Текст книги "Рожденные бурей"
Автор книги: Николай Островский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)
Оба поднялись.
Глава вторая
Франциска засмотрелась на парня, рубившего дрова. Вот он замахнулся, ударил, и далеко в сторону отлетела половина чурбана. Второй удар, третий… Быстро росла гора поленьев. И в том, как легко взлетал топор, чувствовалась уверенность и молодая сила.
– Ты бы передохнул немного. Куда торопишься? – проговорила Франциска, складывая выколоченный ковер.
Юноша недоумевающе взглянул на горничную. Глаза у него синие, над ними черные брови, словно крылья в полете. Непослушный завиток волос навис над глазами.
«Красив мальчишка, без спору, хотя этого еще не знает. Губы еще детские, нецелованные», – опытным женским взглядом отметила Франциска.
Улыбнулась ему. В этом парне, рослом и сильном, что-то хорошее, нетронутое. И странно, что голос у него не юношески ломающийся, а окрепший, мужской.
– Может, я вам мешаю?
– Да нет же! – возразила Франциска. – Но ведь ты с самого утра работаешь без отдыха, как будто тебя кто подгоняет. Ты обедал?
– У меня… того… обедать-то нечего. Да и не хочется.
– Ну да, рассказывай! Глупости! Помоги ковер внести, потом пойдем на кухню, покушаем. Я тоже не обедала.
Парень в нерешительности.
– Такого уговора не было… Старший ваш, в синем кафтане, что нанимал, про обед не говорил.
– Это мой свекор… Бери ковер! Поешь, там у них не только на тебя – на десятерых хватит. Не бойся, от этого не обеднеют! – Франциска нетерпеливо поправила передник.
Юноша поднял ковер и, взвалив на плечи огромный сверток, пошел за горничной в палац.
– Дай нам, Барбара, чего-нибудь поесть. Да побольше! Надо хлопца накормить, да и я проголодалась, – сказала Франциска, войдя в кухню. – С этим праздником в доме все вверх дном! А что будет, когда он наступит… Прием на сто гостей, оркестр из города… Матка боска! Такого уж давно не было, – говорила Франциска, усаживая парня за стол, на который Барбара уже ставила тарелки с борщом.
– Как тебя зовут? – наливая парню вторую тарелку, спросила Франциска.
– Раймонд.
– А фамилия?
– Раевский.
– Ты городской? У тебя есть отец и мать?
– Есть.
– Что же, видно, плохо живется, что на заработки ходишь? Отец на войне?
– Нет.
– А где же? – не унималась Франциска. Юноша промолчал. Франциска понимающе вздохнула.
– Бросил вас, наверное?
В кухню вбежала Хеля. Стрельнув глазками в незнакомого парня, защебетала:
– Панство едет к Замойским… Графиня в коляске, а молодой граф верхом. Сейчас Анеля завивает графиню Стефанию, а я бегу на конюшню, чтобы через час подавали лошадей.
Дверь снова открылась. Вошел Юзеф.
– В кухне опять посторонние! Я что говорил, Франциска? И потом поскорее ешь, тебя звали наверх, – раздраженно сказал он.
– Да что это такое? Поесть спокойно не дадут! С утра до поздней ночи бегаешь, бегаешь – и все мало! Все еще чего-то придираются, – огрызнулась Франциска.
– Ну-ну, укороти свой язык! – прикрикнул Юзеф. – А ты, хлопче, кончай работу, потом прохлаждайся, сколько хочешь. Тут тебе делать нечего… Дрова сложить там же, на заднем дворе, в сарае. Двор подмести. Тогда придешь за деньгами. Ну, отправляйтесь по местам! – повысил голос Юзеф.
Юноша поднялся так стремительно, что старик попятился.
– Спасибо за угощение, – обращаясь не то к Франциске, не то к Юзефу, сдавленно произнес Раймонд и быстро направился к двери.
Когда последняя охапка дров была сложена, двор подметен, Раймонд надел свою фуфайку, взял под мышку топор и пошел к парадному подъезду.
Палаццо стоял на возвышенности, у подножия которой текла река. К реке спускались две широкие гранитные лестницы. Там, где начинался крутой обрыв, дугой шли клумбы и проволочная сетка в метр высотой. У лестниц – круглый бассейн заброшенного фонтана. В старину здесь был укрепленный замок графов Могельницких. Остатки крепости со стороны реки еще сохранились.
Лицевой своей стороной палаццо выходил в парк. У парадных подъездов огромный полукруг, залитый бетоном. Широкая, усыпанная красным песком аллея вела к главным воротам парка. Фруктовый сад оттеснил от палаца флигеля, конюшни и остальные службы.
У подъезда стояла открытая коляска. Здоровенный кучер едва сдерживал горячих лошадей. Застоявшийся красавец жеребец нетерпеливо бил копытом о бетон. Скосил на подошедшего Раймонда свирепый глаз и угрожающе захрапел.
– Ну, не балуй, черт! – прикрикнул на жеребца кучер, натягивая вожжи.
Послышались легкие шаги. Раймонд обернулся и встретился с глазами Людвиги. Они коснулись его лишь на миг. Но он продолжал, не отрываясь, смотреть на нее с изумлением, как смотрят дети.
Она легко поднялась в коляску.
– А где Стефания? И моя лошадь? Ян, беги в конюшню, чтобы мне сейчас же привели Ласку. Сколько раз я должен приказывать! – резко закартавил кто-то за спиной Раймонда.
Кучер тяжело сошел с козел.
– Коней надо кому-нибудь подержать, ясновельможный пане.
– Эй, ты! Как тебя там? Подержи лошадей! – повелительно крикнул Раймонду, надменно оттопырив толстую губу, молодой человек в кавалерийской куртке и крагах, нетерпеливо вертя в руке стек. Он был еще безус, коротконог и толст.
– Я вам не лакей!.. – вырвалось у Раймонда.
Владислав на миг оторопел. Затем с бешенством взмахнул стеком, но не ударил: чутьем угадал, что за удар этот парень способен раскроить ему голову топором.
– Тогда пошел вон отсюда! Кто тебя сюда пустил? Эй, Юзеф, или кто там! Куда вас всех черт подевал? – кричал вышедший из себя Владислав, вырывая вожжи из рук кучера.
Раймонд медленно пошел в сторону от подъезда, направляясь в кухню за расчетом.
В это время вышла Стефания.
В нескольких шагах от сетки, отделявшей плато от обрыва, Раймонд остановился. Его внимание привлек мчавшийся по аллее мотоцикл; им правил немецкий солдат с коротким карабином за плечами. Мотоцикл вынырнул перед самой коляской, и от оглушительной трескотни его мотора лошади рванулись в сторону. Жеребец извился на дыбы, затрещало дышло. Владек, выронив вожжи, бросился к подъезду, спасаясь от его копыт. Солдат, избегая столкновения, дал полный газ и под острым углом повернул мотоцикл в сторону. От этого кони ринулись вперед и нанесли к обрыву. Отчаянный крик Стефании только подхлестнул их. Еще несколько шагов – и все свергнется вниз. Лошади не чувствовали обрыва, замаскированного кустарником. Раймонд бросился наперерез взбесившимся лошадям и в тот же миг понял, что ему не остановить ослепших от испуга животных. Они растопчут его раньше, чем он что-либо сделает… И лишь в последнее мгновение он ощутил в своей руке топор. Вот она уже перед ним, дикая морда жеребца!.. Страшный удар топором в лоб свалил лошадь. И в тот же миг юноша сам упал под ударом кованого дышла. На него свалилась споткнувшаяся вторая лошадь.
На крики сбегалась вся дворня. Побледневшую Людвигу выхватили из коляски и лишь тогда бросились к бившейся на земле лошади, под которой лежал Раймонд. Когда его, наконец, удалось освободить, он не подавал признаков жизни. Его положили на землю. Без кровинки в лице, он, казалось, крепко спал.
Мужчины хлопотали около лошадей. Жеребец лежал с проломленным черепом так же неподвижно, как и тот, кто его сразил.
– Да ведь он разбил ему голову! Такого дорогого коня загубили, заговорил пришедший, наконец, в себя Владислав.
– Благодарение богу, что графиня невредима! Езус Христус! Что б то было! И граф Эдвард уехал, – прошамкал пересохшими от волнения губами Юзеф.
Недавний испуг Владислава сменился бешенством, и он обрушился на окружающих слуг.
– Это все из-за вас, дармоедов чертовых! Разленились, негодяи! Где вы все были, когда подали коляску? И как смеет всякая солдатня шататься здесь со своими трещотками?
Это уже относилось к только что вышедшему из дома Зонненбургу. Майор извинялся перед Людвигой за причиненную ей неприятность. Владислав быстро подошел к нему.
– Господин майор, я требую ареста этого балбеса, который едва не погубил графиню… Кроме того, лошадь стоит несколько тысяч марок, которых этот ваш идиот за всю свою жизнь не заработает. Потом вы должны разъяснить вашим солдатам, что здесь не заезжий двор, – по-немецки, коверкая слова, говорил Владислав.
Высокий, сухой, как вобла, майор вежливо откозырнул Людвиге и повернулся к Владиславу.
– Что вам от меня угодно, молодой человек?
– Я вам не молодой человек, а граф Могельницкий! Прошу не забывать этого, господин фон Зонненбург!
– Прекрасно. Но если вы будете продолжать в том же тоне, то я отказываюсь вас слушать. Мотоциклист выполнял свои обязанности и не должен отвечать за то, что вы бросили вожжи и оставили графиню на произвол судьбы, – отрезал Зонненбург и пошел с солдатом в дом, на ходу разрывая пакет с надписью: «Совершенно секретно, весьма срочно. Вскрыть лично».
В этой суматохе про Раймонда забыли. Людвига первая заметила это.
– О боже, что же вы оставили его без помощи! – вскрикнула она. – Сейчас же несите его в дом! Стефа, попроси майора послать за фельдшером.
Майор в своей комнате читал:
…Передаю шифрованную радиограмму двоеточие… В Австро-Венгрии сильнейшее брожение. Его императорское и королевское величество отрекся от престола… Приказываю всеми средствами вплоть до расстрела агитаторов сохранить дисциплину в войсках… точка… Подчиняться только приказам верховного командования.
Людендорф…
«Дополнительные указания следуют… По прочтении сжечь…» – шептал Зонненбург.
– Глубокий обморок. Это – шок, – переломов нет. Одевать его пока не надо. Сейчас мы впрыснем ему камфару, – говорил немец-фельдшер с повязкой Красного Креста на рукаве мундира.
Раймонд лежал на широком диване в курительной комнате, покрытый теплым одеялом. Ухаживали за ним лакей Адам и Франциска. Стефания тоже принимала деятельное участие в их хлопотах.
Когда Раймонд стал приходить в себя, в комнату вошла Людвига.
– Вот… Пульс становится отчетливей… Молодой человек ведет себя хорошо. Сейчас ему нужен полный покой… Что это? Играют сбор? Я должен идти. Через час я вернусь. Но его не надо оставлять одного, – сказал фельдшер, вставая с дивана.
– Вы можете идти, – обратилась Стефания к Франциске и Адаму, – мы с графиней немного побудем здесь. Все благополучно, он приходит в себя, – тихо ответила Стефания на немой вопрос Людвиги, когда они остались одни. – Не находишь ли ты, Людвига, что он красив?
– Стефа, как тебе не стыдно?!
Раймонд с трудом приподнял отяжелевшие веки. Сидевшая у его изголовья Стефания ласково наклонилась к нему. Юноша долго смотрел затуманенным взглядом на незнакомую нарядную даму, на ее лукавые глаза, на яркие от кармина губы, не понимая, где он и что с ним.
Стефания осторожно рассказала ему обо всем происшедшем. Он попытался приподняться, но Стефания удержала его:
– Лежите спокойно!
Людвига, заметив его движение, подошла к дивану и взяла Раймонда за руку.
– Чем я могу отблагодарить вас? – тихо произнесла Людвига.
За окнами снова затрещал мотоцикл, увозивший майора. Только теперь Раймонд вспомнил все. Ему стало холодно и неуютно.
– Где моя одежда? Я хочу уйти, – прошептал он.
– Сейчас вам принесут платье и помогут одеться. Но вы не должны уходить, пока к вам не вернутся силы, – сказала Стефания, выходя вслед за Людвигой из комнаты.
Шатаясь от головокружения, едва не падая, Раймонд одевался. Когда в комнату вошел Юзеф, неся суконный костюм, сапоги и охотничью куртку, он застал Раймонда уже одетым.
– Это тебе прислала ясновельможная пани. – И Юзеф положил принесенные вещи на стул. – Кроме того, она велела передать тебе двести марок, протянул он парню пачку кредиток. – Также велено накормить тебя и отвезти в город.
Комната медленно кружилась перед глазами Раймонда. Он делал слабые движения рукой, чтобы сохранить равновесие.
– А за дрова сколько мне полагается? – спросил он.
– За дрова – три марки, как условились. Но ведь тебе же дали двести, чего еще?
Раймонд вынул из пачки кредиток три марки, остальные положил на стол и молча вышел.
За воротами парка оглянулся и долго смотрел на усадьбу. Затем медленно пошел к городу. Ветер хлестал его в лицо, забирался под фуфайку. А он все шел, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный…
– Господин обор-лейтенант, у этих двоих пропуска не в порядке. Как прикажете? – взяв под козырек, рапортовал приземистый вахмистр.
Шмультке взглянул на задержанных. Один из них, сутуловатый, весь обросший колючей щетиной, в потрепанной форме австрийского, солдата, зло смотрел на него, часто моргая, словно дым от папиросы офицера разъедал ему глаза. Другой, высокий, с длинными седыми, как пепел сигары, усами, в черной поддевке, в коротких солдатских сапогах, стоял спокойно, равнодушно поглядывая на выходящих из вагона пассажиров.
– Почему у вас нет визы на пропуске? – строго спросил Шмультке.
– Там уже есть три, а четвертую не поставили – некому. Все прут домой, им не до визы, – с каким-то злорадством огрызнулся первый.
– Как стоишь? Стать смирно! Я тебя научу, каналья, как разговаривать с офицером! Какого полка? Почему без погон и кокарды? Дезертируешь, мерзавец? – закричал Шмультке, найдя, наконец, на ком сорвать злобу за трехдневное бессменное дежурство на станции, где его эскадрой вылавливал в поездах дезертиров австро-венгерской армии.
– Какой я дезертир? Был в плену в России, теперь возвращаюсь на родину. Извольте посмотреть, – приглушая голос, ответил солдат.
Шмультке просматривал документы задержанных. На затасканном, грязном свидетельстве, выданном военнопленному Мечиславу Пшигодскому, стоял штамп киевской комендатуры с краткой пометкой: «Проверен. Инвалид. Разрешен проезд к месту жительства». Второе свидетельство было на имя Сигизмунда Раевского, монтера варшавского водопровода, которому также разрешался проезд к месту жительства его семьи.
– Что ты в России делал после семнадцатого года?
– Копал картошку, господин обер-лейтенант.
В ответе солдата Шмультке уловил скрытую издевку.
– Ничего, ты у меня посидишь, пока мы разберемся во всем этом… А у вас почему нет визы? – обратился Шмулътке к высокому, невольно называя его на «вы».
– Я не говорю по-немецки, – ответил тот на польском языке.
– Он поляк и не понимает вас, – перевел солдат, – мы с ним ехали вместе. Он тоже ходил в комендатуру за визой, но там некому было ее поставить. Мы с ним земляки, здешние.
Объяснения не помогли. Все эти дни Шмультке был в таком раздражении, что с трудом удерживал себя от резких выходок. Сейчас ему очень хотелось дать по морде этому хаму, который еще неделю назад дрожал перед каждым офицером, а теперь, когда в этой идиотской Австро-Венгрии заварилась каша, имеет наглость разговаривать таким тоном… Что же будет дальше? Сегодня снято с поезда пятьдесят семь дезертиров, из них одиннадцать с оружием. А телеграммы предупреждают, что начинается поголовное бегство. Если эта волна докатится сюда… Черт возьми!
– Отправьте их в комендатуру! Завтра проверни, действительно ли они живут в этом городе.
– Ну вот, приехали, называется! Парься в этом клоповнике всю ночь… Утром он разберется!.. Целый месяц ехал, домой добрался, а тут на самом пороге тебя под замок! Ну, не дай господь, чтобы вот такой мне в темном месте в руки попался! – скрипнул зубами Пшигодский, яростно швырнув свою котомку на деревянные нары, когда их заперли в пустой арестантской.
– Ты сам немного виноват, приятель. Надо было полегче с ним. Ты где, собственно, живешь?
– Да здесь, недалеко от города, в имении Могельницких.
– А кто там у тебя?
– Да жена, отец, брат… В общем, народу до черта. Небось живут себе припеваючи! Наша порода вся у Могельницких спокон века на лакейском положении. Отец – дворецкий, брат – лакей, жена моя – горничная. А я у них конюхом был. В лакеи не взяли – рожей не вышел. Да я и сам бы не пошел. Собачья профессия! Стой на задних лапках и виляй хвостом, когда тебя хозяин по носу щелкает. С лошадьми куда приятнее.
Раевский постелил свою поддевку на нары, снял шапку и прилег, повернувшись лицом к солдату. Тот смотрел на серебристую от седины шевелюру соседа.
– Сколько вам лет, пане Раевский?
– Сорок пять. А что?
– Да вот, гляжу, седой весь. Отчего бы это?
Суровые мохнатые брови Раевского шевельнулись:
– Бывает, что седеют и в двадцать.
Несколько минут оба молчали.
– Скрытный вы человек, пане Раевский, – сказал, наконец, Пшигодский. – Я уже давно к вам приглядываюсь. Вот немцу сказали, что не понимаете, а ведь неправда это!
Раевский внимательно посмотрел на него. Пшигодский успокаивающе улыбнулся:
– Можете не беспокоиться, пане Раевский! Я хоть и из легавой породы, но души еще черту не продавал. У меня тоже есть над чем подумать. Если бы эта колбаса немецкая знала, какую я «картошку копал» весь этот год, то он бы со мной иначе разговаривал. Если интересуетесь, могу рассказать кое-что из своей жизни. Все равно делать-то нам нечего. Так скорее время пройдет…
Раевский наблюдал за беспокойными движениями солдата.
– Знаете, что я вам скажу, Пшигодский? – не сразу ответил он. – Не всегда следует рассказывать все, что хочется рассказать. Вы мне кажетесь порядочным человеком. Но теперь не такое время, чтобы говорить лишнее там, где без этого можно обойтись. Вот, например, не наступи вы немцу на мозоль, мы с вами были бы теперь уже дома…
Солдат подсел к нему на нары.
– Что правда, то правда! Но, знаете, бывает такой час, когда душе скучно. И надо кому-то рассказать об этом. Особенно, если чувствуешь, что он разберется во всем по-человечески. Вот я сейчас почти дома, а радости большой от этого нет у меня…
– Почему?
– Да вот как все это получается. Расскажу сначала, издалека… Женился я перед самой войной. Нашел себе на деревне дивчину хорошую, красивую даже, правда, озорную немного. Зажили мы с Франциской на фольварке, что рядом с графской усадьбой… Началась война. А у графов так получилось: самый старший сын, Эдвард (у него имение под Варшавой), служил в русской гвардии, а средний, Станислав (у него имения в Галиции и на Украине), по мобилизации стал австрийским офицером. Когда немцы заняли наши места, он стал адъютантом здешнего начальника гарнизона. Выходило так: кто бы войну ни выиграл, а Могельницкие не проиграют. По просьбе отца граф Станислав взял меня в денщики. И все бы ничего. Да вот как-то заприметили господа Франциску. Понравилась им, сделали ее горничной. Жить она перешла во флигель около палаццо. Пристроили ее ухаживать за старым графом. Тот все хворает. Целые ночи за ним надо присматривать. Тут я стал замечать за ней что-то неладное. Ничего она мне не говорит, но вижу – мучит ее что-то. Приходил я к ней из города каждый вечер. Смотрю я раз утром (она еще спала), на груди у нее синяки, словно ее покусал кто. Запалило у меня сердце. Чуть не задушил! Тогда она призналась, что пристает к ней старый граф. Истерзал всю. Нет ей от него спасения. Когда она отбиваться стала, пригрозил ей, что на другой же день меня на фронт погонят, а ее со двора вон… И такое мне рассказала, что я совсем одичал. Ему, гаду старому, сдохнуть давно пора! Мешок с требухой! Ни на что не способен… Но хоть не может, а к бабе лезет. Зубами грызет… Целый день ходил я как помешанный. Ночью пришел – ее нет. Кинулся в дом. Стал ломиться в дверь к старому. Что потом получилось, черт его знает! Не помню… Но все сбежались, не пустили, хоть я и дрался, как бешеный! Граф Станислав так двинул меня револьвером по голове, что меня замертво выволокли на двор. Арестовали «за буйство в пьяном виде». А на другой день – в эшелон и на фронт. Тут я при первой возможности и сдался русским. Загнали нас в Сибирь, в концентрационные лагеря. Было это в конце пятнадцатого.
Натерпелись мы там беды! Тридцать пять копеек на солдатскую душу в день! А офицерам – семь рублей. Солдаты гибли от тифа и голода, а офицерье и в ус не дуло… Тут пришла революция. Семнадцатый год мы проболтались ни туда ни сюда. А вот как большевики взяли кого следует за жабры, тут и мы, пленные, тоже зашевелились. Нашелся среди офицеров отчаянный парень – венгерец, лейтенант Шайно. Так он нам прямо сказал; «Расшибай, братва, склады, забирай продукты и обмундирование!» Мы так и сделали. Только большевистская революция туда еще не дошла. Нас и распатронили. Шайно и нас, заводил из солдат, упрятали в тюрьму, собрались судить военно-полевым. Но тут началась заваруха! Добрались большевики и до наших лагерей. Всех освободили. Пошли митинги. И вот часть пленных решила поддержать большевиков. Собралось нас тысячи полторы, если не больше, – венгерцы, галичане… Все больше кавалеристы. Вооружились, достали коней. Захватили город. Открыли тюрьму. Нашли Шайно и сразу ему вопрос ребром: «Если ты действительно человек порядочный и простому народу сочувствуешь, то принимай команду и действуй».
Лейтенант долго не раздумывал: «Рад стараться. Давайте, – говорит, – коня и пару маузеров!» И пошли мы гвоздить господ русских офицеров. И так это мне понравилось, что я целых полгода с коня же слезал. Лейтенант Шайно с военнопленными остался партизанить на Дальнем Востоке, а меня потянуло ближе к дому. Перекочевал я на Украину. Здесь для меня тоже нашлась работа. Воевал, пока не попался немцам в лапы. Послали разведать в деревню. Наскочил разъезд. Хорошо, что не взял оружия. Сошел за военнопленного – старые документы выручили. Moтали меня, мотали. Наконец отпустили домой…
Пшигодский замолк и сидел неподвижно, устало свесив голову.
– Зачем ты мне про свои дела у большевиков рассказываешь? Человек я для тебя чужой, только что едем три дня вместе. Нарвешься ты когда-нибудь с такими разговорами на негодяя и сам себя к стенке поставишь, – тихо сказал Раевский.
– Это я для вас, чтобы не косились…
– А что тебе до меня? Смотрю я, чудной ты какой-то. Подъезжаешь ты будто не с той стороны. Давай бросим и ляжем спать.
В арестантскую прокрались сумерки. Утихал гул людских голосов за стенами. Слышно было, как по стеклам хлещет дождь…
– Я вас, товарищ Раевский, только теперь узнал, когда шапку сняли. Три дня думал, где я вас видел? Очень вы похожи на комиссара сводной интернациональной бригады. Только место вам здесь неподходящее и фамилия другая – того звали товарищ Хмурый. А приглядеться к вам – выходит одно и то же… Вот я и рассказал, чтобы не косились. Видите, не такие уж мы чужие.
Раевский усмехнулся в седые усы.
– Бывает же такое сходство! Только это сходство опасное, – могут вздернуть на перекладине ни за что ни про что…
Пшигодский положил руку на плечо Раевского.
– Можете быть уверены, товарищ Хмурый… извиняюсь, товарищ… то есть пане Раевский. Я не даром провел полгода в Красной Армии – кое-чему научился…
За стеной послышался грохот подходившего поезда. Снова гул людских голосов. Кто-то отпирал дверь. В коридоре – резкие выкрики команды. В арестантскую ввалилась толпа австрийских солдат всех родов оружия. Когда комната наполнилась ими до отказа, немецкие драгуны закрыли дверь. Сразу стало шумно и тесно. Солдаты размещались на нарах, на полу, на подоконнике, на ящике, заменявшем стол.
Бравый кавалерист с орденом Железного креста на груди подмигнул Пшигодскому:
– Тоже отступаешь, камрад? Ты что, погоны сам снял или тебе их этот обер-сукин сын пооборвал?
– Я – военнопленный. А вы что, ребята, домой? – невольно улыбаясь, спросил Пшигодский.
За кавалериста ответил крепыш с ефрейторскими нашивками.
– Да, в бессрочный отпуск.
Кругом засмеялись.
– Домой, карасей ловить.
– Жены ультиматум предъявили: если не вернемся, то получим отставку. Вот мы и торопимся.
Из угла кто-то недовольно буркнул:
– Видно, что поторопились. Говорил полковой совет – двинуться целым полком! Тогда бы от этих драгун только мокрое место осталось!
– Не унывай! Наши подоспеют – выручат.
– Когда плотину прорвет, дыру шапкой не заткнешь…
– Навоевались, хватит!
Совсем стемнело. Солдаты зажгли свечу, раскрыли сумки, принялись ужинать.
– Подсаживайтесь, камрады! Небось голодны? – пригласил Раевского и Пшигодского кавалерист, открывая ножом банку консервов.
Раевский поблагодарил. Пшигодский охотно согласился: он уже два дня не ел.
– Так ты из России, камрад? Ну, как там? Говорят, жизнь невозможная. Правда? – спросил его пожилой пехотинец.
– Кое-кому там действительно жарко – фабрикантам, помещикам и всем, кто при царе верхом ездил на таких, как мы с тобой. Их большевики прижали так, что они еле дышат. Ну, а рабочие и крестьянство, так те воюют. Сам знаешь, лезут на них со всех сторон, – забывая, где он находится, ответил Пшигодский.
– А это верно, что большевики у помещиков землю забрали и роздали крестьянам?
– А как ты думаешь, без этого пошел бы крестьянин воевать за Советскую власть?
– А верно, что над пленными большевики издеваются?
– Бабьи сказки! Офицерские выдумки. А про то, что у большевиков целые интернациональные бригады из пленных есть, вам не рассказывали?
– Говорили про изменников разных там… Нас этот обер тоже изменниками назвал.
– Как вы думаете, нам в Венгрии тоже землю дадут?
– Получишь… два метра глубины…
– То есть как не получу? А за что же я воевал?
– Скоро же ты воинский устав забыл! «За императора, за…»
– Ну, императора, положим, уже наскипидарили! – весело хмыкнул кавалерист, отправляя в рот солидную порцию хлеба.
Пшигодский не отставал от него и все время довольно улыбался, слушая солдатские разговоры. Когда банка опустела, Пшигодский вытер рукавом усы, поблагодарил кавалериста и, ни к кому, собственно, не обращаясь, спросил:
– А почему вы, камрады, без оружия домой едете? Так вас кучками жандармы всех переловят. Двинули бы несколько эшелонов вместе, без офицерья. Тут один камрад об этом говорил уже. Винтовка дома всегда пригодится, когда надо шевельнуть кого следует. А то вот…
Раевский незаметно потянул его за рукав.
– Немного полегче, по-польски шепнул он.
На рассвете их разбудила ружейная перестрелка. Все вскочили, тревожно переговариваясь.
– Что это? – спросил Пшигодский Раевского.
Тот недоумевающе пожал плечами. Минут через двадцать все выяснилось. В дверь, выбитую прикладами, втиснулось несколько солдат, и со всех сторон послышались радостные крики:
– А-а-а! Да ведь это наши – тридцать седьмого стрелкового!
Здоровенный артиллерист с тесаком на поясе загремел густым басом:
– Собирай ранцы, камрады! Быстро! Едем дальше. Мы этих драгунишек пощипали немножко. Чуть было не проехали мимо, да узнали, что вы здесь. Ну, ну, поторапливайтесь!
На городской площади они расстались. Пшигодский крепко сжал руку своего спутника.
– Всего доброго! Если я вам на что-нибудь пригожусь, то вы знаете, где меня найти. Всего доброго, пане Раевский!
Отойдя несколько шагов, он оглянулся и приветственно махнул рукой.
Раевский ответил кивком головы…
У знакомого входа в подвал Раевский остановился. Он чувствовал, что волнуется. Одиннадцать лет назад его вывели отсюда трое жандармов. Вот здесь, на ступеньках, стояла Ядвига, держа за ручонку Раймонда. Четвертый жандарм преграждал ей путь… Что с ними? Живы ли они? Как странно – нет решимости спуститься вниз и постучать в дверь.
Но вот она открылась. По ступенькам быстро поднимается девушка в простеньком вязаном жакете. Дверь вновь приоткрылась, выглянула детская головка.
– Тетя Сарра, конфетку принесешь?
– Конечно, мой рыженький, принесу!
Закрой дверь.
– Скажите, здесь живет Ядвига Раевская? – стараясь говорить спокойно, спросил Раевский.
Девушка остановилась.
– Раевская? Нет… То есть она жила здесь несколько лет назад. Теперь здесь живет сапожник Михельсон. А Раевские живут в Краковском переуке.
– Значит, она и ее сын живы?
– Ядвига Богдановна и Раймонд? Конечно, живы. А вы что, давно их не видели?
– Да, давно… Вы не скажете номер их дома?
– Если вы к ним, то идемте вместе. Я всегда по утрам захожу за Ядвигой Богдановной – мы с ней в одной мастерской работаем. Пойдемте…
Рядом с собой Раевский слышит стук каблучков. Он шел, не глядя на нее, но краем глаза уловил ее любопытный взгляд. Он запоминал людей сразу, а эта девушка, которую малыш назвал Саррой, запомнилась ярче других. Особенно огромные темные глаза, в которых выражение холодного безразличия мгновенно исчезло, как только она заговорила с малышом. Если бы она не была так молода (ей, наверное, не больше семнадцати), можно было бы подумать, что это мать карапуза.
Ему хотелось узнать о Ядвиге и сыне больше, чем она сказала, но привычная осторожность не позволяла расспрашивать. Хотя самое тяжелое свалилось с плеч – он знает, что они живы, но волнение от предстоящей встречи нарастало. Какой у него сын? Ведь мальчику сейчас восемнадцать лет.
Это уже настоящий мужчина… А Ядвига? А что, если у нее другой муж? Ведь прошло одиннадцать лет! Как это давно было! Невозможно снять с плеч тяжесть этих долгих лет, как не уйти от седины…
– Ну, вот мы и пришли!
Голос девушки мелодично певуч.
Он еще раз взглянул на нее. Серая, под цвет жакета, вязаная шапочка одета без кокетства. Правильный носик, решительная линия красивого рта.
Она улыбалась, смутно о чем-то догадываясь.
– А, Саррочка! Сейчас иду…
– Я не одна, Ядвига Богдановна, к вам гость. Добрый день, Раймонд!
Раевский почти касался головой потолка низкой крошечной комнаты. Единственное окошко выходило в стену какого-то сарая. Было темно и тесно.
Ядвига, надевавшая пальто, оглянулась.
Сигизмунд снял отяжелевшей рукой шапку и сказал тихо:
– Добрый день, Ядзя!
Несколько секунд Ядвига смотрела широко раскрытыми глазами.
– Зигмунд!..
Она рыдала, судорожно обняв его, словно боясь, что его опять отнимут у нее.
– Зачем же плакать, моя дорогая, зачем? Вот мы и опять вместе… Не надо, Ядзя… – уговаривал ее Раевский.
Раймонд не отрываясь смотрел на отца. Это о нем рассказывала ему мать длинными вечерами с глубокой нежностью и любовью. В своем воображении Раймонд создал прекрасный образ отца, мужественного, сильного, справедливого и честного.
В сердце мальчика вместе с любовью к отцу росла ненависть к тем, кто его преследовал, заковал в кандалы, сослал на каторгу.
Мальчик не мог ясно представить себе, что такое «каторга».
Он чувствовал только, что это что-то мрачное, безысходное. Мать говорила о далекой, где-то на краю света, стране – Сибири, где лютый холод, непроходимые леса или мертвые поля, покрытые снегом. На сотни километров кругом – ни единой живой души. И вот там, в этом мрачном краю, люди в кандалах глубоко в земле роют золото для царя. Их сторожат солдаты. Это и есть каторга. И там его отец.
Сколько слез пролил мальчик, слушая печальные повести матери о том, кто хотел лишь одного – счастливой жизни для нищих и обездоленных…
Кому, как не сыну, могла рассказать мать о своем незаживающем горе, о молодой искалеченной жизни, о том, кого она не переставала любить и ждала все эти долгие годы? Всю свою неистраченную нежность перенесла мать на сына.
