Текст книги "Канатоходец. Записки городского сумасшедшего"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Забавно было бы присутствовать на собственных похоронах, думал я. На лентах венков золотом трафаретные слова, обе мочалки в трауре. Законной Любке, кстати, черное к лицу, удивительно, что это не сподвигло ее меня отравить. Впрочем, не надо грязи, усопшим полагается быть благостными. Раз о них ничего, кроме хорошего, то и им надо себя сдерживать. А это трудно, особенно слушая пургу, которую в предвкушении поминок будут нести коллеги по писательскому цеху. Что-что, а сиропа в речах и сладких слюней будет в изобилии. Желание выпить за счет покойного придаст им красноречия, ничтоже сумняся, они запишут тебя в великие и пообещают помнить в веках, а когда надерутся в хлам, начнут заигрывать с вдовой и рассказывать сальные анекдоты. Тут поневоле задумаешься, не принять ли предложение Морта и обновить списочный состав Союза писателей хотя бы на треть. Потом, засучив рукава, можно будет взяться за Государственную думу, тут и пятьюдесятью процентами не обойтись…

О чем думал Морт, не знаю, но, приостановившись, вдруг спросил:

– Ты «Книгу мертвых» читал?

– Которую? Тибетскую – да, а до египетской так и не добрался…

– Я тоже больше люблю «Бардо Тхёдол», – кивнул он. – Она человечнее, учит почившего, как не попасться в ловушку и не загреметь снова в жизнь…

А что, если все происходящее со мной кажется мне в процессе умирания? – подумал я вдруг.

В таком случае, когда эта бодяга закончится, место созданных моей фантазией миражей займет новая реальность, о которой Морт говорил, как об иной. Должен же, рано или поздно, человек узнать правду о том, в каком мире ему не по своей воле приходится обретаться…

Не стану утверждать, что месье читал мои мысли, но на незаданный вопрос ответил:

– Особенно Мне нравится глава, где говорится, что мир за гробом – все та же иллюзия, порожденная земным существованием усопшего. Не исключено, что, обнаружив себя в диктуемых собственной кармой обстоятельствах, бедолага даже не заметит произошедшего с ним изменения…

Вот, значит, как: где бы человек ни оказался, его доля – неведение! В мире, к которому привык, нет никакой определенности, но и в том, куда держу путь, ясности, видно, не прибавится. Хорошенькое дельце! Интересно, можно ли полагать этот факт утешительным? Выходит, прав Джинджер, считающий, что все вокруг одна большая, затеянная не нами игра, а предназначение человека – получать от нее по возможности удовольствие. Если и по ту, и по другую сторону последней черты все иллюзорно, опереться можно лишь на свой внутренний мир, его и надо совершенствовать. А еще уповать на веру и любовь и заниматься творчеством, только эти три дороги ведут к Господу…

Но Морт на заинтересовавшей меня мысли не задержался, его занимали собственные проблемы. Затянувшись коротко, отбросил щелчком окурок.

– Чего терпеть не могу, так это иметь дело с буддистами! Достала меня их хваленая реинкарнация. Только приберешь парня, глядь, а он опять кувыркается в жизни, вся твоя работа коту под хвост и насмарку…

За разговором тем временем мы приблизились к сверкавшей в лунном сиянии полосе тумана. Его мельчайшие капли висели в воздухе, оседали на кожу лица. Я шел, глубоко задумавшись, Морт несколько поотстал, но у меня вдруг возникло чувство, что иду я как бы не один. Рядом с моей в потоке серебрившегося света колыхались две тени. Одна огромная, гороподобная, вторая почти прозрачная, едва различимая.

Резко, без предупреждения остановился. Спутники сделали по инерции шаг вперед, так что я мог их рассмотреть. Справа, весь в белом, замер некто субтильный в подряснике с маленькими крылышками за спиной. Над его кудрявой головой можно было заметить голубоватое свечение, но на полноценный нимб оно не тянуло. Не ожидавший от меня такой прыти, незнакомец обернулся, и я увидел, что на его гладком, благообразном лице играет дружелюбная улыбка. Слева, в поношенной робе, как будто только что выбрался из забоя, застыл поросший густым черным волосом громила с оттопыренными ушами. Лицо биндюжника, иным словом назвать его было трудно, представляло собой набор грубых черт, стянутых по прихоти Создателя к массивному носу. Выражения, если не считать угрюмости, оно не имело.

– Стоять! – рявкнул он, протягивая ко мне огромные ручищи. – Лицом к стене!

Напарник с крылышками его пристыдил:

– Охолони, Гвоздя, что за манеры! Да и где ты посреди дороги найдешь стену? – И, повернувшись ко мне, звенящим колокольчиком голосом пояснил: – Не обращайте внимания, он пошутил! Сами понимаете, трудное детство, воспитание ни к черту… – С милой улыбочкой поправился: – А может быть, как раз к черту, набрался вохровского сленга в преисподней…

Я улыбнулся ему в ответ, я узнал своих конвоиров. Должно быть, большая удача для писателя встретиться лицом к лицу с собственными персонажами, особенно с теми, о ком только собираешься писать, но прилива счастья я как-то не испытал. Сомнительно, что приобретенные таким образом впечатления мне когда-нибудь удастся положить на бумагу. Обернулся. Морт стоял метрах в пяти. Горбясь, засунув в карманы джинсов кулаки. Белая маска с длинным носом грустно улыбалась. Приподнял, словно извиняясь, плечи.

– Дальше мне нельзя, пойдешь с ними! На этой дороге я передаю новопреставленного в их руки. Слышал, наверное, про последний путь, так это он и есть… – Улыбка его стала шире и грустнее. – Привык я к тебе, что ли, не хочется расставаться…

– Ты еще слезу пусти! – распахнув безразмерную пасть, загоготал Гвоздилло, но, увидев, что смеется один, заткнулся. – Иди, иди, не теряй времени! У тебя работы невпроворот…

Морт не сдвинулся с места. Стоял, набычившись, если бы не белое пятно маски с карнавальным носом, мог бы быть моим отражением. Так показывают в фильмах обмен провалившимися шпионами.

Спросил, обращаясь к Маврикию:

– Что это вы сегодня вдвоем? Обычно выходите на встречу поодиночке.

– Тут такое дело, Морти, – ответствовал ему ангел, – случай особый. Не вправе мы разглашать конфиденциальную информацию. Вопрос служебной этики…

– Не слушай его, месье, – влез в разговор Гвоздилло, – у них там, в сияющих высотах, все либо политкорректно, либо густо замешано на морали, слова в простоте не вякнут. Ты, я вижу, тоже ведь в гражданском, а не в хламиде с капюшоном, значит, в курсе, что обстоятельства того требуют. Когда с клиентом все ясно, в преисподнюю ему дорога или к этим ребятам, – мотнул похожей на щетку головой в сторону ангела, – новопреставленного принимает кто-то один, а тут сплошной агностицизм и декаданс. Судьба раба Господа Николая в подвешенном состоянии, вот и пасем его с Маврей, как шерочка с машерочкой. Очень возможно, тебе придется забирать его тепленьким из жизни еще раз, этого покудова никто не знает. – И, обращаясь уже ко мне, спросил со смешком: – Пошли, что ли? Дорога длинная в казенный дом…

Морт помахал мне рукой:

– Удачи! Мы отлично с тобой сработаемся… Я хотел было ответить, но бес уже пихал меня в спину, в то время как Маврикий начал, едва касаясь земли ногами, подъем в гору. Туман тем временем сгустился настолько, что видимость упала до нескольких шагов, его капли в рассеянном лунном свете сияли бриллиантами. Дорога сузилась до размеров тропинки и начала забирать круто вверх. Вытянувшись в цепочку, мы уже шли по краю обрыва. Один неверный шаг означал неминуемую гибель, под ногами разверзлась пропасть. Звук скатывавшихся в нее из-под башмаков камней умирал далеко внизу, так и не достигнув дна.

Прыгая по кручам, ангел что-то насвистывал, Гвоздилло пыхтел сзади, как везущий товарняк паровоз. Стоило нам завернуть за поворот, как туман, словно по мановению волшебной палочки, рассеялся и передо мной во всей своей суровой красоте предстал мир скал. В ярком свете полной луны графически четко обозначились расщелины, черные тени стали тяжелыми на ощупь, обрели объем и вес.

– Хорош, Мавря, здоровья нет скакать по камням козлом, – взмолился бес, – давай перекурим!

Достав коробку с сигариллами, опустился на ближайший валун. Я сел поодаль, с трудом восстанавливая дыхание.

– Куда вы меня тащите?

– Мы?.. – хмыкнул Гвоздилло, выдыхая клубы едкого дыма. – Прогулочку эту ты нам подсу-ропил! Смотрю на тебя и думаю: чё в тебе такого особенного? Морти обхаживает, Мавря пальцем тронуть не дает, а поглядеть не на что. Будь я на твоем месте, то есть жмуриком, сволокли бы меня на ближайшую помойку…

Порхавший вокруг ангел счел необходимым перевести.

– Гвоздя хочет сказать, – сообщил он напевно, – что мы не вольны выбирать географию, а руководствуемся тем, как почивший представлял себе загробный мир. В романе вы его подробно описали, так что не обессудьте…

– Но я, как бы это сказать…

Бес слушать меня не захотел:

– Кто замок в Сьерра-де-Гредос поместил, мы, что ли?.. А на хрена? Намедни сопровождал в геенну огненную старушенцию, божий одуванчик, так мы гуляли с греховодницей напоследок по Гайд-парку, потом зашли пропустить по кружке пива в паб на Бейсвотер-роуд. Вот это жизнь, а тебя, видно с перепою, на экзотику потянуло…

Прав был месье, загробный мир соответствовал представлениям о нем усопшего, моим представлениям. И Гвоздилло был прав, замок Нергаля на вершине скалы я обрисовал во всех возможных деталях. Вот, значит, куда мы направляемся! Теперь понятно, перед кем мне выпала судьба держать ответ! Горный пейзаж померк, и я рухнул с камня, на котором сидел, на тропинку. Приземление не было мягким, это вернуло меня в сознание. Представил себе тщедушную, затянутую в костюм испанского гранда фигуру Нергаля и тут же снова его потерял.

Гвоздилло, поднявшись на ноги, потряс меня, словно мешок с картошкой, и водрузил на прежнее место.

Лучше бы он этого не делал. Мог ли я, работая над романом, подумать, что предстану однажды пред далеко не светлые очи Начальника службы тайных операций, сущности, близкой к князю мира сего? Попаду в лапы гиганта негра, его камердинера? Выходивший из-под пера текст был плодом игры моего отвязавшегося ума, и только. Фигура Нергаля получалась колоритной, найденный образ радовал своей естественностью, но встреча с ним в мои планы не входила. Да по молодости я в его существование и не верил. Но хуже всего было то, что в столкновениях с силами добра черный кардинал терпел поражение за поражением! Хуже для меня, потому что такое он вряд ли мне простит. Каждый раз, когда Нергаль готов был праздновать победу, на сцене появлялся высокий, иконописной внешности старик и разрушал планы темных сил до основания. Подпоясанный поверх власяницы грубой веревкой, с доброй улыбкой на губах, апостол действовал на окружающих добрым словом и не чурался шуток, предметом которых становился Начальник службы тайных операций. Выводя на бумаге светлый образ, я думал, что попасть к нему в услужение в послесмертии было бы высшей наградой, но держать ответ мне придется отнюдь не перед святым отцом. Если в этом была высшая справедливость, понять ее мне, простому смертному, было не дано. Я не знал! – кричало все во мне. Я не хотел! Я не мог! Что же, черт меня подери, я наделал!

И черт в лице Гвоздиллы не то чтобы побрал, а спихнул с валуна.

– Хорош отлынивать, погребли! – И, подталкивая меня перед собой, поинтересовался: – А помнишь, Мавря, что ты сказал, когда раб Божий Николай кувыркался с Кларкой?..

Ангел от негодования аж передернул крылышками:

– Имей в виду, Гвоздя, хоть я и не стукач, но про длинный твой язык вынужден буду сообщить!

– А я чё, – развел руками бес, – я ничё!..

Маврикий бросил на меня опасливый взгляд, боялся, видно, что бес сболтнет лишнего.

– Не пойму, к чему ты клонишь!

– К тому, Мавря, что описание в романе замка ты похвалил! – вывернулся Гвоздя. – Весь его одолеть я не смог, но эти странички прочитал аж два раза. Вот бы заглянуть туда хоть одним глазком!

Маврикий с облегчением выдохнул. Я оперся рукой о скалу. Ноги предательски дрожали, обрывки рваных мыслей скакали, словно перепившиеся блохи. С каким удовольствием я уступил бы Гвоздилле право войти вместо меня в резиденцию Нергаля! Я бы ему за это еще и приплатил, жаль не знал, какая, кроме собственной жизни, в этом мире ходит валюта. Разбуженная словами беса память услужливо рисовала интерьеры замка, мост над пропастью, прорубленный в толще скалы, пахнущий мышами тоннель. Винтовой лестницей со стертыми от времени каменными ступенями из него можно было подняться в жилые помещения.

По коже побежали мурашки, об этом холодно было даже вспоминать, но одно я знал твердо: догадайся тогда о последствиях, слова бы в тексте не изменил. И дело здесь вовсе не в гордыне и не в самолюбовании, в романе была вся моя жизнь. В нем. зародились зерна идей, проросшие в других моих вещах, он породил силу, что гонит меня, не давая остановиться, через жизнь. И еще, он стал моим спасением от самого себя, потерявшего смысл и желание жить.

– Видите, вон там? – Маврикий показал рукой на выхваченную лунным светом точку на фоне черного неба. – Туда мы и держим путь.

– Кто держит, а кто из последних сил тащится, как удав по негашеной извести… – буркнул Гвоздилло, поворачивая меня, словно куклу, лицом в сторону цели путешествия. – Слышь, Мавря, может, я здесь перекантуюсь, а?..

Ангел не удостоил его вниманием. Вздохнув, Гвоздя похлопал меня тяжелой рукой по плечу:

– Топай, раб Божий, ножками, в могилке отдохнешь!

Маврикий, снявшись с места, уже порхал вверх по вьющейся по краю бездны тропинке. Сколько продолжалось наше восхождение, сказать не берусь, сознание мерцало, как свеча на ветру. Шел, тупо глядя под ноги, и, если бы не шагавший за мной бес, наверняка сорвался бы в пропасть. Может, это было бы к лучшему. Закончилось оно неожиданно, за очередным поворотом взгляду открылась вырубленная в толще скалы площадка, перегороженная массивными железными воротами. С их изъеденной ржавчиной поверхности скалили зубы морды позеленевших от времени бронзовых львов. Рядом на вбитом в камень крюке висел похожий на морскую рынду покрытый патиной медный колокол.

Какое-то время все трое стояли в молчании. С неба падал редкий снег, мела поземка. Первым пришел в себя Маврикий, посмотрел вопрошающе на Гвоздиллу. Того аж передернуло, но, превозмогая страх, он заставил себя подойти к колоколу и взяться ручищей за веревку языка. Холодно было настолько, что от имевшего жалкий вид беса валил пар. Поднявшийся ветер взбивал под ногами снежные вихри.

Обернувшись в поисках поддержки на ангела, Гвоздилло ударил три раза. Робко, неуверенно, после чего рухнул всей своей громадой на колени и распростерся ниц. Стоявший рядом со мной Маврикий сделал шаг назад и замер со сложенными на груди руками и гордо поднятой кудрявой головой.

Тишина была мертвой, только утробное гудение колокола гуляло эхом между суровых скал. Казалось, прошла вечность, прежде чем раздался душераздирающий скрежет и по каменной стене метнулся красноватый отсвет факела.

Створка ворот с головой льва начала медленно отворяться…

11

Гулявший между скал звук колокола отдавался в голове эхом. Каждая клеточка моего охваченного смятением существа отзывалась на него нервной дрожью. Свет факела метался, а с ним, не находил себе места, метался и я. Колокол уже не гудел, а как-то страшно, словно подстреленный заяц, верещал, отчего начало заходиться сердце. Зубы выстукивали барабанную дробь. Створка ворот с оскаленной мордой льва стала медленно открываться…

Не в силах отделаться от пережитого ужаса, я с трудом разлепил глаза. Телефон надрывался.

– Клара?.. Какая Клара?

Провел ладонью по лицу. Мир, через пень колоду, начал обретать привычные формы, но я все еще слабо понимал, что происходит. В голосе женщины звучали знакомые нотки, только сообразить, с кем говорю, как-то не получалось.

– Не узнал! – констатировала она. – Ради Бога, не говори, что буду богатой…

Богатой?.. Почему богатой? Ах да, так принято, чтобы человеку не было обидно. В стандартных ситуациях люди произносят то, что вертится на языке. По сути, из таких клише жизнь и состоит. Где же это я читал, что девяносто три процента времени люди пользуются шаблонами, остальные семь уходят на подсчет в кошельке денег?

Потряс головой и окончательно проснулся.

– Извини, никак не могу отделаться от мучившего всю ночь кошмара!

Зевнул сладко, словно пригревшийся на завалинке кот. Рассказать, что ли, Кларе, как меня колбасит, так она не поверит. Правде всегда меньше верят, чем цветистой лжи. Факт, близкий к медицинскому.

Этим подсознательно, наверное, и руководствовался.

– Собирался, кстати, тебе сегодня позвонить…

– Интересно куда? – хмыкнула она, не заботясь о том, чтобы спрятать подальше иронию.

Ты же не знаешь моего телефона…

Действительно, вот незадача! Думать надо, когда говоришь с умной женщиной.

– Зато помню твой адрес, узнать по нему номер, раз плюнуть! – принялся я выстраивать легенду, сознавая, что ни одному из нас двоих она не нужна. Да и делал это без вдохновения, по обязанности. – Прости, я и правда никак не могу выдраться из сна…

– И что же тебе снилось? – спросила Клара тоном замотанного врача, вынужденного интересоваться болячками пациента.

Тут врать можно было сколько угодно, но не хотелось. Да и не кошмар это был, если так уж разобраться, и не сон. Во мне жило ощущение иной реальности, ни в чем не уступавшей той, что окружала. Встал, не прерывая разговора, с кровати и прошлепал босыми ногами к окну. Небо над городом было по-весеннему ярким, вовсю сияло долгожданное солнце, но перед мысленным взором еще стояли залитые холодным светом пики Сьерра-де-Гредос. Я физически чувствовал, как на разгоряченном лице тают снежинки.

– Трудно объяснить! Можно сказать, я балансировал на грани между жизнью и смертью…

Не знаю, что на Клару подействовало, думаю, искренность, с какой я произнес эти слова, только она заметила:

– Что ж, это тебя оправдывает! Но вспомнить о моем существовании все-таки мог бы…

– Готов загладить и искупить! Побудь часик в студии, и я у твоих ног с цветами…

– К сожалению, не получится… – запнулась, прежде чем продолжить Клара. – А может быть, к счастью!

Я был уверен, что при этом она улыбнулась. Видел, как поползли вверх кончики губ, засветились глаза и на щеках появились ямочки. Удивительно, почему я так ни разу о ней и не вспомнил. А мне бы сейчас в самый аккурат притулиться к женщине, отогреть немного душу и почувствовать, что я все еще жив.

– Звоню тебе из Домодедова…

– Чего так, – удивился я, – встречаешь кого или улетаешь?

Для человека, знакомого одну ночь, вопрос явно выходил за рамки приличий, Клара на него и не ответила.

– …хочу сказать тебе спасибо…

Ну, это совсем другое дело! Хотя по правилам хорошего тона благодарить должен был я. Услышать в свой адрес добрые слова было приятно, особенно когда в подобной ситуации их говорит мужчине женщина. Повышает самооценку.

– В ту ночь, – продолжала Клара, – мне было очень нужно, чтобы хоть кто-то оказался рядом!

Что значит «хоть кто-то»! Ничего себе комплимент, а я-то распустил павлином перья.

– Мне с тобой было хорошо…

Так-то лучше! Впрочем, человек я скромный, на перечислении своих достоинств не настаиваю. А то обидно, когда твою личность начинают стирать со страниц истории ластиком, даже если история эта личная.

– …ты избавил меня от необходимости играть в набившие оскомину игры и сам был самим собой.

И только?.. Не густо! А с другой стороны, усмехнулся я, кто еще мог бы сказать тебе то же самое? Тебе, ощущающему себя с людьми слоном в посудной лавке. Тебе, кто вечно сам с собой не в ладах. Слушая Клару, я вдруг испытал прилив к ней теплых чувств. Нечто забытое, искреннее, звучало в ее словах, что, как казалось, давно ушло из обихода людей. Мне вдруг страшно захотелось ее обнять, если не получится большего, то по-братски.

– Слушай, куда бы ты ни собралась, сдай билет! Я буду в аэропорту через час, я уже бегу…

Клара молчала.

– Хорошо, – продолжал я, ища глазами джинсы, – скажи, когда ты вернешься? Я буду тебя встречать. Поведу в лучший ресторан, и мы всю ночь будем пить шампанское и танцевать. Ты ведь любишь аргентинское танго, правда?..

Она снова улыбнулась, я чувствовал это по ее дыханию.

– Люблю! Жаль только, этого никогда не случится. Ты говоришь под влиянием минуты, искренне веря, что все так и будет, но мы оба знаем, что минута скоро пройдет. Не стоит пытаться повторить прошлое, тем более что оно у нас разное. Ты станешь искать отголоски своего, я – своего, видеть во мне другую, я – другого. Нам и без того хватает миражей, а так останутся воспоминания…

Черт бы побрал этих мудрых по жизни баб, все-то они понимают! Но так просто согласиться и тем признать поражение я не мог.

– Постой, не руби с плеча, надо поговорить…

– Этим мы с тобой и занимаемся! – В трубке фоном зазвучал неразборчивый голос диктора. – Слышишь? Посадка на мой рейс… – Заспешила: – Нет-нет, пожалуйста, не перебивай! Сможешь найти дом, где у меня студия? У консьержки тебя ждет подарок. Не уверена, что ты помнишь портрет Воллара кисти Пикассо, я эту его манеру не люблю, но уж больно она тебе подходит. Писала по памяти утром, сразу как ты ушел…

Видно, чем-то я Пабло здорово насолил, что он меня преследует. Надо было что-то сказать, и я сказал:

– Все, кроме голубого периода, у него помойка! А в чем, собственно, фишка?..

– Сам увидишь, – ушла от прямого ответа Клара, но после паузы добавила: – Ты весь состоишь из острых углов…

– И ты, – усмехнулся я, – побоялась уколоться?

Она еще немного помолчала.

– Да, – сказала тихо, – испугалась. Не все раны зажили…

– Вот и получается, что Клара у Карла украла…

Но договорить банальность не пришлось, трубка, как пишут в плохих романах, умерла в его руке. Я тут же перезвонил, ответа не было. Диктор любезным голосом сообщила, что на свете есть много доступных женщин, но Клара к ним не относится. Я и сам об этом догадывался, набрал номер еще раз, ответ был тем же: недоступна. И тут, вдевая ногу в штанину, я понял, что такое смерть. Понял просто и очень буднично, как приходит она сама. Эта обыденность и есть самое страшное и непонятное. Был человек… и нет его! Нигде нет. И что бы ты ни делал, как бы ни лез из кожи, ничто не повторить.

Удивительно, но понимание того, что в моей жизни никогда больше не будет Клары, было на редкость болезненным. Пусть я о ней не думал, она всегда должна была быть рядом, только руку протяни. Опустился, опустошенный, в кресло, закурил. Не первый раз, и уж точно не последний, я терял человека, но уход из моей жизни этой женщины казался мне чудовищно несправедливым. Он вобрал в себя всю горечь, что я испытывал годами. О потерях стараешься не думать, прячешь их по дальним углам, но время спускает курок, и ты вспоминаешь имена, видишь глаза, слышишь обрывки разговоров. А посмотришь вокруг – пустыня! Ветер несет песок, заметает следы. Барханы могил тянутся до горизонта. И первой в череде потерь – Варя…

Не то чтобы часто, но иногда, думал я, разглядывая в зеркале свое лицо, человеку надо справлять по себе поминки. А если не по себе, то по тому парню, каким ты был. Нанес на щеки и подбородок мыльную пену и взялся за бритву. Собирать свою личность по кускам, вспоминать пережитое, восстанавливать связь с самим собой ребенком, юношей, взрослым. День за днем, конечно, не удастся, хотя бы год за годом. Восстанавливать в памяти: чего хотел, о чем думал, к чему стремился. Получится череда стоящего себе в затылок тебя, а это шанс понять о себе нечто главное. Одеколон приятно пощипывал кожу. Тщательно причесался и начал одеваться.

Тихим выдался этот день, и тишина эта была во мне. Такое случается осенью, в преддверии затяжных дождей и долгой зимы. Душа томится смутными предчувствиями, цепляется за шаткое тепло бабьего лета. Таким оказался и тот сентябрьский день двадцать лет назад. Дворники по Москве сгребали в кучи листья, по городу плыл их горьковатый запах. Воздух был прозрачен, деревья стояли в золоте, и не верилось, что может быть иначе… оказалось, еще как может!

Снял с вешалки ставший из-за дождей привычным плащ. Давно хотел пройтись по Бульварному кольцу, а тут и погода изменилась, за окном по-весеннему светило яркое солнце. Если посмотреть на карту, оно вовсе даже не кольцо, а подкова. Начать решил с Волхонки, пошел по Гоголевскому к Арбату, от него к Никитским Воротам и к двум Александрам Сергеевичам, Пушкину и Грибоедову, что стоит в глубокой задумчивости на Чистых прудах. Оно и понятно: ума у народа не прибавилось, а горя стало больше, или радости меньше, что приблизительно одно и то же. А там недалеко и до Яузских ворот и по Солянке к станции метро «Китай-город». Шел, не торопясь, поглядывал по сторонам. На том углу я первый раз Вареньку поцеловал, а на месте, где теперь разбита клумба, мы в тот день расстались, и она побежала в университет, а я, не чуя под собой ног, в редакцию литературного журнала.

Игры с памятью бывают жестокими, надо иметь под рукой анестезию. Задний карман брюк идеально подходил для плоской фляжки. Так, на всякий случай, пить не собирался, но стоило зайти в кафе, как уборщица поставила передо мной стакан. Достала из кармана фартука, вытерла снаружи краем полотенца. Без слов, как если бы все само собой разумелось. Сидел, потягивая под эспрессо коньяк, и удивлялся. Вроде бы и одет прилично, и выбрит до синевы, тогда почему? Подкладывая под блюдце пятьдесят рублей, не удержался, спросил.

Пожилая женщина, убирая деньги, пожала плечами:

– Иди, посмотрись в зеркало, не глаза, а угольки, обжигают…

Дались им с Кларой мои глаза, думал я, выходя на улицу, та тоже что-то похожее говорила. Летит теперь в далекие края, убегает от себя. Между тем офисный планктон, вырвавшись из многочисленных контор, заполнил улицу и устремился толпой к метро. Если не брать в расчет возраст, я мало чем от этих ребят отличался. Обезболивающее сработало, безрадостные мысли с винтовками наперевес затаились в окопах. Потому и пьем, думал я, поглядывая по сторонам, что подняться в высшие миры душе не дано, вот и тешим себя иллюзией полета.

Часом позже, открывая дверь дома в Сокольниках, о выходке уборщицы я уже не вспоминал, хотя Станиславский назвал бы ее полезным для творчества этюдом. Стоило мне сунуть в подъезд свой нос, как знакомая консьержка явила из закутка свой лик. Бдительная, не меньше чем легендарный пограничник Карацупа и собака его Индус, вместе взятые, осмотрела меня с ног до головы и вдруг улыбнулась. Хотя вряд ли признала во мне бритом и хорошо одетом прежнего разгильдяя.

Пропела сладким голосом:

– Вы ведь приятель нашей Кларочки, правда? – Всплеснула руками: – Ну просто сошли с портрета! Может быть, кто-то скажет, что нехорошо копаться в чужих вещах, а я так просто обязана, по телевизору только и говорят что про террористов. Да Кларочка бы и сама мне показала, только очень уж спешила. Вы давно с ней знакомы?..

Буравила меня поставленными близко к носу любопытными глазками. Ждала, охочая до деталей чужой жизни, что я тут же начну колоться и выложу ей все под протокол, как на духу. Стучит, наверное, кому только может, жаль, поздно родилась, золотое времечко упустила. Или не все еще потеряно? Грешен, не люблю ласковых с крысиной повадочкой и набором камней за пазухой. Физиономист со стажем, с первого взгляда вижу, как сложатся у меня с человеком отношения.

Улыбнулся широкоформатно, как если бы улыбку растягивал экран телевизора.

– Клара сказала, что кое-что для меня оставила…

– Как же, как же, – засуетилась идейная наследница Павлика Морозова, – тут она, картина ваша, вас дожидается!

И вынесла из коморки большую черную папку, с какими ходят все из себя гордые студенты архитектурного института. Начала развязывать тесемки.

– Посмотрите?..

Куда ж было деваться! Начал ей помогать, взял в руки картон, проложенный по краям, на случай, если не до конца высохло масло, полосками пенопласта. Получилось нечто вроде рамы, от чего картина, должно быть, только выигрывала. Поставил ее в нишу в стене, будто для того и предназначенную, и отошел на пару шагов. Света в парадном недоставало, правда, и рассматривать особенно было нечего. Передо мной предстал хаос из пятен в форме геометрических фигур, по большей части треугольников. Клара не соврала, все они состояли из острых, как у разбитого зеркала, граней и были беспорядочно измазаны краской. Но было в портрете, если, конечно, это был портрет, и нечто беспокоящее, что смутно угадывалось.

– Да, – произнес я, стараясь не выказать свое недоумение, – впечатляет! Чувствуется рука мастера…

– Вы тоже так считаете? – обрадовалась женщина и, чего я никак не ожидал, приветливо улыбнулась. – Пройдет не так много времени, и вам предложат за нее большие деньги…

– Боюсь, не доживу! – вздохнул я, переводя взгляд с картины на консьержку.

И чего, спрашивается, на нее взъелся? Добродушная тетка, а любопытная, так кто ж без греха. И на крысу вовсе не похожа. Права Любка, ни хрена я не разбираюсь в людях. Придумываю их себе и так к ним, к придуманным, и отношусь.

– Скажите, а вы мужа Клары знали?

– Музыканта?.. Намучилась Кларочка с ним, вдоволь нахлебалась! Наказание какое-то: липнут к ней всякий сброд и сумасшедшие…

Намек был более чем прозрачным. К какой из двух категорий меня причислили, уточнять не стал, побоялся узнать о себе много нового и интересного. Упаковал под бдительным взглядом консьержки картину и, рассыпавшись в благодарностях, покинул гостеприимный подъезд.

Смеркалось. На улице зажигали фонари. Как порой случается весной, яркий день сменился холодным, промозглым вечером. В домах зажигались окна, народ устраивался перед телевизором, вкусить очередную порцию жвачки. Никогда раньше за собой такого не замечал, вдруг захотелось тепла. Натянул в рукава плащ, поднял воротник. Мешанина красок на картоне что-то во мне растревожила. Отразившись в каждой из нарисованных Кларой острых стекляшек, умножилось одиночество. Бродячие собаки и те устраиваются где-то на ночь, растравлял себя я, мне же при наличии супруги по паспорту приходится дрожать на ветру шелудивым псом… Нет, не сработало! Вызвать к себе жалость не получилось, мешала природная ирония. А как было бы славно поплакаться в жилетку, какое испытал бы облегчение! Да и идти, кстати, всего несколько кварталов, прикидывал я, и, хотя ничего еще не решил, ноги сами несли меня к знакомому дому. А почему бы, собственно, и нет, имею полное право заглянуть на огонек…

Замедлил шаги. Пожалуй, сильнее будет сказать не право, а обязанность! Или вот как: меня призывает к этому отцовский долг! Кто-то же должен подписывать дочке дневник, если школа эту традицию еще не похоронила. Воспитание ребенка – дело ответственное, иначе глазом не успеешь моргнуть, как тебя сделают дедом. Окопная война осталась в прошлом, можем же мы с Любкой скрепить боевое братство рюмочкой крепенького, даже если сражались по разные стороны линии фронта.