Текст книги "Канатоходец. Записки городского сумасшедшего"

Автор книги: Николай Дежнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Сердце зашлось от боли, из глаз катились слезы. Я размазал их, как в детстве, по щекам.

– Двадцать лет назад… в помутнении сознания…

Умолк, не было сил продолжать. В горле застрял комок, руки дрожали. Губы тронула жалкая, бессмысленная улыбка.

– Ну и зачем вы мне это говорите? – сломал бровь Нергаль. – Хотите свалить вину на темные силы? Не получится! Увольте, Николай Александрович, моя служба такими вещами не занимается, в этом нет никакой необходимости. Вы сами расставляете силки, в которые сами же и попадаетесь. Сами крадете, врете и прелюбодействуете, будто не собираетесь умирать. Нет и еще раз нет! И ваш случай тому пример, с той лишь разницей, что лгали и продолжаете лгать вы не кому-то, а самому себе. Говорите, в помутнении сознания?.. Красиво! Только страсть излагать мысли на бумаге – древняя отрава, она это ваше сознание и помутила. – На губах Начальника службы тайных операций появилась похожая на лезвие бритвы улыбочка. – Вы стояли перед выбором и этот выбор сделали, к чему теперь притворяться, будто не знали, что цена предательства любви неизмеримо высока…

– Нет! – крикнул я что было силы. – Нет! Ты лжешь, я не предавал!..

Бросился на Нергаля, стараясь сомкнуть на тонкой шее пальцы, но, схваченный ручищами Джеймса, уже летел, кувыркаясь, в струящемся холоде межзвездного пространства. А вслед мне в раскатах дьявольского хохота неслось:

– Время платить по счетам!

14

Статная женщина с пучком седых волос на затылке смотрела на меня, сложив на груди руки.

– Ну вы и орали!

С такой же укоризной рассматривал свою физиономию я сам, когда удалось продрать глаза и добраться до ванны. Помятая, с седой щетиной и мешками под глазами, она могла порадовать взгляд лишь погрязшего в человеконенавистничестве мизантропа. Подав мне завтрак, который лучше было назвать поздним обедом, отошла к буфету и замерла там памятником пушкинскому Командору. Считала, видно, от избытка воспитанности, что этикет обязывает ее составить гостю компанию, но к столу присесть не захотела. Оно и понятно, перегаром от меня разило, как из пивной бочки. Точно так же вела себя и моя любимая собака, когда после застолья я выводил ее гулять. Стоя рядом со мной в тесном лифте, пес как только мог отворачивался. Сам хозяин коттеджа, бросив меня на съедение домоправительнице, укатил в Москву. Умел, не в пример мне, держать удар, мог выпить ведро, после чего вкалывать весь день, как ломовая лошадь.

Сидя в длинном Мишкином халате за сервированным столом, я, должно быть, напоминал кого-то из персонажей «Мертвых душ», и хорошо, если не Плюшкина или Коробочку. Ковырял без энтузиазма вилкой в глазунье, стараясь не встречаться взглядом с хранительницей Мишаниного очага. Неизбежные в подобных случаях сумерки души показались бы праздником в сравнении с тем, что я испытывал. К муторности тяжелого похмелья добавилась вынесенная из ночного кошмара обреченность, с которой скот плетется на бойню. Но самое скверное заключалось в том, что я прекрасно помнил не только то, что говорил Нергаль, но и свои при этом мысли и ощущения. Воспоминания эти отдавались в сердце тупой болью, я чувствовал себя мухой, прижатой пальцем вивисектора к стеклу. Смотрел с животной покорностью судьбе на себя со стороны и понимал, что меня проще пристрелить, чем вернуть к жизни.

Могла ли понять мое состояние затянутая в платье, какие носят институтки, женщина! Синий чулок, ходячий упрек вывалявшемуся в грязи греха человечеству. Удалилась, не вынеся скорбного зрелища, на кухню. Вернулась, неся себя с достоинством, цокая по паркету каблуками. Поставила передо мной тарелочку с бутербродом с красной икрой, а рядом еще одну с маринованными огурчиками. Аккуратненько, интеллигентно. Наполнила рюмку для вина водкой. Молча, со спокойствием египетского сфинкса. Я поднял на нее больные глаза. Выражение строгого лица не изменилось. Ни звука, ни упрека, ни тени улыбки.

Выпил, страдая лицом, и потянулся к закуске. Благодетельница взялась за бутылку налить вторую, но я ее остановил. Не хватало только на старые дрожжи нализаться и окончательно подорвать ее веру в человечество. Да и сердце предательски падало, как бывает, когда самолет проваливается в воздушную яму. Как же был я к ней несправедлив! Как не разглядел материнского чувства к обормоту? Нет, не инженер человеческих душ, действительно, сантехник. Орудовать бы тебе разводным ключом да унитазы чинить, а ты, туда же, лезешь с грязными сапогами в тонкие материи!

Получасом позже знакомый шофер подал к подъезду машину. Домоправительница вышла пожелать мне счастливого пути. Картина, парная шедевру кисти Рембрандта: «Проводы блудного сына». Врать не буду, на колени не вставал, но сухую, холодную руку поцеловал с чувством искренней благодарности, а садясь в представительский лимузин, заметил, что женщина крестит меня в спину. Добрая душа, понимала, что надеяться мне больше не на кого!

Родной город, писал Генрих Бёлль, это город знакомых лиц, и прадед мой, державший извоз на Пресне, наверное, с ним бы согласился, только меня там никто не ждал. Возвращаться не было никакого смысла, но я возвращался, как делал это всегда. Открывал двери, отворять которые не стоило, разговаривал и пил с людьми, зная, что пустыми и никчемными. Окуджава сравнил москвичей с муравьями, по мне, так лучше бы с микробами, а женщин, из уважения к ним, с инфузориями-туфельками. У муравьев есть коллективный разум, у столичных обитателей и с индивидуальным проблемы. Возрастающее не без помощи мигрантов, их количество все никак не перейдет в качество, да и вряд ли теперь стоит на это рассчитывать.

Брюзглив стал, думал я, глядя на меняющийся за окном пейзаж, верный признак надвигающейся старости. Остановил машину у первой же аптеки и вышел купить валидол. Хотелось в точности такой же, как у родителей, в круглом алюминиевом контейнере, но продавали его бумажными упаковками, словно банальный аспирин.

– Может быть, посоветовать вам что-то другое? – спросила девушка в белом халатике, скорее всего практикантка. – Скажите, что вы чувствуете?..

Вопрос поставил меня в тупик, женщины последнее время моим внутренним миром не слишком интересовались. И правда, что же такое я чувствую?.. Что споткнулся, чувствую, и переставляю ноги, чтобы не упасть, и чем больше бегу, тем больше падаю. И так последние двадцать лет. Но милым девушкам о таких вещах не говорят. Стоит только начать жаловаться, и будешь приставать к прохожим на улице и рассказывать им в подробностях своей анамнез вперемежку с подробностями биографии. Но холодок под языком подействовал, боль немного отпустила.

В почтовом ящике, давно в него не заглядывал, обнаружились несколько счетов и длинный конверт с моим адресом и выведенными готическим шрифтом латинскими буквами: I. – J. Е, сунул его в карман плаща. В лифте поднимался с надеждой, что портрета в кладовке не обнаружу. Это решило бы все проблемы, превратив последние несколько дней в плод моей разыгравшейся фантазии. Не было ни Морта, ни Нергаля, ни Клары, а только один большой мираж. Я видел их в своем сладком сне, как случалось и раньше, когда сюжет романа начинал обрастать характерами.

Вот все и объяснилось, думал я, выходя из лифта. На подсознательном уровне, втайне от себя я прицениваюсь к новой вещи. И название придумал: «Канатоходец», и приступил бы уже к работе, если бы не дурацкий звонок Потапенко и эта история с многоликим дознавателем.

Открыл ключом дверь и прокрался к чулану… картон стоял, лицом к стене, накрытый махровым полотенцем!

«Это ничего не значит! – сказал я себе, возможно, вслух. – Ничего не меняет!»

Это меняло все, совсем все. Вообще говоря, существование в природе Клары не делало реальными встречи с месье и черным кардиналом, но интуиция, а ее не обманешь, подсказывала, что я их не выдумал. Надо было успокоиться и попытаться найти в этом мире хоть какую-то опору. Отнес картину в гостиную и поставил ее, как в день обретения, на стул. Снял полотенце, отошел на несколько шагов и только тогда обернулся. Встретился с собой глазами. Хмурыми, напряженными. Опустился в стоявшее на том же месте кресло.

Ну и что ты мне теперь скажешь? О чем предупредишь?

Портрет молчал, смотрел на меня со знакомой кривенькой ухмылочкой, от которой мне стало не по себе. Таким меня видят люди, а вовсе не улыбающимся с книжной обложки. Но ведь тот, глянцевый, не смог бы написать то, что удалось мне! Лицо на картоне дрожало и двоилось, будто силилось, но никак не могло улыбнуться.

Полез в поисках сигарет в карман плаща и наткнулся на конверт. Хорошие новости сообщают лично, в крайнем случае по телефону. Разорвал с дурным предчувствием плотную бумагу. Прочел:

«Уважаемый Николай Александрович! Уверены, это обращение не станет для Вас неожиданным…»

Дочитал до конца. Поднял взгляд на портрет, он саркастически ухмылялся. Руки тряслись, как после отбойного молотка.

Прошептал беззвучно:

– Нет!

Заорал так, что картинка перед глазами пошла кругами:

– Нет! Нет! Нет!..

Черты лица портрета смялись, с разинутым ртом он напомнил мне «Крик» Мунка, картину, несущую людям безумие. Ничего гадостнее в живописи я не знал. Были бы деньги, скупил бы все копии и замазал гаденышу дегтем его поганую пасть. Издевательски усмехаясь, на меня смотрел дьявол. По-приятельски подмигнул:

– А ты думал, с тобой в игрушки играют!

Мир раскололся. Прошедшая через Вселенную трещина отрезала меня от того, что было моей прежней жизнью. Морда продолжала щериться:

– Ты же прекрасно знал, что все так и будет!

Мысль пришла единственная, страшная: пропал! совсем пропал! Сидел, не двигаясь. Тело налилось свинцом, руки стали неподъемными. Не было ни грусти, ни сожалений. Что остается человеку от прожитого? Несколько не связанных между собой мгновений, послевкусие прошедшей жизни. Как ни складывай, цельная картина не получится. Их не выбирают, они живут в тебе сами по себе, приходят застывшими фигурами, выхваченные стробоскопом памяти из небытия.

Вспышка белого света.

Кладбище. Над верхушками голых деревьев синеет пронзительно-яркое мартовское небо. В пронизанном солнечными лучами воздухе кружатся редкие снежинки. Стоим вдвоем у холмика свежей могилы. Прислоненной к кресту, фотография улыбающейся матери. Отец говорит, что всегда не любил фильмы с ушедшими из жизни актерами. Оказалось, они учат смирению. А еще тому, что ничто не проходит бесследно. Помолчав, добавляет: в этом надежда. Просит: надень шапку и иди, я еще немного постою. Я не ухожу, стараюсь не смотреть, как он беззвучно плачет.

Вспышка белого света.

Пустое кафе. Дашка уплетает за обе щеки пирожное. Говорит:

– Ничего у нас с тобой, Гречихин, не получится!

Улыбаюсь:

– Я и не рассчитывал!

– Как, – удивляется она, – почему?

Мне бы, идиоту, промолчать, но кто-то буквально тянет за язык. Интересно посмотреть, как дернется лапка лягушки, когда к ней прикоснутся электричеством.

– Думал, прочтешь пьесу, подскажешь, как сделать текст напряженным, появятся же у тебя эмоции! А ты, дуреха, талдычишь про запятые. – На голубом глазу поясняю: – Когда много пишешь, чувства замыливаются. Зато теперь я знаю, что творческий вымысел первичен, жизнь тащится за ним, как собачонка на веревочке…

Знакомая по институту смотрит на меня, ничего не понимая. С негодованием морщится:

– И для этого ты постарался меня в себя влюбить? – Не может поверить. – А если бы я действительно в тебя втрескалась?..

Что я могу ответить? Пожимаю плечами:

– Сама знаешь, искусство требует…

Не договариваю, ей этого и не надо.

– Тебе никто не говорил, что ты подлец?.. – Встает из-за столика. – А еще дурак, ничего не смыслишь в женщинах! Зачем сказал?

И, поразмыслив, дает мне увесистую пощечину.

Вспышка белого света.

Курилка в подвале Ленинки. От дыма першит в горле, щиплет глаза. Старик просит угостить сигареткой. Руки в пятнах, пальцы желтые от табака. Живой скелет, кожа да кости. Костюмчик выутюжен, сидит, как на вешалке. Из застегнутого воротничка рубашки без галстука былинкой морщинистая шея. Рот шамкает, трудно разобрать слова.

– Иконы мироточат… в храм Гроба Господня на Пасху нисходит огонь… Пушкин – других доказательств не нужно! – Касается моего рукава легкой, как пух, рукой. – Болдинская осень, разве не явленное Богом чудо! Кроме творчества, ничего в этой жизни нет. – Беззубо улыбается. – Знаете, почему старики говорят друг другу «ты»? Не из панибратства, из сострадания. А табачок у вас хорош, благодарствую!

Свет весеннего дня за распахнутым в Москву окном начал угасать, в комнате воцарился полумрак. С прислоненного к спинке стула картона на меня с сочувствием смотрел святой. Лик его, сложившийся из цветных, с острыми гранями пятен, был печален и строг. Такая светлая, несущая благую весть религия, а православные подвижники на иконах никогда не улыбаются, смотрят на мир только что не со скорбью. Может, прозревают судьбу страны? Будда радостен и доволен жизнью, что же мы-то с собой так, будто сами себе враги? В храмах пахнет ладаном, мерцают золотом оклады, горят свечи…

Свечи?.. Как же мог я забыть! Обещал ведь, если выберусь живым из замка, поставить самую толстую и дорогую. Можно юродствовать, можно всю жизнь изгаляться, а идти-то, кроме как в церковь, русскому человеку некуда! В нее да в кабак. Портрет убирать не стал, сунул под язык таблетку валидола. Боль превратилась в ноющую, с такой можно жить.

К ночи похолодало, из-за этого, скорее всего, меня и знобило. Вышел из метро на Пресне, напротив зоопарка. Родные все места, здесь жили поколения моих предков. Городская суета затихала, на Заморенова зажигали фонари. Шел бездумно, ноги сами несли в храм Иоанна Предтечи, где когда-то меня крестили. Человек не воцерковленный, я приходил сюда, постоять под старыми, расписанными еще Васнецовым сводами, замедлить свалившийся в галоп бег времени. Слушал, не вдаваясь в смысл слов, певчих на клиросе, а то и проповедь священника, и чувствовал, что принадлежу этому месту по праву, что вернулся домой.

В самые трудные годины страны двери этой церкви оставались открытыми, приняла она меня, припозднившегося, и на этот раз. Поднялся, перекрестившись, по ступеням. Служба закончилась, прихожане разошлись. Поставил в полутемных приделах свечи, произнес, как умел, молитву. У иконы своего небесного покровителя, Николая Чудотворца, задержался. За колонной кто-то истово бил поклоны:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

Молящегося видеть не мог, но голос показался знакомым. Никогда раньше его не слышал, но что-то подсказывало, кому он мог принадлежать. Заглянул, сдерживая охвативший меня трепет, за угол и обомлел. Высокий, с прямой спиной старик осенял себя крестным знамением. На широко развернутых плечах перехваченная по поясу веревкой власяница, на босых ногах стоптанные сандалии, в каких, наверное, ходили во времена Христа. Таким, с гордо посаженной седой головой, я его себе и представлял. Таким, независимым и человеколюбивым, прошел он с посохом в руке по страницам романа. Апостол!

Едва не двинулся умом от свалившегося на меня счастья. Как же нужно было мне его повстречать! Как мечтал я когда-то оказаться после смерти у него в услужении! Выступил из-за колонны, готовый припасть к его ногам, но старика уже не было. Обернулся, он закрывал за собой дверь. Забыв, где нахожусь, бросился за ним бегом. Скатился сломя голову по ступеням на улицу, едва не сбив его, крестившегося, с ног.

– Апостол!

Выдохнул и умолк, не в силах ничего больше сказать. Старик смотрел на меня с доброй улыбкой, с какой взирал на этот мир в последней главе романа, прежде чем стереть темную нечисть в порошок. Светился изнутри, как будто только что сошел с иконы.

– Я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Да, святой отец! Грешен, хотел бы исповедоваться…

– Тогда вернись в храм, настоятель еще не ушел! Очень достойный человек, он не откажет…

Я мотнул несогласно головой:

– Нет, святой отец, выслушайте вы, мне очень нужен ваш совет!

– Не называй меня святым, я такой же грешный мирянин, как и ты! Быть святым во все времена трудно, а в выпавшее нам с тобой и подавно. Вижу, тяжко тебе, а ты помолись Господу и претерпи, и будет тебе облегчение страданий…

– Нет, апостол, нет, не в тяжести дело! Скажи, может человек потерять душу?

Смотрел в его лучистые глаза с надеждой. Он отвечать не спешил, собрал в кулак красивую седую бороду, пожевал в задумчивости губами.

– Для начала ее надо иметь! Если спрашиваешь из праздного любопытства, не стоит сотрясать воздух, если дело серьезное…

– Серьезнее не бывает! По краю геенны огненной хожу, еще шаг и случится грех, сравнимый только с Иудиным! Грех перед Господом, перед всеми людьми, перед детьми нерожденными…

– Эка тебя! – покачал головой апостол.

– Слаб я, не справиться одному, опутан по ногам и по рукам…

Старик упер подбородок в грудь и задумался. Кустистые брови хмурились, высокое чело избороздили морщины. Сказал просто:

– Господь не по силам испытаний не посылает! – Прежде чем продолжить, еще немного помолчал. – Святой Серафим учил: спасись сам и вокруг тебя спасутся тысячи. Жизнь не рай и не ад, и даже не чистилище, она дается человеку определиться, куда лежит его дорога. Проживая ее, он тем самым выбирает дальнейшую свою судьбу: в райские кущи ему, где душа будет продолжать трудиться, или в преисподнюю, где душевная лень утянет его на дно прозябания в вечности… – Пожал костистыми плечами. – Помочь тебе с выбором никто не может, а только предупредить: берегись лжепророков, они суть волки, приходят в овечьей шкуре! – Взгляд апостола потеплел, из уголков глаз разбежались смешливые морщинки. – Такая вот у нас, раб Божий Николай, получается фенечка…

Перекрестил меня троекратно и собрался было уходить, но я схватил его за рукав. Стараясь не обидеть, старик аккуратно высвободился.

– Порвешь, вещь старозаветная, винтаж!..

– Постойте! У меня такое чувство, будто что-то пронеслось перед глазами…

– И ты не понял, что это было?.. – улыбнулся он сочувственно. – Жизнь, твоя жизнь!

И, повернувшись, пошел, опираясь на посох, вниз по переулку. Я смотрел ему вслед, пока прямая, с гордо посаженной головой фигура не скрылась за углом. Руку дам на отсечение, если при этом он касался поношенными сандалиями земли…

15

Если не церковь, то кабак! Ничего отчаявшемуся человеку не остается, как метаться между ними в поисках облегчения. То бьет в раскаянии поклоны, то пьет, только бы забыться, горькую.

Рыночек неподалеку от станции метро сворачивался, торговый люд запирал ларьки. Мусора за долгий день накопилось с избытком, и таджики взялись за метлы. Стоявший над Скандинавией антициклон сдвинулся к югу, и на Москву при ясном небе дыхнуло арктическим холодом. По крайней мере, так говорили метеорологи, только разве их птичий язык поймешь. В деревне, думал я, обходя стороной установленный на площади контейнер, должно быть, лег туман, а по-над речкой так точно. Небольшая, заросшая по берегам камышом, она была мелкой, купаться со всей округи приезжали на плотину. За ней начиналось колхозное когда-то поле, одичавшее, испятнанное порослью березняка, где по осени собирали грибы.

На ящиках у входа в рюмочную покуривали двое. Так, повстречайся они при жизни, могли бы беседовать Будда с Конфуцием. И проблемы обсуждали бы те же, все больше про то, что такое жизнь. Приветствовали меня, с кем-то спутав, словно старого знакомого. А может быть, традиция у завсегдатаев заведения такая, поскольку все пьющие – братья, если не по разуму, то по несчастью.

В полуподвале было все так же накурено, под низким потолком висел ровный шум голосов. Народу набилось порядочно, но Джинджера я увидел сразу. Он стоял за стойкой один, глядя вполоборота в высокое оконце, и совсем не походил на того вертлявого малого, с которым я в прошлый приход сюда познакомился. Приличный клетчатый пиджак, темные брюки, туфли, все, как у людей. По части прикида мы как бы поменялись с ним местами. Помахал, словно ждал, что приду, мне рукой. Был почти трезв, но сух в общении, как если бы без объявления войны на него напала философическая грусть.

Приветствовал меня на той же ноте, на которой мы с ним расстались:

– Что, плохо?.. А ведь я тебя предупреждал!

И, ничего не добавив, стал пробираться между спин посетителей к прилавку. Принес полный стакан и бумажную тарелочку с канапе, поставил передо мной. Молча, с сознанием собственной значимости. Небрежным движением присовокупил к угощению пачку дорогих сигарет и замер выжидательно напротив.

– Навоз продал? Гуляешь?..

Так говаривала бабушка, когда к нам с тортом в руках заявлялся мой беспутный дядька. В остальное время, как можно было догадаться, он перебивался с хлеба на воду. Причиной всех его несчастий была принадлежность к цеху поэтов, которая, с одной стороны, не позволяла снизойти до службы, а с другой – обрекала на жизнь впроголодь. Стихи его и раньше редко печатали, а с приходом в страну разрухи людям и подавно стало не до них.

– А ты что, держишь меня за бомжа? – скривился Джинджер. – Не сомневался, что вот-вот сюда заявишься…

– Интуиция?.. – предположил я, не скажу, что без издевки. Не знаю почему, но его вид и манеры пресыщенного жизнью сноба наводили меня на ироничный лад. Может быть, потому, что контрастировали с успевшим сложиться образом.

– И она тоже, – кивнул Джинджер и пододвинул ко мне водку. – Пей, рассказывай!..

Утверждать, что я сильно сопротивлялся, означало бы погрешить против истины. Опустошил стакан в несколько глотков и потянулся к бутерброду. Он смотрел на меня изучающе, заметил глубокомысленно:

– Да-а, досталось тебе не по-детски…

Тему мог бы не педалировать, я и сам знал, что выгляжу не очень. Закурил, щелкнул по пачке пальцем так, что она заскользила по мрамору столешницы. Поймав ее, Джинджер уставился на меня выжидательно, похоже, рассчитывал, что вот-вот начну исповедоваться. Ошибался. Кто бы сомневался, я, конечно, грешник, только вряд ли нашлись шутники, рукоположившие его в священники. Устал, выдохся, вот и весь мой сказ…

Он меня не торопил. Вытряхнул сигарету и принялся по привычке ушедших времен разминать ее в пальцах. Крошки табака сыпались на пол. Заметил походя, словно не придавал словам значения:

– Ты, помнится, жаловался, мол, достают тебя твои персонажи… – И в той же вальяжной манере заключил: – Правильно, между прочим, делают, заслужил!

Мои расширившиеся до естественных пределов глаза полезли на лоб. Джинджер, как ни в чем не бывало, продолжал:

– Накажут тебя, как пить дать накажут, но особенно-то не переживай, у жизни на каждого поставлена мышеловка с индивидуальной наживкой…

Я аж захлебнулся от негодования. Да кто он такой, чтобы говорить подобные вещи! Что себе позволяет? Кому вообще какое дело, что со мной происходит! Я к нему, можно сказать, как к другу, с открытой душой, а он!.. Полез в карман, швырнуть в морду негодяя деньги за водку, но Джинджер был к этому готов, руку мою попридержал:

– Не кипятись, пойдешь отлить, сапоги прожжешь! Я ведь не просто так клювом щелкаю, я твой роман полистал…

Сунув в обрезанную банку из-под пива остатки выпотрошенной сигареты, вытряхнул из пачки другую. Поднес к ней, не спуская с меня взгляда, зажигалку. Этакий скучающий, пресыщенный жизнью сибарит. Зная, с кем имею дело, я ему не поверил. Врал, скотина, даже улыбочку издевательскую не потрудился с губ стереть.

– Возведенный во времена Крестовых походов замок, – продекламировал Джинджер, – стоял на вершине неприступного утеса. – Не удержался в рамках взятой на себя роли, похвастался: – Идеальная актерская память, воспроизвожу текст страницами. Хочешь, могу монолог Сократа?..

Я все еще ему не верил.

– Но как?..

Улыбка наглеца стала самодовольной.

– Элементарно, Ватсон! Когда бабки из кармана доставал, визитка и выпала. Как же, как же, член Союза писателей, лауреат каких-то там премий! Спишь, наверное, зажав карточку в кулачок, чтобы, проснувшись, не забыть, какой весь из себя знаменитый… – Стряхнул в банку пепел. –  Только вот что, Николай Александрович, я тебе скажу: сказочки твои для взрослых портят им жизнь!..

– Это еще почему?

Много всяких глупостей я наслушался от читателей, еще больше от критиков, но это утверждение было чем-то новеньким.

– А так! – сделал он жест рукой, свидетельствовавший о его артистическом прошлом. – Давая людям надежду, ты не думаешь о том, что им возвращаться в мир, где их поджидают несправедливость и жестокость. А это, старичок, больно! Идеалисты и романтики – самые вредные из тех, кто берется за перо, им, чтобы не баловались с чувствами человека, надо в раннем детстве отрывать руки. Живет он себе, в ус не дует, не подозревает, что необязательно погружаться каждый день без акваланга в гнусности окружающего бытия, а тут ты со своей писаниной. Посмотри, придурок, какой существует рядом восхитительный и красочный мир! В нем царят радость и любовь, и люди живут не мелочными интересами, а глубокими чувствами и страстями. В нем нет места посредственности, а зло наказуемо, и беззащитный человек, в силу тонкости отпущенной ему Господом души, начинает верить, что так оно и есть, а если нет, то может и должно быть…

Худое лицо Джинджера перекосила кривенькая ухмылочка.

– Только стоит ему захлопнуть книжку, – продолжал он, подражая тону опытных сказительниц, – как жизнь освежает его восприятие дубиной действительности из-за угла! Затертость пыльных чувств затыкает кляпом рот, от непотребства происходящего вокруг хочется реветь белугой, а еще надо зарабатывать деньги. Ими измеряется все. О них думают и говорят. Ради обладания ими продают себя и других, лгут, притворяются, совершают подлости. И до горемыки начинает доходить, что его элементарно кинули. Тогда он воздевает руки к небу и вопрошает: за что, Господи, ведь я в эту сказку поверил! Лучше уж жить скотом среди скотов, сирым и убогим, в толпе не различить…

– Но я… – попытался я вставить слово.

Джинджер поморщился:

– Ну, что – ты?.. Памятник надо поставить, в ножки поклониться тем, кто со страниц книг и экранов телевизоров выплескивает на голову обывателя потоки крови и говна! Встряхнется он по-собачьи, оглянется по сторонам и видит, что все совсем не так плохо и собственная его жизнь где-то даже удалась. Никто не грабит и не насилует, в руках стакан и кусок колбасы, что еще надо? Не говори слепому, что его любимая уродлива, не обманывай несчастных, будто со дна помойки виднее звезды! Жили себе, понурив голову, и ничего, так и будут жить…

Раздавил со злостью сигарету о край импровизированной пепельницы.

– Ав целом мне роман понравился! Особенно удался Нергаль, стоит, мерзавец, перед глазами, как живой…

Пожалуй, даже слишком, особенно в свете последних событий! Обвинения Джинджера были конечно же несправедливы, только что я мог ему возразить? Опубликовав текст, автор не вправе что-либо пояснять, а только покорно терпеть, когда его пинают ногами. Зная об этом не понаслышке, я тем не менее открыл рот и начал произносить какие-то слова, но очень скоро обнаружил, что говорю не о романе, а о себе, о том, что в последнее время со мной произошло. Как так случилось, не знаю, видно, наболело и прорвало плотину. Не хотел ведь рассказывать, а выложил все как на духу. Так поверяют сокровенное случайно встреченному попутчику, так лицом в колени матери утыкается обиженный ребенок.

Говорил спокойно, возможно даже рассудительно, как о чем-то виденном со стороны. О ночном визите месье, об обуявшем страхе, когда в пустом доме скрипнула половица, о том, как с листа бумаги шагнули в мою жизнь ангел и бес. Пожаловался на выходки и гримасы двуликого портрета, описал пейзаж под черным, беззвездным небом. Когда перешел к устройству замка и внешности его обитателей, Джинджер замахал рукой, заторопил:

– Читал, знаю!

Забыв о вальяжности и снобизме, метнулся за новой порцией снадобья к прилавку. Вернулся со стаканами в руках и снова вперился в меня взглядом. Слушал внимательно, но о предложении Нергаля я упомянул лишь вскользь, рассказывать язык не поворачивался. Сказал только, что получил от черного кардинала предложение, от которого нет возможности отказаться.

Джинджер рассмеялся, похлопал меня панибратски по плечу:

– Будь добр, не пересказывай мне содержание «Крестного отца»…

– Эх, если бы! В юриспруденции существует понятие обстоятельств непреодолимой силы, когда человек не властен над ситуацией, нечто похожее со мной и произошло. В омут затягивает, а сил сопротивляться нет… – Посмотрел ему в глаза: – Мне не вырваться!

Возвращаясь в прокуренный мир рюмочной, огляделся по сторонам. Потянулся за сигаретами.

– А сегодня с час назад повстречал в церкви апостола…

– Да ну? – удивился Джинджер, чиркая зажигалкой. – Я его отлично помню! Такой высокий, мосластый, с львиной гривой седых волос. Здорово он с камарильей Нергаля расправился.

Я не дал ему пуститься в воспоминания о том, чего он знать не мог:

– На мою просьбу о помощи старик ответил словами из романа! – Прикурил, поводил кончиком сигареты по краю обрезанной пивной банки. – Сказал, не по силам Господь испытаний не дает…

Глаза слезились от дыма, лицо единственного моего слушателя начало расплываться. На нем появилось выражение, какое бывает у людей, сидящих в ногах кровати умирающего.

– А что ты хотел услышать, – удивился он, – если разговаривал, по сути, сам с собой? Пугаешь себя и сам же боишься, строишь миражи и пытаешься потрогать их руками. Если это еще не психиатрия, то до нее уже недалеко…

Я вертел в пальцах полный водки стакан и раздумывал, не плеснуть ли ему в физиономию. Ругал себя, что все рассказал.

– А не пошел бы ты к чертовой матери!

– Хорошее предложение, – согласился Джинджер, – я бы с удовольствием, если ты покажешь дорогу…

И вроде бы ничего особенного не сказал, а мной вдруг овладела злость. Давно такого не было, чтобы все внутри вскипело. Придвинувшись к нему, прошипел:

– Если ты, сволочь, еще хоть раз выкинешь одну из своих шуточек, убью!

– Учту! – кивнул Джинджер, как если бы разговор носил сугубо деловой характер. Только тут есть одна маленькая закавыка: до следующего раза надо еще дожить, в то время как для одного из нас это выглядит проблематичным. Судя по всему, погрузившись с головой в мир фантазий, ты потерял ощущение реальности, а заигрывания со смертью и подавно ни к чему хорошему не приводят. Нечто похожее переживали Есенин и Маяковский, не смог уйти от своего «Демона» Лермонтов. Не получилось это и у Врубеля, с той лишь разницей, что тот преследовал его с холста и загнал в конце концов в психушку. Для Достоевского расплатой за сюжеты стала эпилепсия, и даже наше всё, но это строго между нами, не с бодуна написал: пора, мой друг, пора, покоя сердце просит… – Уставился на меня без тени улыбки. – Диагноз?.. Он у всех один: осложненная муками творчества непереносимость принадлежности к человечеству!