруду, лежал в воде. Зеленые крепкие деревья неуклюже покачивались на волнах. Они словно упали на колени. Их кроны, еще зеленые, еще сильные какой-то удивительной внутренней мощью, находились в воде, длинные ветви напоминали косы утопленницы.

– ...Три, четыре, пять, шесть, семь, – шептал Роман, считая подмытые водой полегшие ивы.

Он подошел к одной из них, присел на корточки возле вывернутого корня, под которым мирно плескалась вода. Какая же злая сила таится в ней!

– Эй, парень!

Роман порывисто оглянулся и увидел в двух шагах от себя Мироновича.

– Вы?!

– Я, – улыбнулся старик. – А ты почему здесь плачешь?

Только теперь Роман ощутил на своих щеках слезы. Отвернулся, поспешно вытер их.

Миронович подошел к иве, наклонился, погладил блестящий под лучами солнца ствол – на Романа он уже не смотрел.

– По-моему вышло. Просил укрепить берег, – ведь такой плес, одни ивы не справятся. Но куда там! – Миронович словно и забыл о Романе. – Дурьи головы, сплетники несчастные! – ругал он кого-то, щупая темно-рыжие корни ив узловатыми, как и эти корни, пальцами. Потом все-таки повернулся к Роману: Вот скажи, ты парень грамотный, могут они еще раз прорасти?

Роман не расслышал вопроса. Он представлял в это время рядом со старым рабочим людей, которых хорошо знал: директора школы Василия Михайловича и классного руководителя Ивана Ивановича. Как бы поступил в такой ситуации Василий Михайлович? Придирался бы, наверное, к слезам Романа: а что? а почему? Неужели снова с кем-то дрался?.. Разговор сразу же зашел бы в глухой тупик. А Иван Иванович? Кто знает. Странный он, иногда и на себя непохож...

– Почему ты молчишь? – дотронулся до плеча Романа Миронович.

– А что тут сказать? Вон сколько ив погибло...

– Полагаешь, погибло? – Миронович прошелся между вывернутыми корневищами, обернулся к Роману. – Смотри, они еще питаются соками земли. Если бы выкопать и перенести... скажем, вон туда. Грунт одинаков, а? Заметь: они уже неделю так лежат, а по-прежнему зеленые и крепкие.

"И в самом деле! Поставить их снова в строй – вот было бы здорово!"

Миронович еще раз обошел все ивы, наклоняясь над каждой, как врач.

– Я впервые здесь... – Голос Романа прозвучал глухо и неуверенно. Наверно, пропадут они все же: к зиме идет... – Он умолк, почувствовав, что говорит не то, совершенно не то. Через минуту добавил: – Сюда бы людей, человек десять, потому что мы вдвоем не сдвинем с места ни одной ивы.

– Не сдвинем. – почему-то весело сказал Миронович. – Да и на смену мне. – Он взглянул на часы. – Вот если бы пришли твои друзья, скажем одноклассники, а?

"Одноклассники... Митька Важко, Ваня Микитюк, Левко Нежный, Хома Деркач... Сейчас они, наверно, на стадионе..."

– Они сейчас на стадионе...

– И здесь можно один раз собраться, разве нет, Роман? Я так думаю, Миронович почему-то лукаво усмехнулся.

Роман ничего не ответил. Он пошел вдоль берега, мимо разноцветных лодок, мимо огородов, на которых одиноко торчали стебли подсолнухов, загнутые в грустные знаки вопроса...

Стадион – на околице поселка. Его зеленовато-седое поле вынырнуло из-за хат, открылось перед Романом на всю свою ширину – притихшее под лучами нежного осеннего солнца. Роману захотелось лечь навзничь, раскинуть широко руки и смотреть в небо. И думать о чем-нибудь приятном. Допустим, о Нелле Воронюк. Вспоминать ее лицо, губы, слегка испуганные глаза...

Ребята не играли. Сидели в углу стадиона – белые футболки на зеленом фоне. Несколько пар глаз настороженно уставились на Романа. Ребята были сердиты. Игра не состоялась... Левко Нежный стоял на одиннадцатиметровой отметке и бил по пустым воротам. Когда все пять мячей оказались в сетке, он лениво выкатил их в штрафную площадку и начал снова бить по воротам.

"Из поселка маловато", – отметил Роман, раздумывая, как бы сказать о работе на берегу этим невеселым ребятам.

– Кто это тебя так? – спросил Вадим Коренев, и Роман вспомнил свое разукрашенное лицо.

Он пропустил вопрос мимо ушей.

– Игра, как я понимаю, не состоялась?

– Увальни! – махнул рукой Адамко. – Думают, что у меня работы дома нет.

– А у меня? Да что там говорить! – сказал Левко, и белый мяч закрутился в сетке ворот.

"Настроение у ребят явно не того... Некстати прозвучит предложение", думал тем временем Роман. И тут он понял, что не пойдут они с ним, ни один не стронется с места. Еще и высмеют.

Роман невесело и немного растерянно смотрел в лица ребят. Зеленое поле лежало перед глазами, а на нем белыми пятнами – пронумерованные футболки. Перед ним были одни футболки, а ребят вроде бы и нет. Глупость какая-то, что за наваждение! Ребят нет, только номера на спинах. У Левка – седьмой, у Корнеева – одиннадцатый. Левко – неплохой полузащитник, Вадим первоклассный нападающий... У Адамко первый номер. Вратарь... Начхать им на упавшие ивы!

– Ты что уставился? – спросил Вадим и легко поднялся. Его тренированные смуглые ноги замаячили между белыми футболками. – Так что? По домам? оглядел он ребят.

– Куда же еще? – поднялся и Адамко. – Домой... – Он остановился перед Романом и сказал немного сердито: – А тебя хорошо все-таки разрисовали!

"Чего это он такой злой, словно я виноват, что игра не состоялась..."

– На берегу ивы подмыло. Их еще можно поставить, работы на пару часов, – сказал тихо Роман.

Адамко какой-то миг смотрел на Романа, должно быть взвешивал сказанное, потом едва заметно усмехнулся, пожал плечами и повернулся к ребятам:

– Домой, куда же еще...

"Подумал, что я шучу. А другие?"

Другие вообще, кажется, не слышали Романа. Переодевались, переговаривались, смеялись.

Кто-то тронул его за плечо. Роман даже вздрогнул, – такой напряженный был весь. Оглянулся: Левко Нежный.

– Ромка, ты серьезно про ивы?

– Конечно.

– Вчера я там был. Страшно! Считаешь, их можно еще спасти?

– Спасешь... – процедил Роман и кивнул на ребят, которые уже переоделись и окружили Вадима Коренева. Известно, сейчас все зависит от Вадима. Как он скажет, так и будет. Это понимал, наверное, и Левко. Поэтому и шагнул к нему: