Текст книги "Канатоходец. Записки городского сумасшедшего"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Умолк. В зале повисла тишина, потрескивали в камине дрова.

– И вот что я тебе скажу… – Однако, вместо того, чтобы продолжить, улыбнулся: – Сволочь ты, Колька! Жил я себе и жил, занимался делом, а ты заставил меня заглянуть за черту, за которой открывается нечто… – пожевал губами, – нечто требующее осмысления. Это как со смертью, пока о ней не думаешь, ее вроде бы и нет. Если тебя не парит, в каком мире живешь, он привычный и предсказуемый, но стоит задуматься и начать задавать себе вопросы… – Положил мне на плечо руку. – Знаешь, возможно, месье кое в чем и прав, роман что-то во мне изменил. Должно быть, нет на свете человека, кто интуитивно не чувствовал бы присутствия рядом чего-то огромного, чему все мы лишь малая часть, но совсем другое дело, если это абстрактное понимание становится частью повседневной картины твоего мира. И что удивительно, чувство это не имеет ничего общего с религиозностью…

Вот это да! Никогда бы не подумал, что услышу что-то подобное от Михаила. Нет, мир не перевернулся, собственное творчество я не переоценивал. По-видимому, в его жизни случилось нечто такое, что заставило посмотреть на нее по-другому. Серьезный человек, он, в отличие от меня, и к своему открытию отнесся серьезно. Скорее всего, сделал, как и я, шаг в пустоту и хватается за то, что под рукой, в поисках опоры. Она, эта пустота, зажата у каждого в кулаке, раскрыть который мы боимся и потому оттягиваем время. Самым везучим удается раньше умереть, мы с Мишкой к таким не относимся. Повлиять на него могло что-то глубоко личное, о чем в нашем узком кругу не принято говорить.

Но сказал я вовсе не то, что думал, и совсем не то, что чувствовал. Когда разговор, коснувшись тонких вещей, повисает в воздухе, самое время прибегнуть к шутке:

– Рад, что ты оценил философскую глубину моих произведений!

С юмором у Мишки все в полном порядке, но на этот раз что-то не сработало.

– Какую, к черту, глубину, ты писал роман мальчишкой! Тебе выпал шанс, было дано свыше, а в наказание или в награду – это еще вопрос, на который предстоит получить ответ…

– Уж больно ты нынче серьезен! – толкнул я его, как бывало, плечом. – Не причина ли исканий в раннем климаксе? Люди к старости становятся особенно набожными и морально устойчивыми…

Но договорить не успел. Как ни погрузнел Мишка, а в следующее мгновение уже держал мою голову под мышкой, не утратил приобретенных в юности навыков.

– Сдаешься, философ хренов?

– Сдаюсь! – прохрипел я, чувствуя, как паразит гнет меня к полу.

– Оторвать бы тебе, гаду, руки, – мечтательно заметил он, ослабляя хватку, – чтобы неповадно было лазить, куда не просят! Ладно, пошли париться, дрова прогорают…

– Ну, кто из нас больший гад, это еще вопрос, – выпрямился я, отдуваясь, красный как рак. Здоровый бугай, прижал шею не по-детски. – На пушку ведь взял, какой, к черту, мат через три хода, когда сам висел на волоске! Икнутся тебе твои выходки на том свете, я позабочусь…

Мишка обнял меня за плечи, и мы пошли к выходу в сад.

– А ты не спи на ходу, поглядывай на доску! Все пройдет, друг мой Колька, как написано на кольце царя Соломона, в этом великая надежда и великая печаль…

Баня с просторной бильярдной и мягкой мебелью в предбаннике стояла поодаль, к ней вела выложенная плиткой дорожка. На журнальном столике нас ждал кувшин с морсом и несколько бутылок минералки. Не спеша разделись и, подкинув дровишек, пошли в парную. Парились сосредоточенно, со знанием дела, а вернувшись в предбанник, развалились, блаженно отдуваясь, в креслах. Морс был клюквенным, с кислинкой, хорошо утолял жажду. Так бы и сидеть без мыслей в блаженной нирване, только Мишка хмурился, продолжал думать о чем-то своем. Спросил:

– Тебе знакомо выражение: сдвинуть светильник?

Вопрос не загнал меня в тупик, но услышать его от Михаила я не ожидал. Он продолжал меня удивлять.

– Оно из Библии, но точно не из Екклезиаста, я хорошо его знаю…

– Из Апокалипсиса!.. Ты деда моего не застал? Хороший был человек, светлая ему память, своей головой вышел из низов в люди. Читал мне на ночь не сказки, а из Святого Писания, слова в память и запали. Лежал, помнится, притворившись заснувшим, и размышлял: как это сдвинуть светильник, зачем?..

Мишка и тут остался самим собой. Все, чего бы ни касался, делал обстоятельно, доискивался смысла. За столько лет знакомства, казалось бы, я хорошо его узнал, но, по мере того как он говорил, старый друг открывался мне с доселе неизвестной стороны. Поверхностным Мишку я и раньше не считал, но сомневался, что ему хватает времени на что-то, кроме бизнеса. Не один пуд соли съели, думал я, уставившись через толстое стекло топки на языки пламени, а получается, что порознь, каждый сам по себе. К человеку, должно быть, в принципе нельзя близко подойти, существует черта, которую не переступить. Если удается за нее заглянуть, то только краем глаза в такие вот минуты откровения.

– В оригинале это звучит как-то так, – процитировал он, – имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Покайся, а иначе приду к тебе и сдвину светильник твой с места его! – Глотнув минералки, утер краем простыни со лба пот. – Я недавно только понял, в чем смысл этих слов. На первый взгляд в них вроде бы звучит угроза, а на самом деле светильник сдвигают для того, чтобы ты взглянул на себя в ином свете. Наверное, что-то подобное со мной и произошло…

Может, Мишаня, так оно и есть, только сказано это больше для меня. Про оставленную первую любовь! Удивительно, Откровения Иоанна Богослова читал, но к себе никогда не относил. Предательство любви, а как ни крути, это было предательством, безнаказанным остаться не может. Любовь единственная придает смысл существованию, без нее светильник освещает пустоту, в которой двигаются по кругу уставшие от себя тени. Со мной такое произошло двадцать лет назад, с тех пор и обретаюсь в безвременье. Покайся, говорит святой Иоанн, но ведь только этим в своих романах я и занимаюсь! В ногах готов валяться, землю жрать, но потерянное в припадке безумия не вернуть.

Михаил между тем что-то говорил:

– …и, знаешь, гипотеза твоя, зачем понадобился Господу человек, мне понравилась! Индивидуальное спасение звучит эгоистично, а стремление помочь Создателю сделать мир лучше соответствует духу христианской религии…

Сколько раз мы после этого заходили в парную, я не считал, только из бани выбрались, когда на дворе была уже глубокая ночь. На усыпанном звездами небе, не оставляя шансов дождю, висел серп луны. Славно было в природе, тихо. Стояли распаренные, вдыхая полной грудью насыщенный лесными запахами прохладный воздух. Поостыв, пошли в дом.

– Посмотрим, что нам приготовила домомучительница! – приговаривал Мишка, доставая из холодильника закуски. – Редкостная женщина, я иногда сам ее боюсь. Прислуга у нее ходит по струнке, но никогда не слышал, чтобы кто-то пожаловался на несправедливость…

Подогрели в микроволновке мясо и сели за стол. Праздник свободной мужской жизни продолжили вискарем. Со студенческих времен Михаил был душой любой компании, необычно было видеть его притихшим и молчаливым. Пили сосредоточенно, как если бы выполняли требующую высокой концентрации работу. Я уже порядком набрался, когда заметил, что Мишаня мой совсем заскучал.

Попробовал его расшевелить:

– Что, кризис среднего возраста догнал? Убегали от него, убегали, а он тут как тут с монтировкой за углом…

Он отреагировал вяло, состроил кислую физиономию.

– У меня есть знакомый художник, – предложил я, – давай закажем ей твой портрет! Изобразит тебя Наполеоном на коне, а может, и монахом с протянутой рукой. Клара баба тонкая, сама подскажет…

Сболтнул спьяну и только тут понял, что нет больше в моей жизни Клары и не факт, что была. И банкета в картинной галереи, и ночи в студии, ничего не было. Выдумал я все, чтобы отделаться от тусклой повседневности. В каком мире хочу, в таком и живу, единственное, чего не могу себе наколдовать, так это счастья, большого и обязательно в прозрачной упаковке, чтобы остальным было завидно.

Продолжал уже без энтузиазма, по инерции:

– Повесишь в столовой или над камином, места в доме достаточно…

Уровень алкоголя в крови, как температура двигателя старой тачки, начинал зашкаливать, вот-вот закиплю. Сравнение показалось мне смешным, и я засмеялся. Один. Мишаня, глядя на меня, качал головой. Нет, Мишка, не быть тебе французским императором! Виски в большой зеленой бутылке само собой иссякло, я бы даже сказал, утратилось. Очень емкое слово, ко всему подходит. Было… а теперь нет! Михаил не поленился, сходил к барной стойке за новой, только мне это было уже не в кайф. Я всегда знаю, когда надо остановиться, не всегда получается.

Накрыл стакан ладонью. Он отодвинул мою руку в сторону.

– Знаешь, о чем думаю? Что бы было, не брось я тогда аспирантуру? Ведь совсем другая жизнь…

Виски лилось тонкой струйкой. Я смотрел на нее и недоумевал, такой успешный мужик, а и его мучают сомнения. Говорил об аспирантуре, а мне чудилось, что имел в виду совсем другое. Господи, думал я, глядя через стол на своего лучшего друга, неужели мы обречены тащить несбывшееся до гробовой доски? Бредем нога за ногу по жизни, опираясь в забеге инвалидов на тех, кто рядом. Нету на свете человека, кто не захотел бы сдать свою судьбу в химчистку, а лучше на склад, чтобы ему выдали новую, отсюда и томление духа.

– Помнишь, я помогал тебе с английским, когда ты в нее поступал? Закончил писать свой первый стоящий рассказ, и по вечерам мы до потери пульса тренировали употребление времен глаголов… Да, ты прав, жизнь была бы другой, рассказать тебе какой?

Сделав над собой усилие, Мишка раздвинул в улыбке губы:

– Валяй, Кассандра, пророчествуй о прошлом!

– Легко! – мотнул я головой и почувствовал, как меня повело. Ухватился рукой за стакан. – С твоим аналитическим умом ты был бы сейчас профессором в Германии или в Штатах. Днем читал лекции, а по ночам пил, по уши в ностальгии, горькую… Да, кстати, у меня насчет эмигрантов есть своя теория, ее, между прочим, придерживается и наше правительство. Не веришь?.. Зря! Евреи со времен Вавилонского плена возвращаются, набравшись опыта, в свою страну, мы поступим так же. Только тсс, это государственная тайна! На эту тему запрещено говорить, все делается молча, но умные люди понимают. Сначала разгоним самых лучших и талантливых по свету, а когда остальные сопьются с круга, они вернутся и построят новую Россию. Без воров, без клоунов во власти и безразличного к собственной судьбе быдла…

Замерев с бутылкой в руке, Мишка смотрел на меня с прищуром.

– Думаешь?..

– Знаю! По-другому ничего не получится! Я когда-то предлагал объединиться с Японией, ни одна собака не заметила. А какая жизнеспособная могла бы получиться нация! Да, не без того – маленько косая, так все лучше, чем от водки…

– А ты, я так погляжу, стратег, масштабы государства тебе тесны, – потянулся он ко мне чокаться, но я убрал стакан.

– Хорош, душа не принимает! – Нет, брат, шалишь, – не по-доброму ухмыльнулся Мишка, – мы с тобой только начинаем пить! Не я первый запечалился о нашей стране, послушай теперь, что скажу. Пошли!

– Куда? Мне и здесь хорошо…

– Пойдем, говорю, сейчас я тебе все объясню на пальцах! Скребешь в кабинете пером, выдумываешь черт знает что, а жизнь совсем другая…

Обойдя обеденный стол, помог мне, словно болезному, подняться на ноги. Повел, приобняв за плечи, в каминный зал и поставил у барной стойки. Посмотрел с сомнением и прислонил к стене. Злой был и почти не качался. Зажег под потолком большую хрустальную люстру, и сразу стало ясно, что за окнами непроглядно темная ночь.

– Смотри сюда!

Я честно смотрел. Как он расставляет парами, словно детей в саду, рюмки, как наполняет первые две из недопитой бутылки водкой. Мрачный, сосредоточенный, движения выверенные. Был в состоянии это отметить, что поставил себе в заслугу. И вообще, неплохо соображал, только очень хотелось присесть, а лучше прилечь. Но с Мишкой такие фокусы не проходят, живой ты или так себе, от задуманного он не отступится. С младых ногтей мог пить, как лошадь… если, конечно, лошади поддают. Когда-то я этой его способности завидовал.

– Зачем так много? Ты кого-то ждешь?..

Дрова в камине догорели, в воздухе плавал их сладковатый запах. Растения в кадках вдоль стен казались экзотическими животными. Лицо Михаила стало тяжелым, как смертный грех, кирпичи хорошо колоть. Сколько всего вместе пережито, сколько переговорено, никогда его таким не видел. Может быть, лишь однажды, когда пили под грибком портвейн и он сказал, что его бросила любимая девушка. Дождь лил, словно из ведра, сидели на краю песочницы мокрые, как воробьи, и прикладывались по очереди к горлышку. С той поры вид портвейна вызывает у меня в желудке колики.

– Молчи и не умничай! Видишь эту бутылку?

– Н-ну!

– Не нукай и не думай, будто я не знаю, что говорю!

Я и не думал, в сложившихся обстоятельствах ожидать от меня этого было трудно. Стоял себе, придерживаясь рукой за стену, никому не мешал.

– Это не бутылка, – продолжал Мишка хмуро, – это наша с тобой страна…

– А почему не полная? – удивился я, забыв, что в начале вечера мы к ней прикладывались.

– Потому, что в прошлом веке мы потеряли сто тридцать пять миллионов душ! – Посмотрел он на меня строго, так что я сразу присмирел. – Понял или повторить?

Чего тут было не понять, для меня метафора привычное дело. Тем более что предмет для уподобления был выбран на редкость органично.

– От многие знания о России многие печали! – продолжал Михаил, беря одну из двух рюмочек. – В стране двадцать миллионов алкоголиков, давай!

Я собрался было с ним чокнуться, но он меня остановил:

– Не въезжаешь!

Едва успел промокнуть рот ладонью, как Мишаня налил с мениском по второй. Пояснил:

– Наркотики! Пятнадцать миллионов пробовали дурь, пять сидят на игле, давай!

Дали. Потянулся было к орешками, он отвел мою руку:

– Ты сюда не жрать пришел! Четверть населения нуждается в психиатрической помощи…

Дали и за психов, светлая им память! За ними по порядку шли ВИЧ-инфицированные и пять миллионов отваливших за кордон инженеров и ученых. Заключенные в тюрьмах, судейские марионетки и беспризорные дети. Страшно хотелось курить, но рюмки уже стояли волшебным образом наполненные. Хорошо хоть маленькие, а то бы давно валялся под столом.

Когда дошли до упадка культуры и коррумпированных чиновников, открылось второе дыхание.

– Слушай, Мишань, а почему бы патриарху не проклясть всех корыстолюбцев с амвона? Получилась бы епитимья с конфискацией…

Мишка поглядел на меня с сомнением:

– А еще считаешь себя культурным человеком! Библию читал? Притчу о сыне проститутки знаешь? Не кидай, мальчик, в толпу камни, можешь попасть в отца…

И хотя я не очень понимал, о чем это он, но из дружеской солидарности согласился: да, кидать не стоит! Водки в бутылке оставалось совсем на донышке, Михаил посмотрел ее на свет.

– А это, Колька, мы с тобой! Двое нас, нормальных мужиков, на всю Россию осталось! Не верь пессимистам, все не так плохо, как кажется… – скривил в попытке улыбнуться губы, – все значительно хуже! Муторно у меня на душе, старик, и паскудно, – сделал неопределенный жест рукой, – в остальном – жизнь удалась…

Разлил остававшиеся несколько капель по рюмкам, на полные не хватило. Чокнулись. Выпили. Когда с грехом пополам дотащились в обнимку до балкона, небо на востоке посветлело. Воздух был свеж и прохладен, пахло лесом. Внизу между деревьями, предвещая по-летнему жаркий день, плавали клочки тумана. Просыпались птицы, мир жил предчувствием рассвета.

Стояли бок о бок, облокотившись на широкие перила. По коже, вызывая легкую дрожь, пробегал приятный холодок, и так мне вдруг захотелось дышать полной грудью, что я вспомнил свой давешний сон. Вспомнил бескрайнее северное озеро, серую, свинцового оттенка воду и затянутое облаками, сколько хватало глаз, низкое небо. И ветер, ровный, тугой, гнавший с белыми барашками волну. Я греб на лодке к поднимавшемуся из толщи вод, сложенному из могучих бревен терему с маковками куполов и резными балюстрадами. Пристал к крошечной пристаньке, все вокруг поросло густым мхом. Поднялся по ступеням и оказался в первой из анфилады пустых, с открытыми настежь окнами комнат. Пошел по ним – никого, только незамысловатая утварь вдоль стен. Взбежал широкой лестницей на балкон и увидел раскинувшийся во все стороны простор. И так мне было радостно, столько было воздуха, что я оттолкнулся и полетел…

Мишка повернулся ко мне всем корпусом, и я увидел, что он не пьян. А если и пьян, то не от водки. Произнес ровным, как гладильная доска, голосом:

– Когда тебя призовут, не забудь, о чем мы говорили…

– Кто призовет? Куда?..

– Не валяй дурака, ты все прекрасно понимаешь! Туда, – потыкал пальцем в посветлевший над головой небосвод, – или туда, – пока-зал им же на выложенный плиткой пол. – Тут уж как свезет…

– Да ладно тебе, еще накличешь!

Он улыбнулся. Слабо, будто о чем-то жалея.

– Брось, Колька, мы взрослые люди, не стоит себя обманывать! Я ведь читал, не оставят тебя в покое, ты и сам это знаешь…

Я продолжал сопротивляться, передразнил:

– Призовут!.. Призывают к ответу…

Он положил мне на плечо руку:

– Оно и к лучшему! Подсудимому полагается последнее слово. Замолви его за всех за нас там, в сияющих высотах. От безысходности прошу, не от хорошей жизни… – И после паузы добавил: – А будет возможность, и за меня, раба Господа неразумного…

Я обнял его, прижал к груди. Прошептал:

– Просить-то чего, Мишань, чего просить?..

Он ответил одними губами, но я услышал:

– Чего ж еще, милости!

13

По словам матери, я начал говорить довольно рано. Остальное время ушло на то, чтобы научиться, когда надо, молчать. Овладел этим искусством далеко не сразу, а лишь пройдя тернистым путем проб и ошибок. Ими, как Красная площадь булыжником, он был выстлан вдоль и поперек. Но скоро выяснилось, что есть вещи и поважнее. Способность мыслить отличает человека от животного, умение процесс остановить – приближает его к небожителям. Оно оказалось мне не по силам. Суетные и назойливые, мысли преследуют меня повсюду и особенно упорствуют, когда набрасываю первый вариант романа, а проще говоря, его выдумываю. Тут голова работает, как ядерный котел, но когда-то надо еще и спать. Хотя бы для того, чтобы иногда находиться в сознании. Средство погасить цепную реакцию всего одно, оно же употреблялось русскими испокон веку для того, чтобы убежать от несправедливости и гнусностей окружающей действительности – полстакана водки залпом. Принимать зелье надо перед тем, как упасть в постель, тогда не пройдет и нескольких минут, как ты уплывешь пароходом в даль светлую, где тревогам нашего лучшего из миров тебя не достать.

Но это, если полстакана. Сколько пришлось на душу населения у нас с Мишаней, подсчетам не поддавалось. Казалось бы, чем больше, тем вернее эффект, только не все так просто, ученый сказал бы, что линейной зависимости здесь не наблюдается. Да и прошел тот возраст, когда можно было так по-студенчески надираться. Лежал по уши резиновый, старательно смежив веки. Совсем уже рассвело, а я все себя баюкал, представлял, будто лечу между свинцовой гладью вод и нависшими низко облаками, пока ширь озера подо мной не превратилась незаметно в залитую лунным светом дорогу. Во сне ли, наяву ли, только смена пейзажа и беззвездное небо над головой меня не обрадовали. На фига мне повторение пройденного, хорошего, как говорят, понемножку, но как фантазию ни напрягал, ни к чему это не привело. Видение не только не исчезло, а обернулось освещенным холодным белым светом нагромождением скал. Черт с ним, я был согласен на зажатую лесными просторами, упиравшуюся в горный массив ленту, но под ногами уже чувствовалась твердь камня, и ветер, взбивая фонтанчики снежных вихрей, гнал по вырубленной в скале площадке поземку.

Поднял от земли глаза. Передо мной, отгороженная ржавыми воротами, уходила вверх стена построенного во времена Крестового похода детей замка. Грубая кладка поросла местами мхом, на меня, разинув бронзовые пасти, смотрели бронзовые львы. Оглянулся, бок о бок со мной замерли Маврикий и бес. На вбитом в камень крюке висел покрывшийся патиной медный колокол. Ободренный взглядом ангела, Гвоздилло подошел к нему и взялся волосатой ручищей за веревку. Ударил три раза, но не нагло, как можно было ожидать, а опасливо, после чего рухнул всей своей громадой на колени и распростерся ниц. Наблюдавший за ним Маврикий сделал шаг назад и замер с гордо поднятой головой. Единственным звуком в наступившей тишине был гулявший эхом между скал гул колокола.

Прошла, казалось, вечность, прежде чем донесся душераздирающий скрип железа и по грубо обтесанной каменной стене метнулся красноватый отсвет факела. Хватающийся за остатки сознания, я затаил дыхание. Створка с головой льва начала медленно отворяться. В просвете на фоне изогнувшего спину моста стоял огромный, голый по пояс негр, на его могучих плечах и торсе таяли снежинки. Джеймс, личный слуга черного кардинала. О Господи, я и это угадал! В поисках подробностей его земной жизни снял когда-то с полки книгу Джованьоли «Спартак». Тот, кто стал впоследствии камердинером Нергаля, был единственным, кому, не без помощи темных сил, удалось спастись в последнем бою гладиаторов. С факелом в руке гигант был похож на первобытного африканского бога. Рассматривал меня так долго и внимательно, что я бы не удивился, если бы он достал из кармана шаровар лупу.

Но не достал, а, давая мне пройти, отступил молча в сторону. Ворота лязгнули, в массивные скобы за моей спиной лег дубовый засов. Рискуя на каждом шагу свернуть себе шею, мы перешли по обледеневшему подъемному мосту пропасть и углубились в лабиринт тоннелей. В нос ударил запах плесени и мышиных испражнений, под ногами захлюпала вода. От гулявших здесь сквозняков пламя факела рвалось, от чего по стенам метались страшные черные тени. Мой провожатый шел первым, не слишком заботясь о том, чтобы я за ним успевал. Открыв окованную железными полосами дубовую дверь, начал подниматься по узкой винтовой лестнице. Оказавшись в освещенной коптящей масляной плошкой келье, приказал мне жестом ждать и отодвинул в сторону массивную деревянную панель. За ней начинался потайной ход, в котором он поспешил скрыться, но очень скоро вернулся. Оглядел меня еще раз, не скрывая скептической ухмылки, и провел тесным коридором в большой, ярко освещенный зал.

Вытянулся в струнку:

– Экселенц!

Я все вспомнил. С каким удовольствием и старанием описывал внутреннее убранство замка. Как, рисуя предварительно на бумаге, развешивал по его стенам рыцарские щиты с гербами, расставлял фигуры в полированной стали доспехах. Отдавал таким образом дань своему счастливому, проведенному в играх детству, но и в мыслях не держал, что однажды увижу все воочию.

Перед жарко пылавшим камином сидел в вольтеровском кресле хрупкого телосложения мужчина, я не мог его не узнать. Нергаль! Черный кардинал, Начальник службы тайных операций Департамента темных сил. Я сам подыскал ему имя, наградил должностью и званием. Верный своему раз и навсегда выбранному обличью, он казался субтильным, но ощущение это было продуманно обманчивым. Образ стареющего немощного человека притуплял чувство опасности, в то время как приходилось иметь дело с сущностью, уступавшей по мощи лишь князю мира сего. Отложившись от Господа вместе с Денницей, Нергаль стал ближайшим его соратником, самой влиятельной персоной департамента, контролирующего на планете зло.

На массивных дубовых панелях лежал отсвет камина, играл красноватыми тонами на броне доспехов. То ли от холода, в зале было свежо, а скорее от нервов, меня трясло, как в лихорадке.

Страх можно перебороть, не будучи его крайней степенью, испытываемый мною ужас жил в каждой клеточке тела. По-церковному ровно горели свечи, потрескивали воткнутые в стены факелы. Секунды сливались в минуты, казавшиеся мне часами. Застывший рядом Джеймс переминался с ноги на ногу, Нергаль смотрел на игру языков пламени в камине и молчал.

Наконец, не поворачивая в мою сторону похожей на птичью головы, устало произнес:

– Удивлены?.. Сами же говорили этой, эээ…

– Законной Любке! – поспешил подсказать камердинер.

– Именно! – кивнул едва заметно головой черный кардинал. – Благодарю вас, Джеймс, спасибо, старина! Вам, кстати, следовало бы лучше знать русский язык хотя бы для того, чтобы не пренебрегать пословицей про батьку, раньше которого не стоит лезть в пекло. Произнесенную вами подсказку я намеревался услышать от нашего гостя. Заметьте на будущее, заставив человека себе поддакивать, вы ставите его в заведомо невыгодное положение, что помогает добиться от него желаемого…

Краем глаза я видел, как побледнел негр, стал из черного серым, как порох. Рука его с зажатым в ней факелом мелко вибрировала.

– А говорили вы законной Любке, – продолжал Нергаль, обращаясь на этот раз ко мне, но все так же не оборачиваясь, – что, столкнувшись лицом к лицу со своим персонажем, писатель должен испытывать прилив счастья. А еще писали, что, оказавшись в потустороннем мире, люди видят его таким, каким представляли себе при жизни. Позволили, помнится, себе заметить, что атеист в этом смысле лучшая шутка Господа. Так что, любезный мой Николай Александрович, удивляться нечему! – Потер одну о другую маленькие холеные руки. – Разве что многообразию образов, которые, встречаясь с разными людьми, нам, темным сущностям, приходится принимать. Будь вы, к примеру, древним семитом, я бы предстал пред вами жестоким и ужасным богом войны Ваалом, а наш общий друг Джеймс в образе огромного черного быка. Тонкий мир, в котором мы с вами находимся, на редкость пластичен и без труда обретает формы, подсказанные человеческим воображением…

Поднявшись из кресла, Начальник службы тайных операций сделал шаг в мою сторону и изобразил на лице подобие любезной улыбки. Я не смог на нее ответить, мышцы лица окаменели, губы тряслись. Передо мной стоял герой моего романа, точно такой, каким я его себе представлял. Тщедушное тело обтягивал камзол испанского гранда с белым кружевным воротником вокруг старческой шеи, на подагрических ногах в черных чулках красовались мягкие, по моде того времени полусапожки. Длинные, ниспадающие на плечи волосы отливали чистым серебром, в то время как филигранно выбритый под крючковатым носом ниточкой ус был иссиня черен. В Париже начала прошлого века он предпочел бы носить удлиненный в талию пиджак, прилизанную стрижку и канотье, но в атмосфере средневековой роскоши выбрал соответствующий времени и месту костюм.

Посмотрел на меня оценивающе:

– Окажите милость, Джеймс, принесите нам с Николаем по кружке доброго грога! Наш гость так замерз, что не в состоянии вымолвить ни слова, а ведь только тем в жизни занимался, что ими играл. Надеюсь, вы не станете возражать, если я буду обращаться к вам по имени?.. Вот и отлично!

Если бы даже посмел, возражать черному кардиналу я был не в состоянии.

– Рад вас видеть, – продолжал непринужденно Нергаль, приблизившись и обходя меня по кругу, как если бы я был выставленной в музее мадам Тюссо фигурой. – Хотя для начала нашей дружеской беседы это звучит несколько формально. Мне бы хотелось, чтобы она прошла в духе взаимопонимания. Дипломаты, правда, используют эту формулировку, чтобы скрыть неудачу переговоров, но мы с вами им не чета, в том смысле, что не такие фарисеи…

Я усиленно смотрел себе под ноги, боялся встретиться с ним глазами. Между тем одетый в белую ливрею Джеймс, в завитом парике и перчатках, уже подавал нам на серебряном подносе украшенные в немецком стиле дымящиеся кружки. Взяв, не без колебаний, одну из них, я сделал несколько глотков напитка, показавшегося мне нектаром. Горячий, с хорошим градусом, он влил в меня жизнь. В голове появилась располагавшая к общению легкость.

Черный кардинал наблюдал за происходившими со мной изменениями посаженными близко к носу, похожими на дула двустволки глазами. В его худом лице было что-то птичье, но не от птицы-секретаря, а от грифа или орла-стервятника.

Вскинул тонкую бровь.

– С интересом прочел ваш роман, узнал много для себя и про себя нового…

Если самообладание в какой-то мере ко мне вернулось, то голос предательски дрожал.

– В нем все выдумано… игра фантазии… – выдавил я из себя.

– Я бы этого не сказал! – пожал затянутыми в бархат плечами Нергаль. – Отнюдь нет, пожалуй, наоборот, иначе мы бы с вами здесь не разговаривали. Я мог бы даже назвать вас провидцем, не будь вы обычным человеком, кому волею судеб удалось заглянуть за кулисы театра, каким, по выражению Шекспира, является наш мир. Впрочем, не обделенным талантом, способным творить в своих романах миражи, но… – развел в стороны руками, – ограниченным рамками человеческого. – Улыбнувшись мимоходом, добавил: – Как ни стараетесь, выйти за них вам не удается. Это ведь ваши слова: человек неспособен выдумать ничего, чего бы не было в природе? В таком случае имейте мужество взглянуть правде в глаза!

– Вы хорошо осведомлены о том, что я говорил и писал! – пробормотал я, удивляясь собственной развязности.

Обретенная не без помощи алкоголя свобода слова не осталась, по-видимому, незамеченной. Нергаль усмехнулся, поправил ногтем большого пальца тонкий ус:

– Не стану от вас скрывать, тому есть причина…

Прямой угрозы в его словах не прозвучало, но я ее услышал. Они заставили меня сжаться. Сказано было как бы между делом, но за небрежностью тона чувствовалось нечто, о чем, глядя на меня, Нергаль теперь размышлял. Как если бы хотел понять, подхожу ли я для уготованной мне роли. Как если бы еще сомневался. Как если бы… Откуда мне было знать, о чем думал Начальник службы тайных операций Департамента темных сил! В любом случае, как можно было догадаться, речь не шла о немедленной расплате за содеянное, и это не могло не радовать.

Допил, не сдержавшись, содержимое кружки до дна, но от молчаливого предложения повторить благоразумно отказался. Возможно, это тоже получило в глазах черного кардинала свою оценку, вытянутых лезвием бритвы губ Нергаля коснулась тень улыбки. Отпустив кивком головы Джеймса, он заходил в задумчивости по залу, в дальнем конце которого стоял оставшийся от рыцарских пирушек длинный стол. Не прибегая на этот раз к услугам камердинера, щелкнул пальцами, и свечи люстры и канделябров погасли. Под сводами высокого потолка воцарилась богатая красными тонами полутьма. Потрескивали воткнутые в стены факелы, звука его по-кошачьи мягких шагов не было слышно. Дойдя до стены с вытянувшейся вдоль бойниц на высоте трех метров балюстрадой, маленький человечек вернулся к камину и склонился, грея руки, над огнем. Зябко передернул плечами.