Текст книги "Рожденные бурей"
Автор книги: Николай Островский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Глава шестая
Дзебек твердо решил заработать золотые погоны подпоручика и тысячу марок, а в случае неудачи – скрыться подальше. И так уже давно пора было переменить место. Но сейчас, когда шла игра и лишь раздавались карты, шулер поборол в нем труса. Сначала «ударить по банку». Жди, пока опять настанет такое сумасшедшее время, когда так же легко стать генералом, как и быть повешенным. Только бы не сорваться! Большая игра бывает раз. И он действовал.
Захватив с собой двух капралов и сержанта жандармерии Кобыльского, еще недавно служившего швейцаром в «заведении» пани Пушкальской, Дзебек устремился в рабочий поселок.
У дома, где жил Пшеничек, пролетка остановилась.
– Стоп! – Дзебек соскочил на мостовую. – Кобыльский, за мной! Авось мы накроем эту стерву Пшеничека… – И, придерживая палаш, он вбежал во двор.
– Вот он, вот он! Стой! Стрелять буду! – с дикой радостью заорал Дзебек, когда перед самым его носом шарахнулась назад в коридор высокая фигура пекаря.
Леон влетел в комнату, как бомба, и тотчас запер дверь на ключ.
– Езус-Мария! Что такое? – вскрикнула мать.
Но в дверь уже ломились.
– Кобыльский, вышибай, а то уйдет!
Сержант разбежался и всей тяжестью тела грохнулся в дверь. Он ввалился вместе с вышибленной дверью в комнату, не удержал равновесия и упал на пол.
В то же мгновение Пшеничек ринулся к окну, высадил головой раму и выпрыгнул в сад.
Звон разбитого стекла, ворвавшиеся люди и бегство сына ошеломили стариков Пшеничек. Они онемели от ужаса.
– Держи его! – бесился Дзебек, которому выбитая дверь и поднимающийся Кобыльский мешали подбежать к окну.
– Опять ушел… Эх ты, тумба! Чего смотрел? Под носом был, сволочь!
Кобыльский, потирая ушибленное колено, мрачно огрызнулся:
– Он, пане Дзебек, у вас тоже под носом был…
Дзебек накинулся на старика:
– Ну ты, старая кляча! Собирайся! Мы там тебя подогреем, ты нам скажешь, где он скрывается.
– Пане военный, за что же меня? – мешая чешскую речь с польской, залепетал старик.
– Ты еще спрашиваешь, за что, каналья? Я тебе что говорил вчера, – как только придет, сейчас же заявить мне!
– Так где ж это видано, пане, чтобы на родного сына…
– Ну так вот, мы тебя подучим. Ты за все это ответишь… Марш!
– Куда вы его ведете? – в ужасе закричала старуха.
– Цыц ты у меня, ведьма! Все вы одного поля ягода… Цыц, а то тут тебе и конец…
Старик шел между двумя жандармами без шапки, беспомощно опустив голову.
Кругом стояли молчаливые соседи, недоумевая, за что арестовали честного колесника, всегда тихого, прожившего в этом доме без единого скандала почти двадцать лет.
Через полчаса четверо жандармов ворвались в домик, перепугав детей и жену Патлая. Их приезд сразу бросился в глаза. Здесь жили сахарники. Патлая знали все. Около дома через несколько минут собралась кучка рабочих.
– Что тебе передал мальчишка из тюрьмы? Говори! – как коршун, налетел Дзебек на жену Патлая.
– Я ничего не знаю… – шептала маленькая, худенькая, испуганная женщина. Дети мал мала меньше жались в угол за ее спиной.
– Ну, ты… – Дзебек похабно выругался, – ты у меня заговоришь!
Он торопился. Чутье ищейки подсказывало ему, что именно здесь можно найти след, так или иначе ведущий к тем, кто напечатал воззвание.
– Ну, так вот… Вчера у тебя был этот Пшеничек. Он уже сидит у нас и все рассказал… Конечно, после того, как мы ему всыпали плетей… Так что отпираться бесполезно. Нам только надо сверить. Если же ты будешь отмалчиваться или крутить, то я с тебя шкуру спущу. Говори!..
Женщина попятилась в угол, ей было жутко.
– Я… ничего не знаю…
Дзебек торопился.
– Кобыльский, дай ей для начала!
Четырехугольный Кобыльский, с бычьей шеей и низким лбом дегенерата, поднял руку, в которой держал плетеную нагайку.
И мать и дети вскрикнули сразу – мать от боли, дети от испуга.
– Замолчи, сука… Говори, что тебе передали! Говори! Кобыльский, дай ей еще!
Дикий крик женщины словно ножом резнул стоявших на улице.
– Что они с ней делают?
– Ой, хлопцы, что же вы стоите? Зайдите в дом.
– Может, там над женщиной знущаются, а вы рты пораззявляли…
– Мало того, что человека в тюрьме гноят, так еще бабу мордуют…
– Эй, мужики, пошли!
– Стой! Куда! – крикнул на рабочих капрал, стоявший у двери.
– А что вы с ними делаете?
– Чего они кричат?
– Пусти в хату!
– Почему без понятых?
Услыхав эти гневные выкрики, Дзебек подскочил к двери.
– Это что такое? Разойтись сейчас же!
Никто не уходил. Наоборот, со всех сторон на шум сбегались обитатели пригорода.
– Тетю Марусю нагайкой бьют! Я сам видел в окно… – кричал Василек, забравшийся на забор.
– За что бабу бьете? – глухо спросил у Дзебека пожилой рабочий.
Толпа напирала. Дзебек чувствовал, как страх холодной гадюкой ползет по его спине. Он знал: толпа сомнет его, если заметит этот страх. Он выхватил из кобуры револьвер.
– Разойдись, а то стреляю!
Передний ряд вогнулся, но отодвинуться далеко не мог, так как сзади напирали. Только бородатый рабочий, стоявший перед Дзебеком, не сдвинулся с места.
– Ты этой штучкой не махай! Всех не перестреляешь… Убирайтесь-ка отсюда по-хорошему…
Выстрел ударил всех по сердцу.
Рабочий схватился за грудь, качнулся и повалился на бок. Толпа вокруг него сразу поредела. Жандармы вытащили из дома жену Патлая и швырнули ее в извозчичью пролетку. Держа револьверы наготове, жандармы встали на подножки.
Дзебек и Кобыльский вскочили во вторую пролетку и помчались.
А около убитого собиралось все больше и больше людей.
Слух о том, что польские жандармы убили слесаря Глушко, разнесся по переулкам пригорода. Он проник во все уголки и добрался до самых крайних землянок. Большинство людей устремилось к дому Патлая, чтобы собственными глазами убедиться в этом. Остальные горячо обсуждали случившееся у своих домиков.
– За что убили? – спрашивало сразу несколько голосов того, кто приносил эту весть.
– За Патлаеву бабу вступился. Так его той Кобыльский – знаете, что вышибалой у Пушкальской служил? – застрелил с револьвера.
– Не Кобыльский, а той, что рулетку на базаре крутил. А теперь он у их за вахмистра.
– А где ж закон? Людей убивают ни за что ни про что.
– Закон один – кто палку взял, тот и капрал. Дожились до новых хозяев!
– Да, теперь так: день прожил, не повесили – скажи спасибо. Ну и житуха!
И только кое-где разговоры носили более решительный характер.
– Это о чем вы, хлопцы?
– Да так, языки чешем… Эти гады что хотят, то и делают. А мы все больше на языки нажимаем. Потрепался – и до хаты! А ночью тебе придут кишки выпустят…
– Что ж ты, такой храбрый, здесь стоишь? Пойди к панкам да поговори с ними.
– Чего ты зубы скалишь? Тут людей стреляют, а тебе шуточки!
– Говорил я: не носите, хлопцы, немцам ружей. Теперь вот немцы тикают, а с панками нечем справляться. Так и оседлают.
– Кабы дружный народ, а то каждый за свою шкуру трусится.
– От то-то же! Покажет дулю в кармане и давай тикать, чтоб не поймали…
– Нас тут одних фронтовиков, почитай, человек триста найдется… Не верю я, что все винтовки сдали!
Но тут в разговор решительно вмешивается жена:
– Гнат, иди домой! Иди домой, говорю!
На заводе Баранкевича заканчивала работу вторая смена. У главных заводских ворот скопилась густая толпа пришедших на смену. Часть рабочих прошла через контрольную будку в заводские цеха, остальные, узнав об убийстве, задержались у ворот.
– Чего стоите? Проходите, говорю вам! – кричал старый заводской сторож.
– Успеем… Еще гудка не было.
Андрий кидал в топку последнюю порцию угля.
Стрелка часов подходила к трем. Кочегары сменялись на десять минут раньше других.
– Слыхал, Андрюша, Глушко застрелили ляхи, – сказал, подходя к нему, его приятель, кочегар Дмитрусь.
В котельную входила новая смена, и Андрий уловил отрывистые фразы:
– А у ворот кутерьма начинается!
– Видал, охранники побежали туда?
За окном послышался выстрел. Кочегары переглянулись.
– Что там?
Несколько секунд все молча прислушивались, невольно ожидая следующих выстрелов. Андрий полезло лесенке на кожух котла. Наверху – три узких окна. Одно из них было открыто. Из него были видны заводские ворота. Там творилось что-то неладное. Вся площадь перед воротами запружена народом. Какой-то человек, взобравшись на ограду, что-то кричал в толпу. К воротам один за другим подбегали легионеры, охранявшие завод.
Из соседнего машинного отделения в котельную вбежал младший механик пан Струмил.
– Почему вы не даете гудка на смену? – кричал он изо всех сил.
– Где Птаха? Давайте же гудок!
Видя, что его никто не слушает, механик сам схватил кольцо, прикрепленное к канату, открывающему клапан гудка, и потянул его вниз.
Мощный рев ошеломил Андрия. Он забыл обо всем. Он видел только начинающуюся у ворот свалку, и вдруг – этот рев.
Из всех дверей на заводской двор повалил народ.
Среди рабочих – половина женщин.
Андрий быстро спустился на пол.
Струмил отпустил кольцо. Рев смолк. Только теперь механик увидел Птаху.
– Где ты шлялся?
– Я в окно смотрел…
– А-а-а, в окно! Тогда получи расчет! Тебя нанимали для работы… Принимайтесь за дело! – крикнул Струмил кочегарам и выбежал в машинное отделение.
Андрий несколько секунд стоял неподвижно. Его захватила одна мысль.
Он колебался, отстранял ее. Но она уже завладела его волей. Сердце его замерло, как перед прыжком с высоты. И уже в следующее мгновение он ринулся к двери, запер ее, положил ключ в карман. Затем вернулся к котлам, схватился за кольцо и повис на нем. Рев возобновился.
– Ты что, с ума сошел, Андрий! – кинулись кочегары к Птахе. – Хочешь, чтобы нас всех поувольняли?
Но Андрий не слушал их. Он продолжал тянуть кольцо вниз.
– Брось, Андрюшка! Повыгонят же всех, – взмолился Дмитрусь.
Андрий схватил свободной рукой тяжелый лом, которым разбивали уголь, и закричал в лицо Дмитрусю:
– Скажи хлопцам, чтобы тикали отсюда! Через запасную… Пущай говорют, что я ломом их дубасить стал…
Но его не было слышно. Тогда Андрий отпустил кольцо. Рев мгновенно стих. Ухватив обеими руками лом, сверкая глазами, весь черный от угольной пыли, он кричал товарищам:
– Выбегай через запасную! Ребята, по-дружески прошу – выбегай сейчас же! Я гудеть буду, чтобы народ поднять… Пущай меня одного мордуют… Выскакивай, хлопцы, а то вдарю ломом! Живей! – Он замахнулся.
Кочегары гурьбой бросились к запасному выходу.
Андрий набросил железные крюки на дверь, засунул свой лом между дверными ручками и опять схватился за кольцо. Вновь, потрясая воздух, заревел гудок, прерывистый, страшный вестник несчастья. Он заставил всех в городе выбежать на улицы. Он вздыбил редкие волосы Баранкевича. Он заставил побледнеть Врону и бросил в дрожь Дзебека. В тюрьме напряженно прислушивались к этому реву. Из немецкого эшелона выскакивали солдаты и оглядывались вокруг. А гудок продолжал реветь…
В дверь котельной ломились охранники. Но окованная железом массивная дверь чуть вздрагивала под ударами их прикладов.
– Несите лестницу! Марш к окнам! Стреляй по нем, пся его мать! – кричал капрал охране.
Андрий узнал об опасности, лишь когда в окно грянул выстрел и пуля свистнула у его головы. Он невольно выпустил кольцо. Рев смолк. Спасаясь от нового выстрела, Андрий бросился к угольной яме.
Вытянув руки с карабином вперед, в окно втискивался легионер. Птаха метался в угольной яме, как пойманная мышь. Он чувствовал, что приходит конец его бунту. Его охватило отчаяние.
Окно было узкое, и легионер с трудом продвинулся в него одним плечом.
Сзади его подталкивали. Тогда Андрий схватил кусок антрацита и, рискуя быть убитым, выскочил из ямы. Размахнулся, с силой швырнул углем в окно и попал в лицо легионера. Тот взвыл. Лицо вмиг окровавилось. Он уронил карабин и повалился на руки державших его снизу охранников. Карабин лязгнул о цементный пол котельной. Вновь бабахнул выстрел. Андрий ошалел от радости.
Он бомбардировал окно каменным углем.
За окном послышались дикие ругательства. Люди с лестницы поспешно сползли на землю.
Андрия охватило неистовство. Он отстегнул свой пояс и привязал им кольцо к регулятору давления. Гудок вновь зарычал. Уже не прерывисто, так как Птаха прикрепил ремень наглухо.
Теперь руки Андрия были свободны. Боясь быть застигнутым врасплох, он непрерывно швырял углем в окно.
В пылу борьбы Птаха забыл, что в котельной есть еще два окна. Только когда из обоих нераскрытых окон вылетели стекла и со стен посыпалась штукатурка, Андрий с тоской понял, что с тремя окнами ему не справиться.
Пули опять загнали его в угольную яму. В одном из окон появилось дуло карабина.
Андрий яростно швырнул туда камнем. Но выстрел из другого окна заставил его отпрянуть назад.
– Вот теперь конец! – сказал Андрий и чуть не заплакал. Его охватила апатия, расслабленность.
Он сразу почувствовал тяжелую усталость. И, уже отказываясь от сопротивления, присел в углу ямы. Что-то больно ткнуло его в бок. Птаха невольно схватился за предмет, на который наткнулся. Это был наконечник пожарной кишки, которой кочегары пользовались для смачивания угля.
В усталом сознании что-то сверкнуло.
– А-а, вы думаете, что меня уже взяли, сволочи, панские души! Сейчас посмотрим! – кричал он, хотя его никто не слышал из-за сумасшедшего рева.
Андрий бешено крутил колесо, отводящее воду в шланги. Пар с пронзительным свистом вырвался из брандспойта. Вслед за ним хлынула горячая вода. Угольная яма наполнилась паром. Андрию нечем стало дышать. Дрожащими руками он схватил брандспойт и, обжигая пальцы, страдая от горячих водяных брызг, направил струю кипятка в котельную.
И уже не думая о том, что его могут убить, хлестнул струей по окнам. Он плясал, как дикарь, от радости, слушая, как взвыли за окнами. Теперь, сидя между котлами, он ворочал брандспойтом, не высовывая головы, и поливал окна кипятком.
Сердце его рвалось из груди. Вся котельная наполнилась паром. По полу лилась горячая вода. Андрий спасался от нее на подмуровке котла. Ему было душно. Жгло руки. Но сознание безвыходности заставляло его продолжать сопротивление. Рев несся по городу.
Могельницкий прискакал в штаб.
– Что у вас здесь творится? – резко спросил он Врону.
Капитан приложил руку к козырьку.
– По-видимому, серьезные беспорядки, пане полковник. Мой вахмистр пристрелил одного рабочего, оказавшего сопротивление. И вот на заводе отказались работать, митингуют. Я послал туда Зарембу… – внешне спокойно рапортовал Врона.
Эдвард зло кусал губы.
– Кто это гудит? Почему вы допустили до сих пор этот набат? Что, они захватили завод?
Врона немного опустил руку. Ему было неприятно стоять навытяжку. Он ожидал разрешения стать вольно, как это всегда водилось между старшими и младшими офицерами из вежливости.
– Нет, на заводе наши охранники. Но один из кочегаров засел в котельной, и до сих пор его не удается выкурить оттуда.
Могельницкий со сдержанной яростью ударил рукой по эфесу палаша.
– Один человек, говорите? Послушайте, капитан, что это – насмешка? Один человек будоражит весь город, а вы спокойно наблюдаете.
За окном выл гудок, мощный, неутомимый. Это выводило Могельницкого из себя.
Врона стоял перед ним неподвижно, как истукан, с застывшей на лице гримасой. Эдвард лишь теперь заметил свою оплошность.
– Вольно! Ведь вы же понимаете, что теперь не до этого, – раздраженно махнул он рукой.
Врона молча опустил руку.
За окном что-то затрещало, словно ломали сухие сучья, и смолкло. Могельницкий быстро подошел к окну.
– Это Заремба прокладывает себе дорогу, – объяснил Врона.
Могельницкий обернулся к нему.
– Как ведут себя немцы из эшелона?
– Пока ничего. В город ходят не меньше, чем взводом. Всегда наготове. К эшелону никого не подпускают… Их человек семьсот. Четыре орудия, бронеавтомобиль. Разложения не заметно, офицеры на местах… И магазинах они забрали все продовольствие и расплатились расписками. Я приказал полицейским их не трогать, а магазины закрыть. Если будут ломиться силой, то придется что-нибудь предпринять.
– Да, да, их не надо трогать, – сказал Могельницкнй уже менее раздраженно. – Скажите, как по-вашему, – это все «их» работа?
Врона понял, о ком говорит полковник.
– Конечно. Одно воззвание чего стоит. Но все же не убей вахмистр этого хлопа, я думаю, было бы тихо.
– А вам что-либо удалось узнать?.. Кто это напечатал?
– Пока ничего.
Могельницкий прошелся из угла в угол, что-то решая. Затем подобрал палаш, сел к столу.
– Вот что, пане капитане, – сказал он решительно.
– Слушаюсь. – Врона опять вытянулся.
– Вы понимаете, пане Врона, если мы допустим такую обстановку в городе еще на один-два дня, то…
– Понимаю, – ответил Врона.
Могельницкий поднялся. Он поправил рукой высокий, обшитый золотым жгутом воротник шинели, словно ему было трудно дышать, и докончил свою мысль:
– Так будьте добры приступить к делу. Прежде всего – приказываю сегодня ночью расстрелять всю эту шваль в тюрьме. Выведите их за город куда-нибудь подальше. Пусть завтра об этом расклеят во всем городе извещение от моего имени.
– Слушаюсь.
– Затем, если кто-нибудь высунет нос на улицу после семи часов вечера, – расстреливайте! – Эдвард с силой натянул перчатку на руку. – Надо загнать скот в стойла. Стадо есть всегда стадо. На то и существует плетка.
За окном завывал гудок.
– И чтобы я больше не слыхал от вас, пане капитане, таких ответов… Вроде того, что вы не могли справиться с одним человеком, который все-таки воет до сих пор.
– Там Заремба. Гудок должен прекратиться, папе полковник.
Могельницкий, не слушая его, пошел к двери.
– Вы поедете со мной.
Стоящий на часах жандармский капрал отдал им честь и, когда они сошли вниз, вошел в кабинет Вроны и сел у телефона.
Перед штабом выстроился взвод кавалерии.
Владислав Могельницкий ездил перед строем, прилипая толстым задом к седлу, то и дело поправляя обшитую серебром конфедератку. Увидев брата и Врону, дал шпоры коню и закричал, срываясь на визг:
– Взвод, сми-и-и-рно!
Эдвард сунул ногу в стремя, сделал усилие, чтобы «легко» вскочить в седло.
«Старею, что ли? Эти парижские лимузины отучили даже ходить, – с досадой подумал он и поморщился от боли. – А тут еще этот геморрой! Совсем не для кавалериста…»
Врона подъехал к нему.
– Посмотрим, какие там «серьезные беспорядки», – иронически сказал Эдвард и прикоснулся шпорами к бокам лошади.
Владислав взвизгнул команду, и сзади нестройно зацокали копыта.
Первую толпу они встретили у аптеки.
– В чем дело? – резко крикнул Эдвард, чувствуя, что у него запрыгала правая бровь.
Ближе всех к нему стояла полная интеллигентная дама, прилично, но бедно одетая.
– Сюда привезли троих раненых… Одной женщине глаз выбили, – ответила она по-польски и как-то виновато улыбнулась.
– Кто их ранил?
Дама смутилась и не нашла, что ответить.
– Тут на конях приезжали ваши же, господин офицер.
– Бьют народ ни за что ни про что…
Врона резко повернул лошадь в сторону, откуда слышались голоса.
– Кто это сказал?
В толпе началось движение. Из задних рядов уже удирали.
– Займитесь ими, – сквозь зубы процедил Эдвард и двинул лошадь вперед.
Толпа расползлась перед ним, как мягкое тесто, в которое всунули кулак.
– Эй, вы! Марш по домам! Если еще хоть одна стерва появится на улице, то пусть простится с головой!
– Пане подпоручик, прикажите дать им плетей… – услыхал Эдвард за своей спиной приказ Вроны.
Он резко дернул поводья и поскакал.
«А неприятная эта служба жандармская. Грязная работа!» – брезгливо поежился он. Такое же ощущение брезгливости испытал он впервые, когда поймал вошь у себя за воротом во время своих переходов через фронты.
Врона нагнал его.
– Я думаю, пане полковник, вам не следует одному далеко отъезжать от взвода. Сейчас пан Владислав справится там, и мы двинемся вперед.
– Ну, для этого стада хватит пока одной нагайки, – с презрением ответил Эдвард.
– Да, но если хоть один из них швырнет камнем…
Крики сзади стихли. Взвод приближался к ним. Улица была пуста.
– Все это раньше делала полиция, а теперь, как видите, самим приходится очищать улицы от этого навоза.
Врона злорадно улыбнулся. «Привык небось жар чужими руками загребать, штабная крыса! Ничего, они с тебя спесь собьют немножко… Подожди, не то еще будет», – с каким-то удовольствием подумал капитан.
Врона всю войну провел в окопах. Был дважды контужен. С трудом дослужился до чина капитана. Он происходил из разорившейся помещичьей семьи.
Неудачник и жизни, на войне он ожесточился до последней черты. Он ненавидел серую солдатскую массу, но ненавидел также и тех, кто за спиной фронта пьяно прожигал жизнь в далеких штабах, городах, наслаждаясь всем, что ему было недоступно. У него не было ни денег, ни связей, могущих вытащить его из окопной грязи туда, в тыл, к угарной и веселой жизни. Попав в плен к австрийцам, он даже обрадовался, так как избегал опасности получить пулю в спину от своих же солдат, ненавидевших его за жестокость. В Австрии его как поляка завербовал в свой легион Пилсудский. И Врона опять принялся за ремесло профессионального убийцы, только уже по ту сторону фронта, сменив цвет мундира и кокарду. Когда немцы, не поладив с Пилсудским, посадили его в Магдебургскую крепость (конечно, комфортабельно обставив это бутафорское заключение), а его легион расформировали, Врона сбежал в Варшаву, не желая больше драться в австрийской армии. В Варшаве его нащупали вербовщики польской войсковой организации,[15]15
Нелегальная военная организация Пилсудского.
[Закрыть] а затем вместе с поручиком Зарембой откомандировали к Могельницкому на Волынь.
– А вот опять сборище! – крикнул Эдвард. Врона поднял голову. На перекрестке, где сходились две центральные улицы, у закрытой булочной действительно была густая толпа. Врона обернулся и махнул рукой. Взвод перешел в карьер и выстроился за их спинами.
Из толпы неслись крики:
– Почему хлеб не продают?
– Что это такое? Сдыхать, что ли, с голоду?
Чтобы освободить место для взвода, Эдварду надо было или отъехать в сторону, или пробиться через толпу. Он с силой ударил коня шпорами. Горячий конь вздыбился. Испуганный крик женщин и детей, возмущенные возгласы – все это не остановило Эдварда. Самолюбие не позволяло ему отступить. Кусая от бешенства губы, он наехал на толпу.
– Да куда ж вы? Дети… смотрите, дети! – истерически закричала какая-то женщина.
Эдвард приподнялся на стременах, задыхаясь от нахлынувшей ярости.
– Са-а-абли!.. – взвизгнул Владислав.
Кто-то схватил лошадь Эдварда под уздцы. Это было последним толчком. Эдвард вырвал палаш из ножен. Еще секунда, и он размозжил бы голову наглеца. Резкий предостерегающий крик: «Zuruck!»[16]16
Назад! (нем.).
[Закрыть] и мелькнувший у самой лошади красный околыш немецкой фуражки остановили его руку. Эдвард вырвал поводья. Только теперь он заметил в толпе нескольких немецких солдат, а в переулке военную повозку, по-видимому, приехавшую за хлебом.
Сзади Владислав доканчивал команду:
– …наголо!
– Отставить! – с бессильной злобой выкрикнул Эдвард.
Врона тоже заметил немцев. Они стояли теперь плотным рядом, преграждая ему дорогу, настороженно имдвинув вперед тяжелые винтовки с привинченными к ним короткими тесаками.
От толпы не осталось почти ничего. Она разбежалась, освобождая улицу.
Только издали кое-кто из наиболее смелых наблюдал, чем окончится это неожиданное столкновение.
Гудок продолжал реветь. Он напоминал Эдварду о другой опасности. Кровь медленно отливала от его лица. Конечно, они могли смять эти несколько фигурок и темно-зеленых мундирах. Но за ними стояли четыре орудия, бронеавтомобиль и семьсот штыков. Приходилось жертвовать самолюбием и идти на компромисс. Это было мучительно. Но расчет всегда побеждал в Могельницком.
– Что вам угодно? – сухо спросил он по-немецки того, кто схватил под уздцы его лошадь. Это был белобрысый лейтенант с голубыми близорукими глазами, которые настороженно следили за Эдвардом сквозь стекла пенсне.
– Мне угодно, чтобы вы вложили свою саблю в ножны.
Эдвард следил, как смешно подпрыгивал пучок усов под носом у лейтенанта, когда тот говорил.
– Если вас это нервирует, то я могу оказать вам такую любезность, – съязвил Эдвард и не спеша вложил палаш в ножны, слегка порезав при этом палец. Зажимая другим пальцем порез, Эдвард выразительно посмотрел на лейтенанта, затем на солдат.
Лейтенант уже застегивал кобуру, в которую только что вложил револьвер.
Затем он обернулся к солдатам, и резкая, как лай, команда вскинула винтовки солдат на спину.
– С кем имею честь говорить? – задал, в свою очередь, вопрос немец.
– Полковник граф Могельницкий, – приложил руку к козырьку Эдвард.
– Полковник? Позвольте спросить, какой армии? Я что-то не видел такой формы, – еще более прищурился лейтенант.
– Польской армии, – медленно отчеканил Эдвард, чувствуя, что его опять охватывает ярость.
– Польской армии? – удивленно переспросил лейтенант. – Нам неизвестна такая армия. – Короткие усики его опять прикоснулись к носу.
– Неизвестна! Что ж, я думаю, в дальнейшем вы с ней познакомитесь, – со скрытой угрозой ответил Эдвард и подобрал поводья. – Поговорите с ним, пане Врона… Если хлеб нужен, пусть возьмут. Я не могу больше разговаривать с этим швабом. Еще несколько слов, и я разобью ему голову вместе с его дурацкими очками, – сказал он по-польски и, объехав немца стороной, поскакал вперед.
Владислав со взводом последовал за ним.
У тюрьмы все было спокойно. Возле ворот – кучка легионеров вокруг тяжелого пулемета.
– Вы помните, пане Врона, что я вам сказал?
– Я обязан помнить, пане полковник. Здесь вахмистр ведет последнее дознание.
Гудок ревел. Эдвард остановил коня, долго прислушивался к этому реву, и правая бровь его вновь запрыгала. Он пытался прекратить тик прикосновением руки, но это не помогло.
– Капитан, скажите, чтобы из тюрьмы позвонили в штаб и всех, кто там есть, послали к заводу… Видно, Заремба тоже не смог справиться. Приходится самому заняться этим. Я-то уж заткну ему глотку. – Он ударил коня.
Взвод едва поспевал за ним.
Люди бросались во дворы, едва завидя мчавшихся всадников. Не успевшие спрятаться жались к стенкам. Если где-либо они встречали кучку людей, то она сразу таяла. Только ближе к заводу эти кучки становились все гуще и рассеивались уже не так быстро.
Еще один поворот, и толпа запрудила все подходы к заводу. Здесь было несколько тысяч человек.
Гул толпы смешивался с ревом гудка. При виде этого огромного людского сборища Эдвард растерялся. Он не ожидал такого размаха. Невольно он остановил коня. К нему подскакали Врона и Владислав.
Надо было что-то предпринимать. Стоять неподвижно перед толпой было невозможно.
– Капитан, прикажите им разойтись. Немедленно же!
Пока Врона кричал в толпу, Эдвард отдавал приказания:
– Снять карабины! Стрелять только по команде!
– Займите вот тот переулок… В плеть тех, кто там торчит!..
Раздавая удары направо и налево, легионеры вытеснили людей из переулка и выстроились дугой.
– В последний раз, – кричал Врона, – приказываю!..
Толпа, словно ее разрезали надвое, откатилась, оставляя открытой дорогу к заводским воротам, и застыла в неподвижности.
Эдвард отъехал в сторону. Владислав и Врона – в другую.
– Пока стрелять в воздух, – тихо сказал Могельницкий. – Передайте команду по взводу.
Легионеры вскинули винтовки на прицел. В толпе началась паника. Но расстояние между толпой и легионерами увеличивалось медленно.
Стоящие сзади, не зная, что делается впереди, невольно сдерживали хлынувшую на них людскую волну. Спасаясь от гибели, передние валили с ног стоящих сзади, пробивали себе дорогу, увеличивая панику. Эдвард торжествовал: «Стадо есть стадо».
– Пли! – крикнул он.
Залп полоснул по воздуху, словно кто-то рванул надвое огромное полотнище. Толпа откатывалась уже стремительней, оставляя на земле сшибленных людей. Тем, кто еще стоял на ногах, казалось, что это лежат убитые и раненые.
– Пли! – крикнул Эдвард.
Он прекратил эту команду, лишь когда взвод расстрелял всю обойму.
Площадь была наполовину свободна. Человеческая лавина откатывалась все дальше, все стремительней…
Заводские ворота открылись. Взвод Зарембы, обнажив сабли, помчался за убегающими.
– Марш вперед! – крикнул Эдвард. – Загоните их в стойла!
Взвод Владислава ринулся вперед. Эдвард и Врона поскакали к воротам…
Полчаса гонялись за людьми оба взвода.
На улице не осталось ни души. Избитые и раненые уползали, спасая свою жизнь. Вслед за Могельницким на заводе появился Баранкевич и городской голова Сладкевич. До сих пор они не осмеливались показываться.
На заводском дворе стояло человек восемьсот рабочих.
– Почему вы их не выпустили отсюда? – с недоумением обратился Эдвард к подпоручику Зайончковскому, которого Заремба оставил здесь в резерве.
Подпоручик, совсем еще мальчик, неумело козыряя, смущенно оправдывался:
– Так приказал пан поручик. Он боялся, что они соединятся с этими.
– Тоже политик! Завод надо было очистить сразу же. А то там, на улице, думали, что здесь их всех перевешали. Худшую провокацию трудно придумать! – раздраженно говорил Могельницкий, пожимая руки адвокату и сахарозаводчику.
– Что же это творится? Это же бунт! Надо положить этому конец!
– Не волнуйтесь, пане Баранкевич, все что нужно, будет сделано, успокоил его Эдвард.
– Но у меня завод завален свеклой. Она у меня сгниет! Я не могу допустить, чтобы завод стоял… Это каждый день мне стоит несколько тысяч, – раздраженно говорил Баранкевич.
Эдварду противен был этот толстяк, о жадности которого ходили анекдоты.
– Есть вещи посерьезнее свеклы, пане Баранкевич. В Павлодзи восстание. В Холмянке и Сосновке поднялись мужики…
– А как же с нашими? – испуганно вскрикнул подпоручик Зайончковский.
– Не беспокойтесь, подпоручик: по дороге в город я встретил вашего отца и всю семью. Они теперь у нас. Все живы и здоровы.
– Простите, пане полковник…
– Ничего, я понимаю вас.
– Потом эти немцы на вокзале… Берут в магазинах все, что заблагорассудится, – вмешался Сладкевич.
Могельницкий обернулся к нему и сказал, не скрывая пренебрежения:
– Я думаю, пан Сладкевич не откажет нам в любезности пойти поговорить вот с этими, – указал он на рабочих.
Во двор уже въезжал Владислав с частью взвода. Другая часть патрулировала улицы.
– Приказ выполнен, пане полковник, – с особым удовольствием отчеканивая последние два слова, доложил он Эдварду.
Из-за рева гудка Эдвард едва расслышал его. Он подошел к брату.
Владислав нагнулся к его голове.
– Бери взвод и отправляйся домой. Здесь обойдемся и без тебя, а там никого нет. Расставь часовых и оудь начеку. Держи по телефону связь со штабом. Ну, с богом!
Владислав откозырнул и стал поворачивать лошадь. В ворота въезжал Заремба со своими.
– Пане Баранкевич, идите успокойте свою супругу. Порядок восстановлен.
Вечером приезжайте к нам, поговорим. А я сейчас займусь этим. – И Эдвард посмотрел на фонтан из пара, поднимающийся над крышей котельной.
