Текст книги "Тринадцатая рота (Часть 2)"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Ничего, ничего. Продолжайте.

Переводя дыхание, профессор на минуту остановился. Взор его обратился на восточные холмы, где поднималось заиндевелое солнце.

– Сейчас там, под Москвой, – кивнул он на восток, – идут тяжелые сражения. Эхо этих сражений докатывается и до нас – тыловиков. Все четыре здешних госпиталя забиты ранеными, как корзины раками. Спешно развертывается пятый, на очереди шестой. Главный поставщик пациентов нашего лазарета также группа армий "Центр". К нам уже поступило три "Наполеона", четыре "Геббельса", двенадцать "фюреров", два "Бисмарка" и один "Кайзер", не говоря о рядовых. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Вы их сейчас увидите.

Гуляйбабке показалось, что профессор шутит, а между тем шутки не было никакой. Профессор Брехт провел гостей по узкому, слабо освещенному коридору и приглашающе широко распахнул дверь в большую комнату, вход куда преграждала высокая, как в зоопарке, металлическая сетка. Из комнаты доносились истерические крики, брань.

– Прошу познакомиться. Вольер политических идиотов. Шарлатаны, возомнившие себя кто чем. – Профессор толкнул ногой железную дверь и, войдя в "вольер", начал объяснять: – Справа в углу с консервными банками – "микрофонами" три доктора Геббельса. С утра до ночи несут всякую ересь. Четвертого вчера выперли на фронт. Тот двадцать дней кричал в мужской судок. А вон тот, что сидит верхом на спинке кресла, – Карл Великий.

– Извините, а что у него в левой руке? – спросил Гуляйбабка.

– Обыкновенный печной кирпич, но в его идиотском представлении это символ "державы".

– Позвольте, господин профессор, но он может этой "державой" проломить кому-либо череп.

– О-о! Это исключено. Это тихий "Карл". Он лишь сидит на кресле – "коне" и молча болтает ногами. А вот от "Бисмарка" можно ожидать чего угодно. Вчера он выломал унитаз, надел его себе на голову и, вооружившись куском трубы с того же туалета, с криком: "Смять в яичный порошок Европу!" – принялся крошить койки и спящих на них больных.

– Простите, но "полководца с унитазом на голове" мы что-то но видим. Где же он? – спросил Гуляйбабка.

– После неудачного похода (ему "Кайзер" той же трубой пересчитал ребра) отдыхает вон там, на пятой койке, обмотанный веревками.

– Извините, а кто это одиноко стоит у окна с подушкой на голове?

– А-а! Это его величество "Наполеон" – командир одной из сильно потрепанных под Вязьмой дивизий. По восемь часов стоит вот так с подушкой на голове. Лечению не поддается. На днях отправляем в стационарную клинику в Берлин. Ну, а теперь прошу вас заглянуть вот сюда, за опорную колонну, отделенную особой решеткой. Тут, как видите, больше удобств, получше койки, постели... Вы удивлены? Не удивляйтесь. Здесь размещены "фюреры". После сеанса лечения они теперь спят. Нет, вам посчастливилось. Один, идиотина, все еще буйствует.

На пятой от двери койке стоял человек в смирительной рубашке с растрепанными на глаза рыжими волосами и, размахивая руками, брызгая слюной, что-то истерично выкрикивал сорванным, осипшим голосом. Под левым глазом у него рдел свежий синяк.

– Доктор Хопке, – обернулся профессор к своему ведущему ассистенту. Больному сделан массаж?

– Так точно, герр профессор!

– А почему не спит?

– Видимо... мала доза, герр.

– Сделать дополнительный. массаж.

– Слушаюсь!

Доктор Хопке засучил рукава, прогремел замком и, толкнув ногой железную решетчатую дверь, тихо пошел в палату. Подойдя к держащему речь "фюреру", он взял его за воротник рубахи и со всего размаха ударил в ухо. "Фюрер", лязгнув зубами, обмякло осел на постель. Хопке поставил его на ноги и, зайдя с другой стороны, снова ударил в ухо. Больной смиренно растянулся на койке.

– Удивлены? – спросил профессор. – Не удивляйтесь. Иного обращения с этими мерзавцами не может быть. За подражание фюреру мы к ним почтительны. Спят на ватных матрацах, получают спецпаек... Но за присвоение фюрерского имени этих самозванцев приказано нещадно бить. Раз в неделю в палату приходит "доктор" гестапо и считает им зубы. У многих Они уже пересчитаны. Можно жевать кисель.

– А из каких элементов складывается курс лечения? – спросил Гуляйбабка.

– Пилюли, сон и "массаж" доктора Хопке. В остальное же время больные заняты кто чем. "Фюрер пятый", например, полосует стенку стрелами наступления. "Фюрер седьмой", захватив крышку унитаза, пишет на ней "Майн кампф", "Фюрер девятый", требуя Чехию, трясет за грудки "Чемберлена".

– У вас разве есть и "Чемберлен"?

– Нет. Он трясет "Кайзера". О, это надо видеть! "Фюрер девятый" орет: "Чемберлен, отдай Чехию! Отдай, жирная свинья, иначе сотру в порошок". Тот кричит: "Поди прочь! Я Кайзер! Стань, подлец, под ружье!" И так весь день. Пришлось перевести "Кайзера" в другое помещение. Кстати, мы туда идем.

В другом помещении – отдельном доме, куда перешли через двор, было тише, спокойнее, без железных решеток, только входные двери запирались на два замка. Больные совершенно свободно разгуливали по коридору, переходя из комнаты в комнату. Единственный человек, который за ними присматривал, – солдат-санитар сидел в кресле посередине коридора и, не обращая внимания на происходящее, дремал. Заслышав шаги, вскочил, вытянулся и сонно доложил:

– Герр полковник! Все в порядке, за исключением одного больного, который закрылся в туалете и никого не пускает, заявляя, что он принимает важное решение.

– Старые проделки "Кайзера", – отмахнулся профессор. – Еще что?

– Еще один больной из пятой палаты проник в перевязочную, похитил бутыль микстуры и всю ночь поминал друзей из погибшей роты.

– Состояние больного?

– Мертвецки спит.

– Ничего, проспится. Еще что?

– Еще один больной каким-то чудом забрался на голландскую печь, выломал кирпич и сидит. Все попытки снять его оттуда безуспешны. Больной отчаянно сопротивляется, заявляя, что он сбежал от войны на нейтральный остров и будет защищать его до последнего вздоха.

– Еще?

– Еще один больной как-то прошмыгнул в кабинет врача, снял со стенки портрет фюрера и, простите, пытался нанести на стекло неестественную сырость. Еще...

– Достаточно, – остановил дежурного санитара профессор. – Продолжайте исполнять обязанности.

– Слушаюсь!

Профессор обернулся к гостям:

– Мы находимся, господа, в психоневрологическом отделении рядового состава. Основной поставщик больных, как я уже имел честь сказать вам, группа армий "Центр", но отдельные пациенты начали поступать также из-под Ленинграда, Старой Руссы и даже Ростова. Причина заболеваний все та же. Бомбежки, "катюши", штыковые атаки моряков. В последнее время, правда, появился и новый фактор диагноза – окоченение. Кстати, вот вам образчик его.

К профессору подошел тихо, на цыпочках, больной, укутанный в черное лазаретное одеяло. Оглянувшись по сторонам, он с таинственной радостью сообщил:

– Секретная новость. Фюрер прислал на фронт три миллиарда двести миллионов шинелей на теплом меху! Только цы... Никому! Одна уже на мне, вот посмотрите, – он вывернул конец облезлого одеяла, чмокнув губами, стал гладить его. Чудный мех! Не правда ли?

– Великолепный! Изумительный! – потрогал одеяло профессор. – Вам повезло. Ступайте.

Больной, так же крадучись, отправился сообщать свою "секретную новость" о трех миллиардах шинелей на меху куда-то дальше, а к профессору в это время подошел, что-то прижимая к животу, другой больной:

– Я изобрел уникальный набрюшник от русского штыка. Дайте мне патент, и я обеспечу им всех солдат. Дайте же! Не скупитесь! Это уникальнейший набрюшник. Вот смотрите, смотрите же, – задрал он нательную рубашку, из-под которой торчал свежеоторванный кусок фанеры.

– Дадим вам патент. Дадим. Ступайте, – похлопал профессор сумасшедшего по плечу. Но не успел он отвязаться от "изобретателя" уникального набрюшника, как дорогу преградил больной с куском водосточной трубы.

– Я обладатель самого мощного в мире телескопа, – заговорил он, прижимая к груди колено трубы. – Вы меня узнаете?

– Да, да, узнаем, – ответил профессор.

– Тогда скажите: кто из нас мошенник: я или доктор Геббельс? Он напечатал в "Фелькишер беобахтер"... Вы читали, что он там напечатал? "Красная Москва уже видна невооруженным глазом". Вы понимаете: нево-ору-женным! А я не мог ее увидеть даже в свой телескоп. Такой мощнейший телескоп!

– Беда в том, что он у вас неисправен, – ответил профессор и указал на дверь соседней палаты. – Идите вон в ту мастерскую, там вам вставят новую линзу, и вы увидите даже столицу Кокманду.

– Простите, а что делает вот тот больной, который трясет за грудки своего соседа? – спросил Гуляйбабка.

– Это солдат, раненный под Тулой. Ищет свою голову. Идемте, а то сейчас прицепится – не отвязнет. Начнет спрашивать, где его голова.

"Гитлера бы сюда – к этим рехнувшимся, – подумал Гуляйбабка, – и чтоб этот контуженный солдат тряс за грудки не своего окопного ефрейтора, а ефрейтора из имперской канцелярии и с него требовал ту голову, которой его наделила родная мама. Но реальный фюрер был далеко, и "массажировали", трясли за грудки пока не его, а средних и мелких сошек. Что ж... в жизни это не редкость. "Сошкам" часто приходится расплачиваться за мудрость коронованных идиотов".

– Вы о чем-то задумались, молодой человек? – спросил Брехт.

– Да, профессор. Я думаю, удастся ли этому больному найти свою голову до конца войны или он и после нее будет еще долго останавливать в Германии прохожих и спрашивать: "А где моя голова, с которой меня посылали в Россию?"

– Этому не придется надоедать прохожим, – сказал грустно профессор. – У него в затылке смертельный осколок. А вот другие могут, конечно, об этом спросить. Но не будем гадать на кофейной гуще. Кофе ныне – дрянной эрзац. Пройдем лучше в ту дальнюю палату, что в конце коридора. Полагаю, вам будет небезынтересно взглянуть на одного весьма примечательного больного.

– С удовольствием, – поклонился Гуляйбабка, и они зашагали в конец коридора, где чернела дверь, обитая не то толем, не то дерматином. По пути Волович и Гуляйбабка успели обменяться впечатлениями.

– Коллекция уникальная, – сказал Волович. – Но удалось ли вам заметить: среди них нет симулянтов. Все идиоты чистейшей воды.

На эти слова Гуляйбабка ответил:

– Вы отстаете от жизни, Волович. В современных армиях за симуляцию не ставят клизмы, а ставят к стенке.

– Как бы нам не угодить к ней. У старика в глазах какая-то шельма.

– А "массаж" Хопке?

– Мог быть и маскарад.

– Волович, нас ждут.

– Где же Хопке?

Хопке куда-то исчез. У распахнутой двери таинственной палаты стоял один профессор. В стеклах очков его, как и прежде, играл какой-то хитрый бес.

– Прошу, господа! – сказал он и распахнул дверь. Гуляйбабка шагнул через порог и едва удержался от того, чтобы выбросить руку и крикнуть "хайль". За тяжелым канцелярским столом, заваленным бумагами, сидел, что-то усердно сочиняя, штурмбанфюрер Поппе, тот самый Поппе, которому была подарена уникальная собачка и который в письме шефу смоленского гестапо просил начать за БЕИПСА неослабную слежку.

Когда нет времени на раздумье, выручают действия. Волович наставил в грудь профессора наган. Гуляйбабка подскочил с гранатой-лимонкой к столу, где сидел штурмбанфюрер:

– Встать! Ни звука!

Штурмбанфюрер был зряч. Он конечно же видел перед своим носом толкушку ручной гранаты, слышал, что ему было приказано, но увы! Он невозмутимо сидел и продолжал свои сочинения. Тогда Гуляйбабка постучал гранатой по столу и снова скомандовал:

– Встать!

Штурмбанфюрер не повел и бровью, лишь буркнул:

– Не мешайте работать.

– Не пытайтесь, – сказал профессор, держа поднятые руки. – Он из серии тех, что в вольере. Не верите? Возьмите листок, прочтите. Весь стол забит рапортами.

Гуляйбабка вырвал из рук штурмбанфюрера листок, быстро пробежал глазами по пьяным строчкам:

"Мой гауляйтер! Имею честь донести. Лично раскопал могилы казненных императором Гуляйбабкой. В них две дохлые лошади и пять тысяч музейных картин. Высылаю десять тысяч вам, а остальные оставил себе подкармливать зеркального карпа и овчарок. Собачек, гавкающих "хайль Гитлер", не берите. Это все партизаны. Я преследую их на танке, который буксирует мой "оппель-капитан". Мой поклон жене вашей бабушки. А все, кто вас окружает, шакалы и карьеристы. Я люблю сосиски с капустой и вареных раков. Кого бы мне убить? А жена уехала... Встать! Ни звука. Я гауляйтер Европы! Нужно в баню. Меня заели вши. Предатели! В гестапо! Всех, всех, всех..."

Гуляйбабка бросил в лицо Поппе скомканный бред, круто повернулся к начальнику лазарета:

– Что сие значит? Что за подвох?

– Никакого подвоха, друзья, – сказал спокойно профессор. – Гестапо могло давно вас схватить, но, к счастью... Больного привезли неделю тому назад. Он помешался во время каких-то раскопок.

– А может, симуляция? Хитрит?

– Не беспокойтесь. Проверено. Законченный идиот.

– Тогда зачем нас зазвали сюда?

– А затем, друзья, чтоб вы знали, что Германия не из фюреров, гауляйтеров, эсэсовцев и прочих идиотов состоит, что немало и там честных, добрых людей. И еще затем, чтоб вы подумали: успел ли этот кретин послать до своего сумасшествия разоблачающее вас письмо. Если успел, не взыщите. Нам будет трудно вам чем-либо помочь.

7. СМОЛЕНСКОЕ СОВЕЩАНИЕ ПОМОЩНИКОВ ГУЛЯЙБАБКИ

После ряда коротких визитов к городским марионеткам и посещения знаменитого лазарета Гуляйбабка созвал в своем номере гостиницы совещание своих помощников. Председательствовал он сам. Протокол вел Чистоквасенко.

– Друзья, – заговорил Гуляйбабка. – Мы собрались сегодня обсудить неотложные вопросы. Я не буду излагать те задачи, которые поставил перед нами наш "президент". Они каждому из нас известны. Я лишь подчеркну, что они очень ответственны и требуют от каждого из нас огромного напряжения. Помощь фюреру и войскам рейха не должна прекращаться ни на минуту. В ближайшее время мы направляемся под Москву.

– Может, назовете точную дату? – спросил Волович.

– Нет, не могу. Все зависит от генерала Шпица. Он только что перебазировался со своим штабом в Смоленск и меня пока не принял. Занят.

Лейтенант Бабкин хорошо понимал, почему об этом спросил Волович. Вчера он беседовал с красноармейцами своего взвода, работающими на полевой почте майора Штемпеля, и они наверняка засыпали его вопросами:

"Когда? Когда же двинемся под Москву?" Всем не терпелось поскорее туда, где кипит сражение с фашистской грабьармией. Одни мечтали перейти линию фронта и встать в ряды защитников Москвы, другим не терпелось вместе с партизанами "погулять" по фашистским тылам... "Дай волю мне, – думал Гуляйбабка, – и я тоже бы на крыльях улетел под Тулу, Рузу, Клин, грудью бы встал за столицу свою, но в сердце, в голове приказ: "Разыскать в Смоленске лавчонку с дегтем, хомутами; продавца с козлиной бородкой; через него связаться с подпольным Смоленским горкомом и вместе с партизанами разгромить смоленскую школу полицаев".

Сохраняя конспирацию, Бабкин не мог раскрыть все это и потому сказал:

– Не будем торопиться, друзья. У нас и здесь работы на сто богатырей. Посмотрите, сколько заявок! Полицаи просят обвенчать их. Старосты и бургомистры рвутся заключить контракты на поимку партизан, наместники и коменданты ждут подмоги собрать налоги. А сколько заявок на похороны! Одних господ полицаев хоронить не перехоронить. Их в обозе фюрера привезли немало.

– От этих похорон наш отец Ахтыро-Волынский совсем запарился, – проговорил Цаплин. – Пора пощадить его и заявки на похороны полицаев-одиночек не принимать. Пусть отпевает на кладбище всех сразу.

– Согласен. Обсудим. А теперь, товарищи, позвольте изложить вам конкретные задачи по работе в Смоленске. Команда личной охраны, полагаю, останется пока на полевой почте и окажет помощь майору Штемпелю. Волович, назначьте в команде старшего и пришлите его ко мне на инструктаж. Вам же придется на несколько дней отлучиться с моим особым заданием.

– Слушаюсь! – приподнялся и сел Волович.

– Ваша задача, Трущобин: срочно открыть контору по заключению контрактов на разработку планов поимки партизан. Немецкая администрация отказывается взять нас на довольствие. Поэтому нам нужны деньги на питание, обувь, одежду... А на контрактах можно хорошо заработать.

Трущобин понимающе кивнул.

Да, он отлично понимал. Нужны не деньги. За фальшивые оккупационные марки и дохлой кошки не купишь. Деньги лишь предлог. Нужны списки изменников, предателей. Партизаны бьют их. Они конечно же потянутся в контору за помощью, и Трущобин снабдит их "контрактами". Беспокоило лишь одно: где разместить контору? И потому Трущобин тут же спросил:

– А разрешение бургомистра на открытие конторы есть?

– Разрешение будет.

– А помещение?

– Разместитесь пока в конторе кладбища.

– А чем заниматься мне? – спросил Цаплин.

– Вы нетерпеливы, Цаплин, как жених перед свадьбой.

– Служба такая, – развел длинными руками Цаплин. – Тороплюсь побольше закопать. И обвенчать, конечно.

– Этим и займетесь. "Бюро свадеб и похорон" разместите по соседству с конторой Трущобина. Ясно?

– Яснее, чем в глазах невесты. Бюро будет открыто. Контракты, надеюсь, будут. Но где взять людей копать могилы?

– Да-а, – вздохнул Гуляйбабка, зажав большим и указательным пальцами усики. – Люди заняты у майора Штемпеля. Но ничего. Найдем выход. Пока контракты. Побольше контрактов!

– Ясно!

– Вот и отлично. Теперь о ваших делах, Волович. – Гуляйбабка взял из пачки письмо. – К нам обращается со слезной просьбой некий барон Грюнтер-Брюнтер. В письме он сообщает, что в молодости здорово щелкал шпорами и танцевал с молоденькими барышнями "алям-алям". Теперь на старости лет вернулся на родину и получил недалеко от Смоленска поместье в пять сел. Но вот беда – жители не хотят платить налоги, особенно за кошек и собак. Старый петлюровец просит помочь ему собрать этот налог. Как ваше мнение? Поможем? А?

– Поможем, – хлопнул по коленке черных кожаных брюк Волович. – Такой персоне неудобно отказать. Барон! Петлюровец!

Гуляйбабка вручил письмо Воловичу:

– Возьмите. А как помочь – обговорим особо. Гуляйбабка немного подумал, потом вынул из лежащего на тумбочке портфеля небольшой листок газетной бумаги, где был нарисован барьер со стеклом и длинная очередь к нему.

– А теперь несколько практических вопросов. Первое. Оформление конторы по заключению контрактов на поимку партизан. На ваше рассмотрение вносится такой проект, – Гуляйбабка показал рисунок. – Вверху предлагается вывесить на холстине или рогоже призыв: "Добро пожаловать, господа старосты и полицаи!" Ниже этого, примерно на уровне взгляда вставших в очередь, повесить лозунг на черном полотне: "Смерть сукиным сынам! Всех их ждет суровая кара".

– А может, могила? – предложил Цаплин.

– Могила так могила, – сказал Гуляйбабка и, зачеркнув "суровую кару", крупно вывел – "могила". – Второй проект. Оформление "Бюро свадеб и похорон". Вверху намечается вывесить броский аншлаг: "Бургомистры, старосты и полицаи! Спешите заказать для погибших героев нового порядка могилы". Пониже этого зазывающий щит, как в сберкассах: "Заказать могилу заблаговременно выгодно, надежно, удобно". Сюда же вставлен стишок:

Полицай и староста! Экономь день, силу. Закажи, пожалуйста, Заранее могилу.

– Ай чудово! Ай гарно, товарищ лейтенант! – вскочил Чистоквасенко. – От це зазывы!

– Пять суток ареста! – побагровев, обернулся к Чистоквасенко Гуляйбабка и добавил: – Чтоб лучше помнил титулы и наказы президента.

– Есть пять суток! – вскочил Чистоквасенко. – Виноват. Звиняюсь.

– Садитесь. Стихи снять! Последняя строчка не годится. Это атака в лоб.

– Есть снять и переделать! – встал Цаплин. ...Цаплин сел. Гуляйбабка достал из портфеля кусок рыжей картонки величиной с ладонь.

– На всех бургомистров, старост и полицаев, заключающих контракты на поимку партизан, заводить карточки. В карточке непременно указывать фамилию, имя, отчество полицая или старосты, название населенного пункта, точные сведения, где живет, скрывается ночью и днем, а также хранит имущество свое и реквизированное, что ему известно о партизанах. Текст контракта составляется произвольный. С одной стороны, обязательства просителя рассчитаться сполна деньгами, натурой, с другой – обещание конторы изловить партизан. Подписи и печать.

Много раз слушал Трущобин своего Бабкина. Не однажды восхищался им – его логикой, удалью, выдумкой, сметкой, умением выкрутиться из сложных заварух. И вот теперь еще одна новая черта: умение обратить канцелярскую бюрократию против врага.

...А Бабкин все уточнял и уточнял детали работы аппарата контор, и, когда опять заговорил о фашистах, бургомистрах, старостах и полицаях, в пронизывающих насквозь глазах его вспыхнул испепеляющий гнев. О, горе тому, кто попал бы под этот огонь в открытом бою! Но открытый бой был для членов БЕИПСА лишь мечтой. В разящее оружие превращалась улыбка.

– Господин генерал! С прибытием вас. Со въездом вверенного вам штаба тыла в знаменитые "смоленские ворота"! – тоном искренней радости заговорил Гуляйбабка, войдя в заставленный чемоданами кабинет фон Шпица. – Как я рад, что вы приехали!

В нетопленном кабинете держалась морозящая сырость. Фон Шпиц сидел за столом в овчинном тулупе, засунув руки в муфту из лисьего меха. Он угрюмо читал лежавшую перед ним какую-то бумагу. На приветствие отозвался только, когда была перевернута страница.

– А-а! Наш друг. Хайль Гитлер! Что у вас? Побыстрей изложите. У меня запарка. Войска под Москвой все пожирают.

– Не смею надолго отвлекать вас, генерал. Извините. У меня к вам пустячная просьба. Разрешите мне внести в битву войск фюрера под Москвой хотя бы маленькую лепту.

– Слушаю вас.

– Дозвольте мне открыть контору по разработке планов на поимку партизан и "Бюро по свадьбам и похоронам"? Фон Шпиц, обутый в сапоги, залез в соломенные валенки.

– Передайте бургомистру и коменданту города: я разрешаю.

8. В ЛАВКЕ КЕРОСИНА, СОЛИ И ДЕГТЯ

Как и было задумано, утром Гуляйбабка выехал на восточную окраину города на явочную квартиру связного Корнея Михеича и нашел ее в весьма удачном месте. Лавка хозяйственных товаров – одноэтажный белокаменный домик сельского типа стояла на голой горке, откуда хорошо просматривалась железная дорога и Старое Смоленское шоссе, ведущее в Москву. Близко к лавке подступал смешанный лес, тянулись с разных сторон овраги и овражки так, что человеку, пришедшему из леса, прийти в лавку и уйти оттуда незамеченным было нетрудно.

"Чудное местечко! – оглядев прямо с возка местность, подумал Гуляйбабка. Прямо-таки дачное. Сиди и любуйся матушкой-природой. Дремлют запушенные снегом сосенки. Эшелоны с танками бегут. Крытые брезентом машины... Считай их прямо из окошка и в лес по этапу".

– Ай замерзли, сударь? – оглянулся с передка Прохор, обсыпанный, как дед мороз, снежными блестками.

– С чего вы взяли это?

– Да вскрякнули раза три.

– Местечко понравилось. Чертовски красиво!

– Да-а... Красотища. Только мертво все. Люду не видно. Толпится вон у лавки с десяток старух – и только. Мы-то чего туда едем?

– Насчет соли узнать, хомутов, – придумал подвернувшуюся на язык потребу Гуляйбабка.

– Соли, – усмехнулся Прохор. – Водилась она у них, как у бобика изба. Немец сам сидит не солоно хлебавши. Тьфу!

Прохор плюнул, подхлестнул вожжами пристяжных, прикрикнул на них: "Гей, не опускай гужи!", и легкий возок с двумя седоками птицей влетел на пригорок, круто подвернул к лавке с самодельной жестяной вывеской:

"Частная лавка господина Подпругина. Соль, спички, деготь, керосин".

Гуляйбабка в растерянности остановился. Почему лавка Подпругина, а не Хлыстов? Возможно, хлыстовская где-нибудь рядом? Но нет. Тут и домов-то других не видать.

На бетонном, без крыши, крыльце лавки, постукивая лаптями, хукая в озябшие руки, толпилось несколько стариков, старушек, девочка лет восьми – десяти, укутанная вместо шали в мешковину, и совсем нищенски одетый в лохмотья калека непонятного возраста на костылях. Гуляйбабка обратился ко всем:

– Скажите, пожалуйста, а где здесь частная лавка Хлыстова?

– Она и есть, стал быть, лавка Хлыстова, – ответил калека. – Только заместо Хлыстова теперь тут хозяенует Подпругин.

– А Хлыстов где же? – бледнея и предчувствуя что-то недоброе, спросил Гуляйбабка.

– Об этом вы лучше у нового лавочника расспросите. Он его выследил, он за него в премию корову получил, он вам и скажет, куда его дел. А мы что ж... мы люди темные. Газет новых не читаем, радио не слухаем. Керосину нет.

– Чего уж скрывать-то, – вздохнула согбенная старушка. – Повесили Корнея Михеича намедни. День вон там в леске провисел, а ночью, сказывали, не то родственники, не то кто оттель из лесу сняли его и похоронили.

У Гуляйбабки помутилось в глазах. Корнея Михеича нет. По доносу продажной шкуры погиб такой нужный для установления связи с городским подпольем человек. Подонок Подпругин продал его жизнь за какую-то паршивую корову. Но только ли за корову? Лавку, видать, в наследство получил, расчистил себе место для продажи керосина. А вот и сама тлетворная сучья морда, выглянул в окно, сейчас выбежит, завиляет хвостом. О, какую же кару придумать тебе, фашистский холуй! Увезти в лес и вздернуть на первой осине? Тюкнуть гирькой по голове и незамеченным уехать? Утопить в бочке с дегтем, если деготь есть? Нет, все это атака в лоб, для нас все это исключено. Думай, Гуляйбабка, думай. Не иссякла же у тебя находчивость? Э-э, да что там долго думать.

Распахнув полушубок и обнажив Железный крест, прицепленный к лацкану костюма, Гуляйбабка двинулся в лавку. Старушки и старики в испуге расступились. Калека, так смело говоривший о кобелином нюхе лавочника, прикусил язык и весь сжался, боясь, что чем-то раскипяченный незнакомец с усиками сейчас схватит его, но тот быстро прошел мимо и сунулся к двери.

– Заперто там. Не пускают, – сказал кто-то. Гуляйбабка ударом ноги распахнул дверь, громовой тучей ворвался в грязную, заваленную дугами, коромыслами, бочками, пустыми ящиками, вениками лавку. Навстречу ему, бросив на недометенный пол березовый веник, заспешил с подобострастной, заискивающей улыбкой тупоносый мужчина, похожий на разъевшегося бульдога. Гуляйбабка схватил его за грудки:

– Как встречаешь?! Почему не открываешь двери?

– Извините. Простите. Не успел. Подметал вот... Гуляйбабка с силой оттолкнул Подпругина. Тот, загремев ящиками, отлетел в угол и угодил задом в бочку с дегтем.

– Как торгуешь? Почему на крыльце мерзнут люди?

– Соли ждут. Соли, – вылезая из бочки, отвечал предатель. – Я ужо им выдал, сколь положено нормой, ан им все мало. Небось жаловались, недовольны. Неблагодарные скоты. Смею доложить вам, никак не хотят благодарить новые власти. Вот соль получили, по целой горсти выдал, а смею доложить вам, ни один не сказал новым властям спасибо.

"Матери, живущие и будущие! – стиснув кулаки и зубы, обратился про себя Гуляйбабка. – Если вы родите когда-либо такого ничтожнейшего сына, способного продать за горсть соли свою мать и родную землю, и будете знать, что он станет именно таким, задушите его своими же руками, ибо он может столько принести людям горя, что и вам, породившим его, станет страшно".

Гуляйбабка выхватил из колодки маузер. Еще одна бы секунда, и пуля возмездия именем всех матерей прикончила бы эту мразь с бульдожьим носом, но тут снова вспомнился наказ "президента", взывающий к великой выдержке, и Гуляйбабка устоял перед легким соблазном. Палец сполз со спускового крючка, зато рука размахнулась так и ударила рукояткой по лицу негодяя с такой силой, что тот, умывшись кровью, обмякло ткнулся на прилавок и минуты две-три лежал, потеряв сознание.

– Я тебя научу любить фюрера, – вкладывая маузер в деревянную колодку, грозился Гуляйбабка, едва лавочник очнулся. – Ты у меня узнаешь, как встречать господ. Почему нет ходовых товаров?

– Ка-ка... каких, смею спросить?

– Ты что – кретин? Сам не знаешь? Где венки, кресты на могилы героев рейха? Где гробы и готовые для надгробных надписей дощечки?

– Не успел, не успел еще развернуться, – зажав пальцами окровавленный нос, отвечал лавочник. – Смею доложить, другую неделю лишь торгую.

– Я тебе развернусь, безрогая скотина. Я тебя заставлю шевелиться. Три дня сроку, и чтоб были в продаже гробы, венки, кресты – все, что надо для похорон героев рейха. И чтоб броская вывеска над ними была: "Товары для господ рейха отпускаются без очереди и неограниченно"! Ты понял меня?

– Ваше благородие, – вытянулся предатель, кровь все еще текла из его тупого носа. – Смею заверить. Все сделаю. Все, что сказали. Ни одного словечка не забуду. Богу буду молиться за вашу добродетель.

– Молитесь, хоть лоб разбейте, но чтоб все в точности было. И надписи... надписи не забудьте на венках! – уже от двери крикнул Гуляйбабка.

Подпругин, как собачка, поспешил следом:

– Смею спросить, какие?

– Самые лучшие! Самые достойные, – вскинул с вытянутым пальцем руку Гуляйбабка. – Ну, что-нибудь такое вроде: "Царство вам небесное", или: "Спите спокойно. Вы это заслужили".

Заскочив вперед, предатель широко распахнул перед грозным гостем дверь и, изогнувшись в дугу, замер в почтении. Гуляйбабка еще раз потряс перед его красным носом увесистым кулаком, вышел из лавки.

Покупателей ни на крыльце, ни вблизи дома не было – как ветром сдуло. Прохор, сидя на облучке, уткнув бороду в овчинный воротник тулупа, дремал. Тройка белых, будто приветствуя Гуляйбабку, жевала брошенное на снег сено.

9. ВОЛОВИЧ ПОМОГАЕТ БАРОНУ ГРЮНТЕРУ-БРЮНТЕРУ СОБРАТЬ НАЛОГ ЗА КОШЕК И СОБАК

Пан Пальчик, он же барон Грюнтер-Брюнтер, несмотря на старческий восьмидесятилетний возраст, геморрой, радикулит, склероз и полное облысение, выглядел браво, молодцевато и горел желанием осваивать захваченные русские земли вплоть до Урала. Но так как претендентов на чужие земли у Гитлера оказалось много, то барону пришлось ограничить свой аппетит пятью деревнями и небольшим черным лесом, куда он боялся выходить еще с времен первой мировой войны, когда его чуть не укокошили дубиной смоленские крестьяне.

Сидя на ступеньках широкой мраморной лестницы, ведущей в белый особняк, он бойко отдавал распоряжения немецким солдатам, сгружающим с машин обитые жестью ящики, сундуки и старую, как сам хозяин, мебель.

– Айн, цвай – это сюда.

– Драй, фир – это туда, – указывал он ореховой палкой.

– Фюнф – левое крыло.

– Зекс – правое.

Волович вынырнул к барону Грюнтеру-Брюнтеру из-под шкафа, который помогал взвалить на спину двум грузчикам-солдатам.

– Господин барон! Имею честь к вам обратиться! – сказал он, вскинув два пальца к цилиндру.

Грюнтер-Брюнтер потряс палкой перед лицом Воловича:

– Как обращаешься, быдло? Где поклон до пояса?

– Рад бы, господин барон, но – увы! – не могу.