Текст книги "Уроки"
Автор книги: Николай Сумишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Сумишин Николай Флорович
Уроки
Николай Флорович Сумишин
Уроки
Повесть
"Уроки" – первая книга молодого украинского писателя Николая Сумишина, издаваемая в переводе на русский язык.
В повести, давшей название книге, автор рассказывает о буднях педагогов и учащихся средней школы, показывает сложный духовный мир подростков, роль преподавателей в нравственном воспитании подрастающего поколения.
Рассказы Н.Сумишина – о жизни колхозников в послевоенные годы, о зарождении первого чувства любви, об ответственности взрослых за судьбы своих детей.
РОМАН
Школа – на пригорке, ее видно отовсюду, хотя вокруг дружно встали ясени и яблони, переплелись ветвями, словно вот-вот пойдут в танец. Школа стоит над всем зеленым миром.
Лето потихоньку уступает краски – осень торопит. Она где-то еще за лесами, за долами, но лето уже отступает: покорно отдает листик за листиком. За окнами школы все желтеет, да и сама она желтая – отражает стенами окружающее. Грустью благостной наполняется школа, грустью доброй и нежной, как настроением человек, который вспоминает что-то приятное из прошлого.
Непросто в такое время сидеть в классе и слушать учителя, особенно если ждет тебя свидание, которое пугает тебя, тревожит и волнует.
Роман только что ответил на вопросы Никиты Яковлевича, ответил хорошо. Его ответ, пересыпанный собственными наблюдениями, примерами из жизни, понравился учителю. В дневнике появилась еще одна пятерка. Но и отвечая он думал о Нелле, о предстоящей встрече.
Придет ли?..
Ему послышалось, как кто-то кому-то шепнул, что он, Любарец, сегодня, мол, очень лиричный. Но Роману все это безразлично. Он смотрел за окно, где было так желто, так грустно, и думал о Нелле Воронюк из десятого "А". Уже наверняка прочитала письмо... Как долго колебался он, прежде чем написать его! Бредил ночами ее именем, писал тайком ее имя на парте – и смех и горе...
После звонка Никита Яковлевич остановил Романа возле дверей:
– Любарец, пожалуйста, на минутку.
Роман подошел, остановился, настороженный, перед учителем:
– Я слушаю вас, Никита Яковлевич!
Учитель закрыл классный журнал, опустил на него руки, забарабанил пальцами.
– Вот что... К твоим знаниям литературы у меня претензий нет, но... сегодня, кажется, ты меня совершенно не слушал!
– Да вы что, Никита Яковлевич! Я слушал, могу рассказать... – Роман даже оглянулся, как бы ища у кого-нибудь поддержки. – Я внимательно слушал... – и, не выдержав укоризненного учительского взгляда, опустил глаза.
– Хорошо, иди, – пробормотал учитель и отвернулся к окну.
– О чем он? – спросил Митька Важко, когда Роман закрыл за собой двери. Митька одиноко торчал на школьном дворе.
– Ничего особенного. Спрашивал, кого я из современных поэтов знаю.
– И что?
– Ответил – и все, – Роман прошел мимо товарища, оглянулся. – Ты не домой?
– Не-ет, – удивленно протянул Митька. – Мы ведь на стадион...
– Я сегодня не могу.
– Так ведь...
– Сказано же!
– Как хочешь. Только... ребята и так...
– Ну и что?
– Ребята же...
– Все! Иначе это словно разговор между девчонками.
Митька переступил с ноги на ногу.
– Какая тебя муха укусила?
Роман вспомнил Неллю, усмехнулся:
– Большая муха... Бывай!
И зашагал по асфальтовой дорожке.
– А что сказать ребятам? – крикнул Митька вслед.
Роман засмеялся:
– Ох и беспомощный ты, друже! Что сказать? Что думаешь, то и скажи.
– А я ничего не думаю. Разве тебя поймешь?
– Если ничего не думаешь, тогда ничего не говори, – опять засмеялся Роман и совершенно сбил с толку этим своим смехом Митьку.
День стоял безмолвный, листья на деревьях не шелохнутся. Иногда одинокий лист оторвется, и Роман долго наблюдает, как он медленно, нехотя кружит меж ветвями и – куда денешься? – покорно ложится в траву.
