Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 23 страниц)
1
Петр Иванович устало сел, пригладил волосы и зевнул. Стало как-то тихо и спокойно на душе, думы о страшном завтрашнем дне растаяли и не царапали сердце.
Вся жизнь до этой вот самой минуты раздумья показалась ему отрезанной от него, будто бы он видел перед собой жизнь другого человека.
Такое раздвоение бывает с людьми, когда они заглядывают в самые сокровенные уголки своих чувств и желаний. При таком глубочайшем созерцании светлых и отвратительнейших тайников собственного бытия человек раскалывается надвое; разум, освобожденный от накипи страстей, беспристрастно, как некий строгий судья, наблюдает за тем, как извивается перед ним клубок сомнений, любви, ненависти и страха – вся эта начинка человеческой жизни.
В часы скитанья по кустам, в безмолвии ночей, когда горькое разочарование уступало место призрачным видениям прошлого, когда бушевала и подавляла все чувства ненависть, у Сторожева оставалась еще светлая точка, и к ней он устремлял остатки тающих надежд.
Люди отняли у него право распоряжаться судьбами бедных и слабых. Вместе с землей отняли у него силу, а ведь он познал сладость власти!
Нет, он не мог отказаться от нее!
Товарищи изменили и сдали оружие, спрятались, нарушили клятву верности до конца, обманули призраком будущих восстаний.
И он обманул самого себя, скитаясь голодным зверем, бродя в пламенных отблесках пожаров, зажженных им, убивая и калеча ни в чем не повинных.
Его обманул бог: напрасны были горячие молитвы, молебны и свечи.
В этом мире страдания, опустошения и черной злобы заветным островком лежал родной дом, где, как казалось Сторожеву, его ждут, где он нужен, где без него стучится в окно нищета.
Решив сдаться, чтобы умереть, Сторожев не сомневался в том, что дома за эти двадцать четыре часа перед расстрелом он, всеми обманутый, покинутый и уничтоженный, встретит любимых родных, в глазах прочтет глубокое горе… И отдохнет, забудет обо всем, что пережил и передумал, а потом, очищенный бескрайным горем сыновей и жены, уйдет из жизни.
И все это пошло прахом.
Маленький неразумный Митька, крепче всех прочих любимый, одним словом поставил на место Петра Ивановича, одним словом выразил тайную мысль семьи.
Он чужой.
Чужой всем, чужой в своем доме. Только теперь Сторожев осознал ясно и точно – он ведь действительно не нужен семье: давно отошел он от хозяйства, давно без него вершил Андриан с сыновьями все дела по хозяйству, без него и не хуже, чем с ним.
Вот, например, с этой телкой. Сторожев вспомнил, как весной старший сын Иван вместе с Андрианом нашли в соседнем селе дешевую телку и вздумали ее купить. Петр Иванович нашумел и уехал, обругав всех молокососами, а телку покупать не велел. Но ее все-таки купили, и сделали умно, что и говорить, умно сделали! Дали за нее ерунду: десять пудов соломы, летом телка гуляла в стаде, а сейчас, перед осенью, с большой прибылью уйдет на мясо.
Сторожев понял, что за годы мятежа, боев и скитаний он потерял хозяйское чутье. Тот самый стержень, вокруг которого вращалась вся его жизнь, как колесо на оси, оказался сломанным.
Пусти колесо свободно, оно сначала по инерции пойдет прямо, потом, потеряв постоянную опору, начнет вилять вправо, влево, нелепо подпрыгивая на кочках, и наконец упадет где-то на обочине.
И жизнь Петра Ивановича оторвалась от своей оси, от привычного уклада, где все крутилось вокруг новых сотенных в банке, новых десятин земли, новых лошадей, коров, овец, батраков, сыновей; пошла вихлять, подпрыгивать, пока не кончилась вот в этом чужом амбаре, где пахнет гнилым хлебом и мышиным пометом.
На улице смеркалось. В селе шуршали разговоры, в тихих огородах мелькали нары…
А он лежал на скамье вниз лицом и все думал, и думы шли вразброд.
Поднимались злобные чувства к сыновьям, забывшим отца, к Андриану, завладевшему хозяйством, но рассудок подсказывал: не он ли забыл детей, уйдя к Антонову, не он ли посадил на хозяйство Андриана?
То горечь затопляла сердце, потому что умрет он, не передав никому злобы и ненависти к людям с красными звездами на фуражках; то опять ненависть овладевала им, сладострастные мечты о мести за отнятую землю, за отнятую власть. И тогда он сожалел, что сдался, придумывал способы, чтобы уйти куда-то, снова стрелять и поджигать… То приходило безразличие ко всему, что будет.
Его думы прервали. Рука легла на плечо, и кто-то сказал:
– Вставай!
2
Он очнулся. По стенам амбара прыгали длинные тени; Петр Иванович увидел брата. Рядом с ним стоял высокий, белокурый, не знакомый Сторожеву человек в кожаной тужурке.
«Допрос», – мелькнуло в голове, и стало сразу легко. Близился конец – роковой и неизбежный.
Сергей Иванович и белокурый сели.
– Так вот, – сказал Сергей Иванович, – будем говорить откровенно. Не надо скрывать и путать. Ты умный человек, а у нас много дел.
– Скрывать мне нечего. – Сторожев зевнул. – Что смогу, то скажу, чего не знаю, не требуй. О товарищах говорить не буду.
– Так… Поговорим о вас, – согласился белокурый. – Любопытно: почему вы сдались на сутки позже срока?
– Я не сдавался, – отрезал Сторожев.
– Не сдавался? – переспросил Сергей Иванович.
– Нет, Сергей. Сдаются в бою, если ждут милости. А ты вот хотя и брат мне, а мне и в голову не пришло просить тебя пощадить, помиловать.
– Это было бы напрасно, – холодно заметил Сергей Иванович.
– Я знал.
– Зачем же ты шел сюда?
– Умереть пришел я, – выдавил Сторожев угрюмо. – Умереть в родных краях. Не хотел подыхать собачьей смертью.
Сергей Иванович пробежал глазами бумагу, которая лежала перед ним.
– Скажи, не ты ли участвовал в деле под Сампуром, когда пустили под насыпь поезд? Точно скажу – полтора месяца назад.
– Это я сделал.
– Один?
– Один, – голос Сторожева звучал глухо. – Один.
– Знали ли вы, – перебивая Сергея Ивановича, спросил белокурый, – что поезд шел с хлебом в Москву для голодающих рабочих, для их детей?
– Не знал. – И злобно добавил: – Знал бы, еще десяток поездов спустил.
Белокурый вздрогнул от такого неожиданного откровенного признания.
– Это хорошо, что вы говорите правду. Еще один вопрос: не вы ли ворвались в июле в село? Тогда здесь спалили две риги, ранили трех женщин и убили двух детей?
Сторожев побелел и сжался в комок.
– Врешь ты! – закричал он. – Брешешь, совесть мою хочешь очернить перед смертью!
Сергей Иванович вынул из кучи бумаг лист, исписанный ломаным, скачущим почерком, и передал брату. При копотном мерцании фонаря тот прочитал протокол допроса Матрены Савиной. Она рассказывала, как умерли раненные в ту памятную ночь осколками гранат ее дочь и сын. Им вместе было пятнадцать лет.
– Ну?
– Я-я н-не хотел, – пробормотал, заикаясь, Сторожев. – Я шел к Митьке. Сын у меня умирал…
– В Андрея Андреевича ты стрелял?
– Я.
– За что?
Сторожев молчал.
– Федора ты убил?
– Я.
– За что?
– Не скажу.
– Напрасно. Разве ты не понимаешь, Петр, твое дело пошло прахом. От вас отреклись даже те, кто помогал вам. У вас, я говорю о кулаках, нет союзников в стране. Вы в полном одиночестве и обречены.
– Все равно.
– Если тебе все равно, что же ты молчишь и зачем ты скрытничаешь?
И тут Сторожев вспомнил Пантелея Лукича, его тайные надежды. Он сухо засмеялся.
– Трудно вам будет вывести наше племя, Сергей. Цепкое оно. Я умру, такие, как я, останутся. Только теперь молчат они.
– Ты еще, значит, надеешься? Ты еще, значит, чего-то ждешь? Зря, Петр! Разве ты не видел, что делается в селе?
Сергей Иванович говорил о народе, который дорвался до работы и который хочет одного – мира и мирной жизни. Он говорил о море слез и о проклятиях – ими осыпают Петра Ивановича и его друзей сироты и вдовы; о батраках и бедняках, только теперь увидавших свет; говорил горячо, словно хотел, чтобы его слышали те, кто еще бродит по лощинам и кустам. Казалось, он забыл, что его слушают лишь трое: Сторожев, бывший сторожевский батрак Лешка и белокурый человек из Москвы.
Сторожев сидел, опустив голову, и думал: «Это говорит брат, – одна мать родила нас, одна кровь течет в наших жилах…»
– Помнишь, я сказал тебе как-то, Петр: сломай себя, или мы будем ломать вас. Вот мы встретились – и ты сломлен…
– Короче говоря, – перебил его белокурый, обращаясь к Сторожеву, – в России остался последний класс эксплуататоров, вы принадлежите к нему. Вы умрете завтра, а ваш класс ненадолго переживет вас.
Сторожев поднялся. Его руки дрожали, он наклонился к брату и обдал его прерывистым, горячим дыханием.
– Ну, так ладно! Я скажу, за что стрелял в Козла. Он поставил ногу на мои межи! Земля моя. Зачем у меня отняли ее? Мстить хотел! Уходите, я все сказал. – Он схватился за грудь и долго надрывно кашлял. Потом, обессиленный, сел.
Лампа в фонаре чадила, на полу лежал квадратный кусок желтого света. За дверью амбара спало село.
Сергей Иванович медленно собирал бумаги, совал их в портфель дрожащими руками. Как-никак он брата приговаривал к смерти; одна мать родила их, одним молоком кормила их. Он поправил съехавшую на затылок шляпу, сунул трубку в карман, затем снова вынул и попытался раскурить ее, переложил портфель на другой угол стола.
– Тебе лучше было бы застрелиться самому, – сказал он глухо. – Я бы застрелился, я бы не пошел с такими мыслями к врагу. Зачем ты пришел?
Сторожев поднял на него мутный взгляд и удивился тому, что они еще здесь и говорят с ним.
– Ну, что вам надо? – устало и безразлично ответил он. – Я хочу одного – смерти! Понимаете ли вы меня? Смерти! – дико закричал он.
Такого пленника белокурый москвич встречал впервые. Он видел, как иные в трясучем страхе ползали и пытались целовать руки, вымаливая жизнь; как другие равнодушно, усталые и подавленные, становились под пули; третьи просто и искренне раскаивались.
Но этот… этот не похож на них!
«Зверь, – думалось белокурому. – Ясно: зверь и страшный враг. Или, может быть, рехнувшийся человек?»
– Ну, а если вас все же помилуют? – спросил он. – Ведь нам не надо вашей крови, мы не мстим. Если вам дадут право жить, что бы вы стали делать?
«И в самом деле, – подумал Сторожев, – если бы завтра меня выпустили и сказали: иди работай, то что тогда? Как жить?»
Вопрос этот был совсем новым для Сторожева, и ответа на него он найти не мог. Как жить в кругу людей, половина которых ненавидит его, а половина боится и сторонится? Как жить, подавив все надежды сделаться первым из первых, владеть только тем, что есть, забыть слова «моя земля», «мой хутор», «моя власть»?.. Уйти за тысячу верст, скрыться из родных мест? Но ведь и там нащупают его стальные холодные глаза, как у брата, пальцем укажут на него: берегись, он убивал и жег нас!
Сторожев молчал.
Сергей Иванович и белокурый стояли, ожидая ответа.
На колокольне пробило десять часов.
Сергей Иванович вынул из портфеля два листа чистой бумаги, карандаш, очистил фитиль в фонаре.
– Мы уходим. Вот бумага, может быть, напишешь нам или семье. Прощай!
– Не усилить ли охрану? – выходя из амбара, шепнул Сергей Иванович белокурому.
– Ничего, – ответил тот. – Ты же сам говорил: лучше Лешки сторожа для него нет.
3
Скрипнула и хлопнула дверь. Уходили последние люди, которые связывали Петра Ивановича с миром и жизнью. Он вскочил с лавки, но тут же безнадежно махнул рукой.
К чему? Что сказать?
На полу около лавки валялась газета, ее уронил Сергей Иванович. Сторожев машинально поднял потрепанный лист, без интереса читал статьи, заметки, телеграммы.
Только в самом конце, в смеси мелочей потусторонней жизни упоминалось о Махно и Петлюре. Эти два имени, особенно имя Махно, были знакомы Сторожеву.
«Живы еще?» – мелькнула в голове усталая мысль.
И как-то сразу Сторожев забыл обо всем. Он выронил из рук газету и долго сидел, не думая ни о чем.
Глава двадцатая1
Слух его уловил хрустенье за стеной; он тихо подошел к двери. Хруст стал слышнее – Лешка ел яблоки.
Петр Иванович вспомнил, что жена прислала яблоки ему, – Лешка сказал об этом еще по дороге из дому, а яблоки не отдал.
– Дай яблочка! – сказал он через дверь.
– А откуда они у меня? – резко ответил Лешка.
– Сам же сказал: жена мне прислала.
– Эва, хватился! Ребята почти все съели. Пяток остался, так впереди ночь целая. Тебе спать можно, а мне тебя караулить. Спать-то охота, а тут буду хоть яблоки грызть.
– Дай парочку, – попросил Сторожев.
– Парочку дам, – Лешка отпер дверь. – Ну, ешь напоследок, прощайся с яблоней.
Сторожев гневно, с силой хлопнул дверью и выругался. Лешка снова запер дверь.
Вспышка гнева облегчила тяжесть, давившую сердце, и освободила думы Сторожева от безразличия.
– Дай яблоки! – громко крикнул он. – Мои ведь, сволочь!
– Ты не шуми! Твои… Твоих теперь семь часов осталось. Ты бы лучше помолился, чем орать-то.
Лешка снова принялся резать ножом яблоки на ломтики, и снова захрустели на его зубах сочные анисы.
Семь часов… Стало быть, на рассвете его расстреляют. Через семь часов прогрохочут выстрелы и оборвут его жизнь.
Петр Иванович в первый раз по-настоящему, каждой клеткой понял, что через семь часов он исчезнет, умрет.
«Умрет!» – закричали кровь, сердце, разум.
По спине поползли мурашки, колени одеревенели. Страх, мелкий, противный, подступил к горлу, вызывая тошноту.
В боях он боялся, но по-иному, – спасая свою жизнь, крушил десятки чужих жизней. Да и смерть там могла прийти внезапно.
А теперь?
Теперь надо семь часов думать о ней, слышать, как ползет время, потом уйти из амбара, плестись куда-нибудь за село впереди вооруженных людей – врагов, стать против них и ждать мучительно долго, когда построится взвод, слушать команду и только тогда умереть.
2
Нет!
Сторожев, каких-нибудь полчаса назад не знавший, как ему жить, понял, что он ошибался.
Он хочет жить!
Конечно, жить…
Жить!
Жить и бороться – вот чего он хочет! Нет, он просто устал, но он жить хочет, и только жить!
Петр Иванович метался по амбару. Он то стоял на одном месте, что-то бессвязно бормоча, то садился и снова вскакивал, бегал от одного угла к другому, подходил к двери – за нею Лешка равнодушно грыз яблоки.
Его яблоки!
И вместе с огромной жаждой жизни поднималась новая волна ненависти в его душе.
«Там, за стеной, – думал Сторожев, – люди. Они отвернулись от меня. Они захватили мои земли, вспахали место, где должна быть моя усадьба, собрали в свои амбары урожай с моих полей… И черт с ними! Найду другую землю!»
«Там, за стеной, семья, которой дела нет до меня, – думал Петр Иванович. – И черт с ней, с семьей! Найду другую!»
«Вожди продались – и тоже черт с ними, найдем других, есть они еще, живы. Живы!» – вдруг вспыхнула потухшая полчаса назад мысль.
Петр Иванович схватил газету и, лихорадочно комкая ее в руках, еще раз перечитал статью о Махно и Петлюре.
«Живы… Есть еще наши люди. Да и здесь остались! Это ничего, что они в другую шкуру нарядились. Это хорошо. Это хитро – так, значит, и надо. Пантелей-то Лукич, стало быть, башка человек! Ну что ж! Значит, надо выждать… «Притихни, – сказал Пантелей. – Притаись. Еще потребуешься!» Ну да, выждать, ну да, притаиться. Но где? Где спрятаться? Не в буераках же снова ползать голодным волком?»
«В чужие бы земли ушел!» – вспомнился вдруг ему совет Андриана там, на меже.
«Ну да, ну да, в чужие земли уйти! Идти день и ночь, ну да, идти день и ночь, – колотилась мысль. – Проберусь за рубеж, там не пропаду, примут, накормят!.. Вернусь, когда будет можно. И уж тогда-то сведем счеты…»
И снова встали перед ним бредовые картины расправы с врагами, снова ненависть овладела Сторожевым, ненависть и жажда жизни.
3
На колокольне пробило одиннадцать – глухой звон отрезвил Сторожева. До рассвета осталось шесть часов. За эти часы он даже с больной ногой уйдет верст за двадцать и отсидится в дальних глухих кустах, знакомых ямах, если не под силу будет идти.
И тут он вспомнил, что в Пахотном Углу, в пятнадцати верстах от Двориков, живет Лев – сын учителя Никиты Кагардэ.
«Ему от батьки прощальное слово принесу, – подумал Сторожев, – авось схоронит, спрячет отцова друга…»
Мелькнула мысль о погоне – ну и что же?
«Все равно, – решил он, – если догонят, найдут, так хоть в горячке придет смерть. Все лучше, чем эта томительная, ползущая к утру ночь».
Он быстро собрал и рассовал по карманам пиджака куски хлеба, мяса, потом остановился, погрозил кому-то кулаком и, беззвучно рассмеявшись, дунул в фонарь.
Свет, желтый и блеклый, погас. Сторожев задрожал, но, подавив слабость, вдруг овладевшую им, подошел к двери.
– Леша, фонарь погас. Мне письмо надобно написать жене. Вздуй свет, будь ласков.
И отошел к столу.
Лешка, громыхая задвижкой, открыл дверь. В амбар ворвалась блещущая звездами ночь.
В одной руке Лешка держал яблоко, в другой нож, мокрый от яблочного сока. Он нащупал стол, положил машинально яблоко и финку на угол стола и вынул из кармана спички.
Сторожев протянул из тьмы руку и, когда Лешка, чиркнув спичкой, нагнулся к фонарю, с силой ударил его ножом в спину.
Лешка, глухо замычав, рухнул на пол; с плеча его упала винтовка. Петр Иванович, ляская зубами, поднял ее, сорвал с пояса Лешки патронташ.
И вдруг ему почудилось слабое биение Лешкиного сердца. Он похолодел.
– Добить?
И затаил дыхание.
«Померещилось!» – подумал Сторожев и снова прислушался. Лешкино сердце глухо билось.
Где-то тявкнула собака.
Сторожев вздрогнул, заспешил.
Дрожащими руками он обшарил карманы Лешкиных брюк, вынул документы, спички.
Около двери, на пне, где сидел Лешка, он нашел его шинель, накинул на плечи…
И исчез в ночном мраке.
1934–1957
