Текст книги "Звездный штрафбат"

Автор книги: Николай Бахрошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Да, здесь нам – не там, это было понятно без слов.

Похоже, здесь не только все по уставу, по самой его мельчайшей буковке и запятой! – догадывались бывалые солдаты. И в окнах казармы никто не торчал, не глазел и не зубоскалил на вновь прибывших, заметили многие. Тоже – выражение лица подразделения…

Дисциплина!

Самый верный способ достать бойца до печенки – это устроить ему полностью уставную жизнь, так как на каждый чих обязательно найдется свое запрещающее правило. Это не я придумал, это из краткого руководства по военно-прикладному садизму, неувядаемому еще со времен первых построений в фалангу…

– Это что же, здесь все время так? – протянул сквозь сжатые зубы мой сосед по строю, невысокий, щуплый мужичок лет под сорок.

– Как так? – переспросил я тем же хитрым, неслышным манером.

Мой сосед скосил на меня глаза, но ничего не ответил. Все понятно, на мне – офицерская форма, хоть и без знаков различия. Значит, меня в игру не принимают, чураются. Я уже заметил настороженное отношение к себе нашей случайной команды (или этапа, как правильнее?), сплошь состоящей из солдат и сержантов. Кроме меня был еще один тип в форме офицерского образца, но это именно «тип», слишком сытые ряшка и брюхо, как при беременности. Из интендантов, наверное, эти всегда отличаются от строевых, как роженицы от фотомоделей. Кстати, довольно комичное сочетание – красная морда с тремя подбородками записного складского ворюги и постная мина несправедливо оскорбленной невинности…

Хоть и плевать, но все равно обидно…

В боевых отрядах нет особой разницы между солдатами и офицерами, вместе грузятся в «утюги», вместе идут в бой, умирают, выживают, но там спайка выковывается на горячем. А тут еще придется доказывать, что ты не шкура, не трус, не держиморда и не хрумкал на обед и на ужин рядовой и сержантский состав. Только этого, конечно, мне не хватало для полного счастья бытия…

– Что, солдат, стоять надоело? – неслышно спросил кто-то сзади, словно ветер прошелестел.

– Ему топчан нужен. С антиграв-матрацем и выбором эротических массажей, – откликнулся другой голос.

– А на топчан кого изволите?

– А вот хотя бы Дуняшку Кулакову! Во деваха! Как обхватит мозолистой рукой, так и не оторвешься!

Машинально я зыркнул по сторонам. Но женщин-солдат среди нас не было, а у мужчин шуточки про Дуньку Кулакову, самую ухватистую из боевых подруг воина, не увядают, наверное, со времен царя Гороха Завоевателя. Так что никакого нарушения политкорректности по отношению к противоположному полу, одна тоскливая сексуальная недостаточность, обычная жеребятина в узком мужском кругу.

Я сильно подозреваю, что и у наших армейских дам в их интимном междусобойчике есть какой-нибудь фольклорный Ваня или Джон Пальчиков, мастурбатор-затейник и заводила по части оргазмов…

– Ладно… Насели, обрадовались, – проворчал мой сосед.

Несмотря на короткую стрижку, он все равно выглядел растрепанным, нахохленным, словно маленькая, но драчливая птица-синица. Черты лица у него были острые, а нос неожиданно вздернут вверх. На соседе еще оставалась темно-синяя форма космодесантника со споротыми нашивками и следами от двух содранных наград на груди. Значит, из ветеранов. В нашей команде все были из солдат, на многих – следы от нашивок за ранения и выцветшие пятна от орденов и медалей. Бойцы, словом, вполне достойные, с такими воевать можно, сразу определил я. Это слегка успокаивало. Притремся со временем, проблемы коммуникации – не самые насущные на текущий момент, решил я.

Скажу честно, практически всю дорогу сюда я проспал, все предыдущее недосыпание навалилось разом, и только теперь я начал по-настоящему присматриваться к товарищам по несчастью…

Универсальное выражение «товарищи по несчастью», применительно сразу и к прошлому, и видимо – к будущему, пришло мне в голову…

– Топчан не топчан, а стоишь тут и пялишься, как баран на бульдозер! – продолжал скрипеть мой сосед. – Никому и дела нет, что ты уже второй день не жравши… Хоть бы пару сухпаев кинули в отсек, так нет, и не подумал никто… Так загнешься – и никто не заметит…

Мужик явно любил поговорить, в смысле – пожаловаться на общую безрадостность бытия. Здесь ему, похоже, будет полный простор. Достаточно просто глянуть на песчано-серый пейзаж за забором части, как сразу начинаешь понимать, что это за безрадостная штуковина – наше так называемое бытие…

– Завоняешь – заметят. Лопатой соскребут да и выкинут куда-нибудь, – оптимистично пообещали сбоку.

– Во, идут, кажется! – оживился мой сосед. – Ну, наконец-то, а то стой тут – папуас папуасом…

– Ничего, сейчас они из тебя сделают страуса на яйцекладке, – многозначительно пообещал кто-то.

– Штрафник стоит, а срок – идет! – сзади блеснули поговоркой на заданную тему.

– Отставить разговоры по стойке «смирно»! – гулко рявкнул сержант. – Обурели, сволочи, зажрались!

Вот это уж совсем не по адресу, в животе давно уже кишка с кишкой перекрикивались. Мой сосед прав – даже сухпай из питательных брикетов, вкуса соломы, пережеванной лошадью, пошел бы на ура при таком отчаянном настроении желудка…

Офицеров, правильнее – офицер-воспитателей, «оводов», было трое. Впереди шли два первых лейтенанта (как мы узнали впоследствии – Гнус и Куница) и за ними, поигрывая легкомысленной тросточкой, словно гвардейским стеком, долговязый капитан с острым, вытянутым лицом и поджатыми в нитку губами. Сам комбат Диц, божье наказание для всего личного состава штрафбата «Мститель».

Заметив их, сержант с облегчением крякнул и ринулся навстречу – рапортовать о доставке.

Тоже показательно, отметил я про себя, обычно военные полицейские с высоты своего фискального положения не считают нужным просто козырнуть строевому офицеру, а попробуешь одернуть – и лучше бы не пробовал. Эти всегда найдут к чему придраться, из ничего состряпают такую самодвижущуюся телегу о пяти колесах с пропеллером – потом замучаешься доказывать, что ты не верблюд, потому что у тебя горбов нет и ты не жрешь колючки с куста… А тут – полетел, как молоденький, и честь отдал по всем правилам, и руки по швам зафиксировал, и грудь выпятил, сделав вид, что под ней не брюхо, а торс.

О-хо-хо, куда ж мы попали?..

– Вольно, сержант, вы можете быть свободны, – милостиво разрешил комбат.

Голос у него был тихим, но в нем явно угадывались нотки потенциального басовитого рыка.

На лице – устало-брезгливая гримаса философа, вынужденного жить среди сплошных идиотов. Похлопывающий по офицерской обувке стек и брезгливая мина – это первое, что бросалось в глаза…

Сержант с удовольствием, даже не оглянувшись на нас, отправился быть свободным. А мы – нет, конечно. Нам, к сожалению, оставалось только проводить его завистливыми взглядами…

* * *

Нет, с первого взгляда капитан Исаак Диц не производил впечатление матерого людоеда, ухмыляющегося во весь саблезубый рот от воспоминаний о старых жертвах и предвкушения новых. Он даже не носил на шее ожерелья из вяленых ушей штрафников и не перебирал в пальцах памятные четки из выбитых передних зубов. Серая форма вспомогательных частей космофлота сидела на нем как влитая, выдавая офицера-кадровика, умеющего носить ее, как вторую кожу, но, в остальном, комбат не выглядел матерым воякой. Да и на кителе – только медаль «Доблесть», а это не бог весть какая награда за три года войны.

С виду Диц был высоким, но узкоплечим, скорее, хрупким, даже угловатым, будто кузнечик-подросток. В ярких, карих глазах семита застыла обычная для этой нации вековая скорбь, делающая их особенно выразительными.

Что еще?

Он, например, никогда не выходил из себя, потому что, на мой взгляд, никогда в себя и не возвращался. Все время пребывал в состоянии истерического раздражения, готового сорваться громом и молниями на любую подвернувшуюся голову. Впрочем, когда Диц особенно гневался, то начинал сутулить плечи, словно пристально всматриваться вперед, отчего голова на тонкой шее раскачивалась совсем по-змеиному и выразительные глаза недобро прищуривались. Тогда его зычный баритон с ржаво-вибрирующими интонациями падал почти до шепота, и это уже был полный кошмар…

Потом (очень скоро!) мы узнали, что его нескладная хрупкость только с виду кажется таковой. Одним легким, порхающим ударом Диц, словно кегли, сбивал с ног стокилограммовых десантников, а что касается негромкого голоса – то и он как-то не слишком утешит, если при этом из вас тянут жилы ржавыми плоскогубцами.

«Ты, говно собачье, недостоин даже честной солдатской пули. Утопить в сортире – единственное, что я могу предложить, да и то – слишком почетная смерть для такой сволочи. Даже не знаю, что с тобой делать… – обычно рассуждал он в таких монотонных интонациях распилочного станка, что хотелось повеситься только от его голоса. – По-хорошему, надо бы засадить тебя в холодный карцер суток на тридцать, так ведь сдохнешь там уже на третьей неделе, вы все так и норовите отбросить копыта раньше, чем вам прикажут… А сдохнуть ты должен там, где я скажу, и тогда, когда это будет нужно мне…»

Нет, это еще не ругательства, это его обычная, так сказать, повседневная речь, не достигшая накала гневной патетики…

Пока мы всё так же стояли в одной шеренге и внимали своему новому комбату, первому после бога.

– Вы – штрафники. А что это значит? – даже отчасти проникновенно вещал он, прохаживаясь вдоль шеренги и похлопывая тросточкой по идеально начищенным сапогам. – А это значит, что вы – никто! Еще меньше, чем никто! Вы – дерьмо собачье, отбросы, до которых больше никому нет дела… Кроме меня, разумеется… Хотя, мне тоже нет до вас никого дела! Единственная моя задача – повести вас в бой, чтоб вы быстро и благополучно отдали свои никчемные жизни во славу и процветание демократии…

– Круто… – чуть слышно прошипел кто-то. Диц как будто даже подпрыгнул от удивления:

– Кто-то что-то сказал? – чуть ссутулился он, пристально всматриваясь во всех сразу.

Строй хранил предусмотрительное молчание.

– Все правильно! – кивнул комбат. – Никто ничего не говорил. Никто и не смеет разевать свой вонючий хавальник, когда говорит офицер-воспитатель. Потому что вы – штрафники! У вас больше нет званий, заслуг, прошлого, у вас даже имен и фамилий больше нет. Только клички, которые вам здесь присвоит командование. Я бы сказал, словно у собак, но собаки – благородные животные, в отличие от штрафной сволочи, которая пялится на меня глупыми зенками…

Диц неторопливо прошелся вдоль строя и глянул, как мне показалось, прямо на меня.

– Ты, солдат! О чем ты думаешь?! – он неожиданно ткнул тростью моего ворчливого соседа.

Мысленно я облегченно выдохнул. Если глянуть капитану прямо в глаза, то там не только вековая скорбь. По-моему, еще и хроническое безумие, мерцающее, как звездочки сквозь туманность…

– Пожрать бы, господин капитан! – поделился сосед своими мыслями.

– Три шага вперед! Марш!

Сосед нехотя, вразвалочку, выдвинулся на три шага.

Удар в подбородок прозвучал громко, хлестко и неожиданно. Солдат кубарем отлетел в сторону, вроде бы даже перевернулся через голову. Замер на четвереньках. В серых глазах застыло искреннее детское недоумение. С треснувшей губы на подбородок побежала яркая струйка крови и быстро закапала на пыльный плац.

– Встать! Он встал.

– Смирно!

Он вытянулся. На левой скуле уже явственно обозначилось багровое пятно будущего синяка, а кровь все так же капала с подбородка, уже на грудь.

– Неправильный ответ, – почти ласково объяснил Диц. – Обращаясь к офицеру, вы все должны отвечать – господин офицер-воспитатель, сэр! Я понятно объясняю?

– По-моему, господин капитан, вполне понятно, – не без ехидства вставил со стороны Гнус.

– По-моему, тоже, господин первый лейтенант, – согласился Диц.

Оба лейтенанта стояли чуть поодаль. На равнодушных лицах читалось, что подобное зрелище им не в диковинку. Куница, правда, чуть хмурился, кривя нижнюю челюсть, но, может, он просто ковырял языком в зубах. Может, у него там что-то застряло во время завтрака?

Да, пожрать не мешало бы…

Комбат поднял к лицу руку, туго обтянутую черной перчаткой, внимательно осмотрел ее и легонько подул на костяшки. Зато стало понятно, зачем комбат носит перчатки из толстой кожи. Пальчики бережет…

– Хорошо, повторим еще раз… О чем думаешь, солдат?!

Тот пожевал губами, как будто собирался сплюнуть. Исподлобья глянул на капитана.

– Пожрать бы, господин офицер-воспитатель, сэр!

Второй удар сбил его с ног еще быстрее, чем первый.

– Встать!

Вот поднимался он медленнее.

– Смирно!

– О чем думаешь, солдат?!

– Ни о чем, господин офицер-воспитатель, сэр!

Отбарабанив ответ, солдат слегка прижмурился, ожидая следующего удара.

Подбородок у него был уже весь в крови, да и губы набухли и стали красными, словно накрашенными.

Удара не последовало. Диц всего лишь ткнул его тростью в живот, что, после всего увиденного, выглядело почти как поощрение.

– Вот это – правильный ответ, – одобрил комбат. – Думать – это не для ваших свинячьих мозгов. Думать я вам вообще не советую, для этого у вас есть офицер-воспитатели… Кто такой, солдат?

– Василий Рвачев, 5-й «Ударный», корректировщик…

На этот раз комбат ухитрился одним моментальным движением перебросить тросточку в правую руку и тут же ударил с левой.

Рвачев снова покатился по плацу. С трудом приподнялся на корточки и так завис, ошалело фыркая и мотая головой, будто оглушенная лошадь.

– Я не советую считать, что левая рука у меня менее убедительна! – добавил вслед Диц.

– Ну что вы, сэр! – подхалимски влез Гнус, – я думаю, они уже так не считают…

– И правильно делают… Встать! Смирно! Кто такой, солдат?!

Рвачев на секунду замешкался:

– Не могу знать, господин офицер-воспитатель, сэр!

– Правильный ответ! – одобрил Диц. – Я же говорил – имен у вас больше нет, только клички. Ты – будешь Рваный! – он снова ткнул его тростью, но на это никто, даже сама жертва, не обратили внимания. – Из русских, небось? Точно из русских, – Диц обернулся к своим лейтенантам, – вон как глазами сверлит, как это они говорят – волк тамбовский, я их волчью породу нюхом чую…

Лейтенанты закивали в ответ, соглашаясь с его антропологическими выводами.

– Не могу знать, господин офицер-воспитатель, сэр! – пролаял новоявленный Рваный.

– Правильно, не можешь. Ты теперь ничего не можешь. – Диц брезгливо поморщился, хотя и без того не выглядел кротким голубем. – Еще вопросы есть?

Вопросов не было.

– Спрашивайте, не стесняйтесь, я отвечу… – провокационно предложил Диц.

Вопросов все равно не было. В строю явно собрались люди опытные, понимающие, что в глазах строгого начальства любая инициатива – дисциплинарно наказуемое деяние.

– Хорошо, – удовлетворенно покивал Диц. – Значит, урок понят. Впрочем, это еще цветочки, дорогие мои, ягодки для вас впереди, это я вам могу обещать наверняка… Ротный!

– Здесь, сэр! – откликнулся первый лейтенант Куницын.

– Назови каждому его кличку и распредели по взводам.

– Все ко мне, сэр?

– Точно так, все к тебе. Ты жаловался, что у тебя уголовных слишком много – вот и разбавишь. Представляю, какой будет ночью шухер в казарме… – Диц паскудненько ухмыльнулся, потом строго воззрился на нас. – Слушайте вы, предупреждаю только один раз: два… пусть три трупа – это ничего, это я допускаю, как естественную убыль личного состава… Но если больше… – он многозначительно покачал тростью. – Господин Хиггерс, у вас есть что добавить?

– Ничего, капитан, по-моему, вы все объяснили достаточно понятно, – откликнулся Гнус с той же ноткой слащавого подхалимажа.

– По-моему, тоже! Итак, господа офицеры, займитесь оформлением пополнения…

«Действительно, что тут добавишь», – мысленно согласился я. Разве что плюху-другую Рваному? Но с него, кажется, уже хватит. Досталось мужику… Почти как было у мушкетеров – один за всех! Только на этот раз один за всех – под раздачу!

Да, спектакль. Но – показательный. Мордовал комбат с удовольствием, это было сразу видно…

– Господа офицеры…

Офицеры поспешно выдвинулись вперед. Я понял, авторитет комбата тут непререкаем не только среди штрафников…

Глава 3
Штрафники

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление – Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено – Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг-адмирал Раскин.

П. 14. Особенности транспортировки и содержания личного состава, направленного для отбывания наказания в штрафные части:

1. Транспортировка личного состава, направляемого для отбывания службы в штрафных частях, производится в закрытых отсеках космического и планетарного транспорта с обеспечением аварийной сигнализацией и визорами скрытого наблюдения на случай побегов, внутренних беспорядков, пожаров или иных чрезвычайных происшествий. При этом рекомендуется не доводить до сведения перемещаемых лиц, что в связи с необходимостью повышения боевой активности контингента решением Особой комиссии при Инспекции Генерального штаба было установлено – в срок отбывания наказания в штрафном подразделении засчитывается только время непосредственного участия в войсковых операциях. Сроки транспортировки и непосредственного пребывания осужденных лиц в местах базирования соединений, при исчислении времени отбытия наказания, не учитываются.

Примечание 1. Тем не менее, по прибытии в места базирования, средним и младшим офицерам из постоянного состава штрафбата рекомендуется незамедлительно довести до сведения контингента данное положение. Как показывает практика, оно резко повышает желание контингента принимать участие в боевых действиях. Также, во избежание эксцессов, рекомендуется не доводить до сведения осужденных, что офицерам из постоянного состава штрафных частей в зачет идет весь срок прохождения службы, вне зависимости от ее местопрохождения…

Неизвестная планета.

По слухам – планета Сахара. Место базирования

штрафного батальона «Мститель».

За месяц и двадцать восемь дней

до высадки на Казачок

– Ну вот, а мне Диц и говорит: что у тебя за имя такое – Цезарь? – рассказывал он. – Древнее имя, отвечаю, господин офицер-воспитатель, сэр, папа с мамой меня так назвали, я его не сам выбирал. А он улыбается, как змея, одними глазами и говорит – было у тебя имя Цезарь, будет у тебя теперь кличка Цезарь, мне, мол, нравится, как это звучит: Цезарь, говно качать – шагом марш!

– Авторитетно звучит, – подтвердил я.

– Не то слово… – вздохнул Цезарь.

– А мне дали кличку Кир, – поделился я.

– Тоже – царское имя…

– В смысле – говна качнуть?

– И в этом…

– Не думаю, чтобы они помнили персидского царя Кира. Скорее всего, просто сократили фамилию Киреев, чтобы не забивать мозги… А почему командиры допускают, что уголовные в казарме всю власть забрали? – продолжал я расспросы.

Цезарь отвечал охотно, толково, и, вообще, он мне сразу понравился.

– Да что командиры? Командиры в казарме редко шляются… пардон, изволят почтить присутствием. Их такой порядок устраивает: уголовные – на одном конце казармы, солдаты – на другом, а между ними, как положено интеллигентской прослойке, политические. Все на своих местах, все по полочкам, каждому – по ранжиру, как поленом по морде. И полный порядок! Тишь, благодать и всеобщая штрафная идиллия, – пояснил Цезарь.

Зацепились языками мы с ним в ротном умывальнике, где я курил, примостившись с ногами на подоконнике, а Цезарь, как дневальный, драил медные краны при помощи куска войлока и зубной пасты. Как и в любой воинской части, каждая рота штрафбата «Мститель» занимала отдельное помещение со своим выходом, гигиеническими удобствами и длинным залом самой казармы с рядами сетчатых двухъярусных коек. Словом, варилась в собственном соку. Наша первая рота считалась самой «блатной» из всего батальона. Не в смысле привилегий, конечно, просто здесь уголовные «держали масть».

Этот парень… Нет, не парень, скорее, мужик, мужчина… Просто моложавый с виду, подтянутый, сухощавый, с сеткой веселых мимических морщинок на подвижном лице и умными синими глазами… Даже в таком заторканном виде в нем ощущалось некое чувство собственного достоинства, неистребимая врожденная интеллигентность, которую я всегда считал плюсом в характере человека. Хотя здесь, понимаю, считается совсем по-другому. То-то его все время – то в наряд, то на уборку, то драить сортиры с умывальниками. Командиры взводов, естественно, сплошь были из уголовных, а эти всегда поддерживают порядок по-своему. «Подохни ты сегодня, я – завтра, а сегодня я полюбуюсь, как ты подыхаешь…»

Теперь поговаривали о том, что взводы и отделения будут переформировывать, наше пополнение из солдат-ветеранов изменило раскладку сил в казарме роты, и уголовные заранее щелкали зубами. В общем, наверное, как и в любом штрафбате – противостояние солдат и уголовных с прослойкой из политических. Нас, солдат, урки пока что почти не тревожили, присматривались с настороженностью, как это они умеют, а вот прослойке доставалось по полной программе. На них отыгрывались…

– А «политиков» много в батальоне? – спросил я.

– Хватает…

– Никогда не видел живых террористов…

– И не увидишь! Откуда здесь взяться террористам? В основном, все по линии УОС – религиозные выступления, национальные идеи и все такое… Спаситель, например, сел за пропаганду неадаптированных текстов «Евангелия», Пузо – за буддизм, Расист – за арийскую идею, у нас каждой твари по паре… Пока вы тут, в армии, воюете с дальними, «осы» там, на гражданке, тоже объявили войну своего рода. Любая независимая мысль выкорчевывается на корню еще на стадии прорастания, вот такая у нас свобода слова…

– Понятно.

Остальных я пока не знал, а со Спасителем уже познакомился. Удостоился благословения. Их он раздавал всем подряд с невозмутимым достоинством архипастыря. Огромный мужичина, широкий в кости и сухой телом, с напряженными глазами фанатика. Колоритный тип… Действительно, каждой твари по паре…

Цезарь оторвался от третьего надраенного крана, отошел на шаг в сторону, критически оглядел его с одной стороны, потом – с другой.

– Нормально, – одобрил я с подоконника. – Если тебе было сказано, чтоб блестели, будто у кота яйца, то сойдет.

– Откуда ты знаешь, как мне было сказано?

– Живу долго, знаю много, – пояснил я. – А служу, мне кажется, еще дольше…

Цезарь еще раз критически оглядел кран с разных ракурсов:

– Думаешь, у кота яйца так блестят?

– Примерно. Кто его знает, как там они блестят, кто их когда разглядывал?

– Логично…

Цезарь принялся за четвертый кран, щедро намазывая его зубной пастой.

– Нет, формально у нас, конечно, политических заключенных нет, мы ведь живем не в диком двадцатом, а в просвещенном двадцать втором веке, – неторопливо рассуждал он, язвительно усмехаясь собственным словам. – В конце концов, нарушение политкорректности – тоже уголовно наказуемое деяние. Так что никакой политики, всего лишь социально-опасные элементы, как и те, что подделывают кредитные карточки или сливают компенсаторную жидкость со звездолетов. В двадцатом веке у нас, русских, был такой правитель, товарищ Сталин, отец всех народов и друг всех детей… – Цезарь на мгновение задумался, – или наоборот – отец всех детей и друг всех народов… – определил он. – Не важно, словом. Так вот друг и отец просто взял и разделил всю страну на политических и уголовных. Так и правил: кесарю – кесарево, блатным – Уголовный кодекс, а остальным, в порядке предупреждения и профилактики, – осиновый кол, как потенциальным врагам народа. По крайней мере, все ясно как белый день… А вот современные продвинутые политики никак не хотят сознаваться, что единомыслие в нашем обществе случается только в сладких снах господ из сенатских комиссий. Это, по моему скромному разумению, термин «единомыслие» происходит в первую очередь от слова мысль, а вот уважаемое правительство выводит его из принципа «равнение на середину»… Так и валим всех в одну кучу: и террористов, и религиозных проповедников, и сетевых мошенников, и торговцев «кваком» и марихуаной… Впрочем, тебе это, наверное, неинтересно?

– Ты забываешь, что я тоже русский, так что немного слышал про всеобщего товарища Сталина, – напомнил я. – Так же, как и про партайгеноссе Гитлера, и гражданина Муссолини, и прочих преобразователей XX века, послуживших отправной базой для нынешней звездной демократии. Когда-то я учился на историка…

– Историка? – Цезарь удивленно вскинул аккуратные брови. – А говорили, что ты был офицером, и в немалых чинах… Я слышал – десантник, герой, весь из себя, заслуженный, как медный котелок в шкафу у старого дедушки…

Я усмехнулся. Всего день в расположении части, а все, оказывается, уже всё знают. У хатасов на Усть-Ордынке подобный способ передачи информации назывался «кадыл ханук», что в приближенном переводе означает – «длинное ухо, которое ловит слухи, распространяющиеся, словно огонь по сухой траве». Совершенно неконтролируемый способ распространения, пожалуй, только их великий предок Чингис успешно боролся с длинными ушами радикальным методом укорачивания языков…

– Офицером я тоже был. Офицером, пожалуй, дольше, – уточнил я. – Тебе сколько намотали, если не секрет?

– Не секрет. Даже не военная тайна. Десятку строгого, – без стеснения сознался он.

– Мне – восемь.

– Тоже немало, – сказал Цезарь.

– Еще бы! Если учесть, что я сегодня узнал – срок наказания нам засчитывается только во время проведения боевых операций, то, скажу откровенно, шансов выбраться отсюда у нас немного. Восемь или десять месяцев на боевых – это куда больше среднестатистического выживания.

– Ранить могут, – с надеждой подсказал Цезарь. – Тогда срок списывается.

– Ты видел, что остается от человека, когда в него попадает плазменно-разрывная пуля? Если это можно назвать ранением, то меня, с тем же успехом, императором Млечного Пути.

– А бронекостюмы? Они же, говорят, выдерживают прямое попадание пулеметной очереди?

– Выдерживают, – подтвердил я. – Но тоже до поры до времени…

– А потом?

– Потом им это надоедает.

– И когда перестают выдерживать…

– Тогда в человека попадает плазменно-разрывная пуля… – подхватил я. – Ты никогда не видел грецкий орех, взрывающийся изнутри? Примерно все выглядит именно так.

– На теоретических занятиях нам этого не говорили, – задумчиво протянул Цезарь.

– Может, решили не лишать вас сюрпризов практики, – предположил я. – Впрочем, бывают ожоги, или контузии, или осколком черканет аккуратненько, такое тоже случается, – добавил, чтобы его утешить.

Цезарь в ответ только вздохнул и с ожесточением взялся надраивать кран.

Я прикурил другую сигарету. Сидел и смотрел в окно, как нескончаемый ветер гоняет песок по пустому плацу. Сверху, со второго этажа казармы, было видно, как за забором части вкрадчиво шевелится серо-рыжее море песка, над которым одиноко плавится бело-желтое солнце…

«Что же это за планета такая? – подумал я в очередной раз. – Дыра дырой… «За семью морями, за семью горами, шли солдаты с песней, топали ногами!» – припомнил я строчки из какой-то дурацкого шлягера. Вот и притопали, а проще говоря – докатились…

– А страшно бывает там, на боевых операциях? – вдруг спросил Цезарь.

– Привыкнуть надо, – уклончиво ответил я. – Человек ко всему привыкает, этим он и отличается от животных, непонятно только – в лучшую или худшую сторону… Страшно, конечно. Сначала – особенно страшно. Кажется, что все пули и ракеты летят именно в тебя, а каждый лазерный луч нащупывает тебя персонально… Этот страх даже не от головы идет, что-то на уровне подсознания, тихий ужас подкорки и позвоночных нервов… Потом немного привыкаешь, – ради справедливости добавил я. – Привыкаешь прятать свой страх, а голову занимать множеством тактических мелочей, вроде перебежек, прицеливаний и горизонтально-вертикального планирования…

Неизвестная планета. По слухам – Сахара.

Место базирования штрафного батальона

«Мститель».

Тот же день, то же время…

– Не, ну я не понял, что тут за дела? Что за клуб по интересам для голых мальчиков? – раздался от двери протяжный голос с характерными приблатненными интонациями. Я подумал, что взводный командир у нас почти эрудит. Знает, например, такие сложные понятия, как клуб по интересам. Про голых мальчиков-то он наверняка все знает, еще бы ему не знать – с тремя сроками за плечами и такими наколками…

Я отвел глаза от окна. Помимо взводного с поэтической кличкой Бутон, верзилы под потолок с бритым, шишковатым черепом и изобилием шерсти в ушных раковинах, в дверях умывальника присутствовало еще и начальство пониже рангом – отделенный командир Шкряба.

Просто высокая комиссия с выездной инспекцией…

– Почему балабоним, почему не вкалываем, как заведенные? Не, Шкряба, ты, в натуре, понимаешь какого хавера? – опять протянул Бутон.

Шкряба, по-моему, и без натуры не понимал ни бельмеса, малый был туповат даже для сержантской должности, не требующей звездного интеллекта. Поэтому он снизу вверх вытаращился на старшего товарища, ожидая разъясняющих указаний – кому и когда совать в хавальник.

Шкряба – он и есть Шкряба, как раз тот случай, когда кличка одинаково отражает и форму, и содержание. Я вот до сих пор не пойму: оставлять уголовным в штрафбатах их тюремные клички – это в порядке поощрения к подвигам или во избежание путаницы? И кто вообще придумал, что у штрафников обязательно должны быть клички? Из каких таких исторических аналогов взяло это наше военное руководство?

Огромный Бутон сунул руки в карманы серого форменного комбинезона и гоголем (или – паханом!) прошелся вдоль умывальников. Рукава у него были по локоть закатаны, и на шее, над уставной майкой пятнисто-защитного цвета, болталось что-то наподобие костяного амулета, на запястьях – причудливые цепочки, в ухе – серебряное кольцо-серьга. На удивление бравый вид! Типичный пират-наемник из армады дядюшки Го, что в довоенные времена грабила торговые караваны в космосе. В конце концов наша бригада «Бешеных» зажала их на пустынной планете Омар и распотрошила в пух, перо и клочки органики. Горячее было дельце, как сейчас помню…

– Я, Шкряба, только в одно не въезжаю, – доверительно вещал взводный младшему товарищу, – ты к человеку, как к человеку, а он? Ты ему, шнырю, нагоняешь в уши, чтоб одним моментом все блестело, как хрен на блюде, а у него? Не, Шкряба, с такими бойцами нам до победы еще далеко… С таким войском, Шкряба, нам до победы как до метрополии на карачках…

– Да они опухли, бугор! Как есть без балды – опухли! – наконец догадался Шкряба.

Он вихляющейся походкой прокатился к Цезарю и моментально отвесил ему тяжелый пинок под зад.

Цезарь дернулся, но стерпел. Он уже рассказал мне – до штрафбата провел в заключении почти год, а там привыкаешь воспринимать блатных, как неизбежное зло. Несколько раз измордуют до полусмерти всем скопом, потом перестаешь обращать внимание на такие мелочи, как пинки и тычки…