Роман идет по тихим пустым улицам поселка и думает о том, что нужно было бы все-таки сказать Никите Яковлевичу правду. А если уж быть до конца честным, то нечего и перед Митькой крутить!
Но, допустим, сказал бы он учителю все как есть на самом деле. Нетрудно представить, как бы в таком случае все выглядело.
...Никита Яковлевич остановил Романа уже около дверей:
– Любарец, пожалуйста, на минутку.
– Я слушаю вас, Никита Яковлевич...
– Вот что... К твоим знаниям литературы у меня претензий нет, но... сегодня, кажется, ты меня совершенно не слушал!
Он смотрит учителю прямо в глаза:
– Не слушал, потому что... не люблю ваших уроков.
Никита Яковлевич бледнеет, руки его замирают над журналом:
– Не... любишь?
– Не люблю. Потому что... вы их тоже не любите. Извините.
Учитель опускает голову, машет рукой: иди, мол, отсюда.
– О чем он? – спрашивает Митька, когда Роман закрывает за собой двери школы.
– Интересовался, почему я такой на уроках невнимательный.
– И что?
– Я ответил, что не люблю его уроков.
– Да ну?!
– Вот тебе и ну. – Роман проходит мимо товарища, оглядывается. – Ты не домой?
– Не-ет, – удивленно тянет Митька. – Мы ведь на стадион...
– Сегодня я не могу.
– Понимаю...
– Ничего ты не понимаешь! – Роман отворачивается. – Я Нелле написал письмо, сейчас у меня свидание...
И тому подобное...
Роман опечаленно вздыхает и плетется по улицам равнодушного поселка. Крайняя улица выбежала в поле и сразу там оборвалась. Роман лег на траву, подложил под голову портфель с книгами.
"Придет – не придет, придет – не придет..."
Небо синее. Осенью оно всегда синее, а летом голубое... Поле осеннее пахота тянется до самого леса, а в лесу шум, шорох. Это шуршат сухие листья...
Между хатами мелькнуло коричневое платьице – Нелля!
Роман вскочил:
– Здравствуй, Нелля! Я...
– Здравствуй! Может, ты будешь... смеяться, но... я вот...
– Что ты, Нелля... Я же сам пригласил тебя и...
– Куда пойдем? Я так устала на тех уроках.
– Пойдем в березнячок. Покажу тебе криницу. Там хорошо.
– Пойдем через сад, яблок насобираем. Ты любишь осенние яблоки? Они холодные, твердые и пахнут листьями.
– Листьями?
– Да. Вылежанными яблоневыми листьями.
– Листьями... А мне они пахнут цветами. Правда, я не знаю какими, но цветами. Принесет мама в комнату, выложит в вазу – и по всей хате запах цветов...
Они шли полевой дорогой; впереди, на выбоинах, покачивался воз соломы, а дальше виднелся лес.
– Осенний лес на радугу похож, – сказал Роман.
– На радугу? И правда! Летом все деревья зеленые, а осенью одни желтые, другие красные...
– Белые тоже есть, смотри, и зеленые... Действительно, как радуга через поле!
Они остановились, очарованные красотой леса.
– Скажи, Роман, ты любишь стихи?
– Стихи? Не знаю... Они меня как-то не волнуют.
– Сегодня Ульяна Григорьевна о Симоненко нам рассказывала. И стихи его читала. Хорошие стихи.
Роман вздохнул:
– Ты ведь знаешь, у нас преподает литературу Никита Яковлевич.
– Никита Яковлевич тоже хороший учитель.
– Ну нет!.. Вот скажи, я могу быть учителем?
– Ты? – Нелля с удивлением посмотрела на Романа. – Можешь!
– Нет, Нелля, – с грустью ответил Роман. – Я не могу быть учителем. Учителю необходим особенный характер. Простота, щедрость, душевная доброта, человечность... Много надо! Учитель – человек необыкновенный.
– А может... может, мы чрезмерно требовательны к этой профессии? голос Нелли звучал неуверенно. Роман заметил, что она вдруг почему-то заволновалась. – Посмотри, сколько парней и девушек ежегодно становятся учителями... Если бы все так смотрели, как мы, то... то некому было и детей учить...
– Постой, постой, а не хочешь ли и ты в пединститут? – весело спросил Роман и увидел, как порозовели щеки Нелли, как стыдливо блеснул в ее глазах добрый огонек.
– Хочу... – тихо ответила девушка, и столько было отчаяния, растерянности в ее голосе, что Роман воскликнул:
– Не переживай! Ты обязательно поступишь и будешь учительницей! Обязательно...
Нелля прижала ладонь ко лбу, оглянулась на поселок, потом сказала – уже спокойно:
– Роман, ты Сухомлинского читал?
– О нем читал.
– Я призналась Ульяне Григорьевне, что мечтаю пойти в пединститут, так она мне подарила книжку "Сердце отдаю детям". Удивительная книжка. Удивительный мир педагогики нарисовал Сухомлинский! Прочитала я и подумала: неужели есть такие школы? Где каждый – понимаешь? – каждый учитель взволнован своим делом!.. И вот... теперь я заколебалась, меня охватили сомнения, – Нелля грустно засмеялась, – я совсем упала духом. Раньше все было просто... Ну, как Никита Яковлевич, Ирина Николаевна... читают спокойно уроки, проводят массовые мероприятия. Но нет, не так все нужно!
– Правильно, не так. Сердце нужно отдавать.
– Вот-вот! Книжка прибавила мне хлопот: теперь я делаю выводы, которые меня просто пугают. Ирина Николаевна – мой классный руководитель, а встречаемся мы только на уроках, между нами стол – "каменная стена", как называет его Сухомлинский... Быть с воспитанниками и мыслями, и душой – это не так просто!.. А может, это и тяжело? Может, в этом вся сложность? Может, нужно иметь врожденные способности, чтобы находить общий язык с детьми?.. И теперь я думаю: а есть ли у меня такие способности? После Сухомлинского я уже ясно представляю разницу между Ульяной Григорьевной и Ириной Николаевной. Ульяна Григорьевна любит свое дело, а для Ирины Николаевны учительство – будничная ноша, тяжелая необходимость, работа ради зарплаты... А я... я буду любить свою работу, я знаю...
– Счастливая ты, Нелля, – только и сказал Роман.
– Я наивная, правда?
– Нет. Просто мы уже, кажется, взрослые. Ты, Нелля, чувствуешь, что мы уже взрослые?
– Чувствую... Радостно и... как-то боязно.
– Ты обязательно станешь учительницей. "Доброе утро, дети. Откройте свои тетради и напишите: "Классная работа".
Нелля засмеялась и сказала простодушно:
– Да, буду как Ульяна Григорьевна.
– Ты любишь Ульяну Григорьевну?
– Люблю и уважаю. И сочувствую... Понимаешь, она всегда чем-то встревожена, такое впечатление, что она не может развернуться на полную силу, словно что-то сдерживает ее добрые порывы.
– Не что-то, а кто-то. Тюха, кто же еще.
– Директор?
– А кто же? Спроси меня посреди ночи: "Любарец, кого ты не любишь?" И я скажу: "Тулько Василия Михайловича". Хотя лично мне он ничего плохого не сделал.
Нелля усмехнулась: видно, восприняла сказанное Романом как шутку.
– У Ульяны Григорьевны дома беда. Она очень одинока. Знаешь, Роман, однажды я даже плакала: ну насколько может быть несправедлива судьба к хорошим людям! Муж Ульяну Григорьевну бросил. Давно. А сын ее Василий, которого она боготворит, – закоснелый негодяй. Двадцатилетний увалень сидит на шее матери, спекулирует ее любовью. Пьянствует, дебоширит – ты же знаешь Василия. Ульяна Григорьевна, бедная, терпит. "Он, Нелля, сирота..." Как бывает в жизни: педагог, опытный воспитатель, а собственного единственного сына до ума не может довести.
...Домой шли молча. На пруды, окружавшие поселок, опускалось солнце. На мелких волнах испуганно дрожали, переливались красками толстые красные столбы.
– Нелля...
– Что?
– Ты на меня не сердишься?
– За что?
– Что я письмо тебе написал?..
Нелля быстро взглянула на Романа, и взгляд этот был взволнованный, тревожный.
Роману хотелось так много сказать девушке, но слова нужные почему-то не находились. Как он завидовал сейчас тем, кто умеет много говорить!..
И вот уже ее хата.
Остановились возле калитки. Глаза Нелли встретились с его глазами.
– Ты, Ромка, не такой, как все, ты...
Отвела взгляд.
И пошла.
– Нелля!
– Что?
– До свидания!
Белая лента, которой Нелля перевязывала тяжелую косу, мелькнула возле хаты, и все. Тихо-тихо. Тихая осенняя пора... "Ты, Ромка, не такой, как все..." Что она хотела этим сказать?..
Роман брел асфальтированной дорожкой между осокорями, ронявшими желтые листья, и думал о криничке в березняке, о Нелле... Он был уверен, что этот теплый осенний день запомнит на всю жизнь.
МИТЬКА
"Эх, стать бы выдающимся футболистом! – мечтал Митька, возвращаясь из школы. – Нет, не просто выдающимся, а непревзойденным мастером. Чтоб, к примеру, взять мяч возле одних ворот, провести его через все заслоны до других и красиво закрутить в сетку. Надо еще один? Пожалуйста, хоть десять! Удар с большого расстояния – гол!"
Где-то недалеко цокали каблучки по асфальту, к Митька подумал, что это, наверное, идет из школы какая-нибудь его одноклассница. Может, Иванцова Женька, комсомольский секретарь с синими глазами? Он хотел оглянуться, но нет...
"Женька... она относится ко мне, как..."
Митька стал подбирать слова. Все они почему-то были неприятными.
"Презрительно?.. Глупости! Откровенного презрения я ни разу не замечал... Свысока? С чего бы это? По какой причине?.. Интересно, а как она относится к Роману?.. Тоже мне задавака! Как он со мной разговаривал! Словно не человек перед ним, а пустое место... Эх, стать бы сразу красивым, хорошим! Вот он, Митька Важко, стройный, высокий, широкоплечий парень, легко идет впереди Женьки Иванцовой. Каблучки стучат все громче, но Митька равнодушен. Он себе цену знает..."
– Митька!
Оглянулся. Медленно катится рядом отцовский мотоцикл с коляской, лицо отца широко усмехается из-под шлема:
– Садись, подвезу.
Митька украдкой зыркнул на противоположный тротуар и хмыкнул: там стучала каблучками учительница Ульяна Григорьевна.
Уселся за широкой отцовской спиной, бросил портфель в коляску – и они уже мчатся по туннелю из нацеленных в небо тополей.
Голубой шлем посверкивал перед Митькой. Вот он повернулся, и Митька увидел нос отца, загоревший, немного облезший, на нем подрагивали защитные очки.
– Почему так рано?
– Стадион пропустил.
– И правильно. Что толку с беготни?
– Ирина Николаевна пообещала спросить завтра по геометрии. Придется посидеть.
Отец оторвал от руля левую руку и дотронулся до коленки сына. Ему, видимо, понравилось, что сын вместо футбола торопится к книгам.
"Как мало родителям нужно для утешения", – подумал Митька.
Отцова рука снова легла на руль. Митька теперь смотрел на тяжелую, натруженную, загоревшую руку. И вдруг подумал: "Этой рукой он поддерживал ружье, из которого когда-то пальнул по ногам Деркача!"
Едва промелькнула эта мысль, как тут же отцова наклонившаяся над рулем фигура наполнилась загадочностью. В ней появилось что-то таинственное, и Митьке хотелось положить руку ему на плечо, сказать тихо и просто: "Не терзай себя, батя. Расскажи мне все".
Нет, не расскажет. Он не любит этот эпизод в своей биографии. Да разве только этот? Во время войны он в концлагере сидел, но никогда не рассказывает о своих страданиях. Словно стыдится... Впрочем, это его дело. У Митьки, если уж откровенно, тоже есть что-то, о чем он должен молчать. У каждого человека – Митька был полностью уверен – есть такое.
Митька смотрел на отцову руку, сильную, шершавую, и в нем шевельнулось что-то похожее на зависть... Нет! Отец не имел права тогда стрелять, он должен был собрать свои нервы в тугой узел! Своим выстрелом он причинил зло многим: пострадал Деркач, пострадал сам отец. Пострадала мать, оставшись на четыре года одна, пострадал и он, Митька, потому что рос полусиротой... Безрассудность никогда не бывает для человека надежным спутником.
А впрочем, отцу просто не везет в жизни. Не везет. Взять хотя бы этот товарищеский суд... Да что говорить!..
Рассуждая так, Митька, к своему удивлению, все равно чувствовал слабую зависть к отцовской безрассудности...
Перекресток. Поворот направо. Приехали.
Мотоцикл остановился во дворе, отец, уже без шлема, стряхивал пыль с одежды и поглядывал на задумавшегося Митьку.
– Неприятности в школе?
– Откуда ты взял? – Митька стал на землю, достал расческу, причесался. – В школе – порядок.
– Что же тогда тебя тревожит?
– Меня? – Митька спрятал расческу, взял в коляске портфель. – Разве что товарищеский суд. Хотя, по всем правилам и законам психологии, суд должен тревожить тебя.
Сказав это, Митька подумал, наблюдая за посеревшим сразу лицом отца: "Как мало ему нужно для волнения". О товарищеском суде Митька напомнил после назойливых расспросов отца, но это ничего не меняло: суд в самом деле задал им хлопот, особенно ему, Митьке: в каждом взгляде он перехватывал или немой вопрос, или же молчаливое осуждение.
– Извини, я что-то не так сказал? – спросил Митька, потому что отец продолжал стоять перед ним в растерянности.
– Нет, нет, правильно сказал. Пойдем обедать. – Но возле веранды отец остановился, посмотрел Митьке проникновенно в самые глаза. – Вот о чем я хотел спросить тебя... как взрослого человека, образованного... – Он вздохнул, отвернулся. – А впрочем, пусть уж... Хотя тебе надо знать, сын: злословье – тоже преступление, иногда более тяжкое, чем убийство...
– Странно, ты обиделся...
– Обида у меня одна: холоден ты, сердце холодное. И легкомысленный, а скоро уже в армию должен идти. В самом деле, вырос уже.
Митька рассердился:
– Ну, вырос! Ну, в армию! И что я такое сказал?
– Сказал... – Лицо отца, сморщенное, худое, пошло розовыми пятнами точно так же, как тогда, когда на товарищеском суде его позвали к столу. В щель приоткрытой двери, словно на зауженном экране, Митька видел розовые пятна на лице отца, руки, нервно теребившие бахрому красного бархата, и обвисшие брюки на коленях. Этот кадр почему-то запомнился. Хотя Митька хорошо помнил и многое другое. Например, тот первый день...
...Задача по геометрии не решается, хоть плачь. Митька сделал уже три варианта, но каждый раз ответ был далек от написанного на последних страницах учебника. Роман, ясное дело, решит! В Романовой тетради будет единственно правильный вариант. И когда Ирина Николаевна назовет его фамилию, он с радостью объяснит решение.
Заурчал мотоцикл возле окон, – приехал отец.
– Сынок, – услышал Митька с кухни голос матери. – Отец буряки привез.
– Некогда мне.
– Ну ладно, пусть сам. У меня тоже – пирожки вот-вот дойдут. Еще подгорят...
Взвизгнули дверцы электродуховки. Запахло печеным. Белые пирожки с творогом... пышные... свежие... молоко в кувшине. Наливаешь – и пахнет оно разнотравьем.
За окном раздались чьи-то шаги.
– Мам, кто там?
Молчание.
Но вот появилась в дверях встревоженная мать.
– Почему-то их принесло... И Деркач... Присмотри за пирожками.
Митька отодвинул на окне занавеску. Так и есть: Деркач, начальник охраны завода. А вон сельсоветский секретарь Захарченко и еще какие-то люди. Деркач высокий, плечистый, поэтому секретарь, слушая его, то и дело поглядывает вверх. Смешно: слов не слышно, подбородок Деркача с двумя складками жира без остановки двигается, а Захарченко головой кивает, словно конь в жару.
Наверное, что-то неприятное говорит Деркач, неприятное для отца: он стоит перед ним, растерянно опустив руки, лицо вот-вот вспыхнет пламенем. Взгляд удивленно-испуганный.
Хотя Митька не слышал ни одного слова со двора, но уже догадался, что там случилось. Деркач обвиняет отца, что тот якобы взял буряки из кагатов, а отец, ясное дело, насобирал их на дороге: машины везут их на завод и теряют. Вот на чем скрестили мечи давние враги.
Странные эти взрослые, честное слово! Тащат какую-то ненависть друг к другу из седой старины. На кой черт? Портят себе нервы... Деркач мстит, как же. Его можно понять: за какого-то никчемного зайца выпущено по нему два заряда отборной дроби! Да, паскудного зайца отец едва не застрелил его.
Митька открыл дверцы электродуховки. На него пахнуло духом румяных, хорошо испеченных пирожков. Сложил их на заранее приготовленные белые рушники, выключил духовку. Над пирожками, покорно лежавшими по четыре в ряду, поднимался пар. Всем своим румяным видом они как бы приглашали к вкусному лакомству. Но непрошеные гости испортили аппетит.
Митька опять взглянул в окно.
Секретарь что-то писал, пристроившись возле собачьей будки. Над ним торчал Деркач и, как и раньше, шевелил подбородком. Отец сидел на мотоцикле, Митька понял по его виду, что дела у него – хуже некуда. Иногда отец протестующе мотал головой.
А где же мама?
А-а, вон где она, буряки выбрасывает из хлева. Тяжелые, с отбитыми хвостиками коренья, описывая высокие полукруги, падали один за другим посреди двора, некоторые закатывались в подорожник...
...Мать тихонько плакала, возясь с пирожками: она отрывала их друг от друга и складывала в большую эмалированную кастрюлю – дольше будут свежими. Отец нахмуренно сидел за столом. При сыне – это понятно – они и словом не обмолвятся. Полагают, что он, Митька, наивный подросток, не догадывается, что к чему. А задачка со всеми известными!
– Мить, ты ничего такого не думай, – промолвил вдруг отец. Недоразумение... Утрясется.
– А я ничего такого и не думаю. Мама, время, наверно, обедать!
Отец ударил кулаком по столу:
– Сопляк! Как ты с матерью разговариваешь?!
– А как я разговариваю? Мам, скажи, как я разговариваю?
Мать махнула рукой.
– Обыкновенно разговариваю.
– Вот-вот! Для тебя в привычку вошло кричать на мать!
"Ну вот, начинается старая песня..."
– Я не виноват, папа, что у тебя так сложилось с Деркачом... И вообще я не виноват, что у тебя так сложилась жизнь!
– Митя! – испуганно вскрикнула мать, а отец, держась за край стола, даже поднялся. Теперь уж не гневом горели его глаза – в них были и упрек, и глубоко спрятанная просьба.
– Договаривай.
Митька взял два пирожка, чашку (кувшин с молоком стоял на столе) и сел перед отцом.
– Наивные вы люди... Деркач нарочно затеял эту игру, дураку понятно. Между прочим, я все знаю. Все, понимаешь? Все!
Отец как-то странно, пожалуй, с сожалением взглянул на мать и сел. Его потрескавшиеся руки с выпирающими сухожилиями лежали на столе безвольно, расслабленно. Словно отец забыл о них.
Митька налил в чашку молока и начал есть пирожок, запивая молоком и поглядывая на отцовы руки.
– Ну и?.. Что же ты знаешь? – наконец спросил отец.
– Все, что знают люди. Я уже взрослый! Нужно это понять. И тебе, мама. А то "Митя, Митя...". Я уже Дмитрий!
– Дмитрий... – повторила сквозь слезы мать и замолчала. Она стала за спиной отца. Так молча они и смотрели на Митьку, пока тот не опорожнил чашку.
Отец вздохнул, встал и пошел в прихожую. Одеваясь, сказал:
– Дмитрий, вот что я думаю, может, тебе со мной пойти? Научу тебя сахар отбеливать.
Как ни раздувал Важково дело с буряками Деркач, продвинуть его дальше товарищеского суда ему не удалось. Не нашлось свидетелей. Да, Степан Важко проезжал в тот день возле кагатов, но что он брал буряки, никто не видел. На дороге – иное дело. На дороге Важко частенько собирает буряки, падающие с машин. Но этим занимается не только Важко. Другие колхозники тоже не прочь подобрать валяющееся добро.
Об этом обстоятельно и солидно говорилось на заседании товарищеского суда, которое Митька минут десять наблюдал в щель приоткрытой двери.
Дома отец рассказал все подробно (мать в суд не ходила), особенно о каком-то письме в органы народного контроля. Будто бы решили его написать члены товарищеского суда, но сначала им нужно "подсчитать, сколько же сырья теряется на наших отвратительных дорогах".
– Папа, а как же с тобой? – улыбнувшись, спросил Митька.
– Что? – не понял отец.
– Ну, как с тобой обошелся суд?
– А-а... Да разное говорили.
– Ясно. Критиковали твой способ жизни и твой способ мышления. А я полагал, врежут рублей пять штрафу за чрезмерное влечение к мелкособственнической деятельности. – Митька засмеялся.
– Не зубоскаль о вещах, в которых ты ничего не понимаешь, – сурово сказал отец, а мать добавила:
– Ты ему слово, а он тебе десять... Иди, иди на огород.
– Вот уже и работа. А рабочий класс, я так понимаю, – никакой собственности. Отработал восемь часов – отдыхай.
– Перейдешь на свой хлеб, будешь отдыхать. А сейчас – трудись!
– Иду, иду. Эксплуататоры!
На огороде Митька уселся на мешке с картошкой, подставил лицо солнцу, закрыл глаза и замечтался. О чем? Да так, о всякой нереальной всячине. Однако мысли упорно возвращались к Иванцовой Женьке. "Вот если бы она полюбила меня... и поцеловала".
Открыл глаза, оглянулся вокруг испуганно. Ему показалось, что о любви и поцелуе он сказал вслух и притом громко. На соседнем огороде находилась тетка Фросина, а еще дальше – целый выводок Воронюков: мать с дочерьми. Нелля среди них самая высокая. Нелля из десятого "А", Романова симпатия. Тоже хорошая девушка, правда молчаливая немного. Живет почти рядом, а по-настоящему не знакомы. Так, "здравствуй" – "привет"...
"Я тоже молчаливый... стыдливый трус! Пойти бы сегодня к Женьке! Проявить характер... бесхарактерный характер, ха-ха... Женька усмехнулась бы... она же меня как пустое место воспринимает..."
Тетка Фросина высыпала картошку в мешок, обернулась:
– Митя, иди-ка поддай.
Митька перешел на огород соседки – узенькую вскопанную полоску земли, сбегавшую от хаты к пруду.
– Венец уже, тетя?
– Собрать да в погреб снести. А твои где?
– Обедают, – Митька взялся за рожки мешка, р-раз! – ноша на теткиной спине. – Полные набираете.
– Мешки маленькие.
И пошла межой, осторожно переставляя загорелые с толстыми, словно опухшими, икрами ноги. Остановилась, обернулась:
– Отец уже пришел?
– Пришел.
– И что? Как там обошлось?
– Поговорили на моральные темы.
– Ага, – раздумчиво промолвила тетка, кивнула головой. – А я думаю: ни с чего позорят человека. Ни с чего... – И мешок с картошкой поплыл дальше.
Митька снова устроился на мешке. Потом встал, разделся. Слабое сентябрьское солнце коснулось лучами смуглого тела...
"Осень. Дожди скоро пойдут... затем зима, весна, а там – выпускные экзамены. Вручат аттестат..."
Возле Митькиной тени легла еще одна тень – отцова. Митька не оглянулся. Он как раз думал о будущем лете, о документе, который засвидетельствует его зрелость, и конечно же – об Иванцовой Женьке, у которой вишневые, словно карандашом обведенные, губы. Он переносился в то зрелое лето, ставил себя рядом с девушкой, пытался представить себя и Женьку, например, в лесу или на лодке (он на веслах сидит, а Женька – напротив; мах весел широк, упорен, мышцы налиты силой – чудесно!). Пытался, но напрасно: Митька ненавидел себя, худенького, невысокого ростом трусишку.
– Дмитрий, – сказал отец. Голос у него тихий – голос человека, который несет на плечах неизвестно какую вину. Взвалил себе на плечи вину, как тетка Фросина мешок с картошкой, и несет... Идет межой между стыдом и позором, несет тихонько вовсе непонятную для Митьки ношу. – Ты переживаешь за меня?
"Я переживаю? Дивные дела".
– Тетка Фросина спрашивала...
– Совесть у меня чистая, сынок... В жизнь чужого не возьму, тут полный порядок. Ты можешь быть уверен.
– А мне что... Не батюшка я, папа, исповедовать не умею.
– Ну вот. Дождешься от сына доброго слова... Боюсь я за тебя. Понимаешь, какой-то ты, ну, не готовый к жизни... растеряна в тебе мысль... вот что меня тревожит. Жизнь – она коварна. Иногда козырь даст в руки, а иногда такую свинью подсунет... Иногда одно мгновение, и в нем – твоя судьба. Одно мгновение. К нему надо готовить себя. Ты меня понимаешь, Дмитрий?
Митька поднял на отца улыбающиеся глаза.
– Я думаю сейчас: зачем ты стрелял в Деркача? Это мгновение для тебя было решающим?
Отец ничего не ответил. Однако что-то изменилось во всей его фигуре. Он медленно отвел взгляд от Митькиного розового лица, потер зачем-то ладони о штаны, взял пустые ведра, присел на корточки – и затарахтела белая картошка о серебристую, словно седую жесть.
МАЙСТРЕНКО
Учитель истории вошел в класс так, словно не портфель держал в руке, а ведро с водой, которую боялся расплескать: вначале в прямоугольнике дверей появился сам Иван Иванович, а уж потом портфель, на который хозяин смотрел, не сводя глаз.
Выставив портфель на стол, словно на смотрины, поздоровался (класс сегодня притих подозрительно быстро), предложил раскрыть учебники на тридцать третьей странице и еще раз внимательно перечитать заданное на дом. Но дружного шелеста страниц, к великому своему удивлению, он не услышал.
Иван Иванович насторожился. Ему никак не хотелось осложнений после вчерашнего педсовета. А осложнение назревало, учитель видел это по лицу Дмитрия Важко, который сидел какой-то взъерошенный весь, взволнованный. Да, что-то случилось. Наверняка что-то случилось. Сейчас он выяснит. Сейчас...
Иван Иванович грустно покачал головой: опять придется сегодня торчать здесь до сумерек, а жена еще от матери не приехала, картошка не выкопана, свинья с голоду подохнет... Пропади все пропадом!..
– Так что случилось? – спросил он.
Ученики опустили глаза, молчат. Наверное, произошло что-то необычное: до сих пор еще не бывало, чтобы так дружно молчали.
Но вот Женя Иванцова подняла на Ивана Ивановича глаза, и он прочитал в них: "Как же вы не видите?" Роман Любарец тоже взглянул на него, затем перевел взгляд на доску. Иван Иванович оглянулся и увидел на классной доске объявление. Смятое, пожелтевшее, – не один день оно висело на витрине напротив Дома культуры.
21.IX.19... года
заседание ТОВАРИЩЕСКОГО СУДА
по делу
Важко Степана Степановича
Нач. в 19 час.
– Важко, немедленно снимите!
Митька и не пошевелился. Только лицо его дернулось и побледнело. Вдруг он встал из-за парты, прошел молча мимо объявления и вышел из класса, тихонько прикрыв за собой дверь.
И тут неожиданно Иван Иванович почувствовал, что поступает не так, говорит не так, дышит не так, смотрит не так, даже молчит не так. Подобное чувство он ощущал уже не раз и раньше, особенно по вечерам, когда гасил свет и ложился в теплую мягкую постель. Тогда изредка к нему и приходило прозрение и он вдруг осознавал, понимал, образно видел свое педагогическое "я". Но к утру все проходило, и он, как обычно, поднимался, завтракал, кормил скот и осторожно нес в школу свой большой портфель.
Прозрение в школе – такого еще не случалось. Иван Иванович стоял перед десятиклассниками растерянный и смущенный. Ясно, читать мораль сейчас лишнее. Стыдить комсомольскую организацию класса и ее секретаря Женю Иванцову – тоже лишнее. Даже старосте он ничего не скажет, хотя раньше не преминул бы воспользоваться таким случаем... Что же делать? Да, надо немедленно снять со стола этот большой портфель. Вот так... Теперь легче, совсем легко стало, словно этот портфель не на столе стоял, а у него на груди... Дальше – объявление...
Иван Иванович нашел среди онемевших ученических лиц самое решительное и едва заметно кивнул. Никогда раньше не позволил бы себе учитель истории обратиться таким образом к Роману Любарцу, потому что Роман был парнем дерзким, взгляд у него всегда какой-то насмешливый. Словом, взаимопонимание между ними вряд ли можно было обнаружить. Но после скоропостижного прозрения...
Роман подхватился, словно ему не кивнули, а огрели кнутом, подбежал к доске и сорвал объявление. Не спеша свернул его и направился к Хоме Деркачу. Молча положил его перед ним и вернулся на свое место.
