Текст книги "Канатоходец. Записки городского сумасшедшего"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– И даже не сука, а полное говно!

Помедлив, Джинджер надул обиженно щеки:

– Ну, это вы, батенька, зря! Артиста может обидеть каждый, а зла тебе я не желал. Сам подумай, откуда у меня, да вдруг яд? Таблетка от живота, приходится таскать ее с собой. Давай лучше возьмем еще по пятьдесят и отметим мое воскрешение…

Не обращая на него внимания, я сунул сигареты в карман и сделал шаг к двери, но Джинджер заступил мне дорогу. Придержал за рукав:

– Не лезь в бутылку, трудно будет вылезать! Ну переборщил маленько, с кем не бывает…

– Переборщил!.. – процедил я, пытаясь высвободиться из цепких рук. – Урод ты, русских слов не хватает…

Он слушал внимательно, склонив по-собачьи набок голову.

– А ты их, слова эти, понапрасну-то не транжирь, прибереги для себя! Не я урод, все мы уроды, и ты, Николаша, будешь не из последних. Я – что, я тебя одного обманул, а ты морочишь голову многим, развлекаешь читающую публику своими придумками. Люди и рады развесить уши, им чужими мыслями и чувствами жить сподручней…

Я смотрел на него, не зная, плакать мне или смеяться. Много на своем веку наслушался всякого, но с таким типом повстречался впервые.

– Скажешь, я жесток? – продолжал Джинджер, глядя мне в глаза. – Да, есть такое, только жестокость эта – врача! За километр видно, добрая встряска тебе была необходима…

– Ври больше, много ты в этом понимаешь! – возмутился я такой наглости. – Что со мной происходит, тебе в страшном сне не снилось. Человек не может жить в придуманном мире, а я живу, ко мне приходят герои моих романов, а теперь и их сюжеты…

Видя, что я не собираюсь убегать, Джинджер отпустил рукав плаща и как-то даже призадумался. Наморщил лоб, нахмурил брови, но верить ему я уже не мог, ждал подвоха. Наблюдал с издевательской ухмылкой, как обормот, засунув руки в карманы, раскачивается с носка на пятку.

Спросил вдруг, посмотрев мне в глаза, очень просто и искренне:

– Как думаешь, есть в мире высшая справедливость? Если есть, вам, писателям, придется держать ответ за то, что вторгаетесь в чужую жизнь. Люди – они ведь, как дети, верят всему, набранному печатными буковками, им невдомек, что все это досужие выдумки больной фантазии… – Пожевал губами. – Знаешь, что бы я тебе посоветовал? Найди время, перечти свои романы…

– Это еще зачем? – удивился я.

– Чтобы знать, что тебя ждет в будущем! Сам же сказал, написанное не оставляет тебя в покое…

На улице снова зарядил дождь, сеял, словно через мелкое ситечко. Окутанные моросью фонари стояли в окружении радужных нимбов. Не такая уж плохая штука одиночество, думал я, шагая по пустынной в этот поздний час улице, по крайней мере, не надо никому ничего объяснять. И Джинджер вовсе не шут гороховый, а из породы юродивых, кому испокон века позволено говорить людям правду. Выдумал, конечно, что приставлен ко мне судьбой, но случайных встреч действительно не бывает, каждая из них вносит свою лепту в то, как ты живешь. Не поленился, вышел со мной под сыпавшуюся с неба морось и, как если бы совсем не пил, напутствовал:

– Удачи, старик, она тебе понадобится! А будет плохо, знаешь, где меня найти. – И, похлопав дружески по плечу, добавил: – А плохо будет, в этом можешь не сомневаться…

4

Искусство жить, сказал Джинджер, в умении пройти по грани возможного или что-то в этом роде. Мысль не новая, позаимствованный из определения дипломатии перифраз, но в голове моей засела. Когда-то в первом своем романе я писал, что судьба человека – балансировать между добром и злом, по прошествии многих лет образ ко мне вернулся. Проснувшись утром, я представил себя таким канатоходцем и вдруг почувствовал, что мне хочется писать. Понял, кризис миновал, я возвращаюсь в мир собственных фантазий, в котором только и способен дышать.

На крупную вещь сюжет не тянул, но рассказ из переполнявших меня ощущений имел шанс получиться. Над романом можно работать годами, возвращаться к написанному, вносить правку, а то и перелицовывать, как изрядно поношенную шубу. Можно – все одним миром мазаны – адаптировать текст к изменившейся политической ситуации, подправить в угоду новым течениям характеры персонажей, в то время как рассказ… он все равно что укол шпаги! Или достал до живого, или пустые хлопоты и суета сует. Либо пишется сразу, либо не рождается никогда. Роман можно сравнить со старческой подагрой и ломотой в костях, с методичной работой художника-баталиста, рассказ – это жар и лихорадка, удар кисти мастера японской миниатюры. Разные жанры, роднит их лишь использование буковок алфавита.

Канатоходец, по-английски танцор на проволоке!.. Подушечки пальцев от предвкушения покалывало иголочками, под сердцем дрожала струна. Господи, какое может быть еще доказательство Твоего присутствия в нашей жизни! Не нужно было закрывать глаза, чтобы увидеть, как, раскинув в стороны руки, он идет над пропастью по канату. Над восхищенной, пресытившейся зрелищами толпой, движимый отчаянной решимостью одиночки. Идет, отряхнув прах мира сего с ног своих. Шаг за шагом, стиснув зубы. Только небо над головой с тревожными, рваными облаками, только вера в то, что он это сделает.

Я знал все с первых и до последних слов рассказа, но не торопился впускать их в сознание. Выпил не спеша чашку кофе, выкурил, растягивая время, сигарету и принялся мерить шагами комнату. Включил, потирая нервно руки, компьютер. Раньше писал карандашом, но скоро заметил, что, набирая текст, кардинально его меняю. То, что неплохо смотрелось в грифеле, никуда не годилось в печатном виде. На экран выплыла привычная заставка, но за рабочий стол сразу не сел. Когда станет совсем невмоготу, а душа начнет томиться, только тогда можно разрешить себе коснуться клавиш. Кто-то считает, что слова слагаются из букв, а повествование из слов, это примитивная ложь. Текст сплетается из чувств под звучащую в глубине тебя музыку. Именно она настраивает читателя на нужный лад, хотя известно, что прочтет он и почувствует совсем не то, что ты написал. В этом несовпадении и заключается прелесть искусства и его сущность.

Проходя мимо дремавшего на столе ноутбука, я косился на него с опаской, словно на ящик Пандоры, боялся спугнуть ощущение завершенности сюжета. В рассказе она самое важное. Танцевал вокруг, словно тигр на мягких лапах, нарезал по комнате круги, прислушивался к себе. Пусть по имени ее не назову, но в написанном будет жить Варенька, такая, какой приходит ко мне в моих сладких снах.

Наконец, решился. Опустился с обжигающей пальцы кружкой кофе в кресло. Провел рукой по клавиатуре, как, лаская инструмент, это делает пианист. За буквами на черном пластике таилась жизнь человека, мне предстояло ее извлечь, внимательно рассмотреть и выпустить в мир. Кто знает, может быть, там, в сияющих высотах, кто-то пишет сейчас и мою судьбу. Раздумывает, поставить в конце страницы запятую или жирную точку, а то и, в назидание потомству, восклицательный знак. За неимением порицательного.

Замер на мгновение, но нет, не от страха. Белого листа никогда не боялся, хотя начать жить с чистого листа так ни разу и не удалось. Мешали остававшиеся на нем от прежней жизни загогулины.

Вскинув жестом дирижера руку, написал:

Пятьсот метров!.. Впрочем, не будем преувеличивать, четыреста восемьдесят семь.

Все равно много. Очень много…

Сложил ладонь к ладони и поднес сложенными к губам. Привычка, позаимствованная у бабушки, помогает думать. Пусть Джинджер и безалаберный мужик, а оказался прав: хорошая встряска пошла мне на пользу. Не будь его экзерсисов, рассказ бы точно не случился и я продолжал бы изводить себя бессмысленностью существования. Так ведь прямо и сказал: иначе в тебя жизнь не вдохнуть! Выпивоха, неудавшийся ак-теришка, а в психологии шарит, знает в устройстве человека толк. Может, и правда не соврал, что приставлен ко мне самой судьбой.

Все, хватит лирики, надо работать! Перечитал написанные пару строк, слова уже вертелись на кончиках пальцев.

Хотя есть ли разница: когда больше тридцати, в любом случае свернешь себе шею. С такой высоты ребята прыгают с парашютом и кичатся своей смелостью…

В этом месте предстояло решить, писать рассказ от первого лица или присоединиться к читателям и рисовать происходящее отстранен-но. В романах я часто веду повествование как бы от себя, но что-то мне подсказывало, что на этот раз может получиться нечто среднее между притчей и хроникой, а значит, лицо должно быть третьим, а лучше бы четвертым. Оно, четвертое, увеличило бы дистанцию и заставило читателя напрячься, всматриваясь в происходящее высоко над головой.

Он бросил взгляд на землю и улыбнулся, бейсджамперам есть чем гордиться, им и правда смелости не занимать. Только вот смотреть вниз, где собралась огромная толпа, не стоило. Стараясь стереть из памяти образ разверзшейся под ногами пропасти, он перевел взгляд на крышу соседней башни. Сто пятьдесят метров. И еще раз с кривой усмешкой себя поправил: сто сорок восемь! Их предстояло пройти по натянутому над бездной канату. Шаг за шагом, один на один с таким радостным бесконечно синим небом.

Стоило бы, наверное, написать и про мятущиеся над головой облака, и про завывание ветра, но тогда даже безумец не посмел бы ступить на танцующую под ногами проволоку. Пусть уж погода будет тихой и солнечной, это станет моим подарком отчаянному, а может быть, отчаявшемуся смельчаку.

Расстояния измерили, прежде чем дать в газетах объявление. На первых порах скромное, не хотели рисковать деньгами. Не он, организаторы шоу, у него таких денег не было. Когда газеты подняли волну, началась полномасштабная истерия. Общество, если обитателей помойной ямы можно назвать этим словом, раскололось, но большинство – и это не стало для него неожиданным – считало, что он имеет полное право публично свести счеты с жизнью. Еще бы, смерть в прямом эфире во все времена принадлежала к самым волнующим, а потому доходным зрелищам. И хотя о предложении пройти над бездной как о самоубийстве, он не думал, все как один страховщики отказались иметь с ним дело. Букмекеры принимали ставки тысяча двести к одному, а после того, как в прессу просочились условия контракта, взвинтили их до немыслимых размеров. Идти на такой высоте без балансировочного шеста? Это даже не безумие!.. Между тем эксперты считали, что метров пятнадцать, с его-то опытом, пройти удастся. Если же доберется до половины – предположение, конечно, чисто гипотетическое, – семьдесят пять процентов букмекерских контор разорится.

Я закурил, задумался. Люди не меняются, во все времена беспокоятся только о себе. Многих бы, наверное, устроило, если бы Земля столкнулась с астероидом, но краешком, так, чтобы их вклады в банке не были задеты.

В те полные подогреваемого ажиотажа дни он и начал получать письма. В них наряду с мольбой и угрозами сообщалось, что писавшие поставили на его успех последние гроши. Заклинали преодолеть хотя бы четверть дистанции, а там уж ладно! Их черствость и эгоизм его не удивляли. Он не любил людей – знал им цену, – он их жалел.

С высоты не только сами они, но и их надежды, и устремления казались мелкими и незначительными. Эх, если бы только казались! Интервью давать отказывался, ходивших за ним толпой рекламщиков прогонял. Социологические опросы показывали, что по стране может прокатиться волна самоубийств. Да и не только по стране, за исходом представления следили на всех континентах. Люди везде одинаковы, даром что говорят на разных языках.

А началось все с обычного телефонного звонка:

– Почему бы вам напоследок не сделать что-нибудь эдакое?..

«Напоследок» резануло, но он не подал вида. Если на этот раз себе не лгать, именно так дела его и обстояли: с прогулками под куполом цирка пора было заканчивать. Возраст?.. Да, пожалуй, но главное – он чувствовал это кожей – чаша отпущенного ему везения опустела. Нет, страха не было… именно это и пугало! Страх дан человеку предупреждать об опасности, а когда он утрачивается, одно неверное движение, нога соскальзывает с каната, и спасения нет! Публика, забыв выдохнуть, замирает… – Он усмехнулся. – Зрителям не стоит говорить, сколько времени потрачено на отработку этого трюка. Одна беда, рано или поздно наступает момент, когда игра перестает быть игрой. А с другой стороны, шутил он с друзьями, разве каждый из живущих не балансирует над бездной, стремясь понять, что есть добро, что зло? Эта человеческая забава и называется жизнью…

Откинувшись на спинку кресла, я допил холодный кофе. Забытая в пепельнице сигарета догорела до фильтра. Время обеда прошло, но есть не хотелось, только пить. Пришлось тащиться на кухню и ставить чайник. Он чертовски долго не закипал, и я начал нервничать. Стоя у окна, гнал от себя ненужные мысли. Интересно, что бы сказала парню Варя, думал я, стараясь ни о чем таком не думать, как бы себя повела. Бросил в кружку два пакетика чая и, залив их крутым кипятком, поспешил к компьютеру. Перечел последние пару абзацев, как делаю это всегда, чтобы поймать мелодию повествования. Придвинулся ближе к столу.

– Ты плохо кончишь! – сказала она, прежде чем хлопнуть дверью. – Я устала просыпаться утром с мыслью, что ночь могу встретить вдовой! Устала с тобой прощаться…

Именно так бы себя Варя и повела, если бы… Чертово сослагательное наклонение, почему никогда не удается без него обойтись. Особенно в жизни. Ну да что теперь об этом говорить, ничего изменить нельзя!

И она ушла. Или почти ушла. Или все еще уходила, когда звонила после очередного представления и дышала в трубку. Но когда о подписании контракта появилось в газетах, не выдержала. Сидела в кресле напротив и курила. Молча, не спуская с него напряженных от бессонницы глаз. Да и что нового она могла ему сказать? Все слова давно уже были произнесены, он знал их наизусть: и что так жить нельзя, и про свою ответственность перед дочкой. А еще про их любовь, о которой они никогда вслух не говорили, потому что в этом не было необходимости. Потом все произошло так, как в тот первый вечер, когда он увидел ее сидящей внизу, в партере. Помнится – пижон! – чтобы пощекотать ей нервы, лишний раз оступился. Ну а совсем потом, под утро, она поцеловала его в лоб, как целуют покойника. Он ее не задерживал, прощаться надо коротко и быстро. Лежал на смятых простынях и старался ни о чем не думать, и это ему удавалось…

А мне нет! Не думать – великое искусство, им овладевают годами. Закурил, не почувствовав вкуса сигареты. Понимание того, чем закончится рассказ, пришло сразу. Если не играть с собой в игры, следовало признать, что оно жило во мне и раньше. Еще тогда, когда диким зверем метался по комнате. Странно было другое: Варя сказала, знание человеческой природы убивает, а я, отдавший изучению предмета двадцать лет, был все еще жив…

Ладно, хорош ковыряться в ране ржавым гвоздиком!

Смотреть вниз не стоило еще и потому, что ни ее, ни дочку в цветастой толпе было не разглядеть. С заполненной народом площади до него волнами, словно шум прибоя, доносился гул тысяч голосов, перекрываемый время от времени выкриками рекламных сообщений и всплесками хохота. Люди собрались поразвлечься, не стоит их за это обвинять во времена, когда и поминки превращают в праздник. Что им до чувств женщины с заплаканными глазами и маленькой девочки с огромным белым бантом? Жизнь коротка, надо успеть ею насладиться, ему ли было этого не знать! Тот, кто его учил, разбился, тот, кого учил он, не выдержал, сошел с дистанции. Доказывать себе каждый день, на что способен, – занятие для избранных, хотя он себя к таковым не причислял, просто шел и шел по бесконечному канату: такая работа. А когда дочка спросила, зачем он это делает, ничего путного ответить не смог, пожал плечами: такая жизнь.

Что ж до чувства, с которым замираешь над пропастью, словами его не описать. Его надо в себе вырастить, с ним делаешь первый шаг. Самый важный, если не считать три последних, когда становишься пьяным от мысли, что все позади. Кто-то скажет, что все дело в кураже, и будет прав, если знать, что кураж – это сублимированный страх. Но не об этом он думал, глядя на одинокое в ярко-синем небе облачко. Да и не думал вообще, и не молился, Господь и так слишком долго был к нему милостив и терпелив. Самое время сделать что-то самому, что придало бы жизни смысл.

Успокоил дыхание. Раскинул в стороны руки. Пошел над бездной…

Буквы клавиатуры расплывались, приходилось щуриться. Улица за окном погрузилась в сумерки, пора было зажечь лампу, но все как-то не получалось, хотя она стояла рядом. Вот сейчас, тянул я, вглядываясь в экран, еще пару слов, а тогда уж… как будто движение моей руки могло помешать ему идти по канату. А он шел, я видел это так же отчетливо, как будто сам стоял на площади. Крошечная фигурка на фоне пронзительно синего неба.

Прежде чем продолжать писать, поднялся из кресла и, разминая ноги, прогулялся по комнате. Ломило спину, но это мелочи.

На суетный город спустилась душная ночь, проникла потливой липкостью в соты жавшихся друг к другу квартир. В усыпанном звездами небе декорацией к спектаклю бытия повисла огромная оранжевая луна. Поднявшийся ближе к утру ветер не принес отдохновения. Откуда-то с юга надвигалась гроза.

Женщина распахнула окно. Замерла, глядя на дальние вспышки молний. Сказала тихо, как если бы говорила сама с собой:

– Ты сделал это!

Он подошел, обнял ее за плечи.

– Теперь у нас есть деньги уехать отсюда, – продолжала она, прильнув к нему. – Мы будем жить в утопающем в садах городке у ласкового теплого моря…

Мужчина молчал, она знала, он думает о другом. Опустошенный, вряд ли ее слышал.

– Сегодня, когда, задрав головы, мы стояли в толпе, – постаралась она его растормошить, – произошел смешной случай! В самый страшный момент, тебе оставалось пройти половину пути, дочка закричала: «Смотрите, папа идет по воздуху! Неужели вы не видите, там нет никакого каната!» Люди вокруг начали смеяться, а она все бегала между ними, хватала за полы одежды и показывала пальчиком вверх…

Его голос был глух и звучал едва ли не безразлично:

– И что, никто из них этого не заметил?.. – Конечно, нет, а многие еще и сердились, она мешала им… – Женщина запнулась. – Что ты хочешь сказать?

Он слабо улыбнулся:

– Видишь ли, люди делятся на тех, кто верит в чудо, и тех, кто верить не умеет. А чаще не хочет, ведь, поверив, придется меняться самому и менять свою жизнь. Убедить их собственным примером тоже не удается, они найдут тысячу причин, почему это невозможно, им так проще жить. Если все вокруг серо и обыденно, быть убогим не зазорно. Знание, что чудеса возможны, ко многому обязывает… – Бросил взгляд в сторону двери, за которой спала дочка, и понизил голос: – Нашей малышке придется в жизни непросто, но она всегда будет знать…

Он не договорил. Лунный свет ласкал их обнаженные тела. Отстранившись, женщина вгляделась в его изрезанное тенями, осунувшееся лицо.

– И все-таки ты шел по канату или?..

Он привлек ее к себе и, припав губами к уху, едва слышно что-то прошептал. Так тихо, что, кроме нее, никто слышать этого не мог. Разве что слова:

– Каждый сам решает для себя…

На суетный город спустилась ночь… Я подошел к окну, закурил. Дождь все не унимался, барабанил по жести подоконника, сбегал извилистыми струйками по стеклу. Рассказ случился. Я знал это точно по обрушившейся на меня пустоте, словно сам шел по канату. По щемящему чувству потери той, кого мог бы сейчас обнимать… если бы был канатоходцем! А я, англичане правы, кривляка на проволоке, развлекающий почтенную публику.

Налил с полстакана водки, выпил разом. Доза привычная, может, немного и полегчает.

Лед сломан, кризис миновал, думал я, борясь с чувством безысходности, завтра с утра засяду за работу, напишу первые строки нового романа. Если очень постараться, глядишь, и мне удастся пройти по канату, а то и сделать шаг-другой по воздуху…

5

Если хочешь посмешить Господа, расскажи ему о своих планах. Завтра наступило, с этим проблем не возникло, но засесть за работу мне так и не удалось. А хотелось, очень хотелось! События последних дней вернули меня во времена написания первого романа, и это казалось мне символичным. Круг замкнулся, и, пусть за долгие годы я стал другим, отголосок восторга того парня был все еще жив. Размышляя за чашкой кофе о новой вещи, я пришел к выводу, что она должна быть обо мне самом в реалиях того мира, который я когда-то описал и который, если верить Морту, существовал где-то бок о бок с привычным. Если, конечно, сам Морт был реальностью, в чем после разговора с Мишкой у меня возникли некоторые сомнения.

Появившаяся идея завораживала. Она давала уникальную возможность почувствовать себя одним из собственных персонажей, а это высший пилотаж. Каждый писатель мечтает оказаться в атмосфере своего романа и посмотреть, как там все внутри устроено, только далеко не всякий текст такую вольность позволяет. Имея смутные представления о сюжете, я тем не менее называл про себя роман «Канатоходец», хотя правильнее было бы «Танцор на проволоке». По-русски, правда, это звучит не очень, с некоторой претензией. Разбуженные проснувшейся фантазией слова уже просились на бумагу, как вдруг в мой новый прекрасный мир ворвалась грубая действительность.

Телефон дребезжал, как резаный. Звук показался мне гнусным и сразу не понравился.

– Николай Александрович?.. – поинтересовался осторожный мужской голос. – Это я, Потапенко!

Только тебя для полного счастья мне и не хватало! С председателем дачного кооператива дружбы я не водил и общался с ним исключительно по необходимости. Его звонок означал, что правлению снова понадобились деньги, которые оно вознамерилось выудить и из моего кошелька. Я был готов дать, только бы Потапенко исчез из моей жизни, желательно навсегда, но тот нес околесицу и, что было ему несвойственно, мялся.

Прервав словесный понос на полуслове, я спросил:

– Сколько?

Знаю, что грубо, что воспитанные люди так не поступают, но играть в светскость и поддерживать пустой разговор не было сил.

– Ну что вы, Николай Александрович, я не о том! – пропел Потапенко голосом нежным, как свирель в печали.

Ему бы рассказывать детям сказки: а теперь, дружок, послушай, что случилось с Иваном-царевичем и Серым, потому что плохо учился в школе, Волком! Приходилось только удивляться, как при такой повышенной ласковости он дослужился до полковника интендантской службы. Хотя, может быть, именно эта черта характера его карьере и способствовала, стала краеугольным камнем, на котором, как на фундаменте, Потапенко возвел самый богатый в нашем не из бедных поселке дом. Поставки военно-морскому флоту фуража требуют умения, а не пойман за руку, то и не вор.

– Видите ли, Николай Александрович, – журчал Потапенко, – какая приключилась история! В свете открывшихся недавно обстоятельств я бы настоятельно рекомендовал посетить вашу дачку…

– Обнесли, что ли? – уточнил я, будучи человеком неучтивым.

– Не совсем так, – заюлил Потапенко, – скорее даже наоборот, хотя если посмотреть на дело философски…

Я видел его лоснящуюся от избытка благожелательности полноформатную физиономию. Глядя на нее, приходилось себе напоминать, что картинка не растянута в ширину, как бывает на экране телевизора. По части умения недоговаривать и обходить острые углы манеры его были уникальными. На собраниях кооператива, на которые я давно не ходил, он мог по часу компостировать людям мозги, так ничего и не сказав. Впрочем, талант проникать без мыла в интимные места, иногда приносил и пользу. Думаю, чистящий по зиме дорогу бульдозерист отставному полковнику за свою работу еще и доплачивал.

Сославшись на занятость, я поспешно бросил трубку. День был напрочь испорчен. Звонок Потапенко вышиб из колеи. Вспышка обуявшей неконтролируемой злобы удивила меня самого. Для человека уравновешенного, каковым я себя считал, такая роскошь, как ненависть к ближнему, непозволительна, разрушает тебя самого, но поделать с собой ничего не мог. Вырубил компьютер и, как был в старых джинсах и свитере, выскочил из дома, прихватив по дороге плащ.

Видавшая виды тачка стояла у подъезда, прогревать ее не хватило терпения. Хорошо хоть дачу не спалили, думал я, вливаясь в поток ползущих по улице машин, Потапенко об этом обязательно бы пропел. Бампер в бампер, со скоростью хромого пешехода. Движение было таким, что хотелось бросить машину и повеситься на первом же фонарном столбе. Выбираться из города пришлось больше полутора часов, и это при том, что часть пути проделал огородами. Настроение было хуже губернаторского.

Дождь все не переставал, прижать на мокрой трассе не получилось, так что к воротам спрятавшегося в лесном массиве поселка я добрался только к обеду. Они стояли распахнутыми настежь, рядом переминался с ноги на ногу незнакомый мужик, не обративший на меня ни малейшего внимания. Через сетку висевшей в воздухе мороси можно было рассмотреть конек крыши моего крайнего по улице дома, рядом с ним шла какая-то возня. В тупичке у калитки был припаркован полицейский мини-бас, рядом, колесами наполовину в канаве, серый от грязи седан. Разъехаться на единственной улице было трудно, пришлось бросить машину у сторожки и остаток пути проделать по лужам. В легких туфлях, чертыхаясь и кляня себя за неосмотрительность.

Владевшая мною злость понемногу улетучилась, сменилась любопытством. Происшедшее, ничего о нем не зная, я старался воспринимать с философским спокойствием. Дожив до сорока четырех лет, встречи с правоохранительными органами, если не считать пасшихся на асфальте стервятников, я счастливо избежал, поэтому количество слетевшихся полицейских удивляло. Мало того что из открытой двери автобусика скалила зубы здоровенная немецкая овчарка, у калитки сада маячил, покуривая, сержант. Стоило мне приблизиться, как он замахал рукой:

– Проходите, товарищ, проходите! Здесь вам не цирк, смотреть не на что…

Не подумал, что тут же за моим участком начинался общий забор, так что проходить было некуда. Пришлось, тыча себя в грудь пальцем, объяснять, что я и есть владелец подвергшегося вторжению полиции хозяйства. Эмоциональная манера общения помогла, и очень скоро сержант уже конвоировал меня к крыльцу моего собственного дома. Придерживал за локоть на случай, если совершу попытку побега, тогда, видно, ему придется меня пристрелить. Цирк или не цирк, представление это начинало действовать мне на нервы. Впихнул меня в дверь и только тогда успокоился.

Оказавшись на веранде, я огляделся по сторонам. С памятного вечера здесь ничего не изменилось. Войти в комнату не спешил, подошел к большому, во всю стену, окну и посмотрел на сад. Весна запаздывала, он стоял голый и неприютный, на черных ветках висели капли воды. И странное возникло у меня ощущение, странное и где-то даже болезненное, как будто все это со мной когда-то было и ни к чему хорошему не привело. Такой же пасмурный день… ощущение зыбкости происходящего… бьющий в нос запах сырости и мышей. Нет, думал я, открывая тяжелую дверь, это точно не цирк, это театр, и что-то мне подсказывает, что театр это абсурда.

В большой, единственной на первом этаже дома комнате было сумрачно и тихо. Проделав тот же путь, что и мой ночной гость, я как бы увидел себя со стороны сидящим в углу у окна, склонившимся над бумагами. С той лишь разницей, что в моем кресле за моим столом расположился молодой, лысоватый человек в форме с капитанскими погонами. В падавшем с улицы сером свете я мог рассмотреть его гладкое, смахивавшее на актерское лицо, с большим лбом и аккуратно прилизанными остатками когда-то вьющихся волос. Не знаю, что он там писал, но впечатление складывалось, что выводил в прописи буквы, работая над почерком.

Спросил недовольно, не поднимая головы:

– Что там еще, Самохин?

Вопрос был обращен не ко мне, отвечать на него я не стал. Повисшее в комнате молчание заставило капитана оторваться от чистописания и посмотреть в мою сторону. Лицо его, до того сосредоточенно хмурое, разом преобразилось, стало мгновенно приветливым. По-видимому, такого счастья, как лицезреть меня воочию, парень никогда не испытывал. Вскочив на ноги, просиял:

– Николай Александрович!

Если бы не мешавший стол, бросился бы, наверное, ко мне с распростертыми объятиями и облобызал троекратно. Прислонившись плечом к притолоке, я молча за ним наблюдал.

Капитана моя сдержанная манера ни в малой степени не смутила.

– Удивительно, как вы похожи на ваш портрет на обложках…

Замечание было столь же глубоким, сколь и фальшивым. Ничем не отличаясь от собратьев по перу, фотографии для книг я выбирал из тех, на которых выглядел молодым и, хотелось бы верить, симпатичным.

– Сельцов, следователь! – отрекомендовался он, щелкнув зачем-то каблуками.

Впрочем, это могло мне и показаться. Как практикующий мизантроп и физиономист со стажем, я ему не верил. Что тут поделаешь, не люблю ласковых и обходительных, особенно если они в погонах. Может быть, причиной тому засевший в генах страх, деду от них в свое время досталось не по-детски. Мало мне Потапенко, теперь еще и этот! Что им в поселке, медом, что ли, намазано, слетаются, как мухи. Прошел в комнату и сел на приготовленный, как можно было догадаться, для меня стул. От рукопожатия воздержался. Попробовал: нет, к полу стул прибить не успели. Закинул ногу на ногу и, не глядя на дознавателя, закурил.

– Чем обязан?

– Вы уж извините, – залопотал, показывая рукой на стол, Сельцов, – я тут, так сказать, по-хозяйски!

Простить его я был готов, боялся только, что от избытка благожелательности он выставит вперед пальчики и сделает мне козу рогатую. От этого я как-то успел отвыкнуть. Но не случилось. Отказавшись от «козы», а может быть, отложив трюк на потом, капитан опустился в кресло.

– У нас, уважаемый Николай Александрович, накопились к вам вопросики!

Я обвел комнату взглядом. Если не считать некоторого беспорядка, все было на своих местах, включая самое ценное в доме, старый ноутбук.

– Снимайте плащ, располагайтесь, – продолжал Сельцов, раскладывая перед собой какие-то бумаги.

– Вообще-то, – заметил я, – в отличие от вас я у себя дома!

Переставил стул вплотную к столу и придвинул к себе хрустальную пепельницу. Тяжелую, такой, в случае чего, можно и убить. Не знаю, подумал ли капитан о том же, но со мной с готовностью согласился:

– Да, да, конечно! – И неожиданно добавил: – Можете называть меня Вадимом…

Я кивнул. Могу, но вряд ли буду. Правило старое: убереги меня, Господь, от друзей, а от врагов я уж как-нибудь и сам уберегусь! Спросил, отодвигая его вопросом на максимально возможное расстояние:

– Желаете взглянуть на удостоверение личности?