Текст книги "Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество"
Автор книги: Николай Вирта
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
1
Владимир Ильич внимательно следил за событиями на Тамбовщине, читал тамбовские газеты и смежных губерний, куда Союз трудового крестьянства протянул свои щупальца.
В конце двадцатого года и в начале двадцать первого несколько раз вызывал Ленин одного из секретарей Тамбовского губкомпарта, Немцова.
После нескольких бесед с ним Политбюро отправило Антонова-Овсеенко в Тамбов. Однако сведения оттуда становились все более тревожными. Владимир Ильич решил послушать тамбовских крестьян.
Антонов-Овсеенко отобрал делегатов – людей смышленых, которые могли бы внятно рассказать Владимиру Ильичу все, что тому будет нужно. Послали Ивана Кобзева и Василия Бочарова из Пахотноугловской волости, Милосердова и Матвея Евстигнеева из Трескинской – из той, где начинал Антонов свое движение, и еще Федора Панфилова. К ним Антонов-Овсеенко присоединил Фрола Петровича и Андрея Андреевича, полагая, что хоть они и не будут, так сказать, официальными представителями, а просто ходоками, но дела не испортят.
Почти все делегаты сидели в тюрьме, и были среди них люди разного достатка и разных взглядов на советскую власть.
2
За час до начала приема крестьян Ленин вызвал Калинина, нескольких военных, работников Совета труда и обороны, главкома Сергея Сергеевича Каменева. Немцов сидел в сторонке. Ленин что-то читал. Когда все собрались, он поднял усталые глаза, потер лоб, собираясь с мыслями.
– Товарищ Немцов привез докладную записку Антонова-Овсеенко, плод его многочисленных бесед с местными товарищами и с крестьянами, так ведь, товарищ Немцов?
Немцов молча кивнул головой.
– Антонов-Овсеенко утверждает, что только военные меры против мятежников вызовут в крестьянстве еще большее озлобление. Я правильно понимаю ваши общие мысли, товарищ Немцов?
– Да, товарищ Ленин, – оживленно отвечал Немцов. – В первую голову нужны меры экономические.
– Во всем объеме они будут решены на Десятом съезде, – задумчиво молвил Владимир Ильич. Он прошелся по кабинету и говорил как бы про себя. – Вот видите, жизнь – великая и мудрая учительница. Мечтали в мелкокрестьянской стране из коммунизма военного сразу перескочить в коммунизм мирный… Не тут-то было. Потрудитесь, сказала нам жизнь, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете построить сначала прочные мостки к социализму. Что ж, мы привыкли бороться с трудностями, хотя порой они казались нам необъятными, научились еще одному искусству, необходимому в революции: гибкости, умению быстро и резко менять свою тактику, учитывая изменившиеся объективные причины, выбирая другой путь к цели, если прежний путь оказался нецелесообразным, невозможным… Всякое болтают наши други и недруги, советов – куча. Но от одного не уйти нам. Пролетарское государство должно стать осторожным, рачительным, умелым хозяином… Иначе оно мелкокрестьянскую страну не поставит на ноги. Иного пути перехода к коммунизму нет.
Казалось, Ленин просто раздумывал вслух, шагая по кабинету из угла в угол, привычным жестом заложив пальцы за проймы жилета. Мысли опережали его речь, говорил он быстро, и тогда картавинка, придававшая ленинскому говору особую прелесть, звучала явственней. Иногда он останавливался у стола и энергичным взмахом ладони подчеркивал какое-нибудь слово, порой стоял у окна, в которое лился сумрачный февральский свет.
Все слушали его с вниманием, достойным того, о чем говорил Ленин. Он ни разу не сбился, не потерял главную нить рассуждений.
Потом снова сел и, помолчав, сказал:
– Это общие замечания, но они имеют прямое отношение к тому, что делается в Тамбовской губернии. Крестьяне требуют личного интереса. Против этого не попрешь, иначе крестьяне снова поднимутся против нас. Но прежде всего они требуют отмены продразверстки. Тамбовские товарищи настаивают на немедленном нашем решении.
– Думается, – послышалась ровная, спокойная речь Калинина, – главное в том, чтобы мужик поверил в серьезность нашей новой экономической политики, и что она надолго. Это сразу оторвет от Антонова тысячи середняков.
– Правильно, правильно! – сказал Немцов.
– Да, конечно, – послышался чей-то резкий голос. – Разумеется, все это необходимо. Но без доброго удара не обойтись.
Ленин круто повернулся к тому, кто сказал это.
– Удара – по кому?
– По восставшим, разумеется, – прозвучал тот же надменный голос.
– Но в восстании замешаны тысячи обманутых Антоновым и обиженных нами людей. Их бить? И поднять еще тысячи против нас?
– И не только на Тамбовщине, – заметил Немцов, – но и в соседних хлебородных губерниях.
– Где Антонов тоже нашел зацепку, – вставил Калинин. – Знает, чем нас взять. Голод не тетка.
– На днях тамбовские и орловские товарищи, – теребя бородку, заговорил Ленин, – попробовали ударом топора в лоб прикончить Антонова. Что вышло? Конфуз. Кто благословил эту заранее обреченную на провал операцию? Вы, товарищ. – Это было сказано резко, с суровым взглядом в адрес того, кто предложил «бить по восставшим». – Вы и наш главком.
– Нет, так не годится, – продолжал Ленин. – Без удара не обойтись, разумеется, но направить его надо в военную и политическую силу антоновщины – в кулака. Те, кто вовлечен в эсеро-кулацкий мятеж силой обстоятельств, – а в них повинны и мы, – тех удар коснуться не должен. – Это прозвучало тоже сурово и четко. – Теперь о просьбе тамбовских товарищей… Тщательно ли продуман вопрос о досрочном снятии продразверстки с Тамбовской губернии? Как это отразится на нашем хлебном балансе?
Кто-то из работников Совета труда и обороны доложил, что, конечно, эта мера создаст добавочные трудности в снабжении городов хлебом, но политический эффект ее неоспорим.
– Хорошо. Политбюро принципиально дало согласно на этот шаг, – сказал Ленин, выслушав специалиста. – Будем считать, что вопрос решен.
Послышался гул одобрения.
Ленин взял лист бумаги, быстро исписал его, передал Немцову.
– Прошу вас, передайте эту телеграмму секретарю, пусть срочно пошлют в Тамбов. И пригласите, пожалуйста, крестьян, они, вероятно, заждались. Вы свободны, товарищи, спасибо. Товарищ Каменев, прошу вас задержаться.
Вызванные Лениным ушли. Владимир Ильич жестом пригласил Калинина присесть рядом и обратился к Каменеву:
– Так что там получилось с этой операцией Орловского округа?
Каменев коротко рассказал, как было дело.
Ленин пожал плечами.
– Удивительно! И с чьей это легкой руки появилось у нас эдакое расейское бахвальство?
Каменев кивал головой и нервно кусал седые усы.
– А теперь оказалось, – сердито проворчал Ленин, – что без вмешательства центральной власти к Антонову ни с какого бока не подобраться. Теперь оказалось, что и мужиков надо отворачивать от Антонова чрезвычайными мерами. Хорошо, – успокоившись, обратился он к главкому. – Что же дальше?
– План решительных военных действий против антоновщины в общих чертах готов, Владимир Ильич. Антонов-Овсеенко и местные товарищи одобряют его кое с какими поправками частного характера.
– У вас с собой план?
– Так точно. – Каменев, густо откашлявшись, вынул из объемистого портфеля пачку бумаг. – Вот здесь изложены главные идеи операции. Начать ее можно будет не раньше мая. В этом документе указан состав частей и количество боевого снаряжения, которое придется отправить в Тамбов.
Ленин начал читать бумаги, передавая прочитанное Калинину.
Немцов вошел с крестьянами. Ленин, оторвавшись от бумаг, с любопытством оглядел их, извинился, сказал, что через несколько минут будет свободен, и снова занялся бумагами.
– А нас иногда кормили просто баснями! – рассерженно воскликнул он, прочитав одну из бумаг. – Хорошенькая банда, против которой надо посылать сорокатысячную армию с аэропланами, броневиками, бронепоездами и ставить во главе ее наших лучших командиров.
Калинин рассмеялся. Потом снова углубился в чтение.
Крестьяне оглядывали кабинет, шумно вздыхали. К ним подошел Калинин, поздоровался со всеми. Фрол Петрович, выставив корявую ладонь лопаточкой, потряс руку Калинина и справился:
– Это не ты ли в верхних старостах ходишь?
– Да вот, пришлось.
– Ты уж нас в обиду не дай.
– Как можно!
– Сам-то из каких будешь?
– Из тверских.
– Хозяйство имеешь?
– Да, есть. Летом выезжаю туда, помогаю старикам.
– Вот это дельно. Мать-отца забывать негоже. – Фрол Петрович проникался все большим уважением к этому человеку в простой одежде, в очках, с бородкой, с глазами чисто мужицкими: в них и ума палата и хитрости не занимать стать.
– А скажи-ка, – шепнул он, – не тот ли вот Ленин? – Фрол Петрович показал на главкома Каменева.
– Да нет, дед, – посмеялся Калинин. – Вон тот.
– Росточком невелик, – с сомнением проворчал Фрол Петрович, – а лбище огромадное. Н-да… Председатель всея России, поди, тысячи загребает, а пинжачок так себе, немудрящий.
– И локотки светятся. – Андрей Андреевич покачал головой.
– Какие там тысячи! – отмахнулся Калинин. – Получает жалованье, как и все мы. Хотели ему надбавку сделать, так он того, кто подписал приказ, чуть не запилил. А уж выговор ему закатил – век будет помнить.
– Скажи! Строг оченно, поди? – спросил кто-то из мужиков.
– Это смотря к кому.
Ленин кончил читать бумаги, вернул их Каменеву, попрощался с ним.
– Идите. План будет предметом серьезного обсуждения в Политбюро и в Совнаркоме. Прошу держать меня в курсе всех ваших начинаний. И поменьше победоносных реляций. Читать тошно, да и не буду верить.
Каменев вышел, Ленин подошел к мужикам, вежливо потряс руки.
– Простите, товарищи, задержался.
– Да оно и немудрено, – возразил кто-то из мужиков. – Вся Русь на плечах.
– Ну, не только на моих. Вот что, сперва договоримся: кто старое вспомянет, тому глаз вон.
Мужикам понравилось заявление Ленина, они задвигались, заулыбались. Только Фрол Петрович сидел насупившись. Настороженное и недоверчивое выражение не сходило с его угрюмого лица.
– И еще замечу, – добавил Ленин. – Мы понимаем: вы недовольны, справедливо недовольны и имели для недовольства глубочайшие основания. Так скажите, что вам от нас надо и в чем главное ваше недовольство?
Начал кряжистый, с проседью мужик.
– Скажу, товарищ Ленин. Вот, к примеру, рядом с нами именье князя Лихтенбергского. Три тысячи десятин. Тысячу отдали нам, две – под совхоз. Ладно. И мы понимаем: государству надо свой хлеб для страховки иметь. Но ведь что в совхозе над землей вытворяют? Пашут кое-как, сеют чем попало. Урожаи – курам на смех. Ни себе, выходит, ни нам… Опять же картошку подчистую выгребают, гноят… А продать не смей. Соли, одежки, обувки нету, продразверстка дыхнуть не дает. Ну, зашумели мужики, а тут Антонов объявился. Я, мол, научу вас, как волю и землю добыть… И началось.
