Текст книги "Уроки"
Автор книги: Николай Сумишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
Иван Иванович вошел в учительскую. Сестры Липинские о чем-то шептались; возле книжного шкафа сидел Никита Яковлевич, и, как всегда, по его лицу блуждала пренебрежительная улыбка; еще несколько учителей проверяли тетради. Иван Иванович сел возле окна и засмотрелся на сад. Он любил смотреть на школьный сад. Отсюда, со второго этажа, яблони были как зеленые облака.
"Полезно было бы и вам, Никита Яковлевич, посидеть возле окна, вы же, кажется, что-то там рисуете... Посмотрите же, какая красота".
О том, что Боровой "что-то там рисует", Майстренко сказала жена. Где-то она прослышала, что у Никиты Яковлевича есть специальная комната, там он и держит картины. В комнату еще никому не удалось проникнуть – так он ее оберегал. Когда-то Никита Яковлевич будто бы посылал свои работы в Киев, но их отклонили как идейно незрелые произведения...
А впрочем, что только не придумают в маленьком поселке. Тут любой слух имеет длинные крылья...
Кто-то сел рядом. Дмитрий Павлович. Майстренко с интересом смотрел на еще неопытного, а поэтому нерасчетливого учителя и припоминал подробности вчерашнего педсовета.
...Выступал директор школы Василий Михайлович Тулько. Говорил об особой ответственности учителей за учебный процесс, говорил долго и сердито, а затем повел разговор более конкретный: подчеркнул, что его критика касается прежде всего молодого коллеги – Дмитрия Павловича.
Преподаватель английского языка Дмитрий Павлович Скопик покраснел, опустил глаза. Педагоги, воспользовавшись паузой, начали поудобней устраиваться на своих местах. "Если бы не это проклятое солнце!" – подумала математик Ирина Николаевна, пытаясь как можно внимательнее разглядеть "молодого коллегу", который так необдуманно начинает свое учительство. Когда идет разговор об успеваемости, директор школы всегда ставит Ирину Николаевну в пример. Он и сейчас, наверное, назовет ее фамилию.
Василий Михайлович, выждав паузу (это его манера – выждать какую-нибудь минуту после замечания), едва заметным движением правой руки поправил седую реденькую полоску волос, прикрывавшую лысину, и продолжал:
– Кому-кому, а вам известно, что процент успеваемости в Малопобеянской школе по сравнению с таким же периодом прошлого года снизился, я бы даже сказал, резко снизился. Дошло до того, что под угрозой оказались итоговые оценки! – Он снова переждал минуту. – Это безобразие! Только за последние дни один английский язык дал школе, – заглянул в бумаги, – шесть двоек. Шесть двоек! За три дня... Если пойдет так дальше, то до конца четверти молодой наш коллега исчерпает лимит всех учителей... Должно быть, Дмитрий Павлович не знаком с современными требованиями... Наверно, Дмитрий Павлович забыл, что педагогические способности учителя, его возможности характеризует прежде всего успеваемость...
– А не оценка в журнале, – несколько стыдливо и одновременно с вызовом прервал директора Скопик.
Директор пожал плечами. Выдержав едва ли не самую продолжительную из всех своих пауз, он громко высморкался в беленький, старательно обметанный голубой ниточкой платочек и пронзительно взглянул на Скопика. Директору больше всего не хотелось сейчас дискуссии, потому что знал, сколько времени, нервов и сердца надо истратить – как они этого не понимают! – на пустопорожнюю говорильню. А время у него на вес золота.
Дмитрий Павлович даже посерел под директорским взглядом. Только уши горели, словно предзакатное солнце. Вздохнул тяжко и еще ниже опустил голову. Увял, сник. А за его широкими плечами сидела беленькая, нежная Нина Кетлинова, и он до мороза под кожей почувствовал на затылке ее подбадривающий и восторженный взгляд. Только вчера Дмитрий Павлович признался ей в любви, Нина ответила ему взаимностью, они до рассвета бродили темными малопобеянскими улицами, взявшись за руки. Говорили обо всем на свете и очень придирчиво – о Василии Михайловиче и его "методах".
– Скажите, Дмитрий Павлович, – услышал Скопик директорский голос, – до института вы учительствовали?
– Нет.
– Нет. Значит, второй год...
– Еще имел практику.
– Еще имел практику! – повторил Василий Михайлович. – Он еще имел практику! А я практики не имею... Никита Яковлевич практики не имеет... Ирина Николаевна практики не имеет... – Он помолчал, подчеркивая тем самым значимость своих слов. – Вы, молодые, очень самовлюбленные!
– Но я ничего подобного не говорил...
– Я еще раз повторяю, что педагогические возможности учителя характеризует прежде всего успеваемость его учеников, которая выражается в оценках, Дмитрий Павлович! Простое дело – оценить школьника. Но здесь надо уметь найти правильный подход к ребенку, уметь, – директор взглянул на потолок, – уметь лелеять в его душе огонек жажды познания! В своей педагогической практике я имею бесчисленное количество красноречивых примеров... Скажем, когда-то в течение четырех лет в начальных классах я не ставил неудовлетворительных отметок. Я оценивал умственную работу ребенка только тогда, когда она давала ему позитивные результаты...
Дмитрий Павлович оживился, заерзал на стуле и снова, на удивление коллегам, вмешался:
– Об этом самом рассказывает Сухомлинский...
– Очень верно! Читал, знаю. Кстати, с Василием Александровичем я встречался не один раз... А вам, Дмитрий Павлович, посоветовал бы не перебивать старших, такое поведение ничего хорошего не прибавит вам, а только убедит присутствующих в вашей невоспитанности...
– Я тоже удивляюсь, Дмитрий Павлович, – заметила Ирина Николаевна. – Вы сегодня чрезмерно активны. Не пойму, что вас вдохновляет...
Скопик покраснел, и Нина Кетлинова тоже покраснела.
Директор говорил почти час. После него выступили классные руководители, выступили очень кратко. Потом слова попросила Ирина Николаевна.
– Я кратко, потому что наше время поистине золотое и расточать его на пустословье мы просто не имеем права. А вообще, Василий Михайлович, в том, что в журналах появляется больше двоек, нежели вами запланировано, виноваты не только учителя, но и ученики...
– Святая правда! – засмеялся Иван Иванович.
Ирина Николаевна не обратила никакого внимания на его реплику.
– Не хотят они учиться, не желают получать "хорошо" и "отлично". Их полностью устраивает "удовлетворительно". Но если взять наше нынешнее "удовлетворительно", то не тайна, что это "удовлетворительно" особенное, обусловленное целым рядом требований к школе, к нам, учителям...
– Компромиссное "удовлетворительно", короче говоря, – снова с улыбкой заметил Иван Иванович и заслужил недовольный взгляд директора.
– А я вообще не признаю такой тройки! Не хочу ее признавать! выкрикнул Дмитрий Павлович.
– Наивная молодость. – Ирина Николаевна обвела глазами учителей, словно искала подтверждение своему выводу. – Вам, Дмитрий Павлович, крайне необходимо поговорить с учениками. Не на уроке, а после. Поговорите, например, с Хомой Деркачом из десятого "Б".
– Почему с Деркачом? – возмутился Иван Иванович (он был классным руководителем в десятом "Б"). – Можно подумать, что у вас...
– И у меня хватает, – усмехнулась Ирина Николаевна, довольная, что зацепила Майстренко за живое. – Но пусть уж будет Деркач, он мой сосед... Так вот, Дмитрий Павлович, поговорите с этим учеником, и вы услышите, что он после школы хочет идти на завод, станет токарем, а токари на солидном предприятии меньше двухсот не получают. Школа, скажет он вам, пустая для него формальность, на заводе никого не будет интересовать его аттестат, в частности как документ об успеваемости... Поговорив на досуге с учениками, вы поймете, Дмитрий Павлович, простую истину: всех устраивает эта компромиссная тройка, всех, кроме вас. Следовательно, я думаю, надо сбавить немного темперамента, вашего агрессивного темперамента, ибо вы портите репутацию нашей школы, и немало... Об этом надо всегда помнить!
И наконец выступила Анна Васильевна Ступик, секретарь партийной организации школы.
– Начало учебного года все равно что понедельник, – сказала она. – А понедельник – день всегда тяжелый. Василий Михайлович, хотя и прав, хотя и справедливо сделал замечание, все же не совсем уверенно сказал здесь о Дмитрии Павловиче, потому что с таким же успехом можно было сказать о каждом из нас. Пропуская мимо внимания не очень тактичные выпады молодого коллеги, все же нужно признать справедливость его мысли: мы должны все наши усилия направить на повышение общей успеваемости, знаний учеников, а хорошая оценка в журнале появится как следствие не зря затраченных усилий...
Присутствующие кивали головами и посматривали на часы...
– Иван Иванович, – едва слышно шепнул Скопик и оглянулся, словно хотел поделиться важными государственными секретами. – Я проанализировал ваши реплики на педсовете и пришел к выводу, что мы с вами единомышленники.
"Молодой, наивный – одним словом, теленок..."
Ответить Майстренко не успел: в учительскую вбежала Ирина Николаевна.
– Они дерутся! Во дворе! Деркач и Любарец!
Все подхватились, побежали во двор, лишь Майстренко остался стоять возле окна.
Ребят разняли. Василий Михайлович начал выговаривать Роману, грозил пальцем под его носом. Хома же стоял под раскидистым деревом, размазывал на лице слезы и кровь и что-то кричал Любарцу. Во дворе столпились ученики младших классов, их галстуки краснели на фоне загоревших лиц и белых сорочек, как маки в созревшей пшенице.
Зазвенел звонок. Маки зашевелились, будто всколыхнул их ветер, поплыли к дверям школы, и вскоре во дворе остались только учителя и, словно два петуха, Хома с Романом.
"Сейчас приведут сюда, и начнется..." – подумал Иван Иванович.
Действительно, ребят привели в учительскую.
– Поражаюсь! – обратился к Майстренко директор школы. – Вы, классный руководитель, не соизволили даже выйти. Ведь это ваши ученики!
Иван Иванович ничего не ответил, только взглянул с укоризной на Романа Любарца и отвернулся к окну.
Директор не жалел слов и своего времени. Долго "исповедовал" ребят, его вопросы дополняла краткими въедливыми репликами Ирина Николаевна. Затем директор отпустил Хому Деркача на урок и начал отчитывать Романа отдельно. Любарец же – ох, и упрямец! – держался дерзко: даже без намека на раскаяние.
Ирина Николаевна махнула рукой и отправилась на урок.
Остались трое: учитель, директор и ученик. Иван Иванович поймал себя на мысли, что он сейчас ближе к ученику, нежели к директору.
– Ты считаешь, что, устроив драку под окнами школы, поступил правильно? – спросил он тихо Любарца.
Роман потупился, исподлобья взглянул на Майстренко.
– Хома – негодяй!
– А ты? – крикнул директор. – Как тебе не стыдно! Перед детьми... смотрите, мол, какой я герой! Стыд! Жаль, что отца твоего нет, он бы тебе... Хотя, впрочем, и отец твой был...
– Минутку, Василий Михайлович, – увидев, как побледнел вдруг Любарец, вмешался Иван Иванович: боялся, как бы парень в горячке не наговорил лишнего. – Отложим, может, этот разговор? Продолжим его, скажем, после уроков. А пока пусть Любарец перед всем классом попросит извинения у Деркача.
– Никогда! – выкрикнул Роман и бросился к дверям.
И они остались вдвоем – директор и учитель. Директор недовольно скривил губы, наклонился над столом.
– Кто вас просил?.. Душу ученика понимать надо...
Иван Иванович не ответил. Взял журнал.
– Мне на урок...
Василий Михайлович сказал еще несколько общих фраз о воспитании трудных учеников, о психологическом сопротивлении, индивидуальном влиянии, затем встал, что значило "идите".
На урок взаимопроверки в девятый класс, к Никите Яковлевичу, Майстренко шел с неохотой. Еще неделю назад на такие уроки он брал какую-нибудь работу и занимался полезным для себя делом. Сейчас же – то ли под влиянием предыдущего прозрения, то ли после неприятного разговора с директором пришел только с журналом, в который учителя записывают впечатления от уроков коллег.
Этот журнал с многочисленными, не совсем справедливыми, точнее, компромиссными записями он положил перед собой и стал внимательно слушать Никиту Яковлевича. Внутренний голос шептал и шептал ему: "Напиши со всей ответственностью... Разве можно так опрашивать учеников? Нет! Нет! Нет!.."
Щеки у Ивана Ивановича покраснели, – должно быть, давление поднялось. Ночью будет болеть затылок... Да и завтра целый день...
...Это была самая краткая запись из всех записей Майстренко. Но именно после нее, этой лаконичной записи, на Ивана Ивановича стали с уважением смотреть молодые педагоги, особенно Дмитрий Павлович.
"Урок украинского языка в девятом классе. Учитель – Никита Яковлевич Боровой. Из сорока двух учеников присутствуют двадцать семь. Опрошено восемь учеников. Все получили положительные оценки. Метод опроса неудовлетворительный. Вопросы ставились классу, ученики вызывались после продолжительной паузы. Дополнительные вопросы преимущественно такие, которые подсказывают или направляют мысль учащегося на правильный ответ. Таким образом, считаю, что оценки, поставленные учителем, не соответствуют знаниям опрашиваемых.
Вывод: метод опроса, который избрал Никита Яковлевич Боровой, не стимулирует учащихся к планомерной учебной работе, а воспитывает лодырей.
Майстренко И.И.".
Уязвленное самолюбие Никиты Яковлевича жаждало расплаты. Свободные сорок пять минут Боровой просидел возле окна бледный. Неприятные раздумья, видимо, не прошли бесследно. Никита Яковлевич на что-то решился, потому что когда пришло время идти на урок в десятый "Б", многозначительно посмотрел на Ивана Ивановича и уверенно вышел из учительской.
А еще через сорок пять минут педколлектив школы узнал о неслыханном для Никиты Яковлевича поступке: в журнале десятого "Б" (этот класс вел Иван Иванович) он поставил одиннадцать двоек по украинскому языку.
Войдя в учительскую, Боровой положил на стол журнал десятого "Б" с торжественным выражением на лице. Настолько торжественным, что завуч школы Максим Петрович Суховинский сразу же почувствовал недоброе: схватил журнал, развернул и... побежал к директору.
Вначале Тулько вызвал Никиту Яковлевича. О чем они там говорили, Майстренко, конечно, не знал, но что они пришли к определенному соглашению, он догадался без особых усилий. Когда прозвучало суровое: "Иван Иванович, зайдите!" и Майстренко переступил порог директорского кабинета, Тулько и Боровой сидели возле стола как единомышленники.
– За каждую из этих двоек, известно, отвечает классный руководитель. Ибо они свидетельствуют... ну, и тому подобное. Я не хочу говорить сегодня слова, которые, несомненно, сказал бы молодым педагогам. Вы меня понимаете, Иван Иванович? – директор школы наконец посмотрел на Майстренко.
– Полностью, – ответил Иван Иванович.
– Вы нам преподнесли сюрприз. Я, например, удивлен, и завуч Максим Петрович тоже, да все... что и говорить! Мы удивлены, Иван Иванович... Вы садитесь.
Майстренко сел.
– Не дай бог инспекция! Какую бы ниточку вы дали им в руки!..
Никита Яковлевич согласно кивал головой.
– Однако дело еще можно исправить... Разве не так, Иван Иванович? директор пристально посмотрел на Майстренко. – Я с вами буду откровенным. Ну, как с человеком, который до сих пор меня понимал и вместе с нами болел за доброе имя школы... – Директор раскрыл журнал для специальных записей. На счастье, вы начали новую страницу. Ее извлечь совсем легко, правда, страницы пронумерованы, но страницы Максим Петрович берет на себя.
Иван Иванович молчал. Он понимал лишь одно: сейчас на его глазах происходит не только великий обман, а... Он это очень ясно осознавал. И думал: "Тебя должно оскорбить их предложение! Ты обязан ответить резко и хлопнуть дверью!.."
– Вы что, не понимаете? – спросил директор.
– Прекрасно понимаю. – Майстренко усмехнулся. – Но что написано пером...
– Иван Иванович, вы меня просто поражаете! Работаем мы давно, знаем, какие хлопоты – эти двойки. Достаточно вполне, что нас молодые учителя подводят. Молодежь – она не осознает, потому что не видит картину широко, объемно... А вы... да и вы, Никита Яковлевич...
Никита Яковлевич кивнул в знак согласия.
– Погорячился, признаю. Обидно все-таки, пятнадцать лет учу, а тут, пожалуйста, обвинили чуть ли не в антипедагогической деятельности. Кстати, Иван Иванович, на ваших уроках я тоже бывал. Прежде чем спросить, вы, вспоминаю, просили учеников прочитать домашнее задание... Но я что, я всегда ясно сознаю, что каждая двойка – это лишние хлопоты для школы.
– Мы частенько шли на компромисс со своей совестью, – невесело сказал Майстренко. – Я тоже не исключение... Теперь в моем классе сидит Хома Деркач. Он не знает элементарных вещей. А уже выпускник. С чем же мы его выпускаем в жизнь?
– Вон как вы запели! – Тулько поднялся, прошелся по кабинету. – Что же, я подумаю... Я подумаю, почему в вашем классе сидят учащиеся со знаниями третьеклассников.
– Подумайте, Василий Михайлович. Может, и вас тогда обожжет стыд.
– Нет! А после моих раздумий вы будете иметь не тридцать два урока в неделю, а вдвое меньше! Я вас разгружу немного, потому что вы не справляетесь с возложенными на вас обязанностями!..
– Что же, и этот вопрос заслуживает внимания. У Ульяны Григорьевны вдвое меньше уроков, чем у Никиты Яковлевича.
– У Ульяны Григорьевны низкая успеваемость...
– Потому что она требовательно относится к своим ученикам.
Тулько сел, забарабанил пальцами по столу.
– Просто смешно, Иван Иванович. Просто смешно... Вы педагог со стажем, учитель, который, казалось мне, давно понял все тонкости нашей нелегкой профессии.
– Не знаю, что вы имеете в виду. А в нашей школе – позвольте вам это заявить со всей серьезностью – никакой требовательности и никаких твердо определенных положений.
Тулько испуганно посмотрел на Майстренко, словно ученик, которого поймали на горячем.
– Да вы что! Да вы понимаете!..
– Извините, – тихо сказал Иван Иванович и вышел.
РОМАН
Из окна ему видно огороды, работающих на них людей, кусок колхозного поля, где летом желтела пшеница, а теперь грустно поблескивает пахота. Еще ему видно пруд – до самого Манятина: на тихом серебристом плесе застыли лодки рыбаков. За прудом село и дорога к нему – белая в желто-голубом сиянии...
Этой дорогой он когда-то ездил с отцом по грибы в Лисичанские кустарники. Грибов они тогда собрали много, и мама их очень вкусно приготовила. А еще закрыла в банки, и... и потом, когда отец умер, эти маринованные грибы подавали к столу на поминках...
Роман закрыл глаза, чтобы придержать слезу, которая вот-вот должна была упасть на белый лист бумаги. Одновременно и мучительное воспоминание придержал в мыслях: пусть пожжет, пусть побередит сердце, потому что стал забывать отца своего. Сколько лет минуло? Семь? Да. Семь лет, три месяца и двадцать три дня... Время неумолимо стирает в памяти детали, подробности, развеивает их. Вместо них остается что-то очень высокое и невыразительное, этакий тебе монумент. И страшно становится, до ужаса, до боли страшно, потому что не различишь в нем родных черточек отцовского лица. Только взгляд, добрый, требовательный взгляд старшего друга, который ушел из их дома навеки. Только фигура и взгляд...
Теперь они замахнулись на него этим мелким, немощным, бессердечным: "Твой отец от водки умер..." Это бросил ему в глаза Хома Деркач перед дракой, да и директор едва не сказал в учительской.
– Роман!
Вздрогнул, выглянул из окна. В саду переминался с ноги на ногу Митька Важко. "Ну вот, благодарить пришел", – недовольно подумал Роман, возвращаясь от своих воспоминаний, от отца к Митьке, который маячил перед глазами.
– Роман, – сказал Митька. – Я иду с отцом на смену. Почему-то подумал, что и ты хотел бы... Посоветовался с отцом, и он согласился.
Роман сразу вспомнил, что старший Важко обслуживает те самые центрифуги, возле которых когда-то стоял его отец. Подхватился:
– Я сейчас!
Вскоре они шли прямой, как натянутый шнур, улицей, по сторонам которой маячили, словно стрелы, нацеленные в небо, островерхие тополя.
– Слушай... – произнес неуверенно Митька, и Роман подумал, что разговор будет о сегодняшнем: в самом деле пришел благодарить.
– А твой отец на каких вестонках стоит? – спросил Роман первое, что пришло в голову.
Митька посмотрел на него, как показалось, немного с негодованием, потом во взгляде что-то изменилось, и он ответил:
– На первом продукте... Теперь там полная автоматика, вот увидишь. Он будет ждать возле проходной.
Роман опустил голову, задумчиво произнес:
– Мой отец тоже на первом стоял. Тогда вестонки вручную разгружали...
У проходной завода клубился пар, окутывал высокую фигуру Степана Степановича.
– Быстрей, быстрей!
Он поздоровался с Романом, на проходной показал охраннику какую-то бумажку, и, когда тот, заспанный, равнодушно кивнул, пропустил ребят вперед.
Светлый, просторный заводской корпус дохнул им в лицо теплом и тихим равномерным гудением механизмов. Над всем этим иногда взлетали голоса людей. Ступеньки побежали вверх, на второй этаж; на стенах пламенели лозунги, плакаты, какие-то графики. Степан Степанович громко здоровался со встречными, и ребята здоровались с ними. И постепенно удивительное настроение охватило Романа. Словно спешил он на свидание с отцом.
...Кто-то кричал сверху, кому-то кричали снизу. Кто-то подходил к Степану Степановичу, и они долго убеждали в чем-то друг друга, без конца размахивая руками. Роман не только слышал отдельные слова: "вентиль", "трясушка", "выпарка" – они его и волновали.
В паузах, когда Степан Степанович отходил на минутку, возле вестонок становился Митька. Роман никогда не видел его таким. Лицо товарища наполнялось сосредоточенностью, хвастливой самоуверенностью. Он задавался перед Романом: вот, мол, я какой, могу самостоятельно стоять у агрегата. Но Роман на него не сердился и не обижался, разве что немного завидовал.
– Тут главное – поймать миг, когда сахар дозреет, – говорил Митька, наверно повторяя слова своего отца.
В аппаратах что-то щелкало, и белая масса тихо, как марля, падала вниз. А в центрифугу лилась желтая маслянистая жидкость.
– Знаешь, какая здесь сила! Тридцать тысяч оборотов в минуту!..
Липкая жидкость белела и дозревала и снова осыпалась теплым снегом неведомо куда.
– А можно мне? – несмело спросил Роман.
Митька оглянулся на отца и, увидев, что тот увлекся разговором, кивнул: становись.
Роман подошел к пульту, поднял руку, и... она повисла в нерешительности.
– Давай!
Митька дернул на себя рычаг – заслонка неуверенно поплыла вверх.
– Обороты!
Роман дотронулся до синей кнопки. Коричневая масса вдруг прижалась к стенам, словно испугалась Романова жеста, из глубины машины вырвалось скулящее жужжание – действительно испугалась, даже плачет!
Роман засмеялся, и Митька засмеялся, увидев такое удовлетворение на лице товарища.
Жидкость потихоньку белела.
– Воду!
Роман дал воду, и мелькающий крут засеребрился, словно умытый росой.
– Выпускай!
Роман нажал еще одну кнопку, и белая спрессованная масса упала в неизвестность. Вместо нее, лениво вращаясь, поблескивал синевой металл.
Роман даже вспотел и, когда к ним подошел Степан Степанович, неторопливо вытирал капли пота со лба, как хорошо потрудившийся человек.
– Интересно? – добродушно спросил старший Важко, оглядывая раскрасневшегося Романа.
– Угу...
– Сейчас интересно, а бывает и тяжело, – сказал Степан Степанович, и, хотел он этого или нет, в его словах Роману послышалось столько душевной боли, что он взволнованно ответил:
– Я понимаю.
– Вот и хорошо... Я всегда говорю Дмитрию: чтобы понять что-либо, нужно в корень смотреть и умом крутить... Ты, вижу, такого склада парень...
– Наверно, такого... – совсем растерялся Роман, удивляясь, как хорошо видит его этот человек.
Через час Митька повел Романа "пить сладкую воду".
Сладкая вода (ведро с сахаром, разведенным водой) была возле дверей с надписью "Химлаборатория". Рядом автомат с газированной водой – насыпай сахар и пей на здоровье, сколько тебе хочется...
– Посмотрим, какой ты сахарник, – засмеялся Митька. – Набирай.
Роман бросил в стакан ложку сахара и хотел добавить воды.
– Э-э нет, так не пойдет, – остановил его Митька. – Смотри, как надо.
Он набрал полстакана сахара, поставил под автомат и нажал кнопку. Красный ящик вздрогнул всем телом и выдал порцию "газбульки", как называл газированную воду Митька.
– Она же густая, как патока! – удивился Роман. – Разве можно такую пить?
Митька не ответил, взял ложку, размешал и выпил до дна.
– Вот это да! – засмеялся Роман. – Это тебе так просто не пройдет...
– А ты не смейся, размешивай и пей. Гарантирую: ничего с тобой не случится. Так все на заводе пьют. Особенно те, кто во дворе работают: греет... И вообще, для здоровья – сила!
– Ладно, наливай.
Пока Митька готовил напиток, Роман думал, что, наверно, и пять, и десять лет назад приходили рабочие к этому оцинкованному ведру с потемневшими уже боками пить сладкую воду. Наверно, и его отец не раз приходил сюда...
– И давно это придумали? – спросил Роман.
– Что? – не понял Митька.
– Ну... воду сладкую пить.
– Наверно, давно! Как только первый сахар появился, а когда же еще... На, пей.
Роман выпил полстакана тягучей сладющей жидкости – больше не смог.
– Эх! – вроде бы обиделся Митька.
– Для первого раза хватит, – оправдывался Роман, запивая сироп чистой газировкой.
К ним подошел Костя Дяченко, далекий сосед Романа. Иногда они встречались случайно, разговаривали – так, ни о чем. Точнее, говорил один Костя, а Роман только кивал головой.
Теперь он искренне удивился:
– Смотри-ка, Роман! Откуда ты здесь взялся?
– Из вестонок... Хочу вестонщиком стать, – полушутливо, полусерьезно сказал Роман.
– Вестонщиком? – переспросил Костя, и его пухлые губы сложились в презрительную усмешку. – Даешь, старик!
– А что, интересно... – неуверенно протянул Роман, немного сбитый с толку таким отношением Дяченко к этой профессии.
– Даешь, старик, – повторил Костя, но уже не усмехаясь, а серьезно. Вестонщиком, гм-м... Идем со мной, если ты на самом деле решил стать сахароваром. Сахароваром! – Костя даже палец поднял, придавая особое значение сказанному.
– А ты как? – повернулся Роман к Митьке.
Тот пожал плечами:
– Пойди глянь...
– Может, вместе?
– Нет, я к отцу.
– Да сколько здесь идти! – вмешался Костя. – Оттуда нам будет видно твоего друга. Позовет – тогда и побежишь.
И он повел Романа между чанами, в которых булькала, переливалась, кипела густая коричневая жидкость, между механизмами и вентилями, к ступенькам, что вели на третий, "особенный" этаж, потому что "там и только там делается сахар". Костя ступал широко длинными ногами, говорил торопливо, – раз шагнет, а пять слов скажет.
– Подумай, старик: почему сахарников когда-то, да и теперь величают сахароварами? То-то же. А кто варит сахар? Аппаратчики. То есть Миронович и я, Костя Дяченко. Мы делаем сахар, а все остальные – так, вспомогательная сила. – Он остановился где-то на десятой ступеньке, оглянулся. – Не веришь ни одному моему слову! Чего доброго, еще и не слушаешь, да?
– Что ты! Я же здесь впервые...
– Заруби, старик: Костя Дяченко хотя и говорит много, но никогда не порет чушь... Если уж ты пришел на завод, не обходи стороной главный цех. Вот так. А теперь идем дальше. Миронович уже, наверно, ворчит за то, что я болтаюсь полчаса. А я не могу, не могу усидеть на одном месте, такой у меня характер. Дай мне за смену хоть дважды побродить по цехам, поговорить с людьми... Я, старик, люблю людей, люблю поговорить о всякой всячине... Но вот беда: не везет мне на друзей. Точнее, везет, но больше на молчунов. И хотя молчуны в целом – народ мудрый, ведь недаром говорят: слово – серебро, молчание – золото, я бы хотел где-нибудь посидеть с балагуром... А тут не только друзья, тут и Миронович молчун, каких мир еще не видел! – Костя снова оглянулся. – А ты?
– Что?
– Ты молчун?
– М-м... – развел руками Роман и улыбнулся виновато. – Наверно, молчун все-таки...
Костя притворно возмутился: глаза округлились, брови неестественно встопорщились. Потом он засмеялся, и Роман засмеялся.
– Пойдем!
Миронович, тучный седой человек, сидел возле большущего желтого чана, словно на завалинке под хатой. Над ним висела табличка с надписью "Продукт № 1". Старик так сердито, так недовольно взглянул на Костю, что тот словно споткнулся об этот его взгляд. Затем развел руками: мол, все понимаю, все будет нормально, слов не надо – и направился к столу, который стоял под другим, точно таким же чаном, но с табличкой "Продукт № 2".
Роман застыл на последней ступеньке, раздумывая, идти ему дальше или повернуть назад, к вестонщикам.
– А ты кто, чего здесь? – перевел на Романа свои тяжелые глаза Миронович, и Роман сразу же подумал: "Вот уж точно – продукт номер один".
– Я... Да я просто...
– Экскурсия, что ли?
– М-м... экскурсия...
– Оставьте его, Миронович, – вмешался Костя. – Он со мной, то есть не со мной, но сейчас интересуется тем, что мы делаем... Он профессию себе облюбовывает, на будущее, ясное дело, вот я и пригласил его посмотреть на нашу фирму с высоты аппаратчиков.
Миронович кивнул, что следовало понимать: хорошо – и закрыл глаза. Костя подмигнул: иди, мол, сюда – и стал списывать в тетрадь показания разных термометров.
– Ну как? – спросил тихо.
– Зверь лютый!.. Не знаю, как ты с ним здесь...
Костя засмеялся:
– Миронович – очень сердечный человек. У него душа, как мамина, – такая добрая... Не обращай внимания: напускает на себя человек. Я давно уже заметил, что добрые люди стараются в обычных ситуациях быть суровыми. – Он пожал плечами: – Черт его знает, что за желание такое! Будь самим собой, и все! Э-э, что тут говорить... Миронович, как тебе сказать... Человек он добрый, его сердце добром по венчик налито. Но заметь: добро его не то, с которым человек на печи сухой, а в воде мокрый. Добро его жизнью выверено. Костя приглушил голос: – В войну Миронович разведчиком был, выполнял задание Ставки.
– Да ну! – искренне удивился Роман: ему никак не верилось, что вот такой "продукт номер один" мог быть разведчиком.
– Голубчик! Не знать таких вещей... Неужели никто в школе не рассказывал?
– Может, и рассказывали, но мне как-то не пришлось слышать, – ответил Роман и посмотрел на Костю: как он воспримет его слова.
– Понимаю: ты много пропускаешь, кое-как в школу ходишь, да? Признавайся, старик. Если откровенно, то и я когда-то не отличался особенным прилежанием. Теперь должен расплачиваться своим горбом. Мои ровесники инженеры, педагоги...
Роману почему-то не понравилось сказанное Костей.
– Ты же только что гордился своей профессией!
– Профессия у меня... чудесная, но... я лично еще ничего такого не сделал, еще ничего не сделал в своей профессии, старик.
Такое признание, видно, дорого стоило Косте, это сразу почувствовал Роман и подумал: молодец! И еще он подумал, взглянув мельком на сразу нахмурившегося собеседника, что он тоже должен быть откровенным. И он сказал:
