Текст книги "Без права на..."
Автор книги: Николай Ермолаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
При шизофрении имеют место и нарушения вегетативной нервной системы, вазомоторные расстройства, нарушение секреторных функций (сальное лицо), эндокринные нарушения, в первую очередь половых желез, изменение белкового обмена. Головные боли и нарушения моторных функций ряда мышц, встречаются значительно реже.
Течение болезни разнообразно. В основном имеется два типа – либо процесс развивается остро, заканчиваясь в короткий срок ремиссией, в отдельных случаях с той или иной степенью дефекта, либо же он развивается вяло, хронически, настолько медленно, что трудно бывает установить начало заболевания. Хроническое течение может быть непрерывно прогрессирующим или же развиваться толчкообразными приступами, оставляющие после себя все нарастающий дефект личности. Так как больные вне состояния ремиссии могут нанести вред себе и окружающим, они часто нуждаются в госпитализации.
Эпилепсия с точки зрения физиологии протекает как возникновение вокруг очага (в мозге) патологической инертности зоны отрицательной индукции. Когда возбуждение нарастает, тормозная преграда падает и возникает взрыв возбуждения. Возбуждение иррадиирует по двигательному анализатору и в результате возникает судорожный припадок. После припадка процесс возбуждения концентрируется снова. В исходной точке и вокруг нее – обширная зона торможения, отрицательной индукции, которая чаще всего распространяется на всю мозговую кору.
Эпилепсия – в основном неврологическая болезнь, но часты и психиатрические случаи. Психические нарушения при эпилепсии проявляются в виде хронических изменений психики. К острым расстройствам относится изменение настроения (дисфории), сумеречные состояния сознания (сноподобное, сновидное состояние, делириозная спутанность), бредовые состояния. Хронические изменения психики выражаются в эпилептическом характере (замедление психического темпа, вязкость мышления) и своеобразном эпилептическом слабоумии (вязкость интеллекта и аффективной сферы, сужение круга интересов, крайний эгоцентризм, преувеличенная обстоятельность, злобность, раздражительность).
После обхода я продолжаю гнать. Если в четверке (это экспертизное отделение), мне поставили такой диагноз, значит для меня все потеряно. Меня продержат здесь не полгода, а столько, сколько посчитают нужным – я проведу в этих стенах возможно годы. Только потом я узнал, что диагноз этот универсальный и ставят его практически всем, кто попал в стены психушки.
Чтоб отвлечься от мрачных мыслей, подхожу поговорить с пятым обитателем нашего узилища. Этот маленький человечек ходит как стойкий оловянный солдат, мелко семеня, казалось склеенными ногами, руки его всегда плотно прилегают к туловищу и изо рта непрерывно бежит слюна, заливающая весь перед его белой пижамы. Его залечили. Его сковывает так, что ни дай бог и злейшему врагу. Все эти «приклеенные» руки и ноги, все эти бурные потоки слюны – результат действия психиатрических таблеток. Позже, когда лечение ему отменили, я убедился в его вменяемости и аккуратности.
Леня, а так звали моего собеседника клиент спецстационаров с малых лет. Проживая в юные годы в Ленинграде, он как-то совершил двойное убийство, за что провалялся на Ленинградском спецу четыре с половиной года. Об этом спеце у Лени остались самые теплые воспоминания.
Одурев от срока и тотального отсутствия денег, он начал воровать. Воровал в основном магнитолы из «тачек», не брезговал и плохо закрытыми квартирами. При себе всегда имел острый, как бритва, нож, который резиночками прикреплял к запястью. При появлении хозяина воруемой вещи или любого другого «атаса» употреблял нож незамедлительно.
Так, за воровство и подранков он еще пару-тройку пятилеток «заезжал» на Ленинградский, а затем и на Петербуржский спец. Там все сходило ему с рук, лечили его мало, держали не долго, но, забыв зековскую поговорку «хочешь сесть в тюрьму – приезжай в Уфу» он переезжает в Солнечную Башкирию. Здесь его немедленно упекают в Ново-Николаевский спец за кражу телевизора. Здесь он уже двенадцать лет и под таким жутким лечением, что у знающего и прошедшего галоперидол человека волосы встают дыбом.
Я теперь тоже на лечении и тоже на галоперидоле. После обеда нам по очереди протянули через решетку по стеклянному пузырьку с разведенным лекарством и пластмассовую мензурку с водой, чтоб запили, и не дай Бог, не спрятали «лекарство» во рту. Здесь, на спецу, прописанное «лекарство» всегда в полном объеме доходит до пациента. Это только впоследствии я научился прятать психиатрические снадобья хоть частично, а тогда мне приходилось пить их полностью и в полной мере страдать от их побочных действий.
Что за «лекарства» употребляются в психиатрии? В первую очередь это так называемые нейролептики или антипсихотические препараты – это как раз те таблетки, которые пьют «чтоб не ехала крыша». Применяются как при острой форме болезни (сильные нейролептики), так и во время скрытой фазы болезни, когда вроде бы все нормально, но все-таки «пациент немножко летит». В таких случаях это – лекарство. Для здорового человека, попавшего в психушку случайно, или для больного в состоянии ремиссии (то есть в здоровом состоянии, которое может быть довольно продолжительным, и даже длиться всю жизнь) нейролептики – жестокое наказание. Оскудевают мысли, человек не может выговорить сколько-нибудь сложную фразу, вообще мыслительный процесс тормозится, затем начинается общая подавленность, тяжесть, сонливость, может беспрестанно бежать слюна. Пациенты, принимающие нейролептики страдают задержкой мочи и жесткими запорами.
Кал сначала превращается в «козьи какашки», то есть маленькие круглые шарики, затем исчезает вовсе. Да, вовсе. Человек может не дефекализироваться неделю, две и более. И ждать нечего. Выход – бисакодил (сильное слабительное) или пара-тройка рюмок жгучей и противной магнезии натощак.
И бисакодил, выдаваемый (иногда, при наличии) по две-три таблетки не помогает. Надо накопить пять-шесть таблеток этого препарата, чтоб «пронесло».
Но чаще, простой больной ни бисакодил, ни магнезию найти просто не в состоянии и тогда начинаются клизмы, для некоторых регулярные и бесконечные. Жаловаться на запор бесполезно – препараты, которые его вызывают, все равно не отменят. Получи полтора литра теплой воды в задницу – и будь спокоен недельку-другую.
Впрочем, запорами страдают не все, у некоторых желудочно-кишечный тракт приспособленнее к нейролептикам и они оправляются сами, хотя бы в форме «козьих какашек».
И «верх блаженства» при приеме нейролептиков – это скованность – как отдельных частей тела, так и тела целиком. Начинается скованность обычно с того, что глаза закатываются и зрачки находятся под веками. Перевести их в другое положение невозможно. Затем начинает выворачивать позвоночник. Голова самопроизвольно закидывается назад, вперед, вбок, тоже происходит и с позвоночником на туловище. Мышцы напряжены и скованы – человек им уже не хозяин – им управляет господин Галоперидол. Затем выворачивает ноги и руки и, в конце концов, тело человека принимает весьма странную и замысловатую позу. С точки зрения новенького – эти эволюции комичны, с точки зрения прошедшего через все это – это страшные мучения, которые не сравнишь ни с чем. Но страшнее всего, когда сковывает челюсти. Напряжение такое, что складывается ощущение, будто пережевываешь собственные зубы.
Естественно прекрасно зная все эти эффекты, врачи без всякой задней мысли употребляют нейролептики, карая больных за разные, зачастую весьма мелкие нарушения. В таблетках употребляется в основном сонапакс, труксал, тиодазин, трифтазин, галоперидол, рисполепт, клопиксол и мажептил (в порядке возрастания нейролептического эффекта), в разовых уколах флюанксол, трифтазин, галоперидол, клопиксол и мажептил.
Врачи-садисты придумали также так называемые пролонги (препараты пролонгированного типа действия), которые среди больных называются просто долгоиграющими уколами. Такой укол действует в течение ряда недель или даже месяца, причиняя подвергнувшемуся ему массу неприятностей. Флюанксол-депо, Модитен-депо, Клопиксол-Депо и Акуфаз, Галоперидол-Деканоат наиболее дешевые и часто употребляемые пролонги. Пять ампул Модитен-депо стоили в мое время рублей пятьсот, ампула клопиксола и того дороже. Уже существовали атипичные нейролептики, не вызывающие эффектов скованности, но стоили они несколько дороже, да и если нет скованности – где же тогда карательная психиатрия?
Где же спасение от нейролептиков? Конечно могут назначить так называемый корректор – акинетон, циклодол или прокапан, но эффект от них кратковременный, доза корректора обычно невелика и дается он один – два раза в сутки. Спасение в чифире и сухом чае. Чай почти начисто уничтожает вредные вещества нейролептика в организме и человек, чифирнув, может на какое-то время вернуться к нормальной жизни.
Кроме антипсихотических употребляют также антидепрессанты. Классический амитриптилин вовсе не выводит из депрессии, он не вызывает ничего, кроме запоров, но употребляется как антидепрессант обычно именно он. Есть «новые», новые по инертности наших психушек такие средства, как ципролекс или коаксил. Они действительно повышают настроение, но действие их временно, а, кроме того, они стоят не плохих денег (упаковка ципролекса в мое время 4800 рублей), поэтому употребляются крайне редко, для «блатных» больных.
Некоторые собирают корректоры, антидепрессанты и малые транквилизаторы и вкидываются ими, получая определенное удовольствие. Даже не просто удовольствие, а наркотическое наслаждение.
В качестве таблеток для предотвращения эпилептических припадков, эпистатусов, для «лечения» лиц с ОЗГМ употребляется в основном три препарата. Это карбамазепин (иногда заменяемый фенолепсином), бензонал и, опять же для «блатных» больных депакин-хроно. Эти препараты тоже не на высоте – в какой-то небольшой мере они сдерживают припадки, но бедолаг как колотило, так и колотит. Депакин-хроно в лучшей мере борется с припадками, но употребляется только в исключительных случаях.
Последним и основным разрядом лекарственных препаратов являются «сонники», то есть таблетки для сна. Здесь, на спецу вы не найдете ни реладорма ни реланиума ни фенозепама. Здесь господствуют Аминазин и Азалептин. Аминазин в уколах очень болезнен (даже болезненнее магнезии), а посему употребляется как карательное средство, в таблетках аминазин настолько жгуч (а на спецу лекарства растворяют в воде), что водка или даже чистый спирт по сравнению с ним – лимонный сироп. Поговаривают, что в состав аминазина входит мышьяк. Попив его, я согласен с этим мнением, хотя на сто процентов сказать не могу. Как сонник аминазин слаб, и употребляют его, в основном, как карательное средство. Поговаривают так же, что аминазин изобретен в годы второй мировой войны в глубине фашистских застенков, деятелями вроде доктора Менделя.
Азалептин – это Господин Сон. 0,025 грамм этого препарата вырубают полностью часов на 8-10. А доза на спецу обычно 50-100 миллиграммов. Некоторые обоссываются прямо в койки, приняв на ночь «колесо» азалептина. Утром состояние после принятия этого лекарства похмельное – покачивание, кружение в голове, вплоть до обмороков. Изготовлен азалептин на основе запрещенного в данное время препарата – липанекса – от липанекса были летальные случаи.
И последним в ряду «лечебных» средств идет «корректор поведения» – неулептил, выпускаемый как в капсулах, так и в жидком виде. Это нейролептик, со всеми вытекающими отсюда последствиями, но употребляется именно для усмирения больных, в большей части олигофренов.
Есть на спецу и «витамины для мозга» – сосудорасширяющие ноотропилы, аминалоны и пироцетамы. Есть глицин и ценурезин, но такие таблетки до больных не доходят и начисто расхищаются медперсоналом.
Я лежу в наблюдательной палате уже шесть недель. Откуда я это знаю? Я маленьким сапожным гвоздиком, найденным в туалете, царапаю зарубки на белой эмали койки. Прошлый житель дурдома, лежащий на моей койке выцарапал по эмали слово «вечность». Долго же, наверное, лежал он, бедолага.
Пустота в наблюдательной палате такая, что хоть вздернись – нечего почитать, нечего посмотреть, практически не о чем поговорить (не будешь же обсуждать с куроебом достоинства куриц). По-моему в этой палате, кроме изредка попадающего сюда чая есть только одно развлечение – вечером, когда гаснет свет, в ярко освещенной сестринской становится хорошо видно сидящую медсестру и вся наблюдательная, глядя на нее, как по команде начинает онанировать. Онанируют шумно и долго, это сильно раздражает. Я сам лежу, освещенный с коридора потоком света и поддержать свою команду не могу.
День за днем проходят долго, незаметно и абсолютно одинаково. Мы ходим в туалет курить в 6, 9, 11, 13, 15, 18 и 21 час – итого семь раз в день. Семь раз в день куришь сигарету, а все остальное время ждешь – когда же пойдем курить снова. Я уже убедился, что пролежу здесь вовсе не шесть месяцев, а годы и сильно сомневаюсь, что смогу выдержать несколько лет этого ватного обволакивающего безмолвья. В голове моей роятся мысли – как же выбраться из этой надоевшей палаты.
Под конец я, позавтракав, залезаю под одеяло и тихонько снимаю очки. Мне повезло – очки у меня не пластиковые, а старомодные, стеклянные.
– Дзинь! – я разбиваю одно стекло очков об койку. На полу образовывается маленькая кучка мелких осколков. Я выбираю наиболее острый и начинаю вскрывать вены. Это не так просто – осколок очкового стекла – не лезвие бритвы (на жаргоне «мойка»). Я пытаюсь резать – оно практически не режет, начинаю пилить вену стеклом, рвать кожу небольшим осколком – начинает получаться, на белую простыню начинает каплями капать алая кровь.
Но вена не поддается – оказывается она не стоит на месте, а как бы «убегает» от режущей кромки стекла. Наконец я ловлю ее, раз – и вена открыта. Яркая струйка крови ударяет в прикрывающее меня одеяло, рука становится липкой. Сильной боли нет, зато, когда начинает вытекать кровь, становится легко-легко и пофиг на все. Абсолютно на все наплевать.
В закрытых системах – тюрьмах, лагерях и психушках многие прошли через вскрытие вен. И не только! Есть такие случаи, что вспомнить жутко. Чаще всего все эти попытки – банальное членовредительство, но есть люди, упорно желающие уйти из жизни, и такие обычно уходят.
Причины членовредительства разные – кто-то хочет доказать что-либо администрации, кто-то преследует иные цели.
Режут вены – на руках и на шее. Вскрывают «мойкой» животы, да так, чтобы вывалились кишки. Глотают гвозди, чтобы для извлечения этого инородного тела съездить на вольную больничку (правда, врачи наловчились и сейчас уже не делают операции, чтоб извлечь гвозди – их сейчас извлекают с помощью зонда с магнитом).
Один, находясь в тюрьме, вырезал у себя лезвием треугольный кусок мяса с брюшины, да так, что подержал свою селезенку у себя же в руках. Причина – обещанная «дубаками» (то бишь охранниками) бутылка водки. Я видел этого человека в душе со страшным треугольным шрамом на животе.
Другой, умываясь утром, что-то долго тер правый глаз. Затем молча вытащил его и начал пытаться смывать его в раковине. Глаз упорно плавал по поверхности воды, нарушая все законы физики. Прибежали санитарки с охранником, положили его на вязки, но глаз уже не вставишь обратно. Потом бедолага рассказывал, что возомнил себя терминатором, и решил, что его глаз поврежден. Это – типичный случай членовредительства по болезни.
Другой больной, еще находясь на воле, но уже после совершенного преступления сидел в железной автобусной остановке в состоянии алкогольного подпития. А поскольку день подпития был у него далеко не первый и даже не десятый, то пришла к нему в гости самая настоящая «белочка», под которой он и выковырял пальцами оба глаза, так что те остались висеть на нервах. Как он потом объяснял – не хотел «кодировать» людей взглядом.
Сумасшедшего подобрали, сделали сложнейшую операцию, но зрение он потерял уже навсегда – при операции врачи вынуждены были удалить сетчатку из глаз, оставив ему глазные яблоки, только чтоб он не пугал окружающих пустыми глазницами.
В отделение к нему приходил офтальмолог, его укладывали на вязки и делали страшные уколы прямо под глазное яблоко, для лучшего сращения нерва. Уколы причиняли слепому ужасающие физические страдания, и он орал, будто его режут заживо.
В тюрьме же сидели в одной камере два друга. Когда одного из них за какую-то провинность закрыли в карцер, другой поступил так: он накалил сковороду на огне и постучал в дверь. Когда подошли «дубаки» и корпусной, он молча вскрыл вену на руке, и кровь полилась на сковороду.
– Выпускайте Пашу – взревел заключенный и начал жрать свою же свернувшуюся от огня кровь ложкой. – Выпускайте, бляди!
Пашу немедленно выпустили. Побелевшие от такого зрелища менты сами привели Пашу в камеру и друзья тут же заварили чифир. Администрация жутко боится вскрытий – заключенные могут вскрыться не по одному, а, предварительно сговорившись пустить кровь целого десятка человек.
Когда я начал рисовать открытки для больных и плакаты для нужд отделения один из пациентов выпросил у меня два пустых стержня от гелевых ручек. Когда утром его в наручниках отвезли в вольную больницу, я узнал, для чего он выпрашивал у меня стержни. Дебил вогнал первый стержень в уретру и протолкнул его вторым, чуть ли не до мочевого пузыря. Естественно, что до такой извращенной формы членовредительства могли додуматься только извращенные мозги сумасшедшего.
Доходят и до актов самосожжения. Так некто Кирилл, фамилию уже, к сожалению, не помню, в момент ареста облил себя из банки бензином, и хотел было поджечь, но спички ему достать уже не дали.
Игорь Линючев, к которому приехала карета скорой помощи, заперся, разбил топором мебель и начал разводить у себя дома костер, уподобившись старообрядцам, сгоравших в срубах. Спецбригаде удалось выбить входную дверь и схватить маньяка – пиромана, но дом потушить так и не удалось, и, как результат – Игорю не куда стало возвращаться из психбольницы. На спецу он уже девять лет – выписывать его некуда, но он не скучает. Бедолага постоянно слышит «голоса» и разговаривает с ними часами. Ему кажется, что он общается со множеством людей со всех точек земного шара, а сам он является центром этой грандиозной «биржи» и, следовательно, самым богатым человеком на земле. Большое место в его галлюцинациях занимают голоса жены и детей, оставленных им без крыши над головой.
Однажды в отделении глубокой ночью я проснулся от легких стонов. В темноте я опустил ноги на пол и попал в какую-то вязкую теплую жидкость. Прошлепав по этой субстанции к выключателю и включив свет, я обомлел.
Гриша Иванов, тихий толстый мужик, ничем ранее не выделявшийся сидел на кровати с распоротым животом. Из раскрытого, как книжка пуза сизо-красными кольцами на пол сползали кишки. Гриша, весь перепачканный кровью сжимал в руке лезвие «Нева» и сосредоточенно кромсал им подкожный жир, откидывая отрезанные кусочки в сторону. Мне даже кажется, что при этом он напевал что-то тихо-тихо.
Кишки собрали в тазик, вызвали бригаду реаниматоров, увезли его. Но больше Гриши Иванова мы не видели. Только когда дежурного врача и всю смену медсестер уволили, мы поняли, что Гриша не выжил. Этот распоротый живот и летящие куски человеческого сала снились мне еще долго.
Те же, кто действительно хотят уйти поступают тихо, вовсе не демонстрируя своих желаний. Накопленные 20 таблеток азалептина, короткий удар лезвием по сонной артерии, распущенные носки, превращенные в крепкий нейлоновый шнурок и нет человека. Он уже не мучается, не переживает за срок – его просто нет. Такие случаи не часты, но обычно пожелавшего уйти никто не остановит.
Санитарка замывает капли крови, стекающие с моей койки. Сквозь наступающий сон я чувствую, как перекисью водорода обрабатывают мою рану, как туго, привычными движениями перебинтовывают мою руку, как укладывают на вязки и вкачивают в ягодицу шесть кубов аминазина – четыре положенных и два «профсоюзных» за неудобства, причиненные медперсоналу.
И снова начинаются мои беспросветные серые будни в белизне наблюдательной палаты. Идентичность каждого дня абсолютна – они ничем не отличаются друг от друга.
Неделя проходит за неделей, а гвоздика у меня больше нет, календарь нам тоже не доступен. В этой обволакивающей пустоте постепенно теряешь счет дням, теряешься во времени, которое считаешь по перекурам.
В голове моей возникает дерзкий план. Психика больше не выдерживает больничного однообразия, и я решаюсь «встать на лыжи», то есть уйти в побег. Я уже знаю, что пойманных беглецов отправляют в Казань, но всегда надеешься на то, что этого не случится, да и как поется в песне «нас не догонят».
Трое суток я ломаю голову над тем, как сделать все это красиво, разрабатываю план во всех деталях, хотя всегда приходит «его величество случай» и портит самые хорошо продуманные варианты.
Я достаю несколько спичек и жду отбоя, жду, когда выключат свет. Когда движение на коридоре затихает, я подхожу к решетке и намертво забиваю замочную скважину спичками – теперь никто не попадет в палату, и никто меня не остановит.
Я был достаточно мощной комплекции и сразу вырвал с окна щит с сеткой – рабицей, предохраняющий оконные стекла от больных. У меня уже были собраны и связаны в единую веревку все наличные простыни – их по моим расчетам должно было хватить до второго этажа, а оттуда уже можно спрыгнуть на землю.
На треск вырываемой сетки сбежался медперсонал, но попасть в палату они не могли по причине забитых в замок спичек. Они что-то кричали мне, угрожали, увещевали, уговаривали, но я, молча и спокойно делал свое дело.
Оконные рамы, прогнившие полностью, открылись настолько легко, что я этого не ожидал, распахнулись настежь, и на меня дунуло теплым весенним ветерком, пусть перемешанным со смрадом заводов, но свежим вольным воздухом, которым я не дышал столько времени. В голове у меня все закружилось.
Я попробовал выдавить решетку, но она, тоже ржавая и гнилая, крепко держалась костылями, вбитыми в стены, тогда я решил выбить ее.
Разбежавшись по койкам, я, прыгнув на подоконник, всем своим весом ударил в решетку…
Тут и случилось непоправимое.
С криком «пока, пацаны!» я вместе с решеткой вылетел в оконный проем и полетел вниз с высоты четвертого этажа. Ничто не сравниться с этим ощущением свободного полета, наверное, только занимающийся парашютным спортом, совершающий затяжные прыжки поймет меня.
Сердце колотилось, в кровь лошадиными дозами поступал адреналин, время словно остановилось, и полет длился ровно вечность.
Удар о землю не просто сотрясает тело, он впечатывает его в решетку, прилетевшую чуть раньше меня и в землю. Я слышу хруст и треск своих ломающихся костей.
Но боли нет. Она приходит мгновением позже, и такая, что я проваливаюсь в угольный мешок небытия и теряю сознание.
Я уже не слышу, как ко мне подбегают люди, как охранник по рации вызывает машину скорой помощи, как навзрыд плачет санитарка, прибежавшая из другого отделения:
– Разбился, насмерть разбился!
Врешь, не возьмешь. Кому суждено быть повешенным, утопиться не может.
До острых штырей металлического ограждения от моей головы оставалось сантиметров тридцать. Прыгни я чуть сильнее – и они при приземлении проткнули бы меня насквозь, да так, что никакая реанимация бы не спасла. Но это я узнал позже, а тогда я лежал, распластавшись на асфальте, и все происходившее вокруг меня казалось мне танцем теней.
Впрочем, как оказалось позже, не один я был таким «десантником» – из окошек прыгали – разбивались насмерть, ломали позвоночники, таз, ноги, проламывали черепа, но был и случай, когда мужик, выбив решетку, выпрыгнул с четвертого этажа, приземлился на ноги, матернулся и … пошел! А затем и побежал от спешащей охраны. И случай этот был не зимой, с ее толстым снеговым покровом, а летом с его высохшей землей и асфальтом.
Не часто, но все-таки побеги со спеца случаются. Бегут те, кто не выдерживают лечения, срока, те, у кого нет родственников и которым после спеца прямая дорога в интернат.
В старые, советские времена бывали случаи, когда урки-крышаходы ставили медперсонал на ножи и уходили в открытую дверь. В наше время такие больные находятся за крепкими стенами КПБ СТИН (Казанской спецбольницы) и поэтому таких случаев больше нет.
Бегут сейчас тихо и скрытно, под покровом ночи, особенно в тот «золотой час» (с трех до пяти утра), когда все охранники и санитарки крепко спят. Кара за побег одна – усиленное лечение и дополнительная пятилетка в Казани.
Не было случая, чтоб беглецов не поймали – «бегают» обычно недолго – от пятнадцати минут до двух недель. Конец всегда один и тот же – страшная Казань. За найденную на койке пилку – тоже Казань.
Меня не отправили лишь потому, что меня, получившего серьезные травмы пожалели врачи. Случая, подобного моему тогда еще не было в их практике, я был своего рода первой ласточкой.
Обычно технология побега однотипна – в палате открывают форточку, перепиливают купленной у медперсонала пилкой пару прутьев решетки, и, отогнув их, спускают в образовавшуюся дыру шлейф из простыней или даже вязок и спокойно спускаются вниз. Был случай, когда спускались по дымоотводной трубе, идущей из пищеблока, расположенного на первом этаже.
Бегут в любое время года – вплоть до трескучих морозов. Однажды пара побегушников смоталась в 35˚ мороз в пижамах и резиновых сланцах на босу ногу. Часа через полтора их доставила вневедомственная охрана с ближайшего завода, куда они, отморозившиеся зашли погреться.
Рекорд в длительности побега – две недели совершил некто Марат Кашапов – он смог добежать до товарной ветки и проникнуть в вагон, на котором добрался до родного Ишимбая. Там, пьянствуя на квартире у брата, он и попался во время рейда по проверке неблагоприятных квартир.
Основная ошибка побегушников – стремление к родному дому. Об этом прекрасно осведомлена милиция и побегушников уже ждут возле дома сотрудники с распростертыми объятиями.
Повезло с побегом только дебилу Чайнику. У Чайника проломлен лоб и удалена большая часть лобной кости, когда он злится или смеется, кожа на его лбу страшно надувается.
Чайнику повезло – он находился в тридцатом отделении, на втором этаже. Однажды, когда сломался вытяжной вентилятор в курилке, он вызвался помогать приехавшему электрику, и, дождавшись, когда решетку с вентилятора сняли, а сам вентилятор вытащили, фуганул в образовавшееся отверстие.
Несмотря на целый ряд особых примет и конкретную дебильность, Чайнику удалось скрыться, если не навсегда, то на приличное время. Его не нашли.
После каждого побега страдает все отделение – начиная от врачей и кончая последним «чумовым» больным. Заведующего отделением могут уволить, могут перевести во врачи-ординаторы, могут вынести строгий выговор с занесением. Следующие по цепочке – медсестры и санитарки – недосмотрели они, значит и вина на них. Их лишают премий, выносят выговора, смену, в которую был совершен побег, могут в полном составе отправить на биржу труда.
Тут и начинается «праздник» для больных. Все отделение находится при таких репрессалиях, что ни вздохнуть, ни пернуть. Начинаются бесконечные шмоны – как результат отделение остается без чая и сигарет, остается вообще без всего. Больные целыми днями сидят в палатах, спят со светом, в любое время дня и ночи в отделение могут зайти менты и перевернуть все вверх дном. Отменяются все праздники, сходить покурить в туалет становится проблематичным – больные ходят курить по часам, как наблюдательная палата.
Короче, наладившаяся было жизнь, в отделении ломается и надолго, поэтому сами же больные стараются пресекать побеги своих товарищей по несчастью
Очнулся я в отдельной палате – это шестнадцатая. Она тоже близко к посту, но на ней нет решетки на входной двери, вернее решетка есть, но не запирается вообще. Я весь в бинтах и гипсах – ни рукой, ни ногой не пошевелить, рядом с койкой утка и мочеприемник.
У моей палаты постоянно дежурят санитарки, некоторые из них, жалостливо относящиеся ко мне, даже дают покурить. Но уже не чифирнешь и от отсутствия чая моя голова раскалывается.
Самое главное теперь я нахожусь не в наблюдательной палате, а в отделении и могу свободно общаться. Оказывается, контингент отделения сильно отличается от контингента наблюдательной палаты – люди здесь в основном вменяемые, очень много «косорезов» (то есть не больных, а попросту закосивших на экспертизе). Им всем охота пообщаться со мной – после моего затяжного прыжка без парашюта я герой дня.
Узнаю, что таких легкостатейников как я раз, два и обчелся. Отделение населено в основном лицами, совершившими следующие преступления:
Статья УК 105 – прямое убийство с отягчающими обстоятельствами или без оных.
Статья УК 111 – причинение тяжкого вреда здоровью.
Статьи УК 131 и 132 – изнасилование (а чаще всего в весьма извращенной форме).
И статья УК 119 – угроза или попытка убийства.
Вот в таком обществе мне и придется провести годы. Я уже уяснил для себя, что придется постоянно быть настороже и спать в один глаз.
Хотя встречаются и люди, сидящие за статьи, принципиально не совместимыми с невменяемостью и дурдомом. Так один отбывал срок за кустарное изготовление шпионской аппаратуры и торговлю ей. Он то как попал в дурдом?
Сидел и хозяин нефтяной компании, торгующий 76 и 80 бензином для нужд сельского хозяйства. Сидел за биржевые махинации.
Они не закосили, не заплатили. Совершенно ненормальные врачи признали их сумасшедшими, хотя каждому пожелаю быть таким дураком, как они.
У меня появляется первый друг в отделении – это Камиль Ишмурзин по прозвищу «Кэмел». История его такова: он работал ВОХРовцем (военизированным охранником) железнодорожного моста через Белую возле Чишмов. Пил беспробудно, как и все его коллеги, и, однажды, у него произошла ссора с начальником смены. Не долго думая, Кэмел набил полный рожок автомата патронами и выпустил весь магазин в пузо своего начальника. Он бы и дальше продолжил воевать, но когда его скручивали, вытащенный им ПМ (пистолет Макарова) оказался заряженным, но без патрона в стволе, а дослать патрон, передернув затвор одной рукой, он не смог – за вторую его уже держали. А иначе трупов у Кэмела было бы значительно больше.
Этот тощий человек тихо ходит по отделению, не выпендриваясь, ибо помнит о своем ментовском прошлом. С ним мы общаемся больше всего, он выручает меня сигаретами и передачками, которых я тогда еще не получал.