Один за другим жаловались мужики на тяготы, на разруху, на притеснения, обижались, что не стало мужику веры, а от того хозяйство прахом идет и хлеба нет в достатке.
Ленин, склонившись к Немцову, справлялся у него о фамилиях мужиков, откуда они, каков их достаток. Поблескивая очками, внимательно слушал мужицкие сетования Калинин. Последним говорил молодой крестьянин. То ли с перепугу, то ли, чтобы подладиться к Ленину, он начал превозносить все и вся.
Фрол Петрович не выдержал. Когда крестьянин сел, Фрол Петрович начал возбужденным и срывающимся голосом:
– Да что ж тут плетут, что брешут? Этот все маслицем мажет: все, мол, у нас в полном благополучии, тот – насчет картошки, что, мол, гноят. – Он встал и говорил гневно, обращаясь к Ленину. – В семнадцатом, когда декрет нам зачли насчет мира и земли, мы вам вот как поверили! А что дальше пошло?
Голос Фрола Петровича гремел в кабинете.
– Мироеда и работящего мужика под единый корень сечь, коммуну на нас натравлять, наше добро им отдавать. На войнах моря-окияны нашей кровушки пролили! Про рай земной разные красные слова говорите, а земля сирая лежит, народ духом и телом нищ, веру потерял в бога и черта. Царя и бар, слава те господи, ссадили, вас на шеи свои посадили. Назад оглянусь – худо. Вперед гляжу – темно. Опять словесами начнешь улещивать? Не поверим, и не спорь со мной!
Ленин, прислонившись к книжному шкафу, безмолвно внимал Фролу Петровичу. Фрол Петрович сел и мрачно сказал:
– Теперь казни или милуй, все едино. Без правды жить немочно.
Все молчали. Калинин, склонив голову, шевелил губами, словно повторял то, что сказал Фрол Петрович, и хмурился. Невесело было и мужикам.
Ленин прошелся по кабинету, подошел к Фролу Петровичу, сел рядом.
– Казнить вас, товарищ, не за что. Мы слышали крик души, и не только вашей. Прикидываться перед вами безгрешными не собираемся, и улещивать вас – напрасный труд. Правда, не мы затеяли гражданскую войну и не от доброй жизни чистили ваши закрома. Рабочие голодали и голодают до сих пор. Голодная армия дралась и победила всех генералов и атаманов. Кто ее кормил? Вы! Вашим хлебом мы спасли революцию, а стало быть, и вас. От кого? Вы сами сказали: слава богу, ссадили царя и бар. А кто ехал в обозе белых генералов? Кто бы пришел следом за Антоновым? Помещики, чтобы опять сесть на ваши шеи, отобрать землю, которую вам дала советская власть. Капиталисты ехали, фабриканты и заводчики, чтобы отобрать у рабочих фабрики и заводы, снова завести каторжный труд, бесправие, темноту, чтобы продать все, что можно, капиталистам заграничным. Иные комиссары насильничали? Хапалы, как вы сказали, в коммуну поналезли? Да ведь к любому, даже самому чистому делу примазываются разные мерзавцы. Но ведь и вас подняли на мятеж грязные и продажные люди, ваши враги – кулаки, их наемники – эсеры. Вот у вас еще стреляют, а кругом война окончилась. Нам позарез нужен хлеб… И все-таки советская власть пошла на то, чтобы отменить продразверстку и ввести натуральный продовольственный налог.
– Не верю! Не верю! Слышал, как ты со своим уполномоченным по нашей губернии в трубку разговаривал. Одни словеса… – Фрол Петрович отчаянно замотал головой.
– Экий ты, дед! – укорил его Немцов с сердитой нотой.
Ленин улыбался.
– Михаил Иванович, прошу вас, попросите у секретаря документы о продналоге и новой экономической политике и копию телеграммы в Тамбов о снятии продразверстки с губернии.
– С нашей? – хором спросили мужики.
– С вашей, с вашей, – улыбнувшись, бросил Ленин.
Калинин ушел. Ленин снова начал задумчиво:
– Конечно, тяжело было, что и говорить! Семь лет войны – это понять надо! Даже в передовых странах четырегода войны сказываются до сих пор. А в нашей отсталой стране, после семилетней войны, – это прямо состояние изнеможения у рабочих, которые принесли неслыханные жертвы, и у массы крестьян… Это изнеможение, это состояние, близкое к полной невозможности работать… И мы это понимаем. И знаем, что вы особенно устали… Ну, что было, то было. Сейчас пришло время передышки, хотя работы, скажу, гора! Ох, какая гора, если бы вы знали!
Мужики сочувственно вздыхали.
Вернулся Калинин с бумагами.
Ленин читал их, потом говорил о том, какая война навалилась на советскую власть, и почему разверстке не миновать было быть, и как в Москве ломают головы над мужицкими делами.
Мужикам его речи очень нравились, а Андрей Андреевич не вытерпел:
– Заблудились мы. Ровно, того-этого, в дремучем лесу бродим. Пути бы нам показать, свету щелочку.
– И пути ваши видим, и свет впереди, – дружелюбно похлопав по тощему плечу Андрея Андреевича, сказал Ленин. – Жизнь вашу облегчим и все для того, чтобы вы могли прочно хозяйствовать, сделаем. Не спеша, не ломая, не мудря наспех, храня государственные интересы и интересы рабочих. Уж за интересы рабочих, вы знаете, мы стоим и постоим горой. Но и рабочий класс постоит за вас. В семнадцатом году рабочий и крестьянин протянули друг другу руки и вместе свалили царя и буржуев. Рабочий и крестьянин всегда будут вместе: в этом, только в этом наша победа. Много мы пережили, много перебороли и переборем все, что может быть на нашем пути.
– Так скажи, какие же эти пути будут? – с отчаянием в голосе заговорил Фрол Петрович.
– Вот-вот, в этом и есть главная суть, – оживленно начал Владимир Ильич. – Послушайте. Мы посчитали: пять миллионов сох оказалось в наших деревнях. Но ведь есть же у нас плуги, сеялки, молотилки, двигатели. У кого они? Не у мироеда ли?
– Именно, именно, – торопливо подтвердил Андрей Андреевич.
– Да, да! Помещик и мироед душили и вас кабалой, потому что были богаты землей и машинами. Вы подумайте, сколько каторжного труда, сколько пота вы проливали, шагая с утра до ночи за хилой лошаденкой, которая и соху-то едва тащила! А мы… Мы мечтаем посадить вас на такую машину, которую вы еще не видели. Она называется трактором. Каждый трактор – замена десяти, двадцати лошадям. Сто тысяч тракторов – и мы переделаем лицо нашей деревни, лицо всей нашей земли, и не будет страны богаче и сильнее во всем мире.
Крестьяне зашумели вразброд:
– Двадцать лошадей!
– Сто тысяч машин!
– Уж не обидь и наш край!
– И когда машина появится на наших полях, – с той же живостью заговорил Ленин, успокаивая мужиков едва заметным жестом, – когда электрический свет зальет города и села, когда не каждый отдельно будет обрабатывать поле, а общим, артельным трудом, вот тогда вы убедитесь, кто хочет вам добра.
– Ох, далеко до того времени, батюшка. – Фрол Петрович покачал седой головой.
– Далеко? – Ленин задумался. – Да нет, пожалуй. Двадцатью годами раньше, двадцатью годами позже, но время это придет. И уж будьте уверены, и эту задачу решим. Союз рабочих и крестьян создадим такой прочный, что никакой силе на земле его не расторгнуть.
Потом Ленин заговорил о личном интересе крестьян… Андрей Андреевич сладко жмурился. Все, что говорил этот рыжеватый, складный собой и очень ласковый человек, так похоже на то, о чем мечтал он и его соседи. Только в кучку свои мысли они не могли свести, а этот так и тачает, так и тачает, и эдак-то славно у него получается.
«Личный антирес! – Думал Фрол Петрович. – Выходит, стало быть, что поработаешь, то и полопаешь, и грабануть тебя никто не посмеет. Что ж, оно вроде ничего, ежели опять не обманут».
Но то, что потом сказал Ленин, почти развеяло сомнения Фрола Петровича.
– Налог, который мы вводим вместо продразверстки, как вы слышали, будет установлен в размере наименьшем, – сказал он, а мужики зашевелились, зашумели вразброд, заулыбались.
– Вот уж это подходяще!
В разговор вступил Калинин.
– Каждый из вас, – начал он, – наперед узнает, что он должен отдать государству на содержание школ, больниц, армии и прочего хозяйства.
– А не сказки ли ты нам загибаешь, Михаил Иванович? – Фрол Петрович верил и не верил. Слишком уж много сказано такого, о чем и он думал эти годы.
– Да не обидим вас, Фома неверующий. Ей-богу, не обидим. Ведь я сам из вашего брата, и недаром вы меня избрали всероссийским старостой. Уж я послежу, чтобы правительство сделало все, как тут было сказано.
Повеселевшие мужики хлопали Калинину. Потом Ленин снимался с ними. Фотограф наводил трубку, чиркал какой-то машинкой. Фрол Петрович вздрагивал.
Когда фотограф ушел, Фрол Петрович попросил Ленина, чтобы ему дали с собой «бумаги». Ленин пообещал, попрощался с мужиками, попросил Калинина устроить им проезд до Тамбова, снабдить продовольствием.
Фрол Петрович от поезда начисто отказался.
– Нет уж, мы с Андреем пёхом попрем. Сам желаю узнать, тихо ль на русской земле, что мужик думает, бумаги ваши ему почитать, речи ваши пересказать. – Он отвесил поясной поклон Ленину и Калинину. – Вроде бы просветлело у меня на душе. Воистину, все в миру перемешалось. Не бог, а человек сказал: «Да будет свет!» – и стал свет. Спасибо на добром слове. Но на сердце злоба лютая: обмана Антонову не спущу… – Он подумал и заметил, обращаясь к Ленину. – А пинжак этот сыми. Негоже в эдаком-то виде ходить. Как-никак председатель над всей Россией.
Ленин снова залился смехом.
– Да есть у меня новый, есть, надеть забыл!
– А ты женке скажи, чтоб напоминала. Ну, пошли, братцы.
Они ушли с Калининым и Немцовым, а Ленин долго стоял у окна и думал об этих людях и о тех, кто еще бродит во тьме, там, где гуляют февральские метели на безбрежных пространствах.
3
В Тамбов Фрол Петрович и Андрей Андреевич прибыли к началу губернской крестьянской конференции. Делегатов выбирали на тайных сходках, мир снабжал их харчами в путь-дорогу, и потянулись мужики к Тамбову. Шли глухими дорогами, обходя села, в виду Тамбова останавливались… Сомнения и страх грызли их: а вдруг все посулы – обман? Крестились на колокольни, видимые издали, садились, вздыхали, передумывали тяжелую беспокойную думу. Иные возвращались назад, но те, кто обретал мужество и вспоминал воззвание, простые, сердечные слова насчет посева и прочего, потуже подпоясывали пояса, оправляли онучи и твердым шагом приближались к городу.
На заставах их встречали военные люди, спрашивали мандаты или решения сходок. У кого не было таких бумаг – тоже впускали, сажали на подводы и везли туда, где размещались уже приехавшие делегаты.
Светлые комнаты, постели с одеялами и простынями, подушки пуховые, ах, господи, благодать-то какая! И харч! Тут тебе и селедка, и щи «с куском», и каша с маслом, и чаю наливают полной мерой, и сахару дают. Эк житье!.. Век бы не выходил из этих хором.
Потом повели на конференцию.
И там ко всем с лаской и добрым словом, а «оратели» говорят только о сельской нуждишке, попреками не попрекают, насчет Антонова говорят круто, но учиненные ранее безобразия не скрывают.
– А самый-то главный, слышь, Андрей, – шептал Фрол Петрович на ухо дружку, – во-он тот, что в очках и при длинных волосьях. Уж так-то он просто и понятно докладает о наших, значитца, бедах да как над нами издевку чинили и те и эти. Эка, как душевно разговорился! Ей-богу, аж слезой прошибло!
Глядя на «орателей», вспоминая, как их привечали, ободренные смелыми словами и признанием ошибок, делегаты раскрывали рты.
Речи их корявы и иной раз непонятны до невозможности, но… Слышь, Андрей, глянь на Антонова-Овсеенко. Ишь ты, как он Андрона с Выселков слушает! Так и уперся в него очками, и слова-то, слова-то на лету схватывает и все в тетрадку чиркает, все в тетрадку чиркает! Давай, Андрей, и я выскажусь. Была не была!
И вот выходит Фрол Петрович и начинает говорить про то, как оно было и что такое стряслось, да как повинны в том и кое-кто из начальства. Работали, мол, они «нежелательно», и бестолочи было очень предостаточно, а примазавшимися хоть пруд пруди, и все с мужика лыко драли, ровно он липка.
И пошел Фрол Петрович рубить направо и налево, а Антонов-Овсеенко улыбается, хлопает Фролу Петровичу, подбадривает его словами, кричит: «Правильно, товарищ! Сообща возьмемся за насильников и бездельников, примазавшихся к Советам!»
Делегат от Горелого, что в двадцати пяти верстах от Тамбова, прочитал приговор сельского общества:
«Гоните прочь хулиганов и мародеров, нарочно не дающих заняться мирной работой. Гоните волков в овечьей шкуре. Мы постараемся преодолеть все препятствия. Думаем, и советская власть справится с недостатками в нашем государстве. Дружным коллективом и трудом восстановим хозяйство и тем поможем истинному защитнику нашему – советской власти!»
Потом посыпались решения сельских сходок, волостей и районов.
Встал Антонов-Овсеенко и сообщил новость, которая разом подняла делегатов на ноги, и мужики колотили в ладоши так, что грохот рукоплесканий эхом отдавался в зале.
Антонов-Овсеенко говорил о решении советской власти снять с Тамбовской губернии продразверстку и отозвать продовольственные отряды.
– Центральная власть, – продолжал он, – решила сильно увеличить материальные кредиты для снабжения крестьян инвентарем, хлебом, семенами, керосином, солью и другими товарами.
Снова гул голосов и аплодисменты.
Обращение к крестьянам губернии принимается единогласно: взяться вместе с советской властью за скорейшее исправление прошлых ошибок, готовиться к посеву, помочь власти и партии изжить главных врагов: Антонова, голод и хозяйственную разруху.
Делегаты покидали Тамбов и светлые хоромы с обильными харчами не совсем охотно. Впрочем, их не торопили. Они ходили по учреждениям, рассказывали о своих нуждах, и там были с ними очень вежливы и ни одного слова не пропускали мимо.
Пятьсот делегатов возвращаются в деревни. В их котомках решение снять продразверстку. Пятьсот человек расскажут о том, что они видели и слышали, прочтут «бумаги». Их будут слушать тысячи. Быть может, кто-то не поверит им, быть может, многих Сторожев вычешет плетьми, забьет языки в глотку, отберет «листы», но ведь всем рот не заткнешь!
И вот шумной толпой гуляет по Тамбовщине слух: советская власть за мужика встала!
