Текст книги "Тринадцатая рота (Часть 2)"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Бораненков Николай
Тринадцатая рота (Часть 2)

Николай Бораненков

Тринадцатая рота

Часть 2

1. ПРИБЫТИЕ ГУЛЯЙБАБКИ НА СМОЛЕНЩИНУ, ОСМОТР РЯДА ВЫСОТ У "СМОЛЕНСКИХ ВОРОТ"

Черт знает, как негостеприимны эти смоляне! Вместо того чтоб встретить пятисоттысячную армию Гитлера у "смоленских ворот" (имеется в виду гряда холмов и высот) хлебом-солью, они крепко-накрепко закрыли эти "ворота", и бедному фюреру пришлось долго ломать голову, как сокрушить их.

Горько обидевшись, он сначала бросил напрямки к "воротам" тысячу сорок танков и попытался протаранить их. Но не тут-то было. "Ворота" устояли. Тогда он кинулся в обход с севера и с юга – и тут снова постигла неудача. Двадцать восемь дивизий, поддержанных огнем семи тысяч орудий и минометов, а с воздуха армадой самолетов, безуспешно топтались у "смоленских ворот", и лишь спустя два месяца, когда на штурм было брошено новое подкрепление, наконец-то удалось въехать в "смоленский двор".

Фюрер, однако, не радовался. Фюрер скрипел зубами. Да и как не скрипеть: эти злосчастные "смоленские ворота" задержали на целых два месяца! По графику полагалось топтать каблуками германских сапог уральские самоцветы, а топтали пока что смоленскую глину.

Личный представитель президента господин Гуляйбабка прибыл со своим обозом к "смоленским воротам", когда они уже были распахнуты и через них текло половодьем новое пополнение растрепанным дивизиям. Те же, кто ломился в "ворота", смиренно лежали на холмах и высотах.

Несчастные. Победа была так близка! Им оставалось до нее (считай расстояние до Урала) каких-нибудь две тысячи двадцать километров. Им надо было так мало! Получить всего лишь по сорок семь десятин земли. И вот... Они лежали на этой земле. Одни валялись, запрокинувшись навзничь, словно ожидая загара. Другие обнимали матушку-землю, которая так очаровательна весной, так задумчиво-пленительна осенью и так увлекательна санной зимой, но которой уже никогда не увидать. Третьи рады бы обнять землю, траву, колосья спелого овса, но – увы – у них не было рук. Руки валялись где-то в бурьяне или висели на лафетах орудий. Некоторые остались с широко раскрытыми ртами. Видно, кричали: "О мама, спаси!" А может: "Хайль мудрому фюреру, загнавшему в такую славную мясорубку!" Иные все еще смотрели на милое небо, где столько синевы и птиц. А кое-кто лежал, ухватясь за голову, и трудно было понять, отчего: то ли потому, что не успел отослать из Смоленска обещанные посылки, то ли оттого, что боялся солнечных ожогов. Один из солдат, длинный, рослый, с пышными усами, с которых ему, наверное, было так приятно слизывать пивную пену, держал в руке теперь пустую рваную гильзу из-под снаряда. Содержимое же ее вырвало ему бок вместе с мундиром. Ближе всех к вершине высоты был офицер с оскаленными в злобе зубами. Он как бы кричал: "Вперед, мерзавцы! Почему залегли? Еще один рывок – и высота наша!" И невдомек было ему, что за этой высотой у русских еще высота, а за той – еще и еще высоты... сотни, тысячи высот!

Тут же, среди павших во славу фюрера, валялись каски, ранцы, содержимое вывернутых похоронной командой карманов. Горький ветер гнал по высоте обрывки писем, фотографий, запросы домочадцев и неотосланные ответы на них.

Гуляйбабка поднял пыльный листок, зацепившийся за колесо кареты, и вслух прочел его:

– "Милая Луиза! Целую тебя в розовые губки и пухлые щечки. Ты просишь, милая, прислать тебе смоленское льняное покрывало. Да, льняных хороших вещей тут много. Я готов послать тебе их, но боюсь, как бы этим льняным покрывалом тут не накрыли меня. Многие мои друзья уже накрыты. Целую тебя в горячей надежде избежать подобного покрывала, Хайль Гитлер! Твой Ганс".

Ганса избавил от льняного покрывала пудовый снаряд, разорвавшийся как раз на том месте, где стоял его батальонный миномет. От Ганса и миномета осталось лишь мокрое место.

– А всему виной, – заговорил, сидя на облучке, кучер Прохор, – только одни лишь дырки. На кого ни глянь – у каждого дырка. У кого в голове, у кого в животе... Ох, уж эти злосчастные дырки! В зубах их вон латают свинцом, цементом... А вот в прочем также латать их покель не научились. А как бы здорово было! Пробили башку ан живот – раз-два глинкой замазал и пошел. И никто бы из них тут не валялся. И каждый получал бы то, что хотел. Но фюреру, видать, важно не это. Важно, что они победили.

– Да-а, – вздохнул Гуляйбабка. – По всему видно, тут фюрером одержана великая победа!

Пытаясь сосчитать убитых, Гуляйбабка успел, однако, увидеть, а скорее по слабым звукам хриплого оркестра, долетавшим с подножия высоты, сумел определить, что там идет церемония захоронения новых "национальных героев" фюрера, и сейчас же поспешил туда.

К тому моменту, когда карета, прямо по овсу, спустилась в низину, с первой огромной могилой было покончено, и погребальное начальство вместе с жиденьким пятитрубным оркестром перебазировалось к новой яме, доверху наваленной "национальными героями". Следом за начальством семеро полицаев с траурными повязками на рукавах рубах и костюмов несли венки, березовые кресты и каски. Третью яму еще только копали, но к ней уже подвозили и подносили убитых. Делом этим были заняты и мужики из окрестных селений. Работа у них шла сноровисто. Одни дружно нагружали, другие с гиком и свистом гоняли по высоте дровни и телеги, а щуплый, неказистый мужичишка в заячьей шапке приспособил под транспортировку убитых копновый волок и таскал к могиле сразу по пять-шесть трупов.

Осмотрев вторую могилу и найдя ее заполненной доверху, готовой к засыпке, начальник, возглавлявший похороны, снял с головы кожаную кепку и, промокнув платком потную лысину, приготовился было двинуть речь, но, увидев рядом остановившуюся карету и скачущих вслед всадников, он, поперхнувшись на слове, умолк. Еще с минуту он простоял так, недоумевая и рассматривая пожаловавших на похороны, но едва Гуляйбабка сбросил с плеч дорожный плащ и повернулся грудью, украшенной Железным крестом, оратор сорвался с места и подбежал рысцой к карете.

– Честь имею представиться! – вскинув руку и стукнув каблуками, произнес подбежавший толстяк. – Бургомистр местного городка Ляксей Ляксеич Козюлин.

– Что здесь происходит? Извольте доложить! – приказал тоном высшего начальства Гуляйбабка.

– Так что погребение. Похороны. Воздаем почести... Сделали все возможное. Венки, кресты, оркестрик... Коль что не так – извините. Мы всей душой. Старались...

Быстрой, порывистой походкой Гуляйбабка обошел одну могилу, другую, толкнул носком ботинка березовый крест – и он повалился.

– И это вы называете похоронами, возданием высоких почестей доблестному фюрерскому воинству? Да вы знаете, кто вы? Вы, господин Козюлин, преступник. Предатель! Вас надо немедленно в гестапо.

– Господи! Мать пресвятая богородица, заступница, – побелев, закрестился Козюлин. – За что же? За какую провинность? Ведь я всем сердцем... всей душою.

– Вижу я вашу душу. Насквозь вижу. Где выбрали кладбище? Кто вам дозволил хоронить "национальных героев" в кустах?

– Да ведь тут лесок, птички, цветочки по весне...

– "Птички", "цветочки", – передразнил бургомистра Гуляйбабка. – Чихать хотел фюрер на твоих птичек и цветочки. Ему важно, чтоб верные ему солдаты были похоронены на видном месте. У всех на глазах, а не где-то в собачьих кустах. И если завтра об этом вашем кладбище узнают в гестапо, вам, господин бургомистр, наверняка болтаться в намыленной петле.

Бургомистр упал на колени:

– Простите! Не погубите. Я ошибку исправлю. Сей же день перенесу их в парк, на церковную площадь.

– И не вздумайте. Фюрер терпеть не может общих могил.

– Но что же мне делать? Куда их? О Иисусе Христос!

– Встаньте и не хнычьте, – приказал Гуляйбабка. – Не все еще потеряно. Вы, господин Козюлькин, еще можете отличиться перед фюрером, если... только если...

– Слушаю. Слушаюсь вас, ваше благородие, – заглядывая в рот, ловил каждое слово Козюлин.

– Если только закопаете их вдоль автострады на Москву, – уточнил Гуляйбабка. – Этак метров сто – сто пятьдесят могила от могилы.

– Слушаюсь! Будет сполнено. Только вот где взять столько людей на копку могил? Это ведь растянется верст на тридцать пять.

– А это уж не моя забота, – повернул к карете Гуляйбабка. – Вы бургомистр, глава города, вам и карты в руки.

– Да, да. Я найду. Я всех мобилизую. Всех заставлю копать. Всех подчистую. И будьте уверены, ваше превосходительство, все сделаю честь по чести. Каждому отдельную могилочку с крестиком, вдоль дорожки. От самой Орши до Смоленска растяну. Чтоб все видели, все любовались.

– Желаю удач! – махнул белой перчаткой Гуляйбабка. Кстати, не скажете ли, где нам достать овса?

– Овса? Господи. Да вам... для вас... Спаситель вы наш. Человек добрейший. Эй, Филипп! Филипка!!! Срочно в город. Открыть амбар с овсом и выдать на коня по мерке. По две... Э-э, что мерка. Дать сколь нужно, сколь скажут. – Он обернулся и, как верная, послушная собачка, готовая исполнить любое приказание хозяина, вопрошающе уставился на Гуляйбабку: – А может, еще будет чего угодно? Сальца, ветчинки, яичек... Не стесняйтесь. Не обидите. Не бедствуем. Только что потрясли окрестные села.

Гуляйбабка недоверчиво сощурился:

– Не протухшее?

– Что вы! Как можно. Сам лично все свеженькое собрал. Яичко прямо из-под наседок. Не погребуйте, сделайте одолжение.

– Хорошо! Сделаем. Возьмем. Только смотри у меня! – погрозил Гуляйбабка. В случае чего сам лично петлю намылю.

Бургомистр вознесся на десятое небо. Забыв о трауре, он подал знак музыкантам, и те грянули бодрый марш.

Карета личного представителя президента выкатывала на прямую к Смоленску.

2. ГРУСТНЫЙ РАССКАЗ В ОЧЕРЕДНОЙ СМЕХОЧАС

Мрачное настроение охватило бойцов Гуляйбабки, пока ехали по Смоленщине. Сожженные села и деревеньки, опрокинутые памятники старины, оставшиеся без крова старики и дети, виселицы, могилы, неубранные поля – все это угнетало людей. Тот смехочас, который открыл в Предполесье отец Афанасий, был забыт. На привалах царило молчание либо горькие вздохи о занятых врагом родных местах и попавших в страшную беду людях.

Ехать так дальше стало невмоготу, и Гуляйбабка на очередном дневном привале сказал:

– На слезах и вздохах ставлю точку, ибо, как я говорил, слеза застилает бойцу глаза и рождает хлюпиков. Тех же, кто намерен продолжать это бесполезное занятие, прошу в похоронную команду. В команде Гуляйбабки им делать нечего.

– Верно, сударь, – живо поддержал Прохор. – Слезой горю не поможешь, только себя изгложешь. Ведь мир, коль в сущности разобраться, со дня его появления в разнотыках. Бог создал солнце, черт – тучи. Бог сделал воду пресную, черт – соленую. Бог создал день, черт для обмана – ночь. Бог слепил человека доброго, дьявол – злодея...

– Вы это к чему призываете? К смирению? – насторожился Трущобин.

– Типун те на язык с твоим смирением, – огрызнулся Прохор. – Я всю жизнь с чертовым злом борюсь, даже бесов соблазн – водку забросил ко всем чертям, а ты – "смиренье". Да я те сейчас про такой мордобой расскажу, что ты, сударь, ахнешь.

Прохор, торопясь, препроводил в рот последнюю ложку пшенной каши и, сунув под куст можжевельника пустой котелок, приготовился к рассказу, но сидевший среди бойцов Гуляйбабка остановил его:

– Извините, Прохор Силыч, но очередь на рассказ сегодня пока не ваша. Смехочас продолжит Волович. Вы готовы, Адам Леоныч?

– Готов, господин личпред, – кивнул Волович, пообедавший минутой раньше и теперь лежавший на боку под березой. – Только рассказ мой, сябры, не так уж смешон. Но, однако, попробуем.

Он лег на живот, широко раскинув, как станины пушки, ноги в сапожищах, подложил под грудь руки, стряхнул со лба светлые прядки волос и, глянув на сидящих перед ним с котелками недоеденной каши бойцов, заговорил:

– Родился я, сябры, в небольшом белорусском местечке под Могилевом в семье конторского чиновника. Отец мой был богат, слишком богат. Он имел шинель без заплат и сапоги, в которых переженилась вся наша улица. С арендаторов сапог отец нещадно брал взятки. Помню, что каждый раз, когда у него одолжали напрокат сапоги, ему подносили стопку самогонки и давали кусок хлеба. Высшей мечтой отца было – открыть свою лавку по продаже пуговиц. "Все начинали с ничего, – говорил он. – Начнем, сынок, и мы с ничего". Он отрезал со своей шинели все медные пуговицы, сделал лоток и вышел с ним на улицу торговать. Помню, что вернулся отец без лотка, пуговиц и с разбитой головой. Местные торговцы усмотрели в нем опасного конкурента. Мать, бинтуя голову, плакала, сокрушалась, как бы кормилец не слег. А отец больше беспокоился о пуговицах: "Как ходить на службу в шинели без пуговиц?"

– Не с твоего ли отца писал Гоголь свою знаменитую "Шинель"? – пошутил Гуляйбабка.

– Вряд ли. Таких шинельных проблем в те времена было предостаточно. Отец лишь один из тех многих тысяч несчастных чиновников. Впрочем, как я уже сказал, он считал себя богачом и мечтал. "Есть еще одно надежное средство выбиться в люди, – говорил он. – Только надо не поскупиться разок", – "Что ж ты придумал, Лявон?" – спрашивала мать. "А что думать, – отвечал отец. – Люди давно уже без нас придумали, что сухая ложка рот дерет. Надо хорошенько угостить начальство, и должность с приличным окладом обеспечена. Вот только как его заловить, собаку? Он ведь нарасхват. Его каждый богач к себе за стол тянет, а нам, нищим, и не суйся. Когда его за хвост поймаешь?" – Волович усмехнулся. – С трепетом ждали мы, голопузая детвора, когда отец поймает за хвост какую-то собаку, от которой зависит судьба всей нашей голодной семьи. И вот этот день настал. Помню, как сейчас, отец вошел в комнатенку сияющий, довольный. Из облезлого портфеля у него торчал отливающий золотом окорок и горлышки бутылок с водкой и шампанским. Мы без слов поняли, что наконец-то отец поймал ту, так нужную всем нам собаку и теперь мы набросимся на жирный окорок и наедимся досыта. Но нас, горемычных, тут же загнали на печку, а весь ароматный окорок вывалили на блюдо все для той же собаки.

– Знакомая доля всей прошлой детворы, – вздохнул Прохор. – Взрослые едят, дети – за стол не смей, и голос не вздумай подать, если не хочешь слопать ремня.

– Вот так и с нами, – продолжал Волович. – Лежим на печке, слюнями исходим до тошноты, а собака, которая оказалась вовсе не собакой, а жирношеим, красноносым толстяком, во все скулы уплетает ветчину. Отвалит ножом кусище и в рот, только чавканье стоит. Мы видели, что отец старается отвлечь "собаку" от ветчины разговорами, пытается водкой споить. В глазах отца еще теплится надежда сберечь по кусочку ветчинки детям. Мы с печки тоже молим бога, чтоб все не съел, нам хоть чуть-чуть оставил. Но где там. Все сожрал до кости, а потом... О, что же это?! Мы чуть криком не закричали. Видим, кость, на которой еще кое-что было, в бумагу заворачивает и в саквояж свой сует. "Это, говорит, – я в гостинице за пивком погложу. Спасибонько вам. Отменная ветчинка была. Как она называется-то? Ростовская аль тамбовская?" – "Никак нет, ваше сиятельство! Названной вами у нас не торгуют, – отвечает отец. – У нас местная, могилевская". – "Ах, могилевская! – закачал головой. – Ну, тем паче. Чудный был окорочек. Желаю здравствовать!" – и ушел. На глазах утащил кость. Мы в слезы. Мать с успокоением: "Не плачьте, милые. Как-нибудь перебьемся этот месяц. А там отец, бог даст, получит обещанную "собакой" новую должность, станет приносить побольше денег – и тогда куплю вам такой же большой окорок".

Волович помолчал и, вздохнувши, как бы подводя итог всей отцовской затее, сказал:

– Ждали мы окорок долго, да так и не дождались. Должность от "собаки" отец так и не получил. В шинели без пуговиц умер.

– Слишком коротко и грустно, – сказал Гуляйбабка, внимательно слушавший Воловича. – Как видно, не подготовили вы, Адам Леоныч, свой рассказ.

– Не торопитесь, Иван Алексеич. Я еще не кончил. Позвольте продолжать?

– Извините. Беру слова назад. Только, пожалуйста, что-либо повеселей. Учтите, что грустные истории старят людей. Жизнь и без того горька. Попробуйте сосчитать, сколько у вас бывает в году печальных и веселых дней, и вы сами убедитесь, что арифметика не в пользу последнего. Чего стоит человеку перенести одни войны, общие несчастья, разные стихийные бедствия. А как безжалостно рвутся нервы людей по пустякам! Порой один бюрократ в конторе изводит сотни людей. И люди, вы меня простите, терпят такую скотину. А почему б его не заменить тем, кто дарит людям радость, чтоб вышел ты от такого человека не с бранью, сорвавшейся с языка, а с песней в душе? Вы простите, я незаконно вторгся в рассказ Воловича. Продолжайте, Адам Леоныч.

– Мой рассказ будет опять же про могилевский окорок, – усмехнулся Волович. – И это не случайно, сябры. С этим злосчастным окороком у меня связана и другая история, на сей раз уже лично моя. Не в пример моему отцу, я по служебной лестнице пошел как-то быстро без окорока и шампанского. Начав с рядового милиционера, я уже через три года стал заместителем начальника районного отделения милиции. Все у меня, выдвиженца комсомола, шло вроде бы неплохо, а тут бац тебе – приезжает из области строгая комиссия и начинает так придирчиво проверять отделение, что и я нос повесил. Ну, думаю, точка. Отходил ты, Волович, в начальниках. Так строго проверяют только перед тем, как с должности скопнуть. Что делать? Как удержаться на посту, не осрамиться перед комсомолом? А тут хлоп тебе – подвертывается случай. Мое проверяющее начальство идет в столовую обедать и этак осторожно насчет обогрева намекает. Мол, не мешало бы в такой мороз пропустить по черепочке, вреда бы не было... Ну, я по-заячьи сметку и в гастроном, подозвал знакомую продавщицу, на ушко ей: "Две бутылочки по три звездочки и ветчинки закусить". – "Сколько вам? Кило? Полкило?" – спросила та. "Какой там кило! Весь окорок давай! размахнулся я. – Нас же шестеро. Съедим!" Продавщица стала убеждать, что окорок слишком велик и что вшестером его никак не съесть. Но где там! Я в тот счастливейший момент готов был слона купить, лишь бы в дружбу с начальством вступить. Ну, сунул я бутылки в карман, окорок под мышку и аллюр три креста в столовую, куда начальство пошло. Прибегаю, туда, сюда – нет начальства и, как отвечают, не приходило. Я с окороком под мышкой в другую столовую. Глядь-поглядь – и там их нет. Что за оказия? Бегу, запыхавшись, через весь город – в третью. И туда их черти не приносили. Сунулся в пивной подвальчик, может там, думаю, засели в укромном местечке, а на дверях подвала замок. Сторож с берданкой сидит, звезды считает. Жутко мне стало. И начальство потерял, и с окороком не знаю куда деться. Принеси домой – жена скажет: "С ума спятил! Своего копчения вон окорока висят, зачем купил?" А тут еще ночной постовой привязался: "Что это вы, товарищ начальник, по городу на рысях? Зарядка у вас иль что потеряли?" Послал я постового по-дружески ко всем святым в гости и побрел, сгорая со стыда, восвояси. Ночью ресниц не сомкнул, все думал, как на глаза начальству показаться. Что могли они обо мне подумать? Скажут: "Нарочно сбежал, поскупился купить бутылку".

Волович помолчал. Слушатели поторопили его:

– Что дальше? Дальше-то что?

– Что ж дальше? Утром комиссия зачитала выводы: "Признать работу отделения милиций, возглавляемую временно исполняющим обязанности начальника товарищем Воловичем, вполне отвечающей приказам и духу времени. Ходатайствовать о выдвижении Воловича начальником райотделения".

Рассказчик подтянул под себя ноги и легким рывком стал на колени.

– Вот на этом, сябры, я и закончу свой рассказ о могилевских окороках и некоторых бывших чудаках.

– Минуточку! Дозвольте! – поднял руку Прохор. – А окорок... Окорочек тот куда вы?

– Да куда ж его было. Рядом с домашними повесил. Теща как глянула утром, что вместо четырех пять окороков висит, так в обморок и рухнула. Гляжу, вся побелела, пальцем на жердку тычет, дескать, глянь-ка, глянь, у борова пять ног, пять ног у борова! Насилу отходил старуху. Убедилась лишь, когда все честь по чести рассказал. Вот так-то, браты. Чтоб вас не жег стыд и тещи ваши не падали в обморок при виде пяти кабаньих ног, ешьте-ка лучше после войны сами окорока: тамбовские, ростовские, могилевские... любые!

3. НЕЖДАННЫЙ ВИЗИТ НАЧАЛЬНИКА ПОЛЕВОЙ ПОЧТЫ. ГУЛЯЙБАБКА ЗНАКОМИТСЯ С СИСТЕМОЙ "ХАРАКИРИ"

В разбитом Смоленске найти ночлег для тридцати гавриков – дело чрезвычайно сложное, но тем не менее весь обоз БЕИПСА был размещен сносно, а для личного представителя президента даже нашелся в отеле отдельный недурственный номер с мягкой мебелью, ванной и удобным для работы письменным столом.

Приняв с дороги ванну, Гуляйбабка надел легкую ситцевую пижаму, домашние тапочки и сел было за ужин, поданный Прохором, как в дверь постучали, и сию же минуту, не дожидаясь разрешения, в номер вошел высокий блондин в форме майора интендантской службы. От него пахло духами, спиртом, вареным сургучом и еще чем-то таким, отчего хотелось чихнуть и воскликнуть: "Ну и набрались вы, господин офицер!" Однако вошедший был вовсе не пьян, а лишь слегка навеселе.

– Честь имею представиться, – вскинул он руку к высокой тулье, – тыловая крыса майор Штемпель.

– Честь имею, – ответил Гуляйбабка, все еще рассматривая нежданного визитера и почему-то проникаясь к нему уважением.

– Извините за визит в столь поздний час, но для меня другого времени нет. Я заводное круглосуточное колесо.

– Не понимаю, – пожал плечами Гуляйбабка, любезно улыбаясь.

– Охотно поясню. Я начальник полевой почты, царь писем, посылок и гробовых вестей.

– Ах, вот оно что! Понимаю. Рад приветствовать вас от имени президента. Вы, очевидно, знаете, кого я имею честь представлять?

– О, да! Слава о вас, вашем благотворительном обществе разнеслась широко по нашим тылам. Но мало того, я собственными ушами слышал на совещании тыловых офицеров, как лестно отзывался о вас генерал Шпиц, у которого я имел честь служить в штабе тыла до той поры, пока он меня не выгнал. Простите, я не помню точно тех слов, которые генерал произнес. Мы с тыловым дружком в тот день малость позабавились французскими бутылками, но, если мне не изменяет память, он назвал вас нашим другом. Да, да, именно так и назвал: "Наш замечательный друг!" Но прошу учесть, что я пришел не затем, чтоб посмотреть на вас. Ни в коем случае. У меня свой взгляд на славу, которую мы тут добываем пушками, танками и каблуками.

– И какой же, любопытно знать?

– О, это долгий разговор и не в такой обстановке. Свою мысль могу сформулировать в нескольких словах. Слава Великой Германии – это старая, заезженная кобыла, которая везет лишь до поры, а потом упадет и сдохнет. Так что сесть на эту кобылу я вовсе не спешу. Бог с ней. Пусть цепляются ей за хвост и гриву другие. Мне не до этого. Мне впору тянуть свой крест. Это, собственно, и привело меня к вам.

– Я к вашим услугам. Чем могу быть полезным? – поклонился Гуляйбабка.

Гость сел верхом на стул, обнял длинными ручищами его спинку, глянул черными умоляющими глазами:

– Любезный гость. Мне нужна ваша помощь. Я задыхаюсь. Это победоносное сражение под Москвой породило столько писем, что не могут справиться ни мои сотрудники, ни временно прикомандированная к нам маршевая рота. Тюками писем, посылками забиты двор, чердаки, подвалы... Не будь этой проклятой цензуры, я бы размел эти письма, как ветер конский хвост, но в том-то и затор, что каждое письмо надо вскрыть, прочесть и, самое главное, сделать в нем японское харакири, то есть изъять то опасное, что может разрушить рейх.

– Я вас понял, господин майор. Вам нужны люди на разгрузку и погрузку посылок и писем.

Майор Штемпель вскочил. Глаза его сияли.

– Вы угадали. Дайте мне тридцать – сорок егерей и положение спасено, и петля с шеи майора Штемпеля снята.

– Позвольте, но почему вы прибегаете именно к моей помощи? А почему бы вам не взять на погрузку еще одну маршевую роту?

– Маршевую роту, – скривил губы Штемпель. – Где ее взять, эту маршевую роту, когда все брошено под Москву, когда все тылы подметены подчистую? Слава богу, что эта осталась, да и то за нее пришлось сунуть одному там типу изрядно в карман. Скажу вам по совести, отъявленный шантажист. Каждую неделю появляется с угрозами забрать роту. Приходится откупаться, как от сатаны.

– Этак он вас может разорить, простите, оставить без штанов, – шутливо улыбнулся Гуляйбабка.

– Вы плохо знаете военное почтовое дело, мой гость, – ответил майор Штемпель. – Полевая почта – это та кость, за которую в драчке летят хвосты. Чтобы попасть сюда, надо иметь солидное знакомство с солидным кобелем и выпить не одну бутылку коньяку. Словом, майор Штемпель не нищий, не голый король. У него все есть: спирт, сало, масло, девочки... Хотите девочку, мой друг? Любую. На выбор. У меня их полная рота. И какие девочки! У-у! Лани! Перец! Огонь!!!

– Русские?

– Что вы. Русских в цензуру не берут. Чистенькие немочки, баварочки, саксоночки, помераночки, окончившие спецшколу по "харакири" писем. Поедемте, друг мой. Не пожалеете. Кстати, посмотрите и мое предприятие.

– Благодарю вас. Я с дороги. Устал.

– Пустяки. Мы разгоним вашу усталость, как петух дремоту. У меня есть великолепный коньяк. Подарок одного из генералов за чудный вечерок, проведенный в обществе милых баварок.

Гуляйбабка развел руками:

– Такой просьбе и такому блестящему офицеру не смею отказать. Эй, Прохор! Цилиндр! Фрак... Да живо! Срок – минута.

...Армейская полевая почта, обосновавшаяся в двухэтажном кирпичном здании на развилке примыкающих к вокзалу улиц, встретила Гуляйбабку мельнично-сукновальным шумом и стуком. Несмотря на поздний час, работа тут шла полным ходом. Из завешенных окон, со двора, из подвала доносились стук молотков, скрежет пил, лязг каких-то машин, скрип отдираемой фанеры, сонливая перебранка грузчиков, сваливших под колеса мешок писем. К темной пасти деревянного лабаза, из которой по ленточному конвейеру валились туго набитые мешки, ящики, тюки, то и дело пятились задом машины и, нагрузясь доверху, с ревом выкатывали со двора. Другие, наоборот, подходили сюда груженые, и тогда эта пасть ненасытно проглатывала все, что ей кидали грузчики-солдаты. Где-то за пакгаузом, вырабатывая свет, монотонно скулил движок.

– Цех приема и отправки, – кивнув на лабаз, пояснил майор Штемпель. Здесь ничего интересного. Обыкновенная выгрузка, погрузка, и только. Начнем знакомство с цеха сортировки. Впрочем, и там ничего интересного. Обычная подборка писем по одинаковым размерам.

– А зачем такая операция? – поинтересовался Гуляйбабка, шагая рядом с хозяином по двору.

– Это, мой гость, для того, чтоб быстрее вскрывать корреспонденции, пояснил Штемпель. – Раньше каждое письмо обрезалось вручную, что было адски долго и тяжело. Теперь мы процесс вскрытия полностью механизировали. К оператору поступает пачка писем одинакового размера. Он кладет ее под нож пресса, нажимает кнопку – и края конвертов срезаны, можно приступать к чтению и экзекуции. Впрочем, все это вы сейчас увидите сами.

Пройдя несколько шагов по узкому коридору, забитому до потолка тюками, майор Штемпель распахнул дверь с дощечкой "Операционная". Глазам Гуляйбабки открылся залитый электросветом длинный зал, тесно уставленный столами, сдвинутыми в три ряда. За столами, заваленными письмами, коротали ночь белокурые кадры майора Штемпеля, вооруженные ножницами, авторучками, тушью и клеем. Между столами, лениво поскрипывая, двигалось по две ленты конвейера: одна – зеленая, другая – черная. Прошедшие "харакири" письма сбрасывались на тот и другой конвейер, но, как заметил Гуляйбабка, поток их был неодинаков. Зеленая лента прогибалась от обработанной корреспонденции. На черной же, уползающей куда-то в прорубленную в стенке дыру, было то пусто, то вдруг письма ползли пачками.

– Прошу любить и жаловать, – широко повел рукой, показывая девушек, майор Штемпель. – Цвет и солнце вверенной мне почты.

Штемпель подошел к девушке, сидевшей спиной к двери и ловко замарывающей строки какого-то письма.

– Эльза Киппа, – бесцеремонно потрепал работницу за белую гривку майор Штемпель. – Лучший оператор. Замарывает в смену по триста писем при норме двести пятьдесят. И помимо прочего – зажигательна собой. А это, – подойдя к тоненькой операторше, виртуозно работающей ножницами, сказал Штемпель, – Берта Ляшке, абсолютный чемпион по "харакири". Ее сменная норма – четыреста писем! На днях Берта установила новый рекорд – из шестисот писем, поступивших к ней на стол, она вымарала пятьсот двадцать!

– Я восхищен! Очарован вашим мастерством, госпожа Ляшке, – сказал Гуляйбабка. – Позвольте от имени президента БЕИПСА поздравить вас с выдающейся победой и пожелать вам побольше получать подобных писем. В таком случае вы сможете установить еще не один блистательный рекорд.

Слегка поклонясь, Гуляйбабка поцеловал ручку абсолютной чемпионши и поспешил за длинным Штемпелем, который уже остановился возле коротенькой, толстой женщины лет тридцати.

– Эльвира Нушке. Толста и ленива, тяготится сгонять с себя даже мух. Однако генерал, о котором я вам говорил, остался очень доволен и обещал приехать еще.

Майор Штемпель потрепал толстуху за подбородок и, больше нигде не задерживаясь, прошел в конец зала, откуда начинались конвейеры.

– Суточная производительность этого цеха – четыре тысячи писем в день, пояснил он. – А поступает в сто, двести раз больше, мой гость. Вот и попробуйте управиться. Да тут рота дьяволов и та бы зашилась.

– Механизация, автоматика нужны, – сочувственно вздохнул Гуляйбабка.

– По этой линии я и иду. Мной сделано, как видите, уже многое. Конвейер, массовое вскрытие, усовершенствованные выгрузка и погрузка... Но это не все. Вы не видели еще главного. Давайте подойдем, ну, хотя бы вот к Герте Хут, – и, подведя к одной из операторов, продолжал: – Обратите внимание. Герта Хут, как и все ее подруги, раскладывает прочитанные письма на три стопы. Что это означает? А вот что. В первую стопу складываются письма, в которых разглашены военные секреты. Во вторую – где надо выбросить лишь отдельные вредные слова. И наконец, третья стопа, которую мы, почтовики, называем: "Жил-был у бабушки серенький козлик", что означает: от текста этих писем останутся лишь рожки да ножки. Разберем конкретно каждый случай. Некий Иодль пишет вот: "Я до сих пор не приду в себя от встречи под Сафоново с конницей генерала Доватора. Они налетели на нас ночью, и мы в одном нижнем белье драпали семь верст через болото. Вместе с нами бежал и наш обожаемый генерал. Он, бедный, даже не успел надеть генеральские штаны, так и мчал в кальсонах. Теперь под Москвой наш генерал решил взять реванш и сосредоточил на флангах танки, чтоб взять красного Доватора в клещи". Так пишет Иодль в письме, но теперь посмотрим, что прочтут дома после ловких рук Герты. – Майор сунул листок курчавой операторше: – Прошу! Покажите высокому гостю ловкость ваших рук.