Текст книги "Робинзоны студеного острова"

Автор книги: Николай Вурдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Ох, как не хотелось подниматься с теплой и мягкой постели! Но пришлось все же встать и одеться.

«Ни в какое убежище не пойду, – решил я. – Стыдно таскаться с узлом за плечами, может, так же, как и утром, все обойдется спокойно».

И вдруг – мне показалось, над самым нашим домом – послышалось низкое, прерывистое гудение чужого самолета. И сразу как будто взорвалась тишина. Где-то совсем недалеко загремели частые, гулкие выстрелы зенитных орудий, от их звука задребезжали стекла в окнах, весь наш старый дом задрожал, затрясся.

«Ну нет, – струхнув, подумал я, – в квартире оставаться нельзя. Наш старый дом того и гляди от одного сотрясения рассыплется, завалит меня вместе со всеми манатками».

Кинув за плечи узел с вещами, я шустро скатился по лестнице.

Сразу же поразило, что улица была ярко освещена. В воздухе горели яркие фонари, озаряя все вокруг диковинным светом. По темному небу беспрестанно шарили, сближались и расходились лучи прожекторов. Временами они скрещивались в одной точке, и тогда еще ожесточеннее становилась стрельба зениток.

На крыши домов как будто кидали камни: это падали осколки, зенитных снарядов.

– Бабушка, пойдем в убежище. Бабушка, скорее же! – послышался испуганный, плачущий голос с крыльца соседнего дома. Две сестры Глухаревы, Люба и Тоня, тянули за собой, взяв под руки, восьмидесятилетнюю бабушку Агнию Ивановну.

– Идите одни, девочки… я останусь… тяжело мне.

Но девочки не отступались и продолжали тянуть ее, каждая несла по большому, видимо, тяжелому для них чемодану. В такие чемоданы обычно заранее укладывались самые необходимые вещи, документы, хлебные карточки. Предосторожность не излишняя: были случаи, когда люди уходили в убежище с пустыми руками, а потом находили вместо дома одни головешки.

Я забросил свой узел с вещами в дровяник, подбежал к девочкам, взял у них чемоданы, понес к убежищу. Оно было рядом.

Бабушка Агния Ивановна с трудом переставляла ноги, тяжело дышала, плакала.

– Ироды… проклятые… душегубы… – бормотала она.

Я донес чемоданы и поспешил обратно.

– Вернись, паренек! – строго окликнул меня дежурный у входа в убежище.

– Дежурю, – соврал я.

Наша улица была безлюдна, только у каждого дома стояли дежурные с красными повязками.

Около углового здания на улице Правды, где располагался какой-то военный штаб, взад и вперед прохаживался высокий пожилой военный с двумя шпалами на петлицах шинели.

– Ты что гуляешь, паренек? Тоже мне, нашел время для прогулок, – строго обратился он ко мне.

– А вдруг зажигалка в дом угодит?

– Ну так лезь на чердак. Зажигалки надо гасить вовремя.

В это время откуда-то со стороны Мхов поднялась и повисла над штабом ракета.

– Сволочи! – выругался военный. – И откуда эти иуды берутся?

Я ничего не понимал.

– Немецкие шпионы это, – пояснил майор, – наводят самолеты на цель. В прошлый раз наши задержали одного.

Мне стало не по себе: в нашем городе – немецкие шпионы?! Они прячутся где-то рядом с нами и творят свои подлые дела. Трудно было даже поверить в это.

Немецкие самолеты рассеяли по городу зажигательные бомбы. Со всех сторон стали появляться багровые отсветы пожаров. То и дело проносились пожарные машины, пробегали группы военных.

Я забрался на чердак своего дома. Там вовсю гулял холодный сквозной ветер. У слухового окна стояла Аня Джерихова, она была дежурной.

– Ой что делается! Что делается! – ломала пальцы Аня.

В чердачное окно были видны зарева.

Совсем близко от нас загорелся большой дом работников газеты «Правда Севера», туда быстро подъехала пожарная машина, подбежала группа солдат.

– Смотри! Дом стариков Васильевых загорается, – схватила меня за рукав Аня. – Они же в бомбоубежище. Все сгорит у стариков! Беги, Коля, помоги затушить, пока не поздно.

Я быстро скатился по чердачной лестнице. Вместе со мной к маленькому одноэтажному домику подбежал Саша Дуркин, молодой верткий паренек, слесарь из трамвайного парка.

– У них нет водопровода! – крикнул он мне. – Надо найти ведра.

Дверь в доме была открыта. Мы вбежали в сени, из сеней – в комнату. В переднем углу маленькой чистенькой комнаты мирно светила лампадка перед образами святых, икон было много. Около дверей на маленькой скамейке стояло два полных ведра с водой, мы схватили их и выскочили на улицу.

К чердачному окну была прислонена старенькая приставная лестница без нескольких поперечин. Рядом стояла железная бочка с водой.

– Подавай! – крикнул Саша, с трудом поднимаясь по лестнице.

Он выбил локтем окно. Оттуда полыхнуло огнем и дымом так, что Саша, отшатнувшись, чуть не упал с лестницы. Изловчившись, он все же выплеснул воду в окно и бросил ведро вниз.

– Подавай.

Я зачерпнул из бочки и, обливая себя, поднял тяжелое ведро.

Саша плескал и плескал, но все было бесполезно: пожар разгорался. Вот уже языки огня заплясали над крышей. Мокрые, усталые, мы стояли, не зная, что предпринять.

Вдруг откуда-то набежала небольшая группа солдат.

– Ломайте забор! Не давайте огню перекинуться на соседние дома, – громко и властно командовал бравый усатый военный с четырьмя треугольниками в петлицах. «Старшина», – определил я.

– А вы чего стоите? – вдруг обратился он к нам. – Помогите спасать вещи, пока еще можно.

Мы с Сашей, вобрав головы в плечи, вбежали в дом, стали выбрасывать висевшие на вешалке у дверей пальто, фуфайки, огромный овчинный тулуп. Два солдата пихали в окно перину, подушки, ящики из комода.

– Всё, шабаш! Вылезайте! – гаркнул с улицы старшина.

Вся крыша уже была охвачена огнем, с жадным треском пожирал он сухое дерево. Солдаты пожарными топорами дружно и сноровисто ломали забор.

До ближайшей водопроводной колонки около сотни метров. Но старшина заставил меня с Сашей и еще двух солдат носить воду, обливать стены дровяника соседнего дома. Огонь мог перекинуться на него.

Вымокшие, вспотевшие от беготни, мы таскали и таскали воду, а рядом, уже полностью охваченный огнем, пылал дом стариков Васильевых.

Занятые делом, мы не обращали внимания на доносившееся сверху гудение чужих самолетов, на цокающие по крышам осколки зенитных снарядов. Не помню, долго ли это длилось: все смешалось в голове.

Когда объявили отбой, на месте дома стояла одна русская печь с невысокой трубой.

– Не пришлось старикам дожить свое в родном гнезде, – качал головой Саша. – Поселят их теперь куда-нибудь в коммунальную кухню: примусы шумят, керосинки коптят, бабы ругаются – невеселая житуха.

– Да, веселого тут мало, – согласился я и вдруг заметил, что у Саши сзади дымится фуфайка.

– Да ведь ты горишь, Саша!

– О, черт! То-то, чувствую, спину припекать стало.

Он скинул ватник и стал топтать его ногами….

Остаток ночи я крутился на своей перине, безуспешно стараясь уснуть: перед глазами снова и снова возникало пламя пожара, скрещивались лучи прожекторов, в ушах стоял гул пальбы, слышался ненавистный шум моторов фашистских самолетов…

И потом, много лет спустя, я видел во сне картины этой тревожной ночи, просыпался и слышал частый стук своего сердца.

На другой день я пошел в школу, в свой 8-й класс. Оказалось, что мы с Борей Меньшиковым пропустили всего два дня занятий: весь сентябрь ребята работали в колхозе, помогали копать картофель.

У всех только и разговоров было, что о воздушном налете.

– Я две зажигалки потушил, – хвалился Володя Воинов, – правда, они во дворе на землю упали. Я их песком, песком… Кидаю лопату за лопатой, а зажигалки все еще огнем фыркают.

– Сашу Чеснокова мать за уши в убежище тащила. Он не идет, упирается, а она его волокёт…

– Хорошо, что на этот раз фашист фугасок не кидал.

Прозвенел звонок. Мы с Борей сели за свободную парту на «Камчатке» – постоянное и любимое наше место. В класс вошла учительница математики Елизавета Николаевна, как всегда аккуратная, строгая, подтянутая. Все еще не успокоившиеся ребята перешептывались, ерзали на месте.

Учительница постучала по кафедре линейкой:

– Ребята! Я понимаю вас. Вы не выспались, переволновались, но урок есть урок… Фашисты рассчитывают запутать нас, нарушить работу в тылу, а мы им покажем, что нас не запугаешь. Вот прошла бомбежка, а у нас все на своих местах: рабочие у станков, школьники за партами. Каждый делает свое дело. Дело школьников – учеба.

И сразу же сухим официальным голосом спросила:

– Дежурный, кто отсутствует в классе?

– В классе отсутствуют Ваня Романов и Слава Пчелинцев, – вскочила с места Аня Корнилова. – У них дом сгорел, Елизавета Николаевна. Они сегодня переезжают, – тихо добавