Текст книги "Рожденные бурей"

Автор книги: Николай Островский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Адам свирепо уставился на нее.

– Чего смотришь? Брата, может, вешают сейчас, а ты, как собака, охраняешь их, чтобы кто случайно не сунул ножа в графские кишки… Холуй проклятый! – она оттолкнула его и выбежала в сени.

Адам, отравленный словами Франциски, грубо будил дочь.

Глава десятая

Трое на водокачке, волнуясь и вздрагивая, слушали, как учащалась стрельба. Вот уже заклокотало у вокзала. В этой нарастающей буре звуков чувствовалось ожесточение борьбы. Андрий замер, прижав руки к груди.

– Что ж они оставили нас здесь? Где ж это видано, чтобы я стоял и дожидался, чья возьмет? По-ихнему, я ни на что не способный? – сказал он с горечью.

Стоящая рядом Ядвига притянула его к себе и по-матерински успокаивала:

– Что ж делать? Нам приказали оставаться здесь.

Олеся молчала. На дворе послышались голоса и, как показалось Андрию, храп лошади. Олеся схватила Птаху за плечо.

– Андрий, что это?

Птаха похолодел. «А что, если ляхи? Тогда все пропали», – чувствуя, как сжалось его сердце, думал он.

В дверь застучали. Андрий, натыкаясь на табуретки, устремился к двери.

Здесь на полу лежал топор.

– Григорий Михайлович! Это я, Щабель. Открывай!

– А, Щабель! – радостно воскликнула Олеся и тоже бросилась к двери.

– Кто это? – остановил ее Андрий.

– Это наши… Я сейчас открою. – И она уже снимала крюки.

– Ну вот и я, – сказал кто-то высокий, невидимый.

– А наши уже ушли, – укорила Олеся.

– Слышим! Запоздали мы – с холминскими все торговались. Они к Могельницкому ходоков слать хотели. Дескать, не тронь нас – и мы тебя трогать не будем. Пока мы их уломали, время прошло… Свети, Олеся, что ли. – И Щабель зажег спичку. На миг он увидел Андрия.

– Это кто? – недоверчиво спросил он.

– Это Андрий, – почему-то смутилась Олеся. – Его отец оставил здесь.

Вслед за Щабелем в комнату вошел низкорослый широкоплечий крестьянин.

– Здрасьте, хозяева!

Щабель пожал руку Ядвиге.

– Это Евтихий Сачек из Сосновки, – сказал он, кивнув на крестьянина.

Олеся поставила зажженную лампу на стол и поспешила к окну, чтобы его завесить.

– С нами человек пятьдесят сосновских и около тридцати холмянских. Им сейчас винтовки дать надо, – сказал Щабель.

Ядвига отвела его в сторону.

– Товарищ Раевский сказал, что для вас патроны сбросят на ходу близ речки. Он поручил передать вам, чтобы вы повели свой отряд на усадьбу Могельницких. Этим часть легионеров будет задержана, пока наши не захватят города. А вы попытайтесь занять прежде всего фольварк. Там стоят немецкие лошади…

Щабель быстро повернулся к Сачку.

– Сейчас возьмем винтовки и двинем на фольварк. Скажи своим хлопцам, что там коней хороших добудем…

– Это дело! – обрадовался Сачек. – Что-то у меня кони хромать стали, и парочка мне как раз…

– Ну, ладно, ладно! Пошли. Слышишь, как в городе шкварчит? Рассусоливать тут некогда…

Они вышли во двор, где их ожидали крестьяне. Птаха решительно сказал Ядвиге:

– Я с ними пойду!

– Как пойдете? А ваши руки?.. – растерялась Яд-вига.

– А мы одни останемся? Хорош защитник! Тогда я тоже пойду. Я одна здесь ни за что не буду! – вспыхнула Олеся.

– Тогда и мне надо уходить, – тихо сказала Ядвига.

– Вот и пойдем все вместе. Оставаться я не хочу, мне страшно здесь, – заупрямилась Олеся.

– Куда ж ты пойдешь? Там же война, – сказал Андрий, устыдившись.

– Ну и что ж! Возьмем с Ядвигой Богдановной ту сумку с бинтами и будем помогать, если кого покалечит.

Аидрий не знал, что ответить.

– А что Григорий Михайлович мне скажет?

– Почему тебе? Я сама ему отвечу! Идемте, Ядвига Богдановна.

Раевская уже одевала пальто.

– Олеся, развяжи мне правую руку, – попросил Андрий.

– Как развяжи? Она же обваренная вся…

– Ты мне два пальца, вот этих, размотай, чтобы я мог затвор дергать.

– Не буду я разматывать – тут одно живое мясо…

Андрий шагнул к Ядвиге.

– Прошу вас, развяжите! А то я зубами порву.

Ядвига несколько мгновений смотрела на него и молча принялась развязывать бинты.

– Я немножко оставлю, вот здесь…

Вошел Щабель.

– Все в порядке – патроны, винтовки есть! Сейчас двинемся… Дождь перестает…

– И мы с вами, – сказала Ядвига.

Птаха выбежал во двор и вернулся с винтовкой. Карманы пиджака были набиты патронами.

– А мне ты принес? – спросила Олеся.

Они впервые за все это время встретились глазами.

– Тебе? – переспросил он удивленно и улыбнулся. Он передал ей свою винтовку и стал торопливо совать в карманы ее жакета обоймы с патронами.

– Сейчас я научу тебя, как заряжать. Вот берешь за эту штучку – раз! Затем к себе… Ишь, патрон выскочил. Раз – загнал в дуло… Опять сюда! Теперь тянешь за курок – и одним гадом меньше на свете… Приклад крепко прижимай к плечу. Бери, я сейчас себе достану.

Уже уходя, Андрий спохватился:

– А Василек?.. Куда парнишку девать? – Он побежал в кухню. – Васька, вставай живее! Да проснись ты, соня! Мы уходим. Слышишь? Уходим! Ты закрой дверь и спи себе. Мы скоро вернемся…

Сонный Василек ничего не понимал. Андрий уже подталкивал его к двери.

– Закрывай на крюк и ложись спать…

Василек моргал спросонья и что-то бормотал про себя, но в конце концов понял, что надо закрыть дверь и спать. Он так и сделал.

Щабель взял фольварк без единого выстрела. Их налет был как снег на голову. В усадьбе Эдвард поставил под ружье всех, кто только мог носить оружие, и двинулся в город. В палаце остался только граф Потоцкий с конвоем. Услыхав начавшуюся вокруг усадьбы стрельбу, Эдвард повернул свой отряд назад.

«Что это? – думал он. – В городе бой? Черт знает, кто с кем дерется. Неужели немцы обнаглели? Ну, а в фольварке кто?» – Он приказал окружить усадьбу.

У ворот его встретил Потоцкий. Он был на коне.

– Что это, по-вашему, граф?

– Не знаю. Связи с городом нет.

От фольварка слышались редкие выстрелы, Могельницкий не решался двигаться туда ночью. Он решил дожидаться утра, не уходя от усадьбы ни на шаг.

А на фольварке в это время происходило неладное.

Захватив фольварк, холмянцы затеяли ссору с сосновскими, начав тут же делить коней.

– Мы первые вскочили во двор, кони наши! – кричал высокий холмянец, уже сидя на оседланной немецкий лошади и держа в поводу еще тройку.

К нему подскочил Сачек.

– Отдай, говорю тебе! Скажи спасибо, что одного получил. А ты все загребти хочешь!.. У меня вот все кони на ноги пали, а ты хватаешь…

Споры из-за коней загорались во всем фольварке. Щабель, находясь в цепи, обстреливавшей имение, по редким выстрелам понял, что часть крестьян куда-то убежала. Он кинулся к воротам.

– Гей, мужики! Что ж вы?

Но его никто не слушал. Кое-где уже награждали прикладами друг друга.

Высокий холмянец поджигал своих:

– Забирай коней, и тикаем до дому! Пусть они сами справляются… Чего нам лезть в прорву? Гайда до дому, хлопцы! А кто пущать не будет, так бей его з винта!

Щабель поздно понял опасность.

– Куда вы, хлопцы? Что ж это – продаете, значит? – кричал он.

– Злазь с дороги! – гаркнул на него высокий холмянец.

– Пущай сосновские отдают коней, тогда останемся… А у нас Могельницкий все позабирал, так мы хоть этим попользуемся…

– Чего там с им тарабарить? Гайда, хлопцы, до дому! А то еще окружат тут, то и без головы останешься…

Щабеля оттеснили в сторону.

Птаха едва успел спасти Олесю от лошадиных копыт. Холмянцы, нахлестывая коней, налетая друг на друга, матерясь на чем свет стоит, промчались мимо них. Через минуту их не стало слышно.

С первыми выстрелами немцы зашевелились. Вдоль эшелона забегали фельдфебели. Слышались короткие слова команды. Когда стрельба разгорелась с особенной силой и стала приближаться к вокзалу, у штабного классного вагона заиграл тревогу горнист.

– Господин полковник, вас желает видеть какой-то военный, называющий себя польским офицером.

– Ведите, – сказал полковник Пфлаумер.

– Честь имею представиться – капитан Врона.

– Чем объяснить эту стрельбу? – с угрозой спросил полковник.

– Дело в следующем, господин полковник, – в городе вспыхнуло большевистское восстание. Нам был предъявлен ультиматум невмешательства в их действия. Они хотят разоружить ваш эшелон, а офицеров расстрелять. Мы всю ночь вели бой, но сейчас вынуждены просить вашей помощи… Мы сделали все, чтобы предотвратить этот бунт. Но у нас иссякли силы, и мы должны оставить город…

Грохот пальбы у вокзала как бы подтверждал его слова. Вокруг полковника стояла группа немецких офицеров в стальных шлемах.

Густые цепи немцев залегли вдоль парапета товарной станции, другая часть солдат возилась на платформах с бронеавтомобилем и у орудий.

– Тэк-с, – процедил сквозь зубы Пфлаумер и выплюнул остаток сигары. – Они хотят нас разоружить? Ну, это мы еще посмотрим…

– Конечно, господин полковник, если вы вмешаетесь, то от этой мрази не останется и следа.

Врона разглядел среди офицеров Шмультке. Лейтенант что-то тихо говорил полковнику.

– Простите, как вас?..

– Капитан Врона, – подсказал Шмультке.

– Ага! Так мы вмешаемся обязательно. Будьте добры, отведите своих солдат вон туда! – махнул он рукой влево. – Мы сейчас начнем операцию. Снять орудие! Свезти бронеавтомобиль на землю! Господин председатель полкового совета, объясните солдатам причину боя.

К рассвету город был занят рабочими. Щабель прочно засел на фольварке, приковав Могельницкого к усадьбе.

Но когда полная победа была близка, на вокзале загрохотали мощные залпы. Оттуда по городу брызнули огнем и сталью. Залаяли сразу полтора десятка пулеметов. Немцы двинулись на город.

Целый час Раевский упорно сопротивлялся, задерживаясь на каждом углу. Но по улицам рыскал неуязвимый бронеавтомобиль, направляя огонь своих пулеметов в переулки и дворы.

– Эх, бомбы нет! – бесился Чобот.

Восставшие отходили, оставляя улицу за улицей, А серо-зеленые цепи немцев методично, размеренно двигались вперед. Так же размеренно грохали на станции четыре орудия, швыряя в город тяжелые снаряды.

– Что же, Зигмунд, выходит – проиграли? – сказал Ковалло, быстро шагая рядом с Раевским.

– Да, этого я больше всего боялся. Здесь без провокации не обошлось…

Метельский вчера хотел поговорить с полковым советом, но председатель, продажная душа, пригрозил его арестовать. Теперь надо сохранить людей. Будем отходить на Сосновку. Из города надо выбраться как можно скорее, до утра, а то здесь окружат…

В предрассветной дымке кутался город. Последние цепи рабочих уже покинули пригород. Щабель прислушался.

– А ведь наши из города уходят… Слышишь, пальба уже с пригорода? Видать, немцы полезли в драку. Что ж, тогда и нам отходить надо, пока не рассвело… Будь здесь холмянцы, можно было бы на усадьбу нажать, а так делать нечего. Передай, чтобы отходили! – сказал он Сачку.

– Фольварк запалить? – спросил тот.

– Не надо. Все равно нашим будет, – запретил Щабель. – Пусть седают на коней.

– А баб куда же? – недовольно буркнул Сачек.

– Их тоже на коней посадим.

– Тут я подводу снарядил с барахлишком, одну посадить можно!..

Щабель помог Олесе сесть в седло.

– Не упадешь? – сказал он, подавая ей поводья.

– Нет, я у себя в деревне ездила.

– Ну, а ружье перекинь через плечо. Эх, и вояка же из тебя геройский! – пошутил он, но сейчас же помрачнел…

Птаха скакал рядом с Олесей. Ему все казалось, что девушка может упасть…

Через полчаса они соединились с уходящими из города.

Эдвард Могельницкий приехал на вокзал, чтобы лично отблагодарить полковника Пфлаумера за оказанную помощь.

– Чем могу быть вам полезен? Скажите, и все, что в моих силах, будет сейчас же сделано.

Полковник Пфлаумер отказался от услуг.

– Благодарю. У нас есть все необходимое. Но вслед за нами движется пехотный франкфуртский полк. Господин Шмультке говорит, что в нем служит ваш брат. Как мне известно, они нуждаются в продовольствии и теплой одежде. Начинаются холода. Вот если вы им поможете, это будет прекрасно.

– Конечно, конечно! – заверил его Эдвард. – Может быть, господин полковник разрешит мне наградить его доблестных солдат? Я хочу выдать им по сто марок…

– Это можно. Я передам о вашей любезности полковому совету. Кстати, мы здесь думаем задержаться до прихода франкфуртцев и просим не чинить нам препятствий в получении хлеба из пекарни.

Могельницкий приложил руку к козырьку.

– Я немедленно отдам приказ доставлять вам хлеб сюда, на вокзал. Теперь разрешите от имени наших дам и всей семьи пригласить вас и господ офицеров на вечер, устраиваемый в вашу честь в нашем родовом имении. За вами будут присланы экипажи.

– Спасибо! Я передам офицерам. Если все будет спокойно, мы приедем.

Могельницкий со своим штабом уехал.

– Надо торопиться, а то мы с ними не справимся тогда, – сказал Могельницкий Броне, когда они возвращались в город. – Пошлите двоих курьеров к Замойскому. Пусть он снимет свой отряд из-под Павлодзи и движется сюда. Пусть ему скажут от моего имени, что, как только мы справимся с немцами, я помогу ему разгромить павлодзинцев. А вы подготовьте на вокзале все, что нужно. Если наш план провалится, то придется эвакуировать город и открыть немцам дорогу… Не упускайте холмянцев из виду, когда они появятся. Действуйте энергично!

Потоцкий не уехал в этот день, как думал. Восстание в городе задержало его. Когда положение было восстановлено, в кабинете Эдварда был разработан предложенный Потоцким план разоружения немцев. Горячий Потоцкий защищал его с таким пылом, что Эдвард не мог возражать, не рискуя навлечь на себя обвинение в трусости.

– Вы говорите – риск, но где его нет? Я сам буду помогать вам и уверен, что мы немцев разоружим, – самоуверенно говорил Потоцкий.

Во время их беседы отец Иероним доложил, что приехала делегация от холмянцев. Эдвард приказал арестовать их.

– Я их повешу! Они разгромили наш фольварк в Холмянке, а здесь забрали купленных мною лошадей! – крикнул он.

Но тут неожиданно вмешался Потоцкий:

– Повесить всегда можно. А нельзя ли их использовать для наших замыслов?

Эдвард удивленно посмотрел на него.

– Вы думаете? Это же сброд!..

– Ничего, ничего! Пусть отец Иероним с ними побеседует. Скажите им, что если, они к вечеру пришлют пятьдесят человек к вокзалу и помогут нам разоружить немцев, то получат часть добычи, денег и графское прощение, обращаясь к отцу Иерониму, приказал Потоцкий. – Ну, вы сами знаете, как это уладить…

Отец Иероним ушел, но вскоре вернулся.

– Они просят, чтобы сам вельможный пан сказал им это.

Эдвард взглянул на Потоцкого.

– Ничего, подите. Это ведь ни к чему не обязывает.

Эдвард поднялся.

Вечером, когда в усадьбе Могельницких собрались почти все немецкие офицеры, Эдвард с Потоцким, окруженные конвоем, поехали к вокзалу.

Наспех собранные для вечера панны усиленно занимали гостей.

Повеселевший Юзеф не жалел вина.

Немцы понемногу осваивались.

Шмультке и Зонненбург ухаживали за Стефанией. А хитрая полька дарила немцев лукавыми взглядами, хохотала. И никому не могло прийти на ум, что творится сейчас на вокзале.

Длинноногий немецкий солдат бегал от вагона к вагону и радостно кричал в открытые двери:

– Торопитесь получить по сотне марок! А то, чего доброго, не хватит, тогда останетесь с носом. Деньги раздают в первом классе вокзала…

Вагоны опустели. Густая толпа солдат заполнила залы первого и второго классов. Фельдфебель выкрикивал фамилии, а трое служащих управы выдавали каждому стомарковую ассигнацию. У столов – толкотня, крики, споры: кто-то получил дважды, его уличили…

А в это время Дзебек, от которого все еще несло отвратительной вонью, хотя он трижды отмывался в бане, каждый раз вновь отсылаемый туда Вроной, с несколькими жандармами вел к паровозу Воробейко.

– Садись и двигай к эшелону. Подойдешь и сразу же нажимай на все колеса, чтобы эшелон в один момент был вывезен на станцию. Отвезешь версты за четыре и остановись. Смотри у меня, чуть что… – И он показал помощнику машиниста на револьвер.

– Но они ж меня убьют за это!

– Ни черта тебе не будет! Садись и двигай. А будешь разговаривать, тут тебе и амба!

Воробейко, проклиная себя за то, что остался на станции, полез на паровоз.

По станции неслись дикие крики. Громыхая на стрелках, состав, быстро развивая ход, промчался мимо вокзала и скрылся за депо.

Кое-кто из солдат пытался догонять, но вскоре, видя бесполезность этого, останавливался.

Большинство солдат были безоружны. Только унтер-офицеры имели револьверы и некоторые солдаты – тесаки.

– Измена! Нас предали! – неслись со всех сторон возмущенные крики.

Разъяренные солдаты избили ни в чем не повинных служащих управы, опрокинули стол с деньгами.

Белобрысый лейтенант в пенсне, один из оставшихся на вокзале офицеров, пытался навести порядок.

– Кто с оружием, ко мне!

Но было поздно. Вокзал был окружен отрядом Могельницкого и людьми Потоцкого. А дорогу на север преградили холмянцы.

Ими командовал высокий крестьянин, во всем подчиняясь советам Зарембы, который с двумя десятками легионеров тоже был среди холмянцев.

Несколько залпов заставили немецких солдат по одному выйти из здания, как им было приказано.

Через полтора часа, без шинелей, которые с них сняли, а кое-кто и разутый, немцы, окруженные с трех сторон поляками, были выведены за станцию.

– Внимание! – заорал Заремба. – Вам приказано двигаться вперед, не останавливаясь ни на одну минуту. Дойдете до фатерланда и пешком, ничего!

Гробовое молчание было ему ответом.

Несколько сот человек молча шагали по грязи, мрачно опустив головы, затаив лютую ненависть к обманувшим их людям…

– Ну, что я вам говорил? – восхищенно воскликнул Потоцкий, гарцуя на беспокойном коне. – Теперь поедем к господам офицерам. С ними мы будем немножко вежливее. Надо все-таки помнить, что они сегодня вели себя прилично. Я напишу князю Замойскому, чтобы он пропустил их без эксцессов.

– Да, конечно, – согласился Эдвард.

Эшелон промчался мимо пустынного полустанка и через полчаса влетел на соседнюю станцию. Воробейко остановил паровоз и спрыгнул со ступенек.

Со всех сторон к эшелону бежали вооруженные люди.

– Эй, хлопцы, що цэ такэ? Звидкиля состав? Гляды, да ось два нимця! А тут ще одын…

Воробейко окружили. Плотный, широкобородый дядько, перепоясанный пулеметными лентами, с наганом и бомбой за поясом, спросил:

– Кто таким будешь? Отвечай! Я – атаман Березня.

– Повстанцы, значит? – обрадовался Воробейко. – А я думал, чи не панам ли в руки попался? Выходит – своим… – Он радостно улыбался. – А я вам, товарищи, броневик привез и четыре орудия. Будет чем панам припарки ставить… У нас не вышло. Поднялись мы, значит, своих из тюрьмы вызволили, расчихвостили легионеров – так на тебе – немцы вмешались в это дело! Целый полк! Известно, разбили нас. Наши на Сосновку отошли, а у немцев с ляхами кутерьма началась. Взяли меня ляхи за жабры, чтобы я немецкий эшелон со станции вывез. Ну, я и допер сюды. Вот оно как получилось, товарищи!

Окружавшие Воробейко люди молча слушали его.

– А ты, случаем, не из большевиков будешь? – спросил его бородатый, назвавший себя Березней.

– Фактически являюсь партейным коммунистом, – с гордостью ответил Воробейко.

– А-а-а, коммунистом! – И бородатый цинично выругался. – Дак мы вашего брата к ногтю жмем. Берите его, хлопцы!

Воробейко растерянно озирался.

– Кто же вы такие?

– Мы – петлюровцы. Не слыхал таких, а? Жидовский прихвостень! – жестоко оскалил зубы бородатый.

– Стало быть, вы – контра? – упавшим голосом произнес Воробейко.

– Понимай, как хошь. Отведить его за переезд и пустить до Карлы Марксы, ихнего бога, – махнул рукой бородатый.

Несколько человек схватили Воробейко и повели его в сторону.

В эшелоне уже шел грабеж.

– Тут, что ли, кончать будем? Куда его тащить дальше? – сказал один из петлюровцев.

Воробейко с тоской глянул вокруг.

За переездом начиналось поле. Дул холодный ветер. Воробейко вздрогнул от ужаса, что вот его сейчас убьют и никто об этом не узнает даже. И все это так просто…

– Ты православный? Так перекрестись, а то зараз кончим, – спокойно сказал один из петлюровцев.

– За что? – бессознательно спросил Воробейко.

– Сказал атаман – пустить в расход, значит, заслужил…

– Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?

– Дак ты ж – коммунист?

Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому.

– Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать?

Один из петлюровцев сказал в раздумье:

– Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?

Другой нерешительно протянул:

– Черт с ним – нехай идет!

Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.

– Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень!

– А вы мне в спину не жахнете? – откровенно спросил Воробейко. – Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно – конец один…

– Валяй, валяй!

Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле.

Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.

Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними.

Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток. Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.

– Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, – шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой. Молодых решено было оставить в Сосновке.

Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский.

Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.

«Это еще, что такое?» – подумал он.

При виде его женщина улыбнулась.

– Видать, хозяин пришел? А то неловко в чужом доме хозяевать. Я – Андрийкина мама, Мария Птаха.

– Добрый день! Вот как пришлось познакомиться. – Ковалло дружелюбно пожал ей руку.

Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, – молодая.

Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной беседой.

– Так вот же я им и говорю: «А черт его знает, где его носит! Что я ему – нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете, так хоть шкуру с него сдерите!» А у самой сердце болит. Только, думаю, не поймают они его, бо мой Андрийка не из таких, чтоб им в руки дался. Ох, и горе мне с хлопцами! Что один, что другой… Малого хоть отлупить могу, а тому что сделаешь, когда он выше меня ростом?

Увидев Раевского, она замолчала.

Прошла неделя. Зима наступила сразу. Ядвига жила у старшей сестры.

Марцелина служила продавщицей в польском кооперативе. Набожная, замкнутая, она никогда не была близка с сестрой. Как все старые девы, имела свои причуды: в ее комнате жили семь кошек. Она присвоила им самые замысловатые имена и возилась с ними все свободное время. Каждое воскресенье аккуратно ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости к экономке ксендза, единственной ее приятельнице.

Сегодня вечером, придя к ней, Марцелина не застала ее дома. Двери открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной.

– Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, – пригласил он.

– Ну, что у вас хорошего, панна? – спросил он, когда она скромно уселась в уголке гостиной.

– Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой.

– Ах, вот как! – произнес он, чтобы что-нибудь сказать. – Скажите, почему я не помню вашей сестры?

Марцелина потупила глаза.

– Она не ходит в костел, пане ксендже.

– Ах, вот как! Она, кажется, вдова? Помнится, вы просили меня осенью помолиться за ее мужа.

– Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся.

– Вот как!

Ксендз ходил мелкими шажками по комнате, участливо расспрашивал, соболезновал, был так ласков, что растроганная Марцелина охотно рассказала ему все, о чем он спрашивал.

– Так, так… Ничего, моя родная, не горюйте. Печально, конечно, очень печально, что все они отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся к нему… Да, смутные времена пошли, – задумчиво произнес ксендз.

– Добрый вечер, отец Иероним. Вот и зима. И снег пошел. Ну, пройдемте ко мне…

– Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным?

– Да, конечно. Особенно теперь. Вы говорите – ее фамилия Раевская?

Два дня Дзебек, одетый в штатское, следил за Ядвигой. Ночью его сменял Кобыльский. Дзебеку дважды удалось увидеть ее в лицо. Он хорошо запомнил черты этой полной, красивой женщины в белой вязаной шапочке, ее ладную походку, мягкий, приятный голос. Он мог узнать ее издалека. На вид он дал ей сначала тридцать лет. Но при второй встрече, рассмотрев в локоне предательскую седую полоску, прибавил еще пять.

Ничего подозрительного эта женщина не делала. До вечера она работала в мастерской. Возвращаясь домой, зашла в лавку. Затем, часов в девять, пошла к доктору, пану Метельскому, и потом – домой. Ночью никуда не ходила.

К вечеру второго дня Дзебеку надоело бесполезное хождение. Он передал слежку одному из своих агентов, а сам занялся подробной разведкой.

Вскоре он уже знал, что Раевская раньше жила на другой улице, и не одна, а с сыном. Под предлогом починки ботинок он побывал у сапожника Михельсона. Клубок начинал постепенно распутываться. От Шпильмана капитан Врона узнал о Сарре.

– А дочери сапожника нет! И сына этой Раевской тоже… Тут, пане начальник, нечисто!

Когда Баранкевич сообщил все о Раймонде Раевском, Врона сам взялся за расследование.

На третий день ранним утром Ядвига зашла к жене Патлая.

– Есть! – обрадовался Дзебек.

Это была первая тяжелая улика. Жену Патлая после восстания, во время которого она была освобождена, решили пока оставить в покое. Но за домом присматривали.

– Будьте осторожны, а то сорвете все дело! – остановил Врона болтливого Дзебека, когда тот докладывал о своих успехах. – Пока что вы ничего не знаете.

Утром следующего дня Броне позвонили сразу и с завода и из вокзального жандармского управления.

– Сегодня ночью опять были расклеены воззвания ревкома в несколько слов: «Товарищи рабочие! Мы не разбиты. Мы только временно отступили. Ждите – мы скоро вернемся. Пусть враг это знает. Да здравствует власть рабочих и крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый».

Врона положил трубку телефона и задумался. Затем вынул маленькую жестяную коробочку, взял из нее щепоть белого порошка и с наслаждением втянул его в нос.

Раевский остановился на углу около магазина, поджидая Ядвигу. Она должна была пройти здесь после работы. Ему нужно было поговорить с ней. До сих пор они встречались лишь у Метельского. Приемная врача была самым удобным для этого местом.

Рядом с ним стоял низенький человек в теплом полушубке. По давней привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной к ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.

– Разрешите прикурить, – попросил человек в полушубке и вынул озябшими пальцами коробку дрянных папирос.

– Пожалуйста.

По акценту Раевский узнал в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод подгонял их. В стекле витрины Раевский увидел проходившую Ядвигу. Она не заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.

Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая папиросой, спокойно пошел за ним. Он видел – Ядвига вошла в хлебную лавку. Человек в полушубке остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда Ядвига вышла, человек в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где жила Ядвига, по другой стороне улицы, даже не взглянув туда.

В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.

Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была выкурена – тлел мундштук.

Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.

В квартире доктора стоял шапирограф.

«Ковалло сейчас у Метельского. А, вот и еще один! Ну, это определенно болван. Не успели еще подобрать матерых».

Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился – за ним никого нет.

«Ядвига, Ковалло, Метельский – кто был неосторожен? Никого из них предупредить уже нельзя. Ясно – Ядвиге не надо было возвращаться в город…»

Сердце вдруг сдавило тяжело и больно. «Ядвига!» Он ударился плечом о фонарный столб и тотчас пришел в себя. Быстро пошел к поселку. Надо предупредить остальных…

Гнат Верба обошел всех, посоветовав выбираться из города как можно скорее.

Затем Раевский послал его в город. Через час он вернулся с печальной вестью.

Как только стемнело, Раевский и Верба вышли из города. Их взял в сани возвращавшийся с базара крестьянин, В пути они разминулись со Щабелем. Тот, оставив в соседнем селе лошадь, пробирался а город пешком.

Ночью в поселке начались повальные аресты.