Текст книги "Герой конца века"

Автор книги: Николай Гейнце

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

XXIII
«КРЕМЕНЬ-БАБА»

– Так сколько же ваш муж, или собственно вы, хотите с меня взять за этот ничего не стоящий вексель?.. – спросил после некоторой паузы Софью Александровну Корнилий Потапович.

– Если он ничего не стоит, то за него и взять ничего нельзя, так как ничего и не дадут, а если дают, значит он что-нибудь да стоит, а потому и торговаться можно, – отвечала та.

– Правильно, сударыня, рассуждать изволите, правильно… Только может я просто по доброте сердечной мужу вашему помочь пожелал, а векселя мне его и даром не надо, пусть он при нем и остается.

– Ну, в этом-то позвольте мне усомниться, не из таких вы людей, чтобы даром сотнями швырять стали… Не так вы глупы, чтобы это делать, и не так глупа я, чтобы этому поверить…

– И это верно, сударыня, что верно, то верно, видно у нас с вами по пословице: «Нашла коса на камень».

– Кажется…

– Ну, так и будем разговаривать по-хорошему… Чайку не хотите ли, прикажу подать чашечку… Чай хороший, крепкий…

– Благодарствуйте, пила.

– Что же – чай на чай не палка на палку…

– Не люблю я его…

– Чай, кофейничаете?

– Балуюсь…

– Тэк-с…

Корнилий Потапович как бы чувствовал перед собой силу, почти равную, и потому медлил приступить к решительному разговору. Он положил обратно радужную в бумажник, тщательно запрятал его в карман, долил из чайника водой недопитый стакан, взял в руки огрызок сахару и тогда только нерешительно спросил:

– А сколько вы примерно с меня за этот вексель хотите?

– Две тысячи… – не сморгнув глазом, отвечала Софья Александровна.

– Две… тысячи!.. – как-то выкрикнул Корнилий Потапович, точно громом пораженный этой цифрой, и даже выронил из руки огрызок сахару, который упал в стакан с чаем и, ввиду его крайне незначительной величины, быстро растаял.

Алфимов бросился было его вынимать, но опустив два пальца правой руки в стакан, толкнул стакан и пролил чай на сомнительной белизны скатерть.

– Ох, и напугала же ты меня, мать, – заговорил он, вдруг переходя на ты, – я думал, что разговариваю с обстоятельной женщиной, а ты, вишь, какая неладная.

Корнилий Потапович поднял стакан, спасая остатки драгоценной влаги.

– Чем же я неладная? – спросила с усмешкой Мардарьева.

– Как же ты не неладная, такую сумму выговорить, и за что, спрашивается?.. Тебе, видно, муженек-то твой не передавал, какой это вексель… опороченный…

– Знаю, все знаю, только не в векселе тут дело, а в прошении… Видно, понадобилось кому-нибудь досадить Савину, не для себя вы тут хлопочете…

– Ин, будь по-твоему, угадала, что с тобой поделаешь… Умна, бестия. Только ты рассуди, кто же за это две тысячи даст?..

– Могут дать и больше, как кому надо.

– Да ведь ты не знаешь кому надо…

– Не знаю… Вы зато знаете… Вам, значит, и надо…

– Тэк-с, и это правильно. Только уж и запросила ты… Мужу твоему я говорил вчера, что аппетит у него волчий… А ты уж, мать, совсем тигра лютая…

– Да ведь и вы не овца, вас не задерешь…

– Овца, не овца, однако же, задрать ты меня норовишь…

– Ничуть, клочок шерсти ухватить норовлю, да ничего, обрастете.

– Шутница… – несколько успокоившись, сказал Корнилий Потапович. – Нет, ты говори сколько, по-божески?..

– Я сказала.

– Заладила ворона про Якова, одно про всякого… Я тебе говорю, как по-божески…

– Да ваша-то какая цена?..

– Я свою цену еще вчера твоему мужу объявил, ну, для тебя, уж больно ты умна да догадлива, еще столько же добавлю: две сотенных.

– Нет, это не подойдет…

– Не подойдет?.. – удивился Алфимов.

– Нет и разговаривать нечего…

Я пойду. Софья Александровна поднялась со стула.

– Сиди, сиди, куда тебя несет, вот стрекоза, прости, Господи!..

– Чего же так сидеть зря, у меня дома дело есть – работа.

– Не медведь дело, не убежит в лес… хе, хе, хе… – засмеялся своей собственной остроте Корнилий Потапович.

Мардарьева оставалась серьезно-спокойной.

– Так не подойдет?.. – спросил он полушутя, полусерьезно.

– Сказала не подойдет… – отвечала та.

– И уступки не будет?

– Отчего не уступить, коли скажете настоящую цену…

– Цену… цену… – проворчал Алфимов. – Да чему цену-то… Где товар?

– Товар есть, коли двести рублей уже за него давали.

– Ну, баба! – воскликнул Корнилий Потапович. – «Кремень-баба», – снова пронеслось в его уме определение Вадима Григорьевича.

– Что ж что баба, а умней другого мужика… – невозмутимо заметила Софья Александровна.

– Вижу, вижу! – со вздохом произнес Алфимов.

– То-то же…

– Ну, триста…

– Нет… Вот уж как, чтобы много не разговаривать, тысячу пятьсот рублей, по рукам…

– Полторы тысячи? – простонал Корнилий Потапович.

– Ни копейки меньше… А то я сейчас отсюда к Савину…

– Зачем это?

– Расскажу ему, что есть люди, которые дают триста рублей за жалобу на него… Поверьте, что он мне за эту услугу и вексель перепишет, да еще благодарен будет… Пусть сам дознается, кто против него за вашей спиной действует… Вот что.

– Тэк-с… – окончательно сбитый с позиции, протянул Алфимов.

Так хорошо только вчера устроенное дельце окончательно проваливалось. Эта шалая баба способна привести свою угрозу в исполнение, и кто знает, быть может, Николай Герасимович действительно допытывается, откуда идут против него подкопы. Ему, конечно, известно, что Колесин спит и видит устранить его со своей дороги к сердцу этой танцорки Гранпа – это первое придет ему в голову, и он будет на настоящем пути к открытию истины. Тогда прощай крупная нажива, прощай и даром сунутая Евграфу Евграфовичу красненькая… Ее почему-то особенно жалко стало Корнилию Потаповичу, и с ней мысли его перенеслись на растаявший из-за этой «кремень-бабы» кусок сахара и разлитый стакан чаю…

«Сколько убытков! Сколько потерь!» – мысленно воскликнул Корнилий Потапович.

Он взглянул исподлобья на Софью Александровну. Она сидела перед ним серьезная, спокойная и крупные складки на ее высоком лбу указывали на ее решимость сделать именно так, как она говорит.

«Надо во что бы то ни стало купить у нее этот вексель! Но надо все же что-нибудь выторговать!» – промелькнуло в уме Алфимова.

– Ваш супруг… – вкрадчиво начал он, – за него в неразорванном виде просил у меня тысячу рублей…

– Дуракам, сами знаете, закон не писан, – прервала его Мардарьева.

– Оно так-с, так-с, – согласился Алфимов, – однако я могу его купить за тысячу рублей цельным… а теперь по справедливости вы можете взять за него половину – пятьсот…

– Нет и нет, да и что время в самом деле терять… Хотите тысячу двести последняя цена… – решительно воскликнула Софья Александровна. – Иначе я сейчас же уходу…

Она встала и направилась к двери.

– Постойте, погодите… – в свою очередь приподнялся Корнилий Потапович. – Хотите шестьсот?

– Ни гроша менее.

– Семьсот, восемьсот…

– Прощайте…

– Девятьсот, тысячу…

Софья Александровна взялась уже за ручку двери.

– Вернитесь, получайте… – простонал Алфимов, не садясь, а буквально падая на диван.

Мардарьева с насмешливой улыбкой вернулась и села на стул.

– Пожалуйте документ…

– Пожалуйте деньги…

«Кремень-баба» – снова пронеслось в уме Корнилия Потаповича, и он полез за бумажником.

Тем временем Софья Александровна вынула из кармана аккуратно сложенные и завернутые в газетную бумагу прошение и вексель.

Дрожащими руками отсчитал Алфимов двенадцать радужных и подвинул Мардарьевой.

Она подала ему сверток, который он бережно развернул и стал рассматривать.

– В порядке все?.. – спросила она после некоторой паузы, пересчитав и сунув деньги в карман.

– В порядке… – отвечал Корнилий Потапович.

– Так до свиданья, – сказала она и встала.

– Прощайте…

Как только за Софьей Александровной затворилась дверь, Алфимов, спрятав бумаги в бумажник и положив его в карман, схватился за голову, упал на стол и в бешенстве буквально прорычал.

– Дурак, старый дурак, тысячу сто рублей потерял, кровные деньги, своими руками отдал этой чертовой бабе…

– Ну, да где наше не пропадало! – успокоил он себя через несколько минут. – И то сказать, в хорошие руки попали, Мардарьеву этих денег не видать… Отдаст она ему сотню, а остальные припрячет… И хорошо, хоть этот шалаган знать не будет, как меня его супружница важно нагрела… А мы наверстаем…

Ему почему-то снова стало особенно жаль растаявший кусок сахара, пролитый чай и отданную вчера десятирублевку Евграфу Евграфовичу.

Корнилий Потапович действительно стал наверстывать.

Клиенты этого дня и последующих должны были покрывать понесенный им убыток, и он буквально сдирал с них последнюю шкуру. В кабинете стоял стон его должников и должниц, настоящих и будущих.

Софья Александровна Мардарьева, выйдя между тем из низка трактира, вздохнула полною грудью и, придерживая рукой в кармане «целый капитал», как она мысленно называла полученные ею от Алфимова тысячу двести рублей, быстрым шагом пошла не домой, а по направлению к Аничкову мосту.

Деньги изменили даже ее походку, она шла бодрым, уверенным шагом, высоко подняв голову, и как будто сделалась красивее и свежее.

Она спешила в банк.

Никогда не бывая в этом современном храме Молоха, она не без труда добилась толку, куда внести ей деньги на текущий счет, и, наконец, совершив эту операцию, получив чековую книжку на тысячу рублей, она спрятала ее за пазуху и вернулась домой.

Вадим Григорьевич дожидался ее почти в лихорадке от нетерпения.

– Что так долго? – встретил он ее вопросом.

– Скоро-то не споро… – ответила она с улыбкой.

– Устроила?

Вместо ответа она подала ему две радужных.

– Милая, хорошая, золотая!.. – воскликнул он, хватая ее за обе руки и целуя их.

Не привыкшая к таким супружеским нежностям, она стала вырывать их.

– Что ты, что ты!..

– Как что, благодетельница, ноги должен я твои целовать, вот, молодец, вот жена – золото! Да, впрочем, что же я, сто-то я себе возьму, сейчас, побегу в магазин готового платья – таким франтом вернусь, ну, и кутну, Софьюшка, потом… А сто тебе.

Он подал ей одну радужную.

– Ну, уж франти, франти и кути, – ласково улыбнулась она. – Только смотри, одежу не пропей новую.

– Что ты пустяки говоришь. Это я-то?

– Ты-то…

Вадим Григорьевич быстро надел свое гороховое пальто, котелок и, почти вприпрыжку выскочив за дверь, спустился по лестнице и выбежал на улицу.

На ходу он то и дело опускал руку в карман брюк, где лежала сторублевая бумажка.

«Ну, жена, ну, молодец-баба! Вдвое против меня стянула со старого дьявола! Не ожидал!» – говорил он сам себе.

Быстро добежав до Невского проспекта, он вошел под первую вывеску, на которой золотыми буквами на черном фоне значилось: «Готовое платье».

XXIV
В ОТЧЕМ ДОМЕ

Прошло уже четыре месяца со дня прибытия Николая Герасимовича Савина в село Серединское.

Он все еще жил под родительским кровом, всячески стараясь добиться согласия родителей на брак с Маргаритой Максимилиановной Гранпа.

Но, увы, старания его были тщетны.

Предчувствия Савина, мучившие его, если не забыл читатель, по дороге к родительскому дому, оправдались.

Отец, после почти ласковой встречи – мы не говорим о матери, которая, рыдая, повисла на шее своего любимца – на другой же день по приезде, заговорил с ним о его делах.

Не сердясь и почти не волнуясь, Герасим Сергеевич, с записанными цифрами в руках, представил сыну положение его финансовых дел, точно вычислил ту наследственную долю, которая принадлежит ему, Николаю Герасимовичу, и из которой могут быть уплачены его долги.

– Я могу отнять у себя, – заключил старик, – но отнимать у моих детей, я, как отец, не могу дозволить, и надеюсь, что ты понимаешь, что во мне говорит не жадность…

– Понимаю, батюшка, и благодарю вас, – отвечал молодой Савин.

– За вычетом огромной истраченной тобою суммы, ты, как видишь, имеешь в твоем распоряжении еще хорошее состояние, которое может быть названо богатством. Кроме имений, у тебя изрядный капитал и при умении и, главное, при желании работать, – ты можешь всю жизнь прожить богатым человеком, не отказывая ни в чем себе и принося пользу другим… Дай Бог, чтобы уроки молодости, за которые ты заплатил чуть ли не половиной своего состояния, пошли тебе впрок. Тогда это с полгоря… Деньги вернутся, они любят хорошие руки…

Отец умолк и спрятал в письменный стол вынутые им бумаги, заключавшие в себе точный расчет наследственных долей его детей.

Молчал и сын, сидя в кресле перед отцом с опущенной долу головою.

Он видел, что Герасим Сергеевич умышленно не поднимал вопроса о главном – для Николая Герасимовича, конечно, это было главное – деле, о котором он писал в письме, о предстоящей его женитьбе на Гранпа.

«Начать ли сейчас этот разговор, решить этот вопрос так или иначе, сбросить со своей души эту тяжесть, или подождать, поговорить с матерью, попросить ее подготовить отца и действовать исподволь?» – вот вопросы, которые гвоздем сидели в голове молодого Савина.

Он решил их во втором смысле.

– Я сегодня же напишу в Петербург одному из местных нотариусов, чтобы он собрал сведения о точной сумме твоих долгов, и затем переведу нужную сумму; в течение месяца или двух твои обязательства будут погашены… Ты можешь погостить здесь… Мы думаем остаться здесь зиму, я несколько раз, конечно, поеду в Москву, можешь ехать куда тебе угодно, ты свободен, но главное, повторяю, обдумай, что ты намерен делать, чем заняться в будущем, так как без дела человек не человек, и никакое состояние не может обеспечить бездельника… Помни это!

– Я поживу здесь… – упавшим голосом произнес Николай Герасимович.

– Поживи, очень рад, – заметил Герасим Сергеевич таким тоном, который давал знать, что беседа с глазу на глаз окончена.

Отец и сын вышли оба в гостиную, где нашли сидевших за работой Фанни Михайловну и Зину.

Время летело.

Жизнь в Серединском была довольно оживленная. То и дело собирались соседи, по вечерам устраивались танцы, игра в карты, а по первой пороше начались охоты, продолжавшиеся по несколько дней.

Герасим Сергеевич считался лучшим охотником в губернии, его собаки, борзые и гончие, получали первые награды на выставках, славились вплоть до самой Москвы, а потому вокруг него группировались калужские Немвроды.

Николай Герасимович не был, как его отец, страстным охотником, но все же охота занимала его среди сравнительно скучной деревенской жизни и тяжелого томительного состояния духа.

Беседы с матерью не привели тоже к желанным результатам.

Фанни Михайловна готова была по целым часам слушать восторженные, почти поэтические рассказы сына о предмете своей любви, вздыхала и плакала вместе с ним, но на просьбы Николая Герасимовича поговорить с отцом, убедить его, отвечала:

– Нет, Коленька, нет… с этой просьбой к нему мне и подступиться нельзя… Я уж до тебя пробовала… Ты знаешь отца… Он в иных случаях гранит…

– Но что же делать, что же делать! – восклицал сын.

– Уж и ума не приложу, Коленька, что делать… Разве вот что…

– Что, что?.. – взволнованно спросил Николай Герасимович.

– Уж если она тебя так любит… – начала Фанни Михайловна, но остановилась и потупилась.

– Я же вам говорил, что, конечно, любит, безумно, страстно. Ведь вы же читали ее письма…

– Да, да… – отвечала мать. – Так если она любит, то… – Фанни Михайловна снова остановилась и с трудом добавила, – зачем ей брак…

– Мамаша… – тоном укоризны, почти со слезами на глазах произнес Николай Герасимович. – Разве можно так смотреть на вещи… Я не хочу, чтобы она оставалась в балете… Я хочу сделать из нее порядочную женщину, верную жену, хорошую мать…

– Ох, Коленька, Коленька, – качала головой Фанни Михайловна, – всякому человеку своя судьба определена, к чему себя приготовить, поверь мне, что ей только теперь кажется, что она без сожаления бросит сцену и поедет с тобой в деревню заниматься хозяйством… Этого хватит на первые медовые месяцы, а потом ее снова потянет на народ… Публичность, успех, аплодисменты, овации – это жизнь, которая затягивает, и жизнь обыкновенной женщины не может уже удовлетворить.

– Какие глупости… Она терпеть не может сцены… – горячо возразил Савин. – Ведь читали же вы ее письма?

– Ах, Коленька, мало ли что влюбленные девушки пишут…

В таком, или приблизительно таком роде велись эти разговоры, не приводившие, как мы уже сказали, ни к каким положительным результатам.

Письма Маргариты Максимилиановны к Савину доставляли ему одновременно и жгучее наслаждение.

Полные уверения в страстной любви, в намерении скорее броситься в Неву, нежели отдаться другому, они сообщали ему наряду с этим далеко не радостные известия. Из них он узнал, что Маргарита снова переехала в квартиру отца, и по некоторым, для обыкновенного читателя неуловимым, но ясным для влюбленного, отдельным фразам, оборотам речи, он видел, что она снова находится под влиянием своего отца, то есть значит и Марины Владиславовны, мыслями которой мыслил и глазами которой глядел Максимилиан Эрнестович.

Это волновало и мучило Николая Герасимовича, и он каждый день, оставив надежду на помощь матери, собирался начать с отцом разговор по этому предмету.

Он знал, что этот разговор будет решающим его судьбу, а потому день ото дня откладывал свое намерение – какое-то внутреннее убеждение говорило ему, что мать права и отец будет непреклонен.

«Он в иных случаях гранит», – проносилась в его голове сказанная ему матерью фраза.

Было существо, без теплого участия которого нервное состояние молодого Савина дошло бы прямо до болезни; возможность отводить с этим существом душу, по целым часам говорить о «несравненной Маргарите», слышать слово сочувствия, нежное, дружеское, не оскорбительное сожаление – все это было тем бальзамом, который действует исцеляюще на болезненно напряженные нервы, на ум, переполненный тяжелыми сомнениями, на свинцом обстоятельств придавленную мысль, на истерзанную мрачными предчувствиями душу.

Горе человеку, около которого в момент невыносимых подчас душевных мучений нет такого существа.

Как часто заблуждаются люди, думая отрезвить человека от шальной мысли путем резкого отношения к его страданию.

Они забывают русскую пословицу: «Чужую беду руками разведу, а к своей беде ума не приложу».

Мудрость русского народа учит в этой пословице, что к несчастью человека нельзя относиться со своей меркой, что его надо мерить меркой того, кого постигло то или другое несчастье.

Горе, повторяем, нравственно страдающему человеку, который окружен этими «благоразумными лечителями» и около которого нет настоящего ухода со стороны нежного существа, чувствующего его чувствами и болеющего его болями.

Такое существо было около Николая Герасимовича Савина.

Это существо было – Зиновия Николаевна Богданова.

В сердце молодой девушки, подготовленной рассказами Фанни Михайловны о сыне, к нежному сочувствию к последнему, Николай Герасимович нашел полный отклик своим чувствам к «несравненной Гранпа», своим надеждам и упованиям.

Зина, как он начал звать ее, с ее дозволения и по настоянию Фанни Михайловны, заявившей, что она ему все равно, что сестра, ободряюще действовала на молодого Савина, она выслушивала его всегда с увлечением, соглашаясь с ним, а, главное, ее общество, близость ее, как молодого существа, свежестью и грацией напоминающей ему Маргариту, успокоительно действовали на его нервы, постоянно напряженные перед предстоящим объяснением с отцом и оскорбительными для «его кумира» разговорами с матерью.

Эти долгие беседы молодых людей не ускользнули от внимания Фанни Михайловны и вызвали ее подозрения относительно намерений сына.

Она сообщила эти подозрения Герасиму Сергеевичу.

– А пусть его утешается… – заметил тот.

– А неровен час… – испуганно сказала Фанни Михайловна.

– Все лучше, чем танцорка! – ответил ей муж. – Хорошая девушка… На наших глазах выросла…

Фанни Михайловна успокоилась.

XXV
СОВЕТ ЗИНЫ

На дворе стояли первые числа февраля 1876 года.

В первой из двух отведенных в родительском доме молодому барчуку прекрасно и комфортабельно меблированных комнат, на покойной кушетке лежал Николай Герасимович и думал тяжелую думу.

В доме шла суматоха.

Герасим Сергеевич уезжал по делам в Москву, и тройка лошадей, запряженная в карету-возок, стояла у подъезда.

Домочадцы провожали главу семьи, но сын не участвовал в этих проводах.

Он лежал у себя в комнате навзничь на кушетке и глядел куда-то вверх, в пространство, помутившимся взглядом. Для него было все кончено.

Сегодня утром, после долгого откладывания, он наконец решился заговорить с отцом о своем браке.

– В наше время, – сказал ему Герасим Сергеевич, не дав даже окончить начатую им фразу: «Я писал вам, батюшка, о моей любви, эта любовь…» – мы тоже увлекались балетными феями и даже канатными плясуньями, но не смели и подумать не только писать, но даже обмолвиться перед родителями об этих любовных интригах с танцорками…

– Но, батюшка, – возразил было Николай Герасимович.

– Я все сказал… – прервал его отец. – Между нами, кажется, все выяснено, ты знаешь положение твоих дел, ты знаешь цифру твоего состояния, ни одной копейки более от меня ты не получишь… Ты уже взрослый, даже в отставке, – иронически улыбнулся Герасим Сергеевич, – потому сам можешь рассудить, должен ли ты заняться каким-либо делом, чтобы прожить безбедно, всеми уважаемый, до старости, или же можешь истратить свое последнее состояние на содержание танцорок… Исправлять тебя поздно – ты только сам можешь исправиться…

– Но, батюшка, я не позволю… – возвысил голос сын.

– Что-о!.. – крикнул отец. – Ты забываешься… Вон!.. Нам не о чем больше разговаривать, а выслушивать рассказы о твоих любовных похождениях не дозволяют мне мои седые волосы…

– Это честная девушка… – выкрикнул молодой Савин.

– Это только возвышает… ей цену… – презрительно кивнул Герасим Сергеевич. – Триста тысяч, прокученных тобой, пригодились бы…

– Батюшка… – вне себя сделал шаг к отцу Николай Герасимович.

Они оба стояли друг перед другом в кабинете Герасима Сергеевича.

– Пошел вон!.. Не собираешься ли ты меня бить?.. – крикнул старик.

Молодого Савина отрезвил этот крик, он повернулся и, шатаясь, пошел к двери.

– Чтобы я не слыхал от тебя ни одного слова об этой… танцорке. Образумься до моего возвращения… – бросил ему вдогонку Герасим Сергеевич.

Николай Герасимович, бледный как смерть, отправился к себе в комнату и бросился навзничь на кушетку.

В этом положении мы и застаем его.

Он мысленно переживал только что происшедшую сцену между ним и его отцом.

«Все кончено!..» – несколько раз повторял он про себя шепотом, полным неподдельного отчаяния.

Николай Герасимович не ожидал такого оборота, который принял его разговор с отцом по поводу его женитьбы. Он полагал, что отец рассердится, начнет убеждать его в неблагоразумии этого шага, говорить о чести их рода и неравенстве этого брака. Молодой Савин приготовился уже к ответам на эти доводы. Он надеялся, что его красноречие, подогретое искренним чувством к избраннице его сердца, если не убедит отца, то смягчит его, что останется надежда убедить его возобновленным разговором через несколько дней. Все было в этом смысле обдуманно молодым Савиным, обо всем он долго совещался с Зиной, и она одобрила этот план и тоже выразила надежду, что старика убедят доводы любви, которую питал его сын к этой прелестной девушке, готовой подчас бросить сцену, чтобы посвятить его сыну всю свою жизнь. Николай Герасимович даже хотел прочесть отцу письма Маргариты, эти послания, дышавшие искренним чувством.

И вдруг все кончено!

Герасим Сергеевич, оказывается, не пожелал даже выслушать его, не поинтересовался силою чувства к увлекшей его девушке, считая это чувство за одну из тех заурядных «любовных интриг» с танцоркой, с канатной плясуньей, в подробности которых взрослые сыновья, из уважения к родителям, не смеют посвящать их; родители смотрят на такие «интрижки», если знают о них стороной, как на «дань молодости», сквозь пальцы и не поднимают о них вопроса, как о несерьезных и скоропроходящих увлечениях.

Такая постановка вопроса, кроме того, что была оскорблением чувства Николая Герасимовича, делала невозможным какой-либо разговор по этому предмету.

Отец, значит, не только не давал своего согласия на брак с танцовщицей, но даже не допускал о нем и мысли в голове своего сына.

Это было препятствие, которое ни с какой стороны нельзя было обойти.

«Что делать? Что делать?»

Этот вопрос жег мозг молодого Савина.

Он продолжал лежать с открытыми глазами, устремленными в одну точку.

Вдруг дверь комнаты распахнулась, и на ее пороге появилась Зиновия Николаевна.

Увидев лежащего на кушетке молодого человека, она остановилась и даже попятилась назад, но Николай Герасимович вскочил.

– Зина, вы…

– Меня послала тетя Фанни узнать, что случилось, что вы не пришли проститься с Герасимом Сергеевичем…

– Он уехал?

– Уехал.

– Я с ним простился… – глухо произнес Савин.

– Когда?.. – вопросительно поглядела на него молодая девушка и вдруг воскликнула. – Да что с вами, на вас лица нет…

– Я говорил с ним…

– Говорили?

– Да.

– И что же?

– Он, видимо, не допускает и мысли о подобном браке с танцоркой.

Николай Герасимович с трудом выговорил последнее слово.

– Какое несчастье! – с неподдельным горем воскликнула Зиновия Николаевна.

– Что мне делать? Что мне делать? – как бы про себя, в свою очередь произнес одновременно Савин.

– А если вы женитесь без его позволения… Что будет за это вам? – вдруг спросила она.

– Женюсь… без позволения… – с расстановкой повторил Николай Герасимович. – И в самом деле, Зина, какая простая вещь, а мне не приходило в голову… Но тогда он меня не пустит на порог своего дома, лишит наследства…

– Он сказал это?

– Нет, этого он не говорил… Повторяю, он даже не считает это серьезным, он прямо обо всем этом отказался говорить со мной…

Зина в задумчивости села на кушетку, на которую опустился и Савин.

– Я думаю, что, если бы вы женились и все было кончено, дядя в конце концов простил бы вас… Он добрый…

– Как для кого?

– Для вас, и для всех… Ведь это первый отказ с его стороны в вашей просьбе… Ведь не развенчаешь… Он посердился бы, посердился бы, да и простил… Он добрый.

– Вы умница, Зина! Я последую вашему совету… Как только он возвратится, я поеду в Петербург и женюсь. Я не могу жить без Марго… Вы не понимаете, Зина, как я страдаю…

– Понимаю, Николай Герасимович, конечно, я еще никого так не любила, но я много читала и могу поставить себя на ваше место.

– Вы ангел, Зина…

Он взял ее руку и поцеловал ее.

– Ах, что вы, зачем это! – сконфузилась она, вся вспыхнув от неожиданной первой ласки с его стороны.

– Вы мой единственный добрый друг! – воскликнул он.

– Я рада, что вы считаете меня другом… – просто сказала она.

– Лучшим, дорогим другом, Зина!

– Вы когда же хотите ехать?

– На другой день после возвращения отца.

– А в июле я тоже приеду в Петербург… – с радостной улыбкой сказала она.

– Вы?

– Да, я… Меня отвезет туда тетя Фанни, и я буду жить в доме дочери ее гувернантки.

– Зачем?

– Я буду учиться.

– Учиться?

– Да, я хочу учиться на доктора…

– Вы хотите быть женщиной-врачом?

– Это моя давнишняя мечта, но дядя Герасим Сергеевич слышать прежде не хотел об этом, а за последние дни на него вдруг напал добрый стих, и сегодня, после утреннего чая, это значит прежде, нежели он говорил с вами – он согласился, и тетя Фанни в июле везет меня в Петербург… Мне только одно грустно… – вдруг заторопилась она.

– Что именно?

– Что день, в который мне удалось добиться разрешения дяди, был днем отказа с его стороны вам…

– Я и не надеялся на согласие… Я думал, что я сумею его убедить исподволь… А теперь я последую вашему совету… Женюсь и, приехав с молодой женой сюда, упаду к его ногам… Если его не тронут мои мольбы, то тронет ее красота, я в этом уверен…

– И вы не ошибетесь… Он добрый… он простит… Однако, тетя Фанни там дожидается ответа… Пойдемте к ней, – вдруг спохватилась она.

– Пойдемте, но только ни слова о нашем разговоре… У мамы нет тайн от отца…

– Что вы, что вы, разве я не знаю…

Они прошли через залу, коридор, который вел в апартаменты молодого барчука, и одну из гостиных в будуар Фанни Михайловны, где и застали ее в сильнейшем беспокойстве относительно отсутствия сына на проводах отца, а главное того, что, когда она заикнулась позвать Колю, Герасим Сергеевич вдруг отрывисто заметил:

– Не звать… Не надо… Что за нежности!

«Что произошло между ними?» – восстал в уме ее томительный вопрос, разрешение которого она отложила до отъезда мужа, и, как только лошади тронулись от крыльца, послала Зину за Николаем Герасимовичем.

– Где ты так долго пропадала? – накинулась она на вошедшую первою в будуар Зину. – Что Коля?

– Вот он… – указала Зиновия Николаевна на вошедшего за ней следом Савина.

– Коля, что случилось?.. – бросилась к нему мать.

– Успокойтесь, мама, ничего особенного. Отец отказал мне в своем согласии… – отвечал он, беря Фанни Михайловну за плечи и усаживая на диван.

– Я тебе говорила…

– Вы правы… – закончил он, садясь в кресло.

Зина незаметно выскользнула из будуара, оставя наедине мать с сыном.

– Что же ты намерен делать?..

– Придется поехать и объяснить ей положение дела… – деланно хладнокровным тоном произнес Николай Герасимович.

– Послушайся меня… – начала было Фанни Михайловна.

– Нет, мамаша, не надо… – остановил он ее.

– Тебе нравится Зина? – вдруг переменила она разговор. Он пристально посмотрел на нее, пораженный этим неожиданным вопросом.

– Зина… Она прекрасная девушка и хороший человек… Я рад за нее, что исполняется ее заветная мечта и она едет учиться в Петербург; с ее чудным сердцем она будет идеальной женщиной-врачом.

– Если бы ты не был влюблен в эту Маргариту Гранпа, она, может быть, раздумала бы ехать учиться и ее чудное сердце отдано было бы тебе… Я материнским чутьем догадываюсь, что она любит тебя.

– Оставьте, мама, этот разговор, я люблю Зину как сестру, не более, слышите, не более…

– Слышу… – сконфуженно сказала Фанни Михайловна. Мать и сын замолчали.

Эту неловкую паузу прервала вбежавшая Зина, заявившая, что едут Поталицыны.

Это было большое семейство соседних помещиков. Фанни Михайловна и Зина отправились навстречу гостям. Николай Герасимович ушел к себе.