Текст книги "Тайны погибших кораблей (От 'Императрицы Марии' до 'Курска')"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

Рядом со мной плыл корабельный чекист. Здоровый парень. Его подняли на катер вместе со мной. Оглянулся, увидел перевернутый линкор и рухнул замертво. Сердце разорвалось.

Мичман Ф.С. Степаненко:

– В воде за меня ухватился юнга. Плавать не умел. Так я и греб – один за двоих. Наверное бы, не сдюжил... На счастье, баркас подошел. Все матросы на нем – к нам спиной: с другого борта людей вылавливают. А нас заметил старший на баркасе – капитан 2-го ранга. Он мне крюк отпорный протянул. "Держи!" – кричит. Я-то держу, а на мне юнга висит. Вижу, капитан не удержит нас двоих. Я подтянулся, схватил его за руку – мертвой хваткой. Тот от боли вскрикнул. Матросы услышали – помогли. На берегу отжался и снова в катер – других спасать.

Вечером приплелся домой. Сынишка дома один. Плачет. Покормил его и пошел искать жену по больницам. Ее на "скорой" вместе с дочкой увезли. Куда, что – не знаю. Однако нашел. О "Новороссийске" она еще ничего не знала. Я не стал ей ничего говорить. Чтоб не пугать...

Мичман И.М. Анжеуров:

– В руку мне вцепился молодой матрос Литеев. Он не умел плавать. Сначала мы, потеряв ориентировку, поплыли к Северной стороне. Затем крейсер "Молотов" осветил прожектором место гибели "Новороссийска", и мы повернули к Аполлоновке. По воде растекался мазут, он забивал рот, трудно было дышать... Нас подобрал баркас, набитый до отказа "новороссийцами". На руке моей так и остался черный след от мертвой хватки Литеева...

Выбравшись на берег, пошел к госпиталю. Туда уже сбегались жены наших моряков: "Где мой?", "Моего не видели?".

Меня остановила жена Матусевича – Ольга Васильевна. Что я мог ей сказать?!

Инженер-капитан 1-го ранга С.Г. Бабенко:

– Под палубой опрокинувшегося линкора я пробыл несколько минут. Надо ли говорить, что они показались мне вечностью?! Все же каким-то образом я вынырнул на поверхность по левому борту. Вокруг плавали матросы. Я полуоглох: залило уши, и звуки сносились весьма приглушенные. Кормовая часть линкора освещалась сильным прожектором буксира. Возле носа сновали катера, баркасы, которые подбирали людей на воде. До этих катеров было примерно 150-180 метров. Госпитальная стенка не освещалась, в темноте ее не было видно. Поэтому я поплыл по направлению катерам, с трудом доплыл до одного из них. Переполненный катер подошел к госпитальному причалу. В госпитале нас собрали всех в клубе, а затем направили в палаты, на освободившиеся от ходячих больных места. У меня обнаружили двустороннее воспаление легких. Очевидно, потому, что в легкие попало большое количество забортной воды. Дня три держалась высокая температура. Несколько первых ночей я не мог спать, несмотря на значительные дозы снотворного. Порывался как можно быстрее покинуть палату, уйти из госпиталя. На следующий день меня пригласил к телефону флагманский инженер-механик штаба флота В. А. Самарин. Поинтересовавшись здоровьем, он попросил сообщить ему письменно мои наблюдения и выводы о происшедшем. Я написал все, что видел на корабле в ту ночь: как велась борьба за живучесть, как героически действовали при этом "новороссийцы".

Старшина 1-й статьи Л.И. Бакши:

– Бушлат мой намок. Попробовал стянуть, но только сбил его на плечи. А тут еще в меня двое молодых вцепились. Сразу же головой ушел в воду. Ну, думаю, все, амба... Нет, выбарахтались, глотнули воздуха пополам с мазутом и – снова вниз. Однако вынырнули. Так и бултыхались, пока баркас не подошел. Моряк-спасатель лег на планширь и протянул отпорный крюк. Я дотянулся. Нас втащили. Там уже был Саня Боголюбов. А Леня Сериков погиб...

Вдруг крик: "Старпом тонет!" Моряки с нашего баркаса попрыгали и саженками – к Хуршудову.

Старпома мы всегда побаивались. Требователен был, но справедлив. Для кого, для кого – а для него море – вся жизнь. Это каждый понимал. Хуршудов был поражен, когда увидел, как к нему бросились матросы. Он думал, что мы в душе его ненавидим. А мы его любили...

По счастью, Хуршудов не утонул. Он держался на связке "рыбин"* и стал их расталкивать, чтобы за них могли ухватиться и другие.

В госпитале мне перевязали голову и руку. На руке были часы "Победа". Циферблат был весь в мазуте, но стрелки видны четко. Они застыли на 4 часах 16 минутах 55 секундах.

Матрос Н.Я. Ворническу:

– Когда передали распоряжение подняться на верхнюю палубу, мы по команде нашего офицера (все мы прибыли с крейсера "Михаил Кутузов") старшего лейтенанта Дмитриева выбрались на ют. Дмитриев велел нам встать за надстройками, и это спасло жизнь многим "кутузовцам", так как мы не ссыпались в воду вместе с основной массой людей, а получили возможность прыгать с этих надстроек как можно дальше от корабля.

Бухта огласилась горестным ревом с берега, когда ярко освещенные мачты линкора, описав в воздухе дугу, ухнули в воду. Широченная палуба накрыла сотни барахтающихся людей.

Последнее, что промелькнуло у меня в сознании, – огни берега и мысль: "Вижу все это в последний раз!" Под водой меня отбросило в сторону и перевернуло несколько раз. Я потерял ощущение, где верх, где низ. Меня выбросило на поверхность само собой, без моего участия. Но тут я попал в самую гущу барахтающихся, тонущих, утопающих людей. Многие хватались друг за друга и уходили под воду целыми гроздьями. Я почувствовал, что в мои ноги тоже кто-то вцепился. Сразу же пошел ко дну. Поскольку я был обутым, каблуком ботинка удалось сбить схватившие меня руки. Вынырнул и поплыл, почти не соображая куда. Потом дошло, что плыву от берега, и с ужасом понял, что обратно мне уже не дотянуть. И вот тут, на исходе сил, я наткнулся на доску длиной метра три. Это было мое спасение. Только теперь, слегка успокоившись, я обнаружил, что в правой руке у меня зажат довольно тяжелый аккумуляторный фонарь. Выбросил его, держаться стало полегче... Вскоре меня догнал какой-то курсант, ухватился за доску, и мы поплыли вдвоем в сторону Госпитальной стенки. На пути нам попались два матроса, которые держались на спасательных кругах и кричали о помощи. Должно быть, это были новички из недавних солдат. Мы подплыли к ним и стали тащить за собой. Причем кричать они не переставали. На наше счастье, подоспел катер, принял этих двоих, а нас... оставил на воде. То ли места на борту не хватило, то ли еще что. Мне до сих пор обидно и непонятно. Но делать нечего. Плывем дальше. Теперь у нас по крайней мере спасательные круги.

Заметили мы неподалеку какое-то судно. Курсант бросил круг и доску и поплыл к судну. То же сделал и я. Нам помогли подняться на борт, и тут я почувствовал страшный холод. Крупная, неукротимая дрожь сотрясала тело.

К борту подошел катер штаба флота (черного цвета), оттуда спросили, нет ли на судне спасенных офицеров из штаба. Я спрыгнул в катер, за мной еще несколько человек. Нас доставили на госпитальный причал. Мы помогли выгрузить офицера в очень тяжелом состоянии. Трудно было кого-то узнать: все в мазуте, грязные, мокрые...

На берегу стояло множество машин "скорой помощи", сновали десятки людей в белых халатах. Ко мне подошла женщина-медик, спросила, не нужна ли мне помощь. Я ответил "нет" и спросил, куда идти. Она показала в глубь аллеи. Я сделал несколько шагов и потерял сознание. Очнулся в госпитале, в ванне с горячей водой, где меня отмывали от мазута. Спросил у санитарок свою робу – принесли. Достал из кармана служебную книжку, комсомольский билет, немного денег... Мне сказали, что все это будет храниться у замначальника госпиталя, однако документы свои я так и не получил...

На правой голени у меня оказалась большая ссадина. Думаю, что это след моего же каблука, когда я освобождался под водой от вцепившейся в ногу руки.

Меня уложили в палате. Но спать я не мог. Едва закрывал глаза, как начинало казаться, что кровать опрокидывается, я вскакивал на ноги. И так всю ночь. Мои соседи тоже вскрикивали... На другой день мне сделали успокоительные уколы, я стал спать. Вскоре вернулся в Учебный отряд.

18 ноября меня уволили в запас, так как служил я по последнему году. Со мной провели беседу о том, чтобы обо всем, что случилось, что видел и слышал, не распространялся. Я до сего дня держал свое слово и пишу обо всем впервые. Счастлив, что дожил до этого дня.

Старший лейтенант В.Н. Замуриев, командир 4-й башни главного калибра:

– Всех спасенных моряков, кто не нуждался в медицинской помощи, переправили в казармы Учебного отряда подплава. В кубриках установили двухъярусные койки, получили матрасы, свежее белье. Интендантская служба во главе с майором Бухтияровым быстро организовала переобмундирование экипажа. Прием пищи наладили в одну – первую – смену. На обед и ужин, по рекомендации медиков, выдавали спирт для успокоения нервной системы.

Здесь же демонстрировали для команды и фильмы. Однажды смотрели "Кортик", а там есть эпизод гибели линкора "Императрица Мария", который подорвался на нашей же 12-й бочке. Фильм растревожил всех заново. Шестерых отправили на носилках в медпункт.

Надо было прерывать сеанс, но матросы кричали: "Кортик"! "Кортик"!.." Картину крутили четыре раза. И только после беседы врача-подполковника матросы согласились отправить злополучный фильм на кинобазу.

Вскоре нам сообщили, что к "новороссийцам" едет председатель Правительственной комиссии В.А. Малышев. Быстро навели порядок.

Я встретил высокого гостя с докладом на лестничной площадке. Вячеслав Александрович предупредил меня знаком: "Команду "Смирно" не подавать". Собрали людей на беседу. Длилась около двух часов. Малышев сказал, что действия "новороссийцев" можно поставить в ряд с подвигом моряков "Варяга", поблагодарил всех за мужество и стойкость.

Кто-то его спросил, будет ли восстановлен "Новороссийск". Зампредсовмина ответил, что если линкор восстановить не удастся, то его именем назовут один из строящихся крупных военных кораблей...

К этим строчкам добавить нечего. Замечу лишь, что, как ни было велико душевное и физическое потрясение, пережитое моими собеседниками, никто из них, моряков-"новороссийцев", не проклял море, опасную флотскую службу, никто не поспешил списаться на берег. Напротив, они еще прочнее связали свою жизнь с морем, многие офицеры линкора "Новороссийск" стали впоследствии известными командирами, адмиралами.

Бывший дежурный по низам в ту трагическую ночь, командир 6-й батареи Карл Иванович Жилин спустя годы командовал крейсерами "Михаил Кутузов" и "Адмирал Ушаков". Флотскую службу закончил в звании контр-адмирала.

Старпом Григорий Аркадьевич Хуршудов, уйдя в запас, долго еще продолжал морячить капитаном большого промыслового судна.

Главный боцман линкора Федор Самойлович Степаненко тоже стал капитаном – учебного судна в морской школе ДОСААФ.

Много писали наши газеты о командире одного из первых советских вертолетоносцев "Ленинград" капитане 1-го ранга Юрии Гарамове. Он тоже прошел школу линкора "Новороссийск", будучи на нем командиром зенитной батареи.

"Новороссийск" дал целую плеяду замечательных офицеров и адмиралов. Можно было бы называть имя за именем и каждое сопрягать с громкими титулами, званиями. Но это отдельный рассказ.

Глава четвертая
"КАРАБАХ" СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ

Первым к гибнущему линкору подошло спасательное судно «Карабах»...

Давно уже нет старого спасателя на море, но жив его славный командир капитан 3-го ранга в отставке Константин Семенович Ковалюков.

Жизнь этого моряка достойна отдельной книги. В числе первых прокладывал он огненные рейсы в сражавшуюся Испанию, оборонял Севастополь, после войны поднимал корабли, спасал суда... И когда Ковалюков говорит: "Я тут по всему Черному морю знаю, кто, где и на какой глубине лежит", – ему можно верить.

Я разыскал Константина Семеновича за Артбухтой, в том редкостном уже, заповедно-старом уголке Севастополя, где киношники сразу бы присмотрели натуру для фильма времен "Очакова" и "Потемкина": немощеная улочка в глухой зелени частных садов, толстостенные лепные заборы-дувалы, красная черепица невысоких крыш, цементированные дворики... Во всяком случае, домишко, в котором жил Ковалюков со своим разрастающимся на лето семейством (внуки, невестки, сыновья), насчитывал от роду ровно сто лет, а в эти беленые комнатки, окружавшие кафельную печь, любил заглядывать кондуктор Частник, отважный сподвижник лейтенанта Шмидта; он сиживал с хозяином – матросом "Очакова" – за самоваром, вел тайные беседы, отменно пел и играл на гитаре. Та гитара долго здесь хранилась, пока не сгинула в войну.

Родословная у Ковалюкова такая: дед – парусный марсофлотец, отец судовой механик, сам – паросиловик, сын – дизелист, капитан 2-го ранга, внук – атомщик, пока еще курсант...

На маленькой кухоньке, за огромными чашками с кофе, мы сидим втроем. Сын – Александр Константинович, офицер Главного технического управления ВМФ, – тоже участник нашей беседы; "Новороссийск" остался и в его мальчишеской тогда памяти.

– Надо ж такому случиться, – горестно вздыхает Ковалюков-старший, аварийную ситуацию на "Новороссийске" мы проиграли на учениях за сутки до взрыва.

Днем на траверзе Стрелецкой бухты "Карабах" подошел к линкору, на котором затопили одну из шахт и устроили имитацию пожара. Мы отрабатывали спасение большого корабля, ничуть не подозревая, что очень скоро нам придется повторять все это здесь, но уже всерьез – не на жизнь, а на смерть.

Вечером 28 октября "Карабах" стоял у Телефонной стенки, принимал воду, а я отправился домой, сюда вот, на Керченскую. Ночью прибегает мой мичман и кричит, задыхаясь: "Взорвался!" И за сердце рукой хватается. "Кто взорвался?" "Новороссийск".

Оделся я в минуту, а тут Кулагин, начальник АСС*, на "виллисе" подкатывает, и мы прямо на Телефонку. "Карабах" стоял в часовой готовности, но уложились раньше, снялись и подошли к линкору. Стоял он, сильно просев носом, однако палуба была еще над поверхностью воды. С корабля свозили раненых...

Мы встали под правой скулой у пробоины. Командую:

– Водолаза в воду!

Пошел водолаз. Дали ему свет.

– Дошел?

– Дошел.

Я взял микрофон.

– Что ты, Вася, видишь?

– Товарищ командир, пробоина!

– Какая?

– Если без мачт и без труб, то "Карабах" наш войдет.

– Куда загнуты края?

– Вовнутрь.

Доложил об этом Кулагину, тот – командующему флотом вице-адмиралу Пархоменко. Пархоменко стоял на юте, хотя его место было, как требует того Корабельный устав и здравый смысл, на ГКП. Ведь именно туда стекаются все телефонные доклады и именно оттуда опять же по телефону и трансляции отдаются все приказы и распоряжения. Почему Пархоменко выбрал ют, могу объяснить себе только тем, что с юта до трапа, ведущего на адмиральский катер, рукой подать, да и вообще к берегу поближе. Иначе зачем надо было держать связь с ПЭЖ через посыльных? Ведь это ж все-таки линкор: сто метров туда, сто обратно, да сколько трапов вверх-вниз. Минуты шли только так, а ведь каждая из них – на вес золота. А тут еще начальники прибывают всех мастей и рангов – начальник топливного отдела, начальник минно-торпедного управления, несть им числа, и каждый под козырек, каждый с докладом, ну прямо светский прием, черт бы их всех побрал! Одного майора-хозяйственника, который прибыл на линкор миски-ложки пересчитывать, правда, турнули. Ну а в целом-то?! Представьте себе, идет операция на сердце. Вдруг в операционную заявляется министр здравоохранения, который по врачебной специальности своей вовсе не кардиолог, а окулист. И тут же вслед за ним начинают прибывать всякие там начальники главков, ведущие урологи, гинекологи, невропатологи... Да не просто наблюдать собрались, а руководить ходом операции. Чем она закончится, как думаете? Вот именно. Линкор и перевернулся.

Вы меня можете попрекнуть: э, все мы задним умом сильны. Но возьмите в толк главное. Мы же спасатели, профессионалы. Мы прекрасно знаем, что и как нужно делать.

Пархоменко всю жизнь учили воевать, корабли в бой водить, а вот как их спасать да на плаву удерживать – это наше, инженерное дело. А он этого понять не захотел, гордыня адмиральская заела.

Эх, да что там говорить!

Мы высадили аварийную группу вместе с мотопомпой производительностью 100 тонн в час. Но корабль тонул. Тонул все время, ни на минуту не замедляясь! Мостик "Карабаха" был вровень с верхней палубой линкора, и я хорошо видел все, что на ней происходило. Трос, переброшенный на якорную бочку, крепился на баке линкора за глаголь-гак. У глаголь-гака стоял главстаршина с молотком, чтобы сбить по команде стопорное кольцо, отдать трос и освободить нос для маневра. Он так и не дождался команды, отступил, уходя от заливавшей бак воды.

Потом прибежал ко мне старпом Хуршудов, остававшийся на линкоре за командира. Передал приказание Пархоменко:

– Надо завести буксир и подготовиться к буксировке. Подойдет заводской катер с резчиком и обрежет носовой бридель.

Боже ж ты мой, я-то знаю, что такое заводской катер: команда на нем вольнонаемная, попробуй собрать ее ночью по всему городу, когда ни у кого из тех работяг телефонов и в помине не было.

– Доложите командующему, – прошу я Хуршудова, – что мой водолаз сварочным агрегатом обрежет бридель тотчас же.

Старпом побежал на ют с мегафоном в руке. Подумайте только, ему, фактически командиру корабля, Пархоменко препоручил роль связного. А потом же на него, Хуршудова, возвели ответственность за гибель линкора. Несправедливо это!

Жду я, жду, на мое предложение ни ответа, ни привета. Заводской же катер, как я и предполагал, подошел с чудовищным опозданием – к 4 часам утра, то есть за пятнадцать минут до опрокидывания.

У меня все время не выходила из головы "Мария". Она ведь неподалеку отсюда погибла. Ошибся я только в одном: у "Новороссийска" в отличие от "Марии" главные орудийные башни из гнезд не вывалились. А я ведь еще мальчишкой видел, как те башни с "Марии" поднимали.

Спрашиваю я своего начальника, капитана 1-го ранга Кулагина:

– Что делать будем? Корабль-то тонет.

– А что я могу тут делать?

– Вы знаете, что дальше будет?

– Опрокинется.

Еще раз прибежал Хуршудов.

– Заводите буксир, будем тащить к стенке госпиталя!

К корме "Новороссийска" подошел буксир, помог отдать кормовой трос и стал разворачивать линкор к берегу. Я прекрасно понимал, что заведи мы буксир и потяни за него к берегу, как линкор, и без того накрененный на левый борт, тут же свалится и опрокинется. Этого делать нельзя было ни в коем случае! И я на свой страх и риск, как потом выяснилось, и страх и риск весьма грозные, переиграл инженерно безграмотный приказ по-своему. Я ошвартовался к линкору лагом, то есть борт к борту, и стал работать винтами, толкая корабль к стенке и в то же время отжимая крен вправо. Но "Новороссийск" держал невыбранный якорь, и, конечно же, "Карабаху" не под силу было не только сдвинуть линкор к берегу, но и предотвратить крен. Линкор медленно, но верно валился на левый борт, при этом накренял и нас к себе. Если бы его громада подмяла нас, то "Карабах" и по сю пору лежал бы впрессованным в грунт.

Надо было готовиться к неизбежному. Я приказал заменить стальные тросы на пеньковые, поставил в корме матроса с топором, а себе велел принести с камбуза большой разделочный нож и держал его наготове.

Когда крен "Новороссийска" стал явно угрожающим и наша мотопомпа поехала по его палубе, я крикнул по громкой трансляции:

– Аварийной партии АСС – на "Карабах"!

Повторил несколько раз. Увы, успели не все. Линкор переворачивался, трап, перекинутый на его палубу, съехал и упал в воду. Я закричал:

– Руби кормовой!

А носовой швартов перерубил ножом сам. И вовремя. "Новороссийск" всей своей многотонной броневой массой валился на нас. Верхушка стальной фок-мачты чиркнула "Карабах" по кормовому привальному брусу. Кусок отлетел, но судно уже было вне опасной зоны. Нам повезло еще и потому, что мы попали в промежуток между дымовых труб, ухнувших в воду почти впритирку к нашим штевням,

Я даже не успел обрадоваться собственному спасению. Вид перевернутого днища, сотен людей, копошившихся в воде при свете прожекторов, огромные винты линкора, беспомощно блестевшие в лучах, – все это было ужасно, в это просто не верилось, сердце кровью обливалось,

Я велел спустить все наши шлюпки, мы вывесили за борт штормтрапы и всевозможные концы. Работать машинами я не мог, чтобы не покалечить плавающих людей... "Карабах" принимал спасенных, число их росло: десять, двадцать пять, сорок, сто... Среди подобранных оказался и главстаршина.

Днище линкора, густо обросшее ракушками, огромное, широкое, возвышалось над водой метра на четыре и походило на спину гигантского чудовища. Внутри этого монстра бились живые люди.

Я подошел вплотную и отдал якорь. Корпус линкора сотрясала частая беспорядочная дробь. Это стучали моряки, заживо погребенные в глухих отсеках.

Мы сошли на днище. К нам присоединился и доставленный с берега инженер-капитан-лейтенант Фридберг, командир дивизиона движения линкора. Я попросил его показать места, где можно резать корпус. Ведь у "Новороссийска" было тройное днище и междудонное пространство заполнялось топливом. Любое неосторожное вмешательство не только бы не помогло несчастным, но и вызвало бы пожар. Фридберг сказал:

– Я корабль знаю. Но определить, где что, в перевернутом виде не смогу.

Тут ко мне подбежали мои люди.

– Товарищ командир, там в корме стучат уж очень близко.

Бросились туда...

"Счастливцев было только девять..."

Я прерву командира "Карабаха", чтобы рассказать о тех, кто взывал к спасателям. Их было семеро, и все они оказались в воздушной подушке в районе кормовой электростанции № 4. До последней секунды жизни линкора отделение электриков обеспечивало корабль электроэнергией. Как знать, скольким матросам помог выйти наверх свет в подпалубных коридорах.

Когда "Новороссийск" лег кверху килем, дизель-генераторы еще продолжали стучать, нависая над головами ошеломленных электриков. О том, как это все произошло и что было дальше, я узнал из письма старшего матроса Николая Воронкова, ныне столяра завода спецавтомобилей из чувашского города Шумерля:

"Мне особенно запомнился вечер этого дня, тихий, теплый, и багрово-красный, зловещий закат, вызывавший неприятное и тревожное чувство.

В 22.00 прозвучал сигнал отбоя, и я с друзьями – старшиной 1-й статьи Деточкой из Шахт и Новиковым из Серпухова – пошли спать на прожекторный мостик на грот-мачте. Почему туда? Дело в том, что в октябре 1955 года Советский Союз произвел сокращение своих Вооруженных Сил и часть солдат перевели на корабль. Новичков расселили по кубрикам. Попали они и в наш 14-й кубрик (через него и прошел взрыв). Мы же, "старики", уступили им свои места.

В 1.30 ночи я проснулся от тряски. Было такое ощущение, будто лопнул трос стрелы при подъеме баркаса на борт. Лично я взрыва не слышал. Выскочили мы на мостик: тишина, ни звука; смотрим на носовую часть корабля и не поймем, почему наше белье, развешанное на леерах, плавает в воде! Тут же раздался сигнал аварийной тревоги, и мы согласно боевого расписания побежали каждый на свой боевой пост. Мое место было в посту энергетики и живучести – это как раз в основании фок-мачты, на жилой палубе, на одном уровне с 14-м кубриком. Когда спустился туда, под ногами хлюпала грязь; я ничего не знал о взрыве, никто не объявлял по трансляции. На посту никого не застал. Звонят телефоны, просят прислать аварийные партии. Позднее прибежали старшина 1-й статьи В. Усас и командир капитан 3-го ранга Матусевич (он погиб).

Мне было приказано запустить водоотливную помпу в электростанции № 2 это рядом с постом. Мои попытки ни к чему не привели. Очевидно, было короткое замыкание. Я доложил командиру. Он тут же приказал мне запустить кормовые дизеля и принять нагрузку (свет горел только аварийный). Я побежал в 4-ю электростанцию, где стояли дизеля, по пути встретил своего земляка Угодина (он погиб). У него была забинтована голова. Я спросил: "Куда бежишь? Что случилось?" Он ответил: "Мы взорвались! Бегу на корму – и на баркас, такая команда по трансляции была".

В электростанции к моему приходу оба дизеля уже работали, там я увидел несколько моряков, и среди них знакомого моториста – старшего матроса Литвина. Быстро принял нагрузку, доложил командиру. По трансляции передали: "Всем свободным от вахты подняться на верхнюю палубу". Через некоторое время другая команда: "Всем по боевым постам!" Вот такое я слышал несколько раз. Сейчас думаю: а не послужили ли столь противоречивые распоряжения причиной гибели многих сотен людей?

Я не видел и не знал, что происходило наверху, свой пост я не покидал ни на минуту, даже в какое-то время оставался совсем один. Ведь свет-то нужен был всем. Около 4 часов я позвонил в пост энергетики и живучести и спросил, что же в конце концов произошло. Ответили: "Взрыв в носовой части, переборки не держат".

И тут корабль начал крениться на левый борт. Я решил, что корму заводят буксиром на мель, ближе к берегу. И вдруг все полетело вверх тормашками. Линкор опрокинулся. Очевидно, я потерял сознание. Очнулся в воде, очень болели голова и нога (наверное, меня стукнуло паёлами). Над головой работают дизеля, на щите управления горят контрольные лампочки. Все, подумал я, выхода нет, это конец. И вот тут вся моя жизнь промелькнула передо мной за считанные секунды, как в ускоренном кино. Раньше я читал об этом и вот теперь сам все это пережил.

Мелькнула мысль: раз нет выхода, так, чтобы не мучиться, ухвачусь руками за электрошины – и конец. И тут во мне все поднялось, как это нет выхода?! как это умирать в 23 года?! Я успокоился, сбил автоматы, за щитом оглушительно хлопнуло, все лампочки погасли, моторы встали, и стало слышно, как из дизелей течет солярка... Один я или еще кто есть? Вспомнил – за несколько минут до оверкиля видел неподалеку ребят. Закричал: "Живые есть?" Еще раз крикнул, услышал стоны и ответ: "Есть". – "Ползите ко мне на голос!"

Вот так нас оказалось семь человек. Ощупали друг друга, вроде все целы. Что делать? Кто-то – то ли Литвин, то ли я – вспомнил, что где-то здесь, в районе 4-й электростанции, проходят трубы водоотливной системы (изучали, когда пришли на корабль). Раз есть труба, значит, она должна выйти за борт, а раз за борт, то при ее монтаже должны остаться люки. Сориентировались, нашли инструмент, нашли первый люк, прошли первое ложное дно, наткнулись на широкую трубу, миллиметров 400, пролезли сквозь нее, нащупали второй люк, прошли второе ложное дно, труба уперлась в глухую обшивку, люков больше нет, значит, это днище, подумали мы. Отдали гайки на фланцах, вдруг – свист воздуха, и сразу стало давить на уши, начала подниматься вода. Это стравливалась воздушная подушка. Быстро поставили гайки на место, задраили их и стали стучать по дну. В ответ услышали удары из румпельного отделения: наверное, такие же, как мы, попали в ловушку. Дышать стало очень трудно, не хватало кислорода, хотелось спать.

Прошло какое-то время, услышали сильный удар сверху, потом еще и еще, – это нас взбодрило, мы застучали громче. Запели: "Наверх вы, товарищи, все по местам..." О нас знают, нас спасут! Через некоторое время я почувствовал запах горелого металла, глянул наверх, увидел в щель сквозь дым небо. "Ребята, небо! Спасены!!!"

Часов в 10 утра моряки спасательного судна "Бештау" услышали в корме линкора громкие стуки. Капитан-лейтенант Малахов вырезал электрокислородным резаком квадратное отверстие, из корпуса вышли семь матросов-электриков. Это была группа Литвина – Воронкова.

– Я тут же дал семафор: "Отделение электриков вышло из корпуса", продолжал свой рассказ командир "Карабаха". – На приунывшем было берегу оживились. Первым примчался ко мне замкомфлота по строевой части контр-адмирал Еремеев:

"Срочно резать!"

Стали резать. Но стуки из корпуса, едва делали первую прорезь, быстро прекращались. Должно быть, выходила воздушная подушка. А однажды из прорези пошел мазут, грозя пожаром...

Дочитаем же письмо Воронкова:

"Последнее, что я услышал, – это спросили сверху:

– Еще кто-нибудь там есть?

Меня буквально выкинуло из могилы, и я очутился на шлюпке.

Командир шлюпки, гребцы и мы все плакали от радости. Один из нашей семерки спросил:

– И часто у вас такое бывает?

Он, наверное, думал, что это было учение. До меня самого все дошло только через несколько дней, когда я осознал наконец: а ведь могли и погибнуть.

Ну, все остальное как во сне... На берегу нас, "новорожденных", встречал, наверное, весь Севастополь. Было очень много народа, плакали от радости, а кто от горя и отчаяния.

Нас поместили в казарму Севастопольского экипажа. Были ночные допросы следователей, был концерт артистов из Москвы. Приезжали члены правительства. Потом состоялись похороны – первые – в городе. В землю опустили 149 гробов. Собрался большой траурный митинг, и опять слезы.

Остальных похоронили на Северной стороне. Через несколько дней остатки экипажа построили и зачитали ходатайство командования о представлении "новороссийцев" к правительственным наградам. Среди прочих был и я".

Но оставим до времени отважную семерку и вернемся в домик на Керченской. В наш разговор вступил сын командира "Карабаха" – капитан 2-го ранга инженер Александр Константинович Ковалюков-младший:

– Я был мальчишкой, но детская память помнит все... Ночью заголосила соседка: "Новороссийск", "Новороссийск". Маме кричали с улицы, что "Новороссийск" опрокинулся и утащил за собой папин буксир. Полуодетые, мы бросились на Хрусталку*. Я выпросил у кого-то бинокль и разглядел силуэт "Карабаха". Папа был жив...

Я с уважением смотрю на флотские погоны Александра. Он стал моряком, несмотря на то что на его глазах разыгралась одна из ужаснейших морских трагедий. Судьба линкора не устрашила его, он выбрал рисковую долю подводника.

– В нашей 4-й школе учился юнга с "Новороссийска", – рассказывает Ковалюков-младший. – На уроки в класс его приводил матрос. Мы всегда смотрели на юнгу с некоторой завистью, хоть он и был сирота. Слишком красиво сидела на нем хорошо подогнанная под мальчишеские плечи морская форма...

При опрокидывании линкора юнга спасся. И сразу же прибежал в школу. Вид у него был такой, что и сейчас сердце сжимается. Лишившись корабля, парнишка осиротел во второй раз. Мы звали его к себе, он жил у нас по очереди... Ладно, батя, прости, что перебил.

Константин Семенович тяжело вздохнул:

– Стоим мы у перевернутого "Новороссийска", и вдруг на "Карабах" прибывает майор-особист. Так, мол, и так, почему вы, товарищ Ковалюков, не выполнили приказ комфлота о буксировке линкора? Я стал объяснять, что мы буксировали, но другим способом... А майор свое гнет, и так получается, что "Новороссийск" именно потому и опрокинулся, что я проявил самоуправство и переиначил приказ Пархоменко. Ну, переиначил, каюсь, но так ведь я ж его на грамотный лад переиначил, сделал так, как положено, а не как сгоряча крикнули. Майор слушать ничего не хочет, переписывает из вахтенного журнала мои команды в свой протокол. Спрашиваю: