Текст книги "Без права на..."
Автор книги: Николай Ермолаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
© Ермолаев Николай Анатольевич 2008 г.
Наш тюремный «воронок» плавно покачивается на ухабах городских улиц. Едет он в Шафиево, в городской ИВС, так что здесь полно людей, ожидающих суда. Тревожные, мрачные подавленные лица, пустая бравада типа «а мне всё нипочём», все смешалось в этой железной коробке. И только я спокоен – не будет больше суда, не будет опостылевшей тюрьмы – я еду лечится в спецстационар психиатрической больницы и «воронок» должен по дороге завести меня на улицу Владивостокскую, где находится приёмное отделение. Само слово «больница» внушает мне успокоение, и я жду, не дождусь, когда же мои тюремные приключения закончатся.
– Кузнецов, на выход! – кричит конвойный, и отпирает решетку «воронка». В сопровождении тюремного психиатра я выхожу из железной коробки на белый свет.
После всей камерной серости и однообразия я оказываюсь в больничном дворике сплошь покрытым цветочными клумбами. В лазоревом небе стаями носятся ласточки, в небольшом удалении розовеют в лучах восходящего солнца белые больничные корпуса. На территории удивительно тихо и пусто, только где-то вдалеке видна фигура человека в белом халате, спешащего по своим делам.
Психиатр показывает мне на старинное красное здание в псевдорусском стиле и, не обращая на меня ни малейшего внимания, идёт туда. Я следую за ним. Впервые за много месяцев нет никакого конвоя, никаких собак, рвущихся с поводков – всё на полном доверии. Срок содержания в спецстационаре (в дальнейшем СС) определяется в полугодие, по словам моего адвоката, если же мне в голову придёт совершить побег, мне придётся после неизбежной поимки ехать в страшную Казанскую больницу, и ехать уже на долгие годы.
Мы заходим через черный вход в приёмный покой больницы. На стенах висят картины, на скамейках и диванах вдоль стен сидят обычные вольные люди, ожидающие прихода врачей. Я не вписываюсь в эту среду со своей обритой головой и огромным тюремным «баулом» тюремный психиатр велит мне ждать и … уходит, оставляя меня совершенно одного. Конечно, на одной из скамей возвышается огромная туша санитара, который посматривает на меня своими маленькими свиными глазками, но решись я тогда бежать, и этот человек-гора остался бы далеко позади. Но в то время эти мысли не посещали мою голову – я совершенно серьезно считал, что проведу в больнице какие-то полгода и с чистой совестью пойду домой, но жизнь и здесь расставила свои жёсткие коррективы.
Я занимаю место у большого окна без всякого признака решеток и смотрю на узкую Владивостокскую улицу, где время от времени проносятся автомобили и шествуют такие самочки, которые мне и не снились во время моего полугодового тюремного воздержания.
Стучу по стеклу – странный звук – видимо стекло бронированное, значит всё-таки доверяй, но проверяй.
В больничном холле возникает оживление – пришли врачи. Девушка в короткой юбке уговаривает старика с безумно-мутным взглядом.
– Полежишь, отдохнёшь, дедушка. Там ведь у тебя друзья, на гитаре сыграют, песни споют, я к тебе ходить буду.
Какие там песни. Старик в полнейшем замешательстве разглядывает стены и людей – он уже был ТАМ, и знает, какие там песни.
– Кузнецов, подойдите в регистратуру! – Я оставляю баул и иду в небольшую комнатенку, где женщина – врач с серьезным видом вносит данные моего паспорта в компьютер.
– В двадцать девятое (отделение) – слышу я её голос, обращённый к толстухе, пишущей что-то в журнале.
– Вы у нас впервые? – это уже мне.
– Да, и надеюсь первый и последний раз.
– Не зарекайтесь. Вы поедете в Ново-Николаевку, в отделение специализированного типа. Жалобы на здоровье есть?
– Здоров, как бык. А на сколько я поеду в ваш специализированный тип?
– Минимум месяц. – Ложь, какая ложь! Только впоследствии я понял, что вся психиатрия полна лжи – больные врут врачам, врачи лгут больным, а тогда… тогда я был ещё очень зелёным.
Меня переодевают в новенькую больничную пижаму, тщательно описывают вещи из моего баула (впоследствии, после того, как я отбыл в СС отделении шесть лет, мои хлопчатобумажные вещи сгнили прямо на складе, а шерстяные съела моль, и только спортивные костюмы сохранились, покрывшись толстой коркой плесени).
Собрав с меня последние анализы, мне снова предлагают подождать в холле. Ждали курьерскую буханку с Ново-Николаевки, чтобы увести меня в место, на шесть лет ставшее для меня домом.
Я начал вспоминать. На подъезде к Уфе находится заброшенный богом и людьми посёлок, окруженный со всех сторон нефтеперерабатывающими заводами. Экология хуже Чернобыльской. Давно жители поселка эвакуированы в другие районы Уфы и только виднеются с трассы Уфа – Бирск двухэтажные хрущобы, чернеющие глазницами выбитых окон. Значит где-то там, в глубине этого посёлка и находится то место, где мне предстоит то ли отбывать наказание, то ли принимать лечение, то ли сочетать эти две не сочетаемые вещи.
Буханка подъезжает только к двум часам дня. Со мной едут двое больных, но они мне не ровня. Их везут в обычное психиатрическое отделение полечиться – то ли от мании величия, то ли еще от чего, но разговор у них идет о богах и героях, которых они без зазрения совести с собой сравнивают.
Не обращая внимания на их трёп, я прильнул к окошку и жадным взором осматриваю виды Уфы, смотрю на потерянную мною гражданскую жизнь. Знай я тогда, сколько еще лет я всего этого не увижу, я смотрел бы еще зорче, впитывал бы в себя эти городские пейзажи, как губка.
Проехав километров двадцать от Уфы, мы заехали в Ново-Николаевку. Пейзаж поселка напоминал блокадный Ленинград после сильной бомбежки – дома полуобвалились, крыш практически нигде нет, стекол и рам нет вообще, и только из одного оконного проема торчит ржавая труба буржуйки и небритая бомжиная рожа.
За поселком, окруженный высоким забором и находится филиал Уфимской психиатрической больницы. Опять, проехав КП, мы попали на территорию, явно не обделенную вниманием людей – те же деревья, те же клумбы с цветами, как и на Владивостокской, то же тотальное отсутствие людей. Три трехэтажных корпуса общих отделений сталинской постройки аккуратно окрашены в темно-красный, кирпичный цвет. Но нам ехать дальше.
Наша буханка проезжает мимо гаражей и ангаров и останавливается возле еще одного КП. Здесь, за высоким забором, за колючей проволокой и находится «спец» – пятый корпус, в котором находятся три СС отделения. Четырехэтажное здание из серого силикатного кирпича выглядит так, словно никогда не подвергалось ремонту. Издалека видны ржавые решетки, гнилые рамы и посыпавшиеся со стен кирпичи.
Меня ведут по зарешеченной лестнице наверх, моя судьба оказаться на четвертом этаже этого «санатория».
Отделение состоит из узкого длиннейшего коридора, лишь кое-где освещенного редкими лампочками, разгороженного посередине решеткой. По обеим сторонам коридора находятся палаты, они тоже за решетчатыми дверьми.
Тут же меня переодевают в старую-престарую, латанную-перелатанную пижаму и заводят в палату. Яблоку негде упасть!
В палате пять на четыре метра находятся семь двухметровых кроватей, или, говоря по-другому коек. На койках пять человек – один спит, другой поплевывает в потолок, а трое находятся на ВЯЗКАХ. «На вязках» – это когда ваши лодыжки и запястья плотно примотаны толстой многослойной матерчатой лентой к каркасу кровати, а плечи и голову приматывают таким же образом к ножкам койки. Пошевелиться невозможно, почесаться или что-нибудь подобное тоже.
В нос бьет запах застарелой мочи и хлорки, больные, лежащие на вязках несут такую ахинею, что и не понять и не запомнить.
– Здоровенько, пацаны! – это говорю я, обращаясь к больным, лежащим в палате.
– Здорово! – один слабый голос отвечает мне из левого. Лежащий в правом крепко спит, а остальные продолжают лепетать нелепицу.
Я прохожу к своей койке – она на самом паскудном месте – возле входной двери, захлопнутой на замок, но ложиться мне не охота.
Охота курить, да спички и сигареты у меня отобрали на входе в отделение.
Беру книгу, лежащую на подоконнике. Это «Всадник без головы» Майна Рида, ее я читал когда-то в детстве, но эту читать невозможно – в ней отсутствует больше половины страниц, вырванных в случайном порядке. Видимо эта книга используется населением палаты на туалет, и используется достаточно давно. От нечего делать подхожу к лежащему в левом углу и завязываю разговор. Сообщаю свою статью, сколько и где провел время в тюрьме, короче сообщаю о себе сведения, которые принято сообщать в местах заключения. Аккуратно интересуюсь, а за что он попал сюда. Максим, а так звали моего собеседника, без всякого зазрения совести начинает рассказывать о себе и что именно он натворил. От удивления моя нижняя челюсть отваливается чуть ли не до пола и складывается ощущение, что волосы у меня на голове зашевелились.
Максим – куроеб. Да, да, случай свел меня с зоофилом такого направления, что не поверишь, если сам не увидишь. Максим был регулярным клиентом «психушек» в течение целого ряда лет. После каждой выписки он заходит дома в курятник, выбирает (цитирую) «самую красивую курицу» (интересно, по каким признакам) и совокупляется с ней, держа руками за крылья. Курица, естественно, отдает после этого богу душу и Максим выкидывает ее тельце в близлежайший пруд. Куры уже знают своего мучителя при входе его в сарай и стараются всеми силами убежать, чтобы не разделить участь своих подружек.
Когда родители замечают пропажу кур, Максима снова закрывают в психиатрическую клинику месяца на три-четыре, после чего он выходит и все случается снова.
Так бы Максим и катался по отделениям общего типа, да вот незадача – его отец, устав от проказ сына просто перерубил всех кур вместе с петухом, и Максиму пришлось начать залазить в курятник к соседям.
На пятой курице он и попался. Соседи написали заявление в милицию и Максима закрыли в СС стационар на неопределенный срок. Здесь Максиму не плохо, да вот беда – очень не хватает его любимых кур.
Только потом я узнал, что зоофилия распространена среди дефективных больных. Так встречались мне любители свиней и собак, ишаков и даже маленьких котят, у которых очень шершавые язычки. Один козоеб (любитель коз) везде водил за собой козу на веревке, и, по надобности, привязывал ее плотно к забору, чтобы бедное животное не убежало во время полового акта. Другой, для этой же цели использовал высокие резиновые сапоги в широкие раструбы, которых опускал козу задними копытами – тоже, чтобы не смогла убежать. Тогда это все было слишком дико для меня, но впоследствии я весело интересовался у очередного, и не скрывающего своей приверженности зоофила:
– Кто лучше – ишак или ишачка?
– Ишачка! – потешно выгнув шею, ответствовал мне любитель животных.
Все еще офигевая я отхожу от Максима и ложусь на свою койку – благо идет тихий час и все отделение спит, залажу под одеяло и чтоб хоть как-то отвлечься от сказанного куроебом, от горячечного бреда лежащих на вязках больных, начинаю вспоминать свое преступление. Вспоминать, как это было…
Тогда я учился в Уфимском авиационном институте на третьем курсе и усиленно занимался тремя вещами – учебой, телевизором и девушкой Катей. На все три вещи мне тотально не хватало времени. У меня перемешивались в голове сопромат с матанализом, Катины капризы и коробки конфет, которые я дарил ей каждый день. Только поздно ночью я включал телевизор и отдыхал перед его экраном, сонно посматривая очередной фильм про маньяков или какую-нибудь старую фантастическую сагу.
С какого-то момента я понял, что в перерывах на рекламу мое внимание заостряется, и я с удовольствием разглядываю ролики с какими-то «Фантами», «Пепси» и прочими «Сникерсами». Время шло, но мое отношение к рекламе не менялось. Даже днем, в тиши институтской аудитории я пытался насвистывать какой-то мотивчик из рекламы, а перед глазами пузырились бутылки с напитком.
Но все началось, когда «Sprite» начал рекламную акцию – на крышках от баллонов, с внутренней стороны находилось множество призов, а главный приз – путешествие на двоих в Испанию. Я так начал представлять себя и Катеньку на пляжах Андалузии, что сознание мое совершенно помутилось. После учебы я покупал бутылку-другую «Спрайта» и с надеждой отворачивал крышку – там было пусто. Содержимое бутылки мне приходилось выпивать, но впоследствии я просто выливал довольно неприятный напиток, или, отвернув крышку, просто выкидывал бутылку в мусорный контейнер.
Кончилось это тем, что однажды, гуляя с Катей по вечерней Уфе, я машинально нес ей какую-то чушь о звездах, о цветах, о той же Андалузии, а сам глазами выхватывал месторасположение уличных холодильников, с которых торговали «Спрайтом». Я уже знал, что на ночь продавцы уходят, а холодильники запираются на крошечный символический замочек. За вечер я запомнил расположение пятнадцати холодильников и в моей голове дозрел один дерзкий план.
Часа в два ночи, вернувшись домой, я залез в кладовку и достал гвоздодер. Одевшись поскромнее, я вышел на улицы ночного города, готовый на все.
Первый холодильник я взял с хода. Кряк! И замочек отлетел в сторону. Откинув крышку, я начал по одной доставать бутылки и баллоны со «Спрайтом» и откручивать пробки. Бутылки, лишенные крышек я бросал тут же, возле холодильника. Редкие прохожие бросали на меня испуганные взгляды и быстрее проходили мимо. Распотрошив первый холодильник, я потерял всякий страх и направился ко второму, неся гвоздодер уже совершенно открыто. За вторым последовал третий, за третьим – четвертый и понеслась езда по кочкам!
Я бегал по городу, как маньяк, размахивая гвоздодером и вскрывая холодильники. Уже я слышал сирены милицейских автомобилей, но как-то успевал распотрошить холодильник и убежать в темноту. Процесс откручивания пробок дошел у меня до автоматизма, и я тратил на бутылку не более пары секунд.
Арестовали меня на двенадцатом холодильнике. Сотрудники милиции были в шоке – возле опустошенного холодильника я сидел прямо на асфальте, в луже газировки, вокруг валялась гора пустых баллонов.
Но я сиял. Я держал в руках крышку с путешествием в далекую и загадочную Андалузию, держал в руках свою мечту. Еще никогда человек не находился так близко от поставленной цели, как я в тот момент. С этой крышкой в руках меня и загрузили в ментовский «УАЗик».
В дурдоме подъем в шесть утра. Наблюдательные палаты выстраиваются в очередь перед сестринским кабинетом – получить каждому, у кого есть, по сигарете и строем направиться в туалет – справить естественную нужду и покурить. Мы идем вдоль длиннейшего коридора куда-то в конец, где тарахтит вытяжной вентилятор. Там, такого же размера, как и палаты, находится туалет. Помещение разделено на две половины – на одной находятся три «очка», на другой курят.
Наблюдательная палата курит молча, только несколько более-менее вменяемых больных обмениваются со мной стандартными фразами. Совсем нет ощущения, что я здесь новенький – ощущение такое, будто они знают меня много лет.
Ко мне подходит мой левый сосед по койке. Это мрачный мужик, весь покрытый шрамам, с вытатуированным на правой руке ножом и странным именем – Бары. Он насыпает мне из молочного мешочка на руку чай, и я благодарю его.
– От души, Бары, а то голова раскалывается. А как заварить?
Бары молча насыпает себе такую же порцию заварки, закидывает ее в рот и, подойдя к крану с теплой невкусной водой, тщательно ее пережевывает. Сглотнув чай, он говорит мне.
– Зажуй! Таращит так же как от жидкого, в желудке все усваивается, а то заварить у тебя, ты уж поверь, еще долго не получится.
Процесс чифирения важен для дурдома. Чай – это можно сказать единственная отрада у обитателей СС стационара. Сколько поговорок и пословиц придумано про чифир!
– Чифир, чифир, чифирок – больше выпил, меньше срок!
– Врач калечит, чифир лечит.
– Чтобы с крыш не «съехал шифер», нужно срочно выпить чифир!
Чай на усиленном режиме удовольствие дорогое. Подавляющее большинство обитателей дурдома покупает его у младшего медперсонала (санитарок) или у других больных. Покупает за передачки. Так, например, плитка шоколада (ходовой товар) уходит у кого за сто, а у кого и за тридцать грамм, и, естественно, не цейлонского, а в лучшем случае какой-нибудь «Принцессы Гиты». Палка колбасы колеблется в цене от пятидесяти до двухсот пятидесяти грамм чая, а такая роскошь, как хорошие шоколадные конфеты доходят в цене до четырехсот грамм.
Откуда это все взять, если суточная доза потребления сухого чая доходит до ста грамм? Однако находят. Несмотря на все запреты и дороговизну чай не жует только ленивый, не буду лгать – за весь срок я провел без чая дня два. Но чай – это не только удовольствие – со временем он, как и любой наркотик, становится необходимостью. Без чая болит голова (да не просто болит, а раскалывается), давление падает до критической отметки 90/60, а состояние становится настолько вялым, что приходится только лежать. Кроме того, без чая человек становится настолько раздражительным, что лучше и не подходить.
Люди, лечащиеся от шизофрении, паранойи и психопатии, те, кто получает нейролептики, седативные и сонные таблетки вообще физически не могут обойтись без чифира. Здесь действительно – врач калечит, чифир лечит. Действие этих таблеток или уколов настолько угнетающе, что без аннигилирующего действия чая человек доходит в своем подавленном состоянии до суицидных мыслей. Но об этих препаратах мы поговорим потом.
Чай содержит кофеин и алкалоиды. Под действием этих веществ человек становится раскованным, активным, появляется приятная бодрость, работоспособность, в голове ясность, кайфец, как от первого стопаря водки, человек становится умиротворенный, его тянет общаться.
А, кроме того, почему именно чай так распространен в местах лишения свободы – из головы, сразу после принятия напитка, исчезают все эти гонки о сроке, о тяжести заключения.
Короче, чтобы понять, встаньте когда-нибудь утром, заварите грамм тридцать-тридцать пять чая на кружку и дав настояться, выпейте горячим мелкими глотками.
Действие сухого чая подобное, но его можно употреблять только на пустой желудок, иначе желаемого результата не последует. В психушке на спецстационарах усиленного и строгого режимов возможность заварить чай практически отсутствует, поэтому там господствует потребление сухого чая. Это называется «закинуться» или «жувануть». Разовая доза сухого чая примерно восемь-десять грамм, это называется «жевок», но мне попадались личности, за один присест зажевывающие грамм по двадцать пять чая. Один такой тип весело жевал чай в туалете, а потеки чайной воды ручьем лились по его майке.
Жуется как листовой, так и гранулированный чай, но гранулированный разжевать легче, он дешевле, поэтому он больше в ходу на спецу. «Держит» сухой чай намного дольше жидкого, поэтому и потребляют его меньше. Естественно, человек, годами пережевывающий твердый чай просто разрушает эмаль своих зубов, и они начинают крошиться. Разрушающее действие добавляют и таблетки.
Бывают и свои курьезы. У некоторых больных до такой степени сильна тяга к чаю, что над ними иногда весьма жестоко подшучивают. Так, например, вечно балластирующему Саше Косякову, более известному, как Косяк насыпали в чайную упаковку жевок… земли!
– Жуй быстро, а то спалят!
Косяк тщательно пережевывает насыпанную ему землю. Язык и зубы черные, изо рта капает черная слюна.
– Жуй, глотай быстро, санитарка идет!
Чифирист проглатывает разжеванную землю.
– Чай плохой, вкус землистый. Больше десяти сигарет не дам.
– Да ну тебя, знаешь, как попрет! Мы сами только что закинулись.
Через минут двадцать у него спрашивают:
– Ну, как, поперло?
– Прет, прет! – отвечает Косяк. Да, самовнушение сильная вещь.
На нифеля, предназначенные для Роберта Владимирова просто… ссали. Нифелист в дальнейшем прекрасно знал, что данные ему нифеля обоссаны. Но это же нифеля! Они же торкают! И он набивал обоссаными вторяками рот.
Администрация СС стационара принимает драконовские меры, чтоб прекратить чифирение в отделении, но борьба идет с переменным успехом. Больные в свою очередь пойдут на любые шаги – снимут последнюю рубаху и останутся голодными, только бы получить жевок чая. Сильно спасает положение низкие зарплаты санитарок и охранников – несмотря на угрозу выговоров, и увольнений они таскают дешевый чай за дорогие вещи и продукты и пока зарплата их останется за пределами черты бедности, положение с чайным бартером не по зубам самой свирепой администрации отделения.
Карают за чай и больных, карают зло и жестоко. За какой-то несчастный «жевок» чая, найденный у вас, вы можете уехать на пару недель в наблюдательную палату, попасть на жгучие уколы аминазина, а о выписке на ближайшей выписной комиссии (а она проводится раз в полгода) мечтать и не приходится – за какой-то кропалек чая безжалостно накидывают лишнее полугодие.
Несмотря на это чай на спецу неистребим. Он был, есть и будет стоять во краю угла жизни больных, с чаем бороться бесполезно, о чем впрочем, говорит и тот факт, что запрещенный ранее на зонах, сейчас чай разрешен там официально.
До девяти утра валяемся на койках, поплевывая в потолок, время от времени перекидываюсь фразами с Бары. Он – убийца. Что-то не сложилось в пьяной компании, он схватился за нож и вот уже двенадцать лет путешествует по Казаням, Владивостокским и Ново-Николаевкам, короче прошел весь психиатрический «Бермудский треугольник». О выписке он и не мечтает и прямо посмеивается над моей уверенностью освободиться через полгода. Все руки Бары, шея и даже живот, который он мне показывает, покрыты шрамами. Он не выдерживает своей болезни, заключающейся в том, что ему кажется, что по стене к нему подкрадываются разнообразные чудовища и нападают на него, разбивает стекла и режется их осколками. Даже в отделении он носит погоняло «Стекольщик».
В девять нам через решетку протягивают алюминиевые миски с овсяной кашей. Когда все отделение шумно проходит в столовую, наблюдательная ест на койках, не выходя из палаты. Питание мало отличается от тюремного ни по качеству, ни по составу, а по количеству даже меньше.
Рацион дурдома не слишком богат. Его можно выдержать, если лежать в общем отделении месяц-два. Можно, истощав выйти на волю и снова набрать там вес и форму. Но когда питаешься этой психиатрической баландой годами, наступает авитаминоз и истощение. Сам я приехал из тюрьмы, веся восемьдесят пять килограммов, в дурдоме же мой вес не поднимался обычно выше шестидесяти пяти.
Утром дают пару-тройку ложек сечки или овсянки, хотя изредка бывает и манная каша, жидкий чаек и кусок (толщиной сантиметра полтора) хлеба с шайбой масла. (Масло съели, день прошел, врач к себе домой ушел). Этим не накормить и ребенка, поэтому больные, к кому никто не приходит, живущие без передач, подбирают на столах все остатки. До этого опускаются не все они, но многие из них.
Начисто вылизывают стаканчики из-под сметан и йогуртов, взятые у счастливых обладателей передач, пережевывают куриные кости и сгладывают все очистки и обрезки. Жизнь их, живущих без родителей и родственников страшна и голодна. Кроме того, что пайка катастрофически мала, многие лекарственные препараты, употребляемые в психиатрии, «пробивают на жор». Бывали случаи, когда люди, лишившиеся с голода всего человеческого и забывшие о всяком чувстве собственного достоинства «ныряли» в бачок с отходами. Естественно такие лица сразу же «отъезжали», то есть становились «опущенными» по тюремным понятиям.
На обед суп – или щи или «суп из сборных овощей», но, несмотря на название – это жиденький супец на основе капусты (чаще всего кислой) и, иногда, свеклы. Вся картошка представлена одной – двумя дольками. Остальная уходит прямо с пищеблока в холодильники поваров, медсестер и санитарок. На второе – опять же две-три ложки перловки с «мясом» или «овощного рагу».
Почему слово «мясо» я взял в кавычки? Да потому, что это вовсе не мясо, а обрезь со страшных посиневших костей КРС с признаками начинающегося тления. Это жилы, прожевать которые невозможно, можно просто проглотить их. Такие кости я часто видел впоследствии, когда начал ходить на пищеблок за баландой. После такого зрелища, «мясо» я уже больше не ел, несмотря на голод.
Все это лишено малейших признаков соли, зато обильно сдобрено бромом, чтоб больные поменьше занимались онанизмом и не лезли на «опущенных».
Ужин представлен в психушке гарниром из кислой капусты со слабыми признаками зеленого горошка, а также кусочками резиновой, непроваренной и попахивающей рыбы – минтая. Одно время минтай давали в виде гарнира – то есть его варили до такой степени (чтоб больные не отравились порченой рыбой), что мясо расслаивалось, и получалась мешанина из волокон мяса и мелких костей, есть которую совершенно было невозможно.
Изредка на ужин дают небольшой кусочек водянисто – студенистого «омлета» и это – праздник.
Передачки, по началу моего срока разрешенные, затем были сильно урезаны, но голод чувствуешь только первые несколько месяцев, затем он притупляется и затухает, а, кроме того, чай в сухом виде весьма сильно притупляет аппетит. Так что человек медленно, но непрерывно, теряет в весе и истощается. Такая дурдомовская «обезжирка» происходит от трех причин – недостаточного финансирования психиатрических клиник, воровства на всех уровнях – начиная от главных врачей и бухгалтеров, расхищающих финансы на корню, до поваров, таскающих продукты. А, кроме того, персоналу и врачам выгодно иметь у себя в отделении истощенных и апатичных больных – проблем от них меньше, да и в случае чего с ними легче справиться.
После завтрака опять гробовая тишина. Пытаюсь разговориться со своим соседом справа. Тот, ежеминутно неся всякую ахинею, отвечает. Зовут его в отделении Фаныч Веселый Клоун или просто Фаныч, лежит он уже лет пятнадцать. Фаныч на воле был любителем человечинки. Вместе с братом, который отбывает где-то пожизненное заключение, они несколько раз проделывали в Самаре такую штуку: шли на пляж, знакомились с пухленькой девушкой, поили ее водкой. Когда та «дозревала», садили ее в лодку и везли на другой берег Волги. Там трахались с ней до посинения, а затем убивали и ели. Мясо даже заготавливали впрок.
– Ну и что вкуснее всего? – спрашиваю его я.
– Титьки. – Мечтательно задумавшись, отвечает Фан-Фаныч.
Так бы они с братом и людоедничали в течении еще бог знает какого времени, но как-то над телом жертвы у них произошел скандал и Фаныч заехал брату по голове монтировкой. Тут они и спалились.
Так, в разговорах, время доходит до одиннадцати. Мы всей наблюдательной палатой идем курить, затем тщательно, хотя в меру своих возможностей, так как многих «сковывает», заправляем свои койки и готовимся к обходу.
Обход проводят заведующий отделением Алексей Иванович Черенков и его врач-ординатор Анна Николаевна, больше известная больным, как «Аннушка».
Алексей Иванович – здоровяк в годах с не сходящей с лица улыбочкой, ординатор же мрачно зыркает по лицам больных – с ней, сразу видно, надо держать ухо востро.
Процедура обхода формальна.
– Как дела?
– Нормально.
– Как дела?
– Нормально.
И так обходят всю палату. Только Фаныч и здесь вырабатывает свои выкрутасы.
– Как дела?
– Изуми-и-и-тельно!
Но к Фанычу уже привыкли и не обращают внимания.
–Как дела? На что жалуетесь? – обращается ко мне врач.
– Все нормально, Алексей Иванович, жалуюсь только на несвободу. – Отвечаю я.
Врачи, посматривая на меня, перешептываются между собой. Из их шепота выхватываю отдельные фразы – «нуждается в лечении», «диагноз параноидная шизофрения» и в том же духе. Ноги у меня подкашиваются, и я сажусь на кровать.
Диагноз «параноидная шизофрения» – это не диагноз, это приговор. Болезнь эта принципиально не излечима.
Вообще основные болезни у обитателей стационара следующие – это шизофрения, шизофрения параноидная, эпилепсия и органическое заболевание головного мозга. Встречаются врожденные нарушения психики, такие как олигофрения (дебильность).
Что же такое олигофрения? Это задержка развития плода в связи с перенесенной матерью инфекцией, интоксикацией, травмой, а также в связи с выраженными эндокринными нарушениями. Кроме общего недоразвития всего организма, отмечается резко выраженное недоразвитие психики, прежде всего умственной сферы. В зависимости от степени олигофрении (слабоумия), различают идиотию, имбецильность и дебильность. Иногда наблюдаются аномалии строения и формы отдельных частей, объединяемые под названием дегенеративных признаков (волчья пасть, заячья губа, полидактилия), недоразвитие двигательных функций, недостатки речи. Больные с тяжелой степенью недоразвития нуждаются в социальном призрении. Страдающие олигофренией в степени дебильности, впрочем, обучаются в специальных школах. В более тяжелых случаях (идиотия и имбецильность) задачи воспитания ограничиваются дисциплинированием субъектов, обучение их простейшим навыкам, опрятности, умению одеваться, раздеваться, что обеспечивает облегчение ухода за этими больными. Все же их беспомощность так велика, что обычно требует содержания и ухода в специальных заведениях закрытого типа.
Психопатия – это анормальность развития психики, при которой проявляется дисгармонией психических свойств, неадекватность реакций на внешние раздражители. Часто бывает при психопатии эндокринно-вегетативная неустойчивость, аномалии обмена веществ. Имеют большую склонность к алкоголизму и наркомании, требуют обучения и содержания в специальных заведениях.
О шизофрении можно поговорить особо – эта болезнь чаще всего встречается на спецу. Этиология и патогенез не могут считаться вполне выясненными, но можно сказать, что при шизофрении речь идет, прежде всего, о слабости нервной системы, особенно о слабости корковых клеток. Эта слабость вызвана как наследственными, так и приобретенными факторами (токсическое действие и т.д.). Основная особенность шизофрении – повышенная тормозимость коры головного мозга, сопровождающаяся различными явлениями растормаживания подкорковых образований. Ряд шизофренических симптомов обнаруживает существенное сходство с явлениями гипноза, обусловленных большим или меньшим распространением торможения как в коре, так и в низлежащих отделах головного мозга. Шизофрения в известных вариациях и фазах действительно представляет собой «хронический гипноз», который понимают, как торможение различной степени. Это торможение может достигнуть различной степени глубины, в зависимости от чего возникают различные гипнотические фазы, т.е. состояния, промежуточные между бодрствованием и сном (сны наяву). При развитии фазовых состояний торможение может сосредотачиваться на одних участках коры мозга и оставлять свободными все другие области. При полном торможении двигательной области наблюдается кататонический ступор и, в зависимости от того, на какой уровень стволовой части мозга распространится торможение, ступору может сопутствовать каталепсия и прочие прелести растительного образа жизни. В некоторых случаях кататонического ступора с мутизмом наблюдаются явления парадоксальной фазы, когда больные не реагируют на обращенные к ним обычным голосом вопросы, а начинают отвечать, когда вопросы задаются шепотом. Если гипнотическая фаза охватывает первую и вторую сигнальную систему, имеет место растормаживание подражательных рефлексов детского периода. Могут иметь место местные нарушения – в первой сигнальной системе – образные галлюцинации, во второй сигнальной системе – словесные галлюцинации, а если в обоих, то и сложные образно-словесные галлюцинации. Симптомы кататонического возбуждения еще академик Павлов связывал с «буйством подкорки», расторможением подкорковой области в связи с глубоким торможением корковой области. Симптомы дурашливости связаны с растормаживанием онтогенетически ранних функциональных уровней мозговой деятельности. При шизофрении можно наблюдать все нарастающее психическое оскудение, без бреда и галлюцинаций и болезнь распознается лишь тогда, когда дефект в психической деятельности больного становится, как говорится, виден невооруженным глазом. В других случаях отмечается своеобразная детскость, дурашливость, гримасничанье. В третьих случаях преобладают расстройства двигательной сферы: то полная неподвижность неделями, месяцами, годами, то внешне ничем не мотивированное возбуждение агрессивного характера; часто отмечается чередование ступора с возбуждением. Таким больным свойствен негативизм (противодействие всему, что от них требуется) или, наоборот, автоматическая подчиняемость, застывание в одной позе, повторение чужих слов и действий. Нередко наблюдается повышенное слюноотделение, неопрятность. При бреде преобладает бред преследования, воздействие током, гипнозом, больным кажется, что о них говорят, над ними смеются. Бред часто сочетается с галлюцинациями, преимущественно слуха и обоняния, на первое место выступает особое внимание больного к ощущениям в своем теле, в своей голове. Мысли об этих ощущениях принимают часто навязчивый характер.
