Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
– Ты, дед, не темни. Ты бандит, вот что я тебе скажу. В комитете состоял?
Андрей Андреевич, не слыша предупреждающего покашливания стоявших позади, простодушно сказал, что, мол, точно, в комитете он состоял.
– Взять! – распорядился командир, и красноармейцы тотчас стали позади Андрея Андреевича.
– Куды ж ты меня? – чуть не рыдая, лепетал Андрей Андреевич. – У меня ж детки малые… Да кубыть, того-этого, сам я в комитет пошел. Мир выбрал, добрый товарищ, мир.
– В Тамбове разберутся.
– Как в Тамбове? – ужаснулся Андрей Андреевич.
– А так. Посидишь в тюрьме, дойдет до тебя черед, все выяснят. Следующий!
Дней через десять Андрей Андреевич сидел в тамбовской тюрьме вместе с сотнями крестьян, попавших в «плен».
7
Фрол Петрович избежал печальной участи дружка. Потеряв надежду разыскать его или Листрата, он кое-как выбрался из Токаревки. Патруль остановил его. Однако пожилой крестьянин с пятью детьми показался командиру человеком вполне безобидным, и он, даже не спросив у него пропуска, велел идти дальше. Держа малых ребят на руках, прочим строго-настрого приказав уцепиться за его шубу, Фрол Петрович вышел на дорогу к Дворикам. Верстах в шести от станции его встретил конный разъезд. Поговорив с Фролом Петровичем, молодые веселые парни, вовсе не похожие на «азиятов», взяли к себе в седла детей, сокрушенно качали головой и никак не могли взять в толк, куда и зачем бежали эти люди.
В ближайшем селе Фрола Петровича и детей накормили, уложили детей спать; командир кавалерийского эскадрона, ночевавший в той же избе, выслушал от угнетенного Фрола Петровича трагическую историю бегства, проникся жалостью к пяти ребятишкам, оставшимся без пищи, и пообещал Фролу Петровичу навести справки об Андрее Андреевиче.
Под вечер Фрол Петрович пришел в Дворики.
Здесь стояла кавалерийская дивизия и штаб ее. Бойцы и командиры были в смятении. Они проехали десятки сел, и только испуганные старухи и старики встречали их, униженно кланялись, на вопросы о мужчинах несли околесицу, голосили, просили пощады и, наконец, рассказывали об отступлении.
Молодой комдив, освободившись от хлопотливых дел в Токаревке, ходил по избам, утешал плачущих, ласковыми речами доходил до бабьих сердец, и они открыли ему все, что было.
Комдив зашел к Фролу Петровичу – первому вернувшемуся в село мужику. Тот, в который раз за эти дни, рассказал о своих мытарствах, сокрушался об Андрее Андреевиче и его сиротках, не таясь, признался в том, что и он «ходил» в антоновском комитете, объяснил, как это случилось, просил комдива помочь в розысках друга-приятеля. Тот тоже обещал навести справки, а пока суд да дело, устроил трех осиротевших ребятишек (двух Фрол Петрович взял к себе), приказал бойцам починить хату Козла, навести порядок во дворе и распорядился оставить на попечение Фрола Петровича сильно охромевшую лошадь из обоза, сказав, что коняга еще послужит Андрею Андреевичу. Фрол Петрович, видя все эти хлопоты и заботы, верил и не верил искренности красного командира; ему все мерещилось, что и это одна видимость.
Поодиночке, пешком и на лошадях возвращались в село злые и смущенные мужики; тоска и страх сжимали их сердца. Бабы с радостными воплями бежали навстречу.
Молодые парни в шинелях, соскучившись по своему извечному делу, хлопотали во дворах, наводя там порядок, помогали хозяйкам, держались чинно и лишь укоризненно покачивали головами, когда хозяева заводили речь об отступлении.
Вечером комдив собрал крестьян в школу. Народ дивился: никто не стоял с винтовками у дверей, никто не грозил «вычесать» плетьми, не матюкался, не орал.
– Где же Дикая дивизия? – допрашивал всех Фрол Петрович.
– Да набрехали нам! – отмахивались от него.
Слушая рассказ комдива о подлой затее Антонова, о том, чего она стоила мужикам сотен сел, Фрол Петрович мрачнел с каждым часом: чудовищный обман раскрывался перед ним.
Командиры и политические работники дивизии с любопытством рассматривали людей, вставших против всей страны. А мужики слушали комиссара дивизии, командиров и помалкивали: еще слишком прочно гнездилось в их душах недоверие к красным. Комдив просил мужиков сказать что-нибудь, а они дымили цигарками, скребли в затылках. И молчали. Высунулся Демьян Косой, бедняк с Дурачьего конца, сосед Андрея Андреевича.
– Прошу прощенья, гражданин-товарищ, – обратился он к комдиву, – я извиняюсь. Все, что ты сказывал, мы слышали от вашего брата и раньше. А ты нам вот что скажи: что слыхать насчет разверстки и вольной торговли? Народ дюже на этот счет тоскует.
Баптист, председатель комитета, чудом избежавший плена, недобро взглянул на Демьяна. Однако тот не испугался и продолжал с пристрастием допрашивать комдива.
Комдив долго говорил о трудностях, о разрухе, о том, как нужна была продразверстка, но об отмене ее сказать ничего не мог.
Мужики, услышав этот ответ, помолчали, повздыхали и повалили к выходу. Напрасно комиссар просил остаться бедноту и фронтовиков – их словно не было в селе.
Дня через два дивизия ушла.
Глава пятая1
Лешка частенько наезжал из Грязного в Дворики и, если не было дел, шел к Наташе, засиживался допоздна. Когда ребятишки Андрея Андреевича укладывались спать, а следом за ними и Фрол Петрович начинал похрапывать, Наташа и Лешка залезали на печь, укрывались зипуном, шепотом говорили о жизни, о любви, целовались, и бессонная ночь летела быстро.
Фрол Петрович знал, почему в такие ночи пустует постель Наташи, вздыхал и томился тоской: неженатыми живут ребята, Лешка – парень неуверенный, вдруг опозорит дочь, бросит? Но разговор о свадьбе все откладывал да откладывал. Да и не до того ему было: он все ждал Андрея Андреевича, ужасался при мысли, что его могли убить или упрятать в тюрьму, каждый день наведывался к детям Андрея, жившим у сердобольных соседок, спрашивал, не объявился ли, часом, их отец.
Пропал друг сердечный, сгинул, и узнать не у кого, где он, что с ним стряслось! Черно было на душе Фрола Петровича еще и потому, что не мог он простить Антонову обманного отступления. Люди потеряли лошадей, последнее добришко, пятеро мужиков из Двориков попали в «плен», о них не было ни слуха ни духа.
«Может, и Андрей с ними? – тоскливо думал Фрол Петрович. – Ахти мне, горестному, кругом лжа и обман… И пятеро сироток. Нет, надо искать Андрея, выручать из беды друга-приятеля!»
Наташа и Лешка тоже не думали о свадьбе. Да и какая там свадьба, заварухе конца не видно.
Ночами Лешка, как умел, объяснял антоновскую «правду», привозил ей листовки, она читала их, и казалось девке: на край света пойдет за Ленюшкой, знающим, как покончить с мужицкой бедой.
– В отряд запишусь, – как-то сказала она ему.
Лешка приподнялся на локте и грубо отрезал:
– Я те дам отряд! Шлюхой захотела быть?
– Маруся Косова ездит же…
– Маруся Косова – дрянь баба. Она с Антоновым путается, ей один конец. У нее батька и братья в полках, ей податься больше некуда. А тебе чего там делать?
– С тобой быть… Лешка, а ну, как убьют тебя красные?
– Не убьют, у меня кровь заговоренная.
– Если убьют, в отряд уйду, – сверкая глазами, шептала Наташа. – Сама резать красных буду. У-у, проклятые, не дам спуску, не гляди, что я девка!
И Лешке в такие минуты становилось страшно, и совестно ему было: смутил он тихую, мирную жизнь девушки.
А она забеременела; ненасытной была в любви, забывала все, кроме Лешки, кроме милых его рук, терпких его губ.
Однажды открылась. Засмеялась тихим счастливым смехом, когда впервые услышала толчки под сердцем. Лешка целовал ее и шептал:
– Сын, сын, Наташка, сын будет!
И она смеялась, смех ее слышал Фрол Петрович, крестился и охал.
Порядили ребята пожениться на днях и зажить по-людски.
Да не пришлось!
2
Недели три спустя после отступления Антонова Листрат в первый раз в одиночку заскочил в Дворики – навестить мать.
Он пробрался в Дворики тайком. Впрочем, разведка сообщила, что сельские комитетчики в тот день уехали на уездное совещание «по текучему моменту», милиционеры либо спали, либо играли в картишки, забравшись в теплое помещение комитета, дозорный на колокольне, должно быть, уснул, а караульных Листрат Григорьевич объехал стороной. Задами он пробрался к ветхому своему дому.
В этом враждебном селе, близ жалкой, пересыхающей летом речки, стояла родная избенка, и знал Листрат: сидит там у замерзших окон одинокая старушка мать, ждет своих сынов, своих соколов, слушает, не раздастся ли в угрюмой, настороженной тишине звон подков.
Листрат привязал серого неуклюжего жеребца под развалившимся навесом.
«Все идет прахом, – мелькнула мысль, – без мужика двор не двор!»
Он всыпал в кормушку овса, высморкался и тихо вошел в избу.
Мать сидела у окошка, смотрела в заречную даль и перебирала привычным жестом концы старенького платка.
– Здорово, маманя!
Старуха обернулась, засмеялась, заплакала, по землистому лицу ее покатились обильные слезы.
– Листратушка, – шептала она, – вот и Листратка приехал. – Аксинья сорвалась с места и кружилась вокруг сына, всплескивая руками.
– Ну, ну, раскудахталась, – с грубоватой нежностью заговорил Листрат. – Поесть бы дала.
– Листратушка, милый сокол! Да чем же мне тебя накормить-то? Щи есть, да каши с молочком наложу.
«Каторга, – подумал Листрат. – Так вот всю жизнь и мечется, двух сыновей вырастила, а какая от них радость?»
Мать поставила на стол миску со щами, положила ложку, хлеб и уставилась на сына влажными счастливыми глазами.
Печальна была ее жизнь! Звали старуху Аксиньей, но поди давно забыли ее имя. За хриплый, надорванный голос прозвали Хрипучкой, за неудачную, злопечальную судьбу – Каторгой.
Поди же ты, не задалась жизнь человеку! Пьяница муж, подлец и безобразник, выбил человеческую душу, ушли на войну сыны.
И не выплакать старым глазам горя, и вздрагивают в рыданиях сухонькие плечи, и все горше жизнь, и редки ее улыбки.
Листрат ел и не спеша выспрашивал о сельских новостях. Было ему хорошо, не хотелось думать, что вот через час снова поедет он в туманную морозную даль и снова надо настораживаться, выглядывая врага.
3
Дверь с визгом открылась, и вошел Лешка – в папахе с зеленой полоской, в плотно подпоясанной поддевке, вооруженный. Он вошел и направил на Листрата револьвер.
– Брось баловаться! – прикрикнул Листрат и зачерпнул ложкой кашу. – Ну, брось, говорю, сам стрелять умею.
Мать, онемевшая в первое мгновение, ахнула, потом вскочила, забегала, захлопотала, заулыбалась, и по бледным щекам снова потекли слезы.
– Леня, Лешенька, Ленечка!.. Господи, вот и съехались соколы, вот и вместе. Раздевайся, сынок. Он не тронет, Листратка-то. Ты не тронь его, Листратушка. Не тронешь ведь, а?
Она то умоляюще смотрела на Листрата, то дергала за поддевку младшего – розовощекого, безусого Лешку, то принималась дрожащими руками расстегивать его пояс и опять бежала к Листрату.
Листрат вытер усы, посмотрел сурово на брата.
– Ну, чего стал? Садись. Поди, есть хочешь? Вот кстати и гостя к обеду принесло. Не стреляться же нам с тобой в избе. И так еле держится.
Лешка недоверчиво глянул на брата, торопливо сбросил шапку, сунул в кобуру револьвер и обратился к матери:
– Вот встреча, елки зеленые! Ну что ж, теперь бы выпить?
– Припасла, припасла бутылочку, – прохрипела Аксинья.
– Ты что же, – спросил Листрат, – лошадь мою не видал, что ли?
– Нет, кобылу позади избы привязал.
– Ишь ты, сукин сын, – нахмурился Листрат, – сам в избу, а лошадь на холоде… Поди, она тоже жрать хочет… Ну, сиди, сиди! – крикнул он, видя, что Лешка поднимается. – Я в хлев ее поставлю. Овса-то нет?
– Мы у мужиков овес не грабим, это ваше дело грабить. Мы мужика не трогаем.
Лешка зло скривил рот, а Листрат усмехнулся:
– Ну, не ерепенься, защитник мужицкий! А овса нам, между прочим, выдали. – И вышел из избы.
– Вот так принесло меня, – вслух подумал Лешка. – Ну, добром нам не разъехаться.
– Ничего, ничего, Ленюшка, я ему скажу, Листратке-то, я ему прикажу, он не тронет, – успокаивала мать.
Лешка разделся, одернул вышитую петухами рубаху, расчесал перед осколком зеркала русые кудри, покосился на небрежно оставленный Листратом браунинг, вынул из кобуры паршивенький «смит-вессон» и сунул его в карман кожаных галифе. Когда Листрат вошел в избу, Лешка глотал щи, на столе стояла бутылка самогона, а мать крошила в миску соленые огурцы.
– Хорошая у тебя лошадь, – сказал Листрат, согревая у печки закоченевшие руки. – Давно ходит?
– С осени. В разведке под Сампуром был, одного вашего хлопнул. Так с седлом и перешла. Засекается только.
– Хорошая кобыла, – повторил Листрат и, скользнув взглядом по Лешкиной фигуре, заметил: – Красуешься все, защитник? Тебя что же, мужики просили их защитить или ты по своей воле?
Лешка, краснея, ответил:
– Мы свободу мужику добываем.
– Ишь ты, – усмехнулся Листрат, – тоже, стало быть, за свободу? Скажи, пожалуйста, как сошлось: и ты мужику свободу добываешь, и я тоже. И бьем друг друга. Как же это выходит?
Лешка не нашелся, что сказать.
– Так, Леша. В каких же ты чинах у Антонова состоишь, какая у тебя бандитская должность?
– Ты потише! Насчет бандитов дело темное. В Вохре я – облизывая ложку, заносчиво отвечал Лешка. – У нас начальство крепкое, не то что у вас. Наш командир – Сторожев, Петр Иванович. У него и служу.
– Так. У старого хозяина, стало быть? Все хозяев себе ищешь, никак не можешь без хозяина обойтись, а?
Лешка опять смолчал.
Листрата разбирала злоба.
– Ты сказал: за свободу бьешься. Вы что же, и Петру Ивановичу свободу заодно завоевываете? Чтоб, значит, вместо трех работников четырех нанял, а мы к нему опять в холуи?
Мать торопливо, точно боясь, что ее не дослушают, стала жаловаться, что Петр Иванович дал ей муки пятнадцать пудов за Алешкино услужение, и мука-то затхлая, а теперь дня не пройдет, чтобы не упомянул про долг и не посрамил ее нехорошими словами.
Лешку залило пламенем, а Листрат только шевельнул бровью да посмотрел сбоку на брата.
– Ну, выпьем, что ли? – сказал он сурово. – Выпьем за свободу, брат, а? Пес с ней, как говорится, какая она на данный момент, красная или зеленая.
Лешка нацедил в мутные граненые стаканы самогона. Листрат понюхал содержимое, потом, закинув голову, выпил крепкую пахучую жидкость и положил в рот кусочек огурца.
– Здорово ты пьешь! – восхищенно сказал Лешка.
– Привычка, – подмигнул Листрат. – Недаром в Царицыне шесть лет в слесарях был. В Царицыне люди здорово пить умели. Пыль-то там в глотку пластом ложится, вот ее и отмачивают. Там, брат, и пить умеют и воевать умеют.
Братья помолчали.
– А зря ты со мной в Царицын не поехал, – продолжал Листрат. – Право слово, зря. Побывал бы ты в Царицыне года два назад осенью, увидал бы настоящих людей. А теперь Ленин в Тамбов комиссара особого назначения товарища Антонова-Овсеенко послал. Этот большого ума человек! Вот погоди, возьмется он за ваших хозяев, камня на камне не оставит! Он, брат, армии громил, а ваше кулачье в три счета перетряхнет. Эх вы, тюхи да матюхи!
Лешке хотелось ответить что-нибудь обидное, такое, что бы рассердило Листрата, взорвало его. Он прищурился, скривил рот в усмешку, но обидных слов не находилось.
– За нас народ стоит, – пробормотал он. – И мы за народ. Мы за землю воюем. Вот.
Листрат захохотал.
– Скажи, пожалуйста, – шумно сказал он. – Петру Ивановичу землю отвоевывает!
– Всем мужикам, – нахмурился Лешка. – Вы у мужиков землю взяли да совхозам отдали!
– И тебя, стало быть, землей обидели? У тебя тоже землю отняли? У тебя, конечно, большие земли были! Погляди, маманя, на борца за крестьянское дело. Родила дурака на свою шею. В других губерниях честь честью к весне готовятся, а тут вас, дураков, усмиряй. Воины!
Лешку взорвало.
– Ты нас не тронь! – закричал он, и глаза его налились яростью. – Я твоих не трогаю, ты моих не касайся. Лакай самогон да помалкивай. В других губерниях вашей власти тоже скоро конец будет. Дай срок – и тебя на веревку потянут.
– О? – Листрат засмеялся и налил в стакан самогону. – Неужто конец? Ты мне по родству осину покраше определи, Леша. И мамаша тебя просит. Кланяйся, мамаша, сынку – он брата своего вешать удумал!
Листрат рассмеялся так весело, что и Лешка повеселел. Мать сидела и ничего не понимала. Да разве поймешь? Ездят люди, злобятся, друг на друга, и каждый расхваливает свое дело…
Но когда Листрат насмехался над Петром Ивановичем, Аксинья и радовалась и содрогалась. Петр Иванович казался ей вечным хозяином, и вечно должны были у него батрачить Аксиньины дети: пять лет тянул лямку Листрат, поломойкой ходила на сторожевский двор сама Аксинья, потом Лешка пошел батрачить к Петру Ивановичу.
– У него все мужики в долгу, – шептала Аксинья Листрату. – Он захочет, так все село вот так зажмет, – и Аксинья сложила свои пальцы в хрупкий кулачок.
Листрат с печалью смотрел на нее, сжавшуюся, жалкую, и вспомнил: много лет назад, утром, привела она его мальчишкой, к Петру Ивановичу, а он стоял на крыльце избы суровый, едва слушал просьбу Аксиньи вывести в люди ее сынишку и баском выговаривал:
– Невыгодное оно дело. Одна кормежка чего стоит. Ну, пускай его, так и быть, бедны вы очень. Господь нищих велел не забывать. Да чтоб не баловаться. У меня строго – выдеру, так не сядешь.
Листрат вспомнил об этом, поморщился, скулы у него сурово дрогнули, и он сказал:
– Сжать его в кулак, потечет из него дерьмо, из Петра Ивановича вашего. Выдумываете себе хозяев, а они ж над вами крутят.
Охмелевший Лешка лениво пил самогон. Листрат машинально крутил цигарку.
– Много у Сторожева народа в отряде? – спросил он Лешку.
Тот вздрогнул, потом тихонько засмеялся:
– Видала, маманя, умника? В шпионы меня по пьяному делу определяет. А еще старший!
Листрат поднял на него взгляд, полный горечи.
– Вы зачем народ бьете? – закричал Лешка.
– Не мы первые в драку полезли, – гневно обронил Листрат. – Не мы драку начали, а Петры Ивановичи. Они голову от злости потеряли, животами думать стали. Почуяли, собачьи дети, что власти ихней конец. Повоевать захотелось? Ну, навязали драку – не жалуйтесь. Хотели жирок с них срезать, а теперь всю кровь поганую выпустим.
Листрат стукнул по столу кулаком, больно ушибся и рассвирепел еще больше.
– Тьфу ты, черт! – засмеялся Лешка. – Тоже оратель нашелся. Поглядим, как вы разговаривать будете, когда до конца дело дойдет. Грабить да приговаривать, что вы за бедных, вы горазды.
Листрат, не поворачивая головы, спросил:
– А ты за кого? Ты сказал, что ты тоже за бедных?
– За бедных, ясно. Мы все за бедных!
– И Петр Иванович за бедных?
– Что ты одно заладил: Петр Иванович да Петр Иванович! Не Петр Иванович голова! У нас и Антонов есть! Он на каторге страдал!
– А у Антонова тоже хозяин есть, а хозяин его Петр Иванович. – Листрат опять подмигнул Лешке. – У Петров Ивановичей ваш Антонов до поры до времени вроде собачки на цепочке сидел. А сейчас его спустили. На-де, полай, покусай советскую власть. Ан-то-нов! Много бы ваш Антонов без кулаков да без вас, дураков, сделал.
Листрат, крякнув, допил самогон, собрал в щепоть остатки огурца и сунул в рот. Потом, улыбнувшись, как бы невзначай бросил Лешке:
– А помнишь, как он тебя драл, Петр Иванович? Это когда на сливе тебя поймал, а? Да потом мать секла – не воруй. Да я добавил: когда бьют, сдачи давай. Эх ты, Сеченый, – усмехнулся Листрат. – Тебя и сейчас Сеченым-то зовут?
Лешка побагровел.
– Не тронь!
– Сеченый, ха-ха-ха! – заливался Листрат. – Ах, смех! Его Петр Иванович сек, а он ему волю воюет, а-ха-ха-ха!..
– Не трожь! – закричал Лешка, хватаясь за карабин. – Не тревожь душу, а то сейчас дух вышибу!
Листрату стало жаль брата.
– Ну, ладно, будет. Эх, ты, какой нервный стал, а мальчишка ведь, щенок еще! Жениться бы тебе, а ты воевать!
– И то хочу, – угрюмо сказал Лешка.
– Но? Маманя, Лешка-то жениться вздумал! – Листрат заговорил ласково, улыбаясь в пышные белокурые усы. – На ком же, Лешка? Кто такая?
– Фрола Баева Наташа.
– Знаю, знаю, – сказал Листрат. – Золотая девка, маманя. И Фрол Петрович мужик ладный, хозяйственный.
– Посоветоваться с маманькой приехал, – прибавил, краснея, Лешка. – Взять бы к нам в избу, беременная она.
Аксинья заулыбалась.
– Женись, женись, – сказал тихо Листрат. – Авось окончим скоро войну, все устроится. Я вот тоже женюсь, когда эту канитель окончим. Есть у меня в Царицыне одна краля. – Листрат смущенно улыбнулся. – Пять раз с ней свадьбу назначали. Назначим – бац, в бой надо идти… Ну, ничего, и на нашей улице будет праздник. – Листрат помолчал. – А теперь пойдем, браток, поглядим лошадей, ехать пора.
4
В дырявом хлеве телка жевала солому. Рядом мирно бок о бок стояли подседланные лошади.
Листрат ласково похлопал по крупу Лешкину серую с подпалинами кобылу и посоветовал:
– Не дай воды безо времени! Сгноить тебя мало, если такую лошадь испортишь. Она же для хозяйства – клад. Скажем, к примеру, пахать. Глянь, грудища какая – эта тебе все вывезет.
Голос у Листрата, когда он сказал о пахоте, стал как-то теплей, родней, и Лешка почувствовал, что Листрат очень стосковался по хозяйству. И самому ему захотелось росистым утром походить за плугом по прохладной рыхлой борозде.
– И чего только люди воюют? – шепнул он.
– Ты своих спроси. Ты их спроси, куда полезли, с кем драться вздумали, а? И ты, дурак, тоже! Я-де за бедноту пошел!
– За бедноту я, – согласился Лешка, и ему захотелось, чтобы Листратка сказал что-то недоговоренное, неясное, но очень важное.
– Дурень! Ежели за бедноту пошел, так не туда попал, – усмехнулся Листрат. – Тебе бы к нам ехать, ежели ты за бедноту. Ты сочти, много у вас бедноты-то?
Лешка молчал. Он наблюдал, как Листрат ловко поправлял на лошади седло, опустил подпругу и знающе ощупывал живот, грудь, ноги кобылы.
– Первый сорт коняга, – сказал он. – Хорошая лошадь! Я бы и то меняться стал.
Лешке захотелось сделать брату приятное.
– Давай, Листратка! Давай мне твою лошадь! А то испорчу кобылу, а ты, может, упасешь ее до мира.
Листрат презрительно посмотрел на Лешку.
– Вот воинство! Да разве можно боевую лошадь менять, а? Я с конем свыкся, меня не разделишь с ним, он меня насквозь знает, без слов чует, чего я от него хочу… А ты – меняться! Чему вас учат, дураков?
Лешка не вытерпел и закричал:
– Да чего ты нас все порочишь?
– А то порочу, – строго сказал Листрат, – что так и есть – дураки вы. С кем вы драться, говорю тебе, лезете? Ну, вы эту губернию завоевали, еще три завоюете, а у нас-то еще пятьдесят останется. Мы крови не хотим, мы ждем, когда вас мужик раскусит, повадку вашу узнает волчью. Подожди, навалимся – запищите!
Лешка гневно закричал, телка, испугавшись, перестала жевать, а нервный Листратов жеребец повел ухом.
– Жать вы мастера!
– Ишь ты, – поддразнил Листрат, – таких не жми – беды наживешь.
– Ты не отшучивайся, – побагровел Лешка, – ты шутки не шути. Ты все меня высмеиваешь, а не скажешь: вы-то за что воюете? Вам-то чего надо?
Листрат вытянул из кормушки былинку, перегрыз ее и задумчиво молвил:
– Это верно, этого я не говорил. Мне думалось: мы из одного гнезда и знаем все одинаково. Да вот гнездо-то одно, а цыплята разные. Чего мы хотим, Алексей Григорьевич? Мать-то всю жизнь слезы льет. Это ты знаешь? Вот мы все слезы всех таких матерей, как наша, в чан соберем и в нем Петров Ивановичей утопим, чтобы и на расплодку не оставалось. Чуешь?
– А нас, – заикаясь и отводя глаза вбок, спросил Лешка, – тоже в чан?
– Зачем? Вы, как котята слепые, тычетесь мордами, да все в угол попадаете. Так-то оно! – И прибавил: – Ну, Леша, потолковали, и хватит. Скажи, ваших нет близко?
– Никого. Ты держи на Молчановский хутор, там чисто.
Братья вошли в избу, подпоясались, оправили оружие. Лешка, покраснев, вынул из галифе «смит». Листрат заметил:
– Ах ты, ворюга! Видала, мать, урод-то твой меня боялся, револьвер в кармане держал.
Лешка деланно засмеялся:
– Кто вас знает! Болтают: обещаете не трогать, кто сдается, а сами раз-два – да к стенке. Верь вам!
– А ты приезжай, – прищурился Листрат. – Может, и наврали насчет стенки.
Лешка усмехнулся.
– Тоже уговорщик! Я свою дорожку знаю.
– Эх ты, щенок! – усмехнулся Листрат. – Всякие дорожки, Леша, бывают: иные прямые, иные кривые… Ну, поехали! Прощай, маманя, прощай, Леня! В бою встретимся, не серчай. В бою голова горячая, кровь родную не чует. – Листрат улыбнулся, а в мыслях мелькнуло: «Молодой, сукин кот, пропадет ни за грош».
5
Мать стояла на пороге и смотрела, как белые хлопья снега закрывали от нее сынов.
Братья доехали до речки, кивнули друг другу и разъехались.
У Лешки екнуло сердце, и к горлу подступил шершавый комок. Он ехал медленно, тяжело вздыхая, думая о встрече с братом, и чувствовал, будто что-то лопнуло у него внутри.
Потом вспомнил о Петре Ивановиче. Он привык к его окрикам и суровости как к чему-то обязательному и неотвратимому. Но вот мать рассказала о муке, и в сердце Лешки шевельнулось злое чувство.
Потом припомнилось Лешке, как он ушел к Антонову. До сих пор Лешка не думал об этом, как-то ни к чему было, да и казалось ему, что так и надо, ведь в семью Петра Ивановича он пришел мальчишкой, с семи лет батрачил у Сторожева. А когда тот пошел к Антонову, когда увел племянников и друзей, пошел за ними и Лешка, а почему – он и не хотел разбираться. Сейчас ему противно было думать об этом, но из головы не выходили колючие слова Листрата.
– Вот черт, – сказал он с досадой, – тоже дернуло встретиться!
Лешка обернулся. Далеко сбоку виднелся Листрат, он направлялся к Молчановскому хутору. Лешка привстал на стремена и заметил: Листрат слез с лошади и копошится у седла; постояв в раздумье, он махнул рукой и, в взяв под уздцы жеребца, медленно пошел дальше.
«Оборвалось, что ли, у него что? – подумал Лешка и хотел было догнать брата, но заметил вдали всадников и узнал свой отряд. Впереди на пегой кобыле скакал Сторожев.
«Листратку догоняют, – мелькнула тревожная мысль у Лешки, – убьют Листратку».
Он дал кобыле шпоры и помчался навстречу отряду.
Сторожев осадил кобылу, посмотрел на Лешку, пожевал губами.
– Чего шатаешься?
– Я же отпросился, – буркнул Лешка. – Чего лаешься?
Сторожев тяжело и порывисто дышал. От лошадей шел пар, ехали быстро, видимо торопились. Вохровцы, обрадовавшись остановке, закурили и наблюдали за Лешкой.
– Листратка в селе был? – спросил Сторожев.
«Вот оно!» – пронеслось в мыслях, и вдруг, точно окаменев, Лешка ответил:
– Был. У матери был.
– И ты тоже?
– И я.
– Та-ак, Алексей Григорьевич. С братцем, значит, повидались. Расставались, целовались?..
– Что же мне с ним в избе, что ли, стреляться? И так еле держится, – повторил Лешка Листратовы слова. – Довоевались, мать-перемать, мать…
Сторожев испытующе посмотрел на Лешку, но тот спокойно сидел в седле, перебирая поводья.
– Куда он поехал? – как бы невзначай обронил Петр Иванович.
– Листратка-то? Он к Грязному поехал.
«Не врет!» – решил Сторожев и торопливо приказал:
– Ну, вали, ребята, на Грязное, может, поймаете воробья. А я в село заеду. И ты со мной, Лешка, поедешь, негоже тебе за братом гоняться.
Ехали молча. Лешка мысленно видел Листрата, медленно ведущего жеребца.
Петр Иванович обернулся к Лешке.
– Жива мать-то? Все хрипит? Когда должок отдаст? Ты поторопи.
Лешка промолчал.
– Слышь, тебе говорю. Все вы на долги падки, а как отдавать – жметесь!
– Что ты, разбогатеешь, что ли? – грубо пробормотал Лешка.
– Что ты сказал? – переспросил Сторожев и остановил лошадь.
Лешка обогнал Сторожева и повернулся к нему лицом. Вдали удалялся на рысях отряд; его застилала снежная пелена.
– То и сказал, – взорвался Лешка, – жаден ты очень! Нечего над старухой издеваться. Пожалеть человека надо.
– Пожалей вас, собак, – вспыхнул Сторожев, и левая щека его дернулась, – вы нам головы снимете! Пожалели вас в семнадцатом году, да вот теперь никак не разделаемся!
Он дрожащими пальцами полез в карман, достал кисет, свернул цигарку, закурил и, глубоко вдохнув дым, окончил:
– Вашего брата не жалеть, а учить надо!
– Кто это вас выбрал в учителя? – Лешка задохнулся. – Учитель… Таких учителей красные к стенке десятками ставят, чтоб не учили.
Сторожев охнул и выронил цигарку. Рот его свело судорогой.
– Ах ты, сволочь! – рявкнул он. – Наслушался братца! Мало тебя били, получи еще.
Он взмахнул плеткой и огрел ею Лешку по лицу сверху вниз. Потом, подобрав поводья, тронул кобылу и через плечо бросил:
– Умней будешь, сукин сын, Сеченый!
«Сеченый, – промелькнуло в мыслях у Лешки. – «Сеченый, Сеченый! – вспомнил он крики мальчишек. – … Сеченый, э-э-э, Сеченый!»
Лешка, еще не остывший от возбуждения, поглядел вслед Сторожеву и подумал: «Один на один, трахну – и конец ему».
Но возбуждение внезапно прошло. Лешка почувствовал, что ему стало легко и свободно, а то, что так мучило его, разрешилось очень просто и, главное, очень скоро.
– Подлюга, – пробормотал он, размазывая по лицу кровь, – ишь ты, как крепко стеганул. Тяжелая рука какая!
6
Поздно вечером у Молчановского хутора Лешка нагнал Листрата.
– Ну? – Листрат заметил на лице брата багровую полосу и все понял.
– Поедем, – глухо отозвался Лешка. – Сдаюсь.
Над седым туманом пробивалась утренняя тусклая заря, когда Лешка и Листрат увидели вдали силуэт элеватора. Он подмигивал им красным глазом, показывая дорогу к близкому и желанному отдыху.
Лешка молча ехал впереди Листрата. Листрат крутил белокурый ус.
– Не боишься?
– Нет, – просто ответил Лешка, – один конец!
– Как же это ты его не убил? Я бы не выдержал. Ты что, пожалел его, что ли?
Лешка поравнялся с Листратом.
– Мне, Листратка, в спину ему не хотелось стрелять. Я его поймать хочу. В глаза его погляжу и застрелю. Мне ему в глаза охота поглядеть, когда он подыхать будет.
И вот элеватор совсем близко.
Лешка остановил кобылу, снял шапку, карабин, револьвер и отдал Листрату.
– Держи, – сказал он надтреснутым голосом и добавил: – Ты, Листратка, мне руки свяжи. Христом-богом молю. Свяжи, а то боюсь – назад поверну…
Листрат увидел серьезные, умоляющие глаза брата, вынул из кармана запасной ремень к седельной справе и крепко связал за спиной руки брата.
– Готово, – ухмыльнулся он, – поехали.
