Текст книги "Балтийский эскорт"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Глава седьмая
«МЕНЬШЕ КРОВИ – ЛУЧШЕ ДЛЯ РОССИИ»

Ревель. Лето 1906 года

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Этот снимок похож на кинокадр: выпрыгивает из пролетки юный мичман с едва пробившимися усами. В щегольской – по той давней моде – фуражке с высоким околышем и придавленной тульей, в шинели с иголочки, на плечах – новехонькие погоны с первой, только что проклюнувшейся посреди просвета офицерской звездочкой. И столько устремленности, столько веры в свою путеводную звезду, что снимок вот-вот оживет: сейчас хлестанет свою лошаденку возница в кучерском цилиндре, а этот мичман, подхвативший коробки, должно быть с парадным мундиром и летними фуражками, двинется скорым шагом к первому своему кораблю – крейсеру "Память Азова".

Эх, да кто теперь сможет понять – как ему тогда повезло! Пожалуй, это был самый счастливый миг его жизни. Вот уже год, как флот "обезлошадел", потеряв большую и лучшую часть своих кораблей в Порт-Артуре и Цусиме. И получить назначение после выпуска не на портовый блокшив, не в береговой экипаж, не в какую-нибудь флотскую контору, а на крейсер, пусть старый, пусть учебный, но крейсер! – понять это могут только такие же счастливцы, как и он, мичман Павлинов, друзья-однокашники мичманы Крыжановский и Сакович. В Морском корпусе их прозвали "тремя мушкетерами". Они жаждали подвигов и авантюр, и судьба немедленно втравила их, девятнадцатилетних, в самое настоящее морское приключение, о котором они могли только мечтать, читая страницы пиратских романов вроде бессмертного "Острова сокровищ". Правда, потом все трое испытали такое потрясение, что романтическая "пиратская" дурь навсегда выветрилась из их душ.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Бунт команды на крейсере "Память Азова" произошел летом 1906 года в Балтийском море в бухте Папонвик близ Ревеля, – писал в сан-франциском журнале русских эмигрантов "Морские записки" Николай Крыжановский, – при этом большинство офицеров были убиты или ранены, а корабль поднял красный флаг вместо военного и ходил в море. Крейсер стрелял по военным судам, требуя их присоединения к "революции" и намеревался бомбардировать города, принуждая "берег" к тому же.

Лично мне, тогда девятнадцатилетнему мичману, выпало на долю быть действующим лицом в этой тяжелой драме, и все происшедшее оставило глубокий след в моей душе…

1906 год был полон революционных волнений и беспорядков по всей территории Российской империи. Шторм неудавшейся революции 1905 года прошел, но еще шла "крупная зыбь".

Нашему Учебному артиллерийскому отряду приказано уйти из Ревеля от греха подальше и перейти в бухту Папонвик: в 47 милях к востоку. Папонвик – глухая и в ту пору почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог.

«Память Азова» и «Рига» стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у берега. Сообщение с берегом, то есть привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее, производилось посылкой минных судов в Ревель. На берег спускали "погулять" в лес.

…19 июля я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: "Старцер вас к себе требуют".

Старший офицер Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: "На корабле находится посторонний, штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идите за мною…"

Втроем мы вошли в темную жилую палубу и, пригнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Здесь люди спят прямо на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя заведомая часть – малярные каюты, которыми я ведал как окрасочный офицер". На палубе мы заметили одного из спящих в койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то еще в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять.

– Это кто? – спросил он меня.

– Маляр Козлов. А другого я не знаю.

Вторым был тщедушный молодой человек, небритый, совсем нематросского вида. Мазуров приблизился к нему.

– Ты кто?

– Кочегар.

– Номер?

– Сто двадцать два.

Это была очевидная ерунда. Номер не кочегарный.

– Обыщите его!

В кармане "кочегара" я нашел заряженный браунинг, в другом – патроны… Мы привели его в офицерское отделение и посадили в ваную каюту. Часовым приставили ученика комендора Тильмана. Именно Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле "посторонний".

Разбудили всех офицеров. Командир спустился в кают-компанию и открыл дверь в комнату, где сидел арестованный. Тот лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, глядя на него спокойно и дерзко.

– Вы кто такой? – спросил командир.

Неизвестный молчал.

– Отвечайте, ведь мы все равно узнаем.

– Ну, когда узнаете, то и будете знать, – дерзко ответил "вольный".

Его заперли снова, и он провел под арестом всю ночь.

При осмотре носового отсека выяснилось, что в таранном отделении недавно было сборище многих людей. Об этом говорил спертый и накуренный воздух. Дело оборачивалось всерьез…

Между тем в палубе, в пирамидах, стояли открыто ружья. Тогда офицеры и кондукторы стали таскать ружья в кают-компанию, где тут же снимали и прятали затворы, штыки укрывались отдельно. Командир приказал доложить адмиралу о происходящем. Я выбежал через батарейную палубу наверх и увидел контр-адмирала Дабича, прохаживающегося по юту.

"Я ничем тут помочь не могу. Пусть командир действует по усмотрению".

В это время вдруг остановилась динамо-машина, электричество погасло, и корабль погрузился в полный мрак в низах и в полумрак летней ночи на верхней палубе.

Кто-то доложил, что несколько человек напали на денежный сундук, ранили часового и разводящего, украли стоявший там ящик с патронами. Наверху, у самого светового люка в кают-компанию, раздался ружейный выстрел, а вслед затем пронзительный крик. Стреляли и кричали революционные матросы. Спрятавшись за мачту, матрос Кротков и матрос Пелявин из коечной сетки стреляли почти в упор в вахтенного начальника мичмана Збаровского. Две пули угодили в живот… Збаровский упал и долго потом валялся, корчась на палубе. Уже много позже его отнесли в лазарет, где он утром и скончался в сильных мучениях. Затем его выбросили за борт.

Вслед за первым выстрелом по всему кораблю начались какие-то крики, улюлюканья и выстрелы. Члены комитета и боевой дружины бегали по палубам и принуждали всех подниматься и принимать участие в бунте. Большинство команды робко притаилось в койках… Их тыкали штыками и выгоняли… Из командирского помещения послышался голос командира капитана 1 ранга Лозинского:

– Офицеры – наверх, с револьверами!

Мы стали выбегать на ют через кормовое адмиральское помещение. Лейтенант Захаров выскочил первым и что-то там кричал команде. За ним вышел лейтенант Македонский.

Захаров был убит сразу. Македонский под обстрелом прыгнул с трапа за борт, но был застрелен в воде. Мы стояли на юте и никого не видели вдоль всей открытой палубы до самого полубака. Был полусвет белой ночи. Однако отовсюду шла стрельба из ружей… На кормовом мостике перед нами стояли вахтенные сигнальщики с биноклями в руках.

В это время с моря к нам под корму подходил миноносец "Ретивый" под командой капитана 2 ранга П.Иванова. Он только что пришел из Ревеля. Приближаясь к крейсеру, "Ретивый" услышал выстрелы, увидал на корме офицеров… Миноносец обстреляли из ружей… Лозинский попытался крикнуть что-то Иванову… Однако миноносец дал задний ход и ушел. И мы, горстка офицеров, остались против разъяренной команды. Мы отстреливались наугад, не видя цели.

Скоро опустились на палубу лейтенанты Селитренников и Вердеревский, оба раненные в ноги. Тогда мы сошли в адмиральское помещение и унесли раненых туда. Старший офицер Мазуров вышел с командиром на батарейную палубу, и оба пробовали урезонить мятежников, которые с ружьями толпились у входа в командирское помещение. Мазурова ранили выстрелом в грудь. Он упал на палубу, но продолжал распоряжаться:

– Не сметь стрелять в лежачего!

Однако в лежачего выстрелили и ранили Мазурова вторично – в грудь навылет.

Командир, капитан 1 ранга Лозинский, смело вышел на мятежников и стал призывать к порядку. На него напирали с ружьями наперевес… Лозинский хватал руками штыки, разводил их и при этом кричал:

– Что вы делаете? Опомнитесь! Уберите ружья!

Несколько штыковых ударов в грудь свалили маленького Лозинского с ног… В это время мы вышли из командирского помещения в батарейную палубу и увидали лежащего командира… Мы сразу бросились его поднимать, и нас, как ни странно, никто не тронул. Лозинский хрипел. харкал кровью и не мог говорить… Мы внесли его в командирское помещение, в спальню, и положили на кровать. Мазурова мы снесли в кают-компанию на диван. Кают-компания обстреливалась сверху через световой люк.

… Когда таскали винтовки из палубы в кают-компанию, старший механик Сергей Прокофьевич Максимов принимал самое деятельное участие – приносил охапки ружей… В кают-компании он подошел ко мне и спросил:

– Как вынуть затвор из ружья? Он не идет!

– Нажмите курок…

Потом он сказал:

– Я на минуту сбегаю в каюту…

Каюта старшего механика выходила в жилую палубу около кают-компании. Максимов ушел, и больше мы его уже никогда не видели.

Как потом оказалось, в каюте Максимов хотел что-то достать или спрятать какие-то семейные реликвии, может быть, карточки. Или что-нибудь самое дорогое… В это время к нему ворвалась ватага вооруженных мятежников во главе с машинистом Бортниковым. Наскочив на Максимова, Бортников начал бить его тяжелым рашпилем по голове. Другие тоже приняли участие, и Максимов был забит насмерть…

Между прочим, этот самый машинист Бортников пользовался особым расположением Максимова, механика вообще строгого и требовательного. Бортников был хорошим машинистом, усердным, исправным. Но тут, точно бес его обуял!

Офицерский состав таял. Мятежники наступали. Кают-компания и адмиральское помещение обстреливались со всех сторон…

На бакштове, за кормой, стоял портовый ревельский таранный баркас (малый буксир). Инженеров-механиков Высоцкого и Трофимова надоумили поднять на нем пары. Механики спустились на баркас и вместе с эстонской вольнонаемной командой стали лить в топку керосин, жечь паклю и доски, поднимая пары. С кормового балкона мы спустили на баркас раненых… Спустили командира, Селитренникова, Вердеревского… Стали садиться остальные… Мы с Саковичем хотели вытащить раненого Мазурова и спустились в кают-компанию. Мятежники не дремали и стали с палубы стрелять по таранному баркасу на бакштове. Ждать было больше нельзя. Баркас отдал бакштов и стал малым задним ходом отходить… Пар в котле еще только поднимался…

На верхней палубе опять начались крики, улюлюканье… Это бунтари пришли в ярость от того, что часть офицеров может уйти… Началась беспорядочная ружейная стрельба… Вскоре ее подкрепили очереди пулемета с фальшборта…

Едва таранный баркас развернулся и отошел от крейсера на полтора-два кабельтовых, как с юта по нему ударила кормовая 47-миллиметровая пушка. Вскоре мятежники спустили паровой катер, установили на нем 37-миллиметровую пушку и пошли вдогонку за таранным баркасом. Тот медленно приближался к берегу. В него попало около 20 снарядов, и, не дойдя до берега, он затонул на мели.

На баркасе снарядами были убиты командир – капитан 1 ранга Лозинский, флаг-офицер мичман Погожев, тяжело ранен лейтенант Унковский и начальник отряда флигель-адъютант Н.Д.Дабич, легко контужены флаг-капитан капитан 1 ранга П.В.Римский-Корсаков и мичман Н.Я.Павлинов. Офицеры вынесли раненых на берег и поторопились скрыться в лесу, так как сзади их настигал паровой катер с преследователями, стрелявшими из пушки и ружей».

О том, что было дальше, на берегу, я узнал в самой бухте Папонвик, где раскинулся ныне почти что курортный город-верфь Локса. Нет, здесь и следов не осталось от тех драматических событий, разыгравшихся в начала ХХ века. И я приехал сюда совсем по другому делу – навестить одного из последних гардемаринов Морского корпуса 90-летнего Леонида Александровича Транзе. Но не бывает бесследных преступлений. И след – да еще какой! – открылся в городской библиотеке. Это была старая книга о революционном движении на Балтийском флоте. Каким-то чудом книгу, изданную в 20-е годы, не вычистили из фондов библиотеки, хотя весь титул ее был испещрен штампами разных лет: «Проверено…» «Проверено…», «Проверено…» Мол, идеологических «мин» нет. А мина была. Ибо протоколы показаний офицеров «Памяти Азова» сами собой опровергали героико-революционную версию очередного «потемкинского» восстания.

Среди прочих документов был и «Протокол №3», записанный обер-аудитором коллежским асессором Фелицыным. Начинался он так: «…Зовут меня Николай Яковлевич Павлинов, мичман, 20 лет, православный. По делу показываю:

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "В ночь с 19 на 20 июля с.г. около 2 часов ночи я был разбужен мичманом Крыжановским, который сказал, что на крейсере поймали агитатора и содержат его под арестом в кают-компании, где в это время находились: старший офицер капитан 2 ранга Мазуров, лейтенанты Захаров и Селитренников, мичман Сакович и поручик корпуса флотских инженер-механиков Высоцкий. Старший офицер приказал мне взять револьвер и быть в кают-компании. Минут через 10 к нам пришел капитан 1 ранга Лозинский и, пройдя к арестованному, приказал снять с него фуражку с надписью "Учебно-артиллерийский отряд"; раздеть его и приготовить для отправки на "Воеводу". В это время к командиру подошел караульный начальник и доложил, что от денежного ящика украдены ружейные патроны. Командир со старшим офицером сейчас же вышли наверх, и приблизительно в это же время последовали первые выстрелы, которыми был ранен вахтенный начальник мичман Збаровский, а затем уже начались частые выстрелы из винтовок.

По приказу командира офицеры и кондукторы занялись переноской ружей из палуб в офицерские помещения. Я вынимал затворы у винтовок и клал их в свою каюту на койку под одеяло. Вскоре после этого электричество на крейсере потухло, и я вышел наверх, где находились начальник отряда флигель-адъютант Дабич и лейтенанты Вердеревский и Селитренников. По нас тотчас же был открыт ружейный огонь. Первыми пулями были ранены лейтенанты Вердеревский и Селитренников. Я помог Вердеревскому (будущему морскому министру Временного правительства.– Н.Ч.) спуститься вниз. Начальник отряда в это время был на балконе и давал приказание стоявшему на бакштове таранному баркасу развивать пары. Для этого на баркас были посланы лейтенант Унковский и поручик Высоцкий.

Когда пары были подняты, начальник отряда приказал офицерам садиться в баркас. Я ушел в кают-компанию, где услышал стоны раненого старшего офицера. К нему подошел исполняющий дела старшего врача коллежский асессор Соколовский, который был тотчас же убит с верхней палубы через световой люк.

После этого я вышел на балкон, где помог пересадить на баркас смертельно раненного командира, раненых лейтенантов Вердеревского и Селитренникова и начальника отряда флигель-адъютанта Дабича, а затем сел сам. Как только мы отошли задним ходом от корабля, по нам открыли сначала ружейный, а затем орудийный огонь. Стреляли из 47-миллиметровой пушки Гочкиса. Некоторые снаряды разрывались в баркасе. Одним из снарядов был убит командир, ранены – флигель-адъютант Дабич и тяжело – лейтенант Унковский. Мичману Погожеву оторвало обе ступни; он вскоре и умер.

Не доходя полкабельтова до берега, таранный баркас, имея подводные и надводные пробоины и кренясь на правый борт, стал на мель на глубине около шести футов. Офицеры начали бросаться в воду, чтобы вплавь достичь берега. Я с поручиками Высоцким и Трофимовым помог выбраться раненому начальнику отряда и доплыть до берега. Во все это время в нас не переставали стрелять с крейсера и с парового катера, вооруженного орудием…

Предполагая дальнейшую погоню, я с помощью поручиков Высоцкого и Трофимова увел раненого флигель-адъютанта Дабича в лес поглубже, где сделали ему первую перевязку. Для этой цели были употреблены чехлы с фуражек, мой китель, разорванный на полосы, и носовые платки.

В лесу мы очень быстро сбились с дороги. Начальник отряда сам идти не мог и решил остаться в лесу, а нам предложил идти одним искать дорогу. Его приходилось силой поднимать и вести. Он был очень слаб, и всякое неловкое движение вызывало большие страдания раненого.

Пробыв в лесу всю ночь и весь следующий день без воды и пищи, мы только к вечеру дошли до озера, на берегу которого переночевали, и утром дошли до селения, где нам дали молока, хлеба и одежду. Там же получили две подводы. На одну положили уже совсем потерявшего силы начальника отряда. Я сел на эту же подводу, а на другой поместился поручик Высоцкий с больным поручиком Трофимовым.

В 11 часов утра выехали на станцию Разик, где благодаря участию начальника станции раненому начальнику отряда местным врачом была сделана первая промывка раны. Около 9 часов вечера мы прибыли в Ревель, где были встречены командиром порта (контр-адмиралом Вульфом.-Н.Ч.), который приказал везти флигель-адъютанта Дабича в общину "Диаконис". Довезя его, я с поручиками Высоцким и Трофимовым по приказанию командира порта явился на крейсер "Память Азова".

Мичман Павлинов".

Но вернемся к рассказу мичмана Крыжановского, который попал в еще более худшую переделку.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: Когда мы с Саковичем спустились в кают-компанию за Мазуровым, там было темно. Мы ползком пробирались к дивану, где хрипел Мазуров. По пути наткнулись на убитого Тильмана, стоявшего часовым у ванной каюты. Под световым люком лежал навзничь доктор Соколовский. Он, видимо, подходил к дивану, чтобы помочь раненому старшему офицеру, и был убит через световой люк. Белый китель доктора был хорошо виден в темноте. Наши белые кители сыграли трагическую роль в эту ночь: их было прекрасно видно и ночью. Вынести живым дородного Мазурова на баркас было невероятно трудно. Но выносить его нам не пришлось. Баркас отвалил. Мы с трудом перенесли Георгия Николаевича в его каюту на кровать и стали перевязывать полосами из простыни. Свет зажегся. Но кают-компанию продолжали обстреливать. Пули дырявили и дверь старшего офицера. На старом "Азове" двери почти всех кают выходили в кают-компанию.

Каюта старшего офицера, где мы находились, была освещена и открыта. Вдруг к нам сразу вошла группа вооруженных матросов во главе с минером Осадчим и потребовала сдать оружие. Мы с Саковичем отдали наши наганы.

– Мы вас не будем обыскивать. Но если у вас окажется оружие, вы будете застрелены на месте!

Осадчий, член комитета, сообщил нам, что народ взял власть в свои руки и мы пойдем на соединение с другими революционными кораблями. Везде восстания и революция!

Нас заперли и приставили часового. Однако один револьвер мы спрятали под матрас. До вторжения мятежников в каюту, когда мы перевязывали Мазурова, он на время пришел в сознание и сказал:

– Слушайте, мичмана! Скоро вас обыщут и отберут оружие. Спрячьте под матрас один револьвер. Если вас потребуют к управлению кораблем, вы должны будете застрелиться. Обещайте мне это!

Мы обещали. Ночью одно время Мазурову стало худо. Но духом он не падал. Пошучивал:

– Дайте-ка мне зеркало. Хочу посмотреть. Говорят, перед смертью нос заостряется.

От такой шутки у меня защемило сердце. Мы все знаем, что у Георгия Николаевича четверо детей. Они сиротели на наших глазах…

Сакович по телефону просил Комитет прислать фельдшера и священника. Обоих прислали. Легко раненный в руку иеромонах был, однако, так напуган, что лепетал вздор, путал молитвы.

Утром сыграли побудку. Завтрак. Время от времени кто-то по телефону сообщал нам в каюту новости о происходящем на корабле:

– На баке митинг… Товарищи Коптюк и Лобадин держали речь… Назначено следствие над оставшимися офицерами, будут их судить!

Минным крейсерам и миноносцам поднимали сигналы, требовали их присоединения. Однако минные суда уклонились, приткнулись к берегу, а команды с офицерами ушли в лес. По ним стреляли из 6-дюймовых орудий, но безрезультатно. Было вообще много шума и беготни. Горнисты играли то "тревогу", то "две дробь-тревогу", как на учении. Потом вызвали "всех наверх, с якоря сниматься".

В это время нашу каюту отперли. Пришел вооруженный наряд под начальством членов комитета, которые заявили нам, что нас требуют наверх.

Мы поняли, что нас поведут на казнь, и попрощались с Мазуровым, поцеловали его. Он, очень слабый телом. но как всегда твердый духом, прошептал нам:

– Ничего! Бодритесь, мичмана!

Под конвоем нас с Саковичем повели через жилую и батарейную палубы на шканцы. По дороге у выходного наверх трапа мы сошлись с другим конвоем, который вел двух арестованных "петухов", чиновников-содержателей имущества артиллерийского отряда. Завидя нас, один "петух" по имени Курашев плаксивым голосом говорил своим конвойным:

– Я понимаю, что вы против них (показывая на нас), но нас-то за что же убивать?

Этот человек, конечно, не предполагал встретиться с нами на этом свете. Потом ему было не очень ловко…

На шканцах толпились матросы. Когда нас вывели, то послышались голоса:

– Зачем их трогать! Довольно крови!…

Из голосов я узнал один – квартирмейстера моей роты…

Произошло некоторое замешательство. Нас повернули и отвели обратно в каюту. При этом нам было заявлено, что Лобадин сказал: «Хорошо, пусть они останутся! Меньше крови – лучше для России!"

Из следственной комиссии по телефону нам передали, что нас доставят в тюрьму в Гельсингфорсе, где мы предстанем перед революционным судом. Позднее нам было неофициально сообщено, что до этого решения Комитет предлагал меня – расстрелять, а Саковича – утопить.

В это время "организация" на корабле была такова: командовал Лобадин, должность старшего офицера исполнял Колодин. Все члены комитета были переодеты "во все черное", то есть были одеты в синие фланелевые рубахи и черные брюки, тогда как остальная команда была в рабочем платье. После съемки с якоря на мостике стояли Лобадин, Колодин и "вольный» Коптюк, все одетые в офицерские тужурки.

По некоторым "келейным" сведениям мы узнали, что большинство команды революционерам не сочувствуют, считают, что произведенный бунт есть страшное преступление и убийство… Многие, при случае, постараются противодействовать мятежникам. Не зря при обстрелах минных судов из орудий "азовские" снаряды цели не достигали. Были случаи "заклинивания" орудий.

Главари чувствовали эту затаенную ненависть и готовность противодействия. Комитет держал власть страхом, террором, беспощадными действиями.

В 11 часов один из вестовых принес нам матросский! Войдя в каюту и, увидя нас, он всхлипнул и тихо сказал:

– Что сделали, что сделали…

Это подслушал часовой, и вестовому попало, хотели его убить, но не решились.

Выйдя в море, крейсер пошел по направлению к Ревелю. В море встретили миноносец "Летучий" под командой лейтенанта Николая Вельцина. Миноносцу подняли сигнал "присоединиться". Причем красный флаг спустили, а подняли снова Андреевский. Ничего не подозревая, миноносец приблизился, но когда там поняли положение, то "Летучий" повернул и стал уходить полным ходом. По нему открыли огонь из орудий, к счастью, безрезультатно.

Подходя к Ревелю, встретили финский пассажирский пароход, идущий из Гельсингфорса. Заставили его остановиться, спустили и послали шестерку, потребовали капитана. Приехал финн и на расспросы ответил, что действительно в Свеаборге – крепости Гельсингфорса – было восстание гарнизона, были беспорядки и на кораблях. Но теперь все подавлено, так как броненосцы обстреливали крепость из 12-дюймовых орудий. Финна отпустили. Комитет был сильно обескуражен. Значит, революция в Гельсингфорсе не удалась. Что делать дальше?

Коптюк уверял, что в Ревеле на корабль прибудет "важный революционер" или "член Государственной думы", который и даст все указания.

Приближаясь с оста к Ревельской бухте, крейсер держался близко к берегу. На мостике красовалось "начальство": "командир" Лобадин, "старший офицер" Колодин и "мичман" Коптюк. Поставили также рулевого кондуктора, но штурманской помощи он оказать в море не мог по незнанию кораблевождения. К тому же был сильно испуган. Находился на мостике и ученик лоцмана, финн, почти мальчик, плававший для изучения русского языка. Флегматично стоял этот чужестранец за спиной рулевого и, казалось, ничто его не трогает, не смущает. Уже вблизи знака, ограждающего большую отмель и гряду подводных камней, возле острова Вульф, лоцманский ученик как-то флегматично сказал, как будто ни к кому не обращаясь:

– Тут сейчас будут камни.

– Стоп машина! Полный назад! Где камни?! Где?!!

"Начальство" впало в панику. У самых камней корабль остановился, пошел назад. Банку обошли. Лоцманский ученик знал эту опасную гряду еще по плаванию на рыбацкой лайбе.

…На Ревельском рейде встали на якорь на обычном месте. Флаг был поднят красный. Кормовой Андреевский поднимали только в море для обмана встречных судов, которым сигналом приказывали приблизиться. Здесь, в Ревеле, делать было нечего. Команда приуныла, сознавая всю тяжесть ответственности за содеянное. Комитет и Коптюк пробовали поднять настроение. Коптюк читал какие-то прокламации, пытался петь революционные песни. С берега не было никаких вестей, никто не приходил. Надо было, помимо всего прочего, достать провизию, так как кладовые на корабле изрядно опустели. Решили послать двух человек из Комитета в штатском на берег.

Обсуждали положение и пришли к тому, чтобы потребовать провизию от Порта под угрозой бомбардировки. Также предполагали огнем судовой артиллерии заставить гарнизон города присоединиться к "Памяти А зова".

В общем, не знали, что делать, на что решиться. Все ждали приезда "члена Государственной думы".

Чем все это закончилось, известно теперь из учебников истории.

Лобадина и его ближайших сообщников по приговору суда (настоящего суда, гласного, с адвокатами, не большевистской "тройки") расстреляли в крепостной башне Вышгорода "Толстая Маргарита". За бунт, за убийство офицеров так поступили бы с ними в любой самой демократической стране.

Корабль был лишен Георгиевского флага и переименован в учебное судно "Двина".

Офицеры, в том числе и Павлинов, были раскассированы по другим кораблям».

* * *

Все-таки тяжкий жребий выпал Николаю Яковлевичу Павлинову – жить в городе, где расстреляли и схоронили моряков из команд обоих его кораблей – «Памяти Азова» и «Спартака». Как не поверить в роковую отметину его судьбы?

Конечно же, сознавал он и то, что пусть хоть и по невольной, но все же твоей командирской вине (командир отвечает за все) полегла твоя команда на острове Нарген. Может, именно эту гнетущую мысль и глушил потом вином бывший командир "Спартака"?

В декабре 1940 года, сидя в пересыльной таллиннской тюрьме, он слышал траурные гудки паровозов, заводских и фабричных труб, когда с острова Нарген доставили в Минную гавань гробы с останками моряков-«спартаковцев». Их перезахоронили на кладбище, что между Нымме и Мустамяэ. Как будто мертвая команда решила поселиться поближе к своему командиру. Но кто скажет, где нашел последнюю гавань их командир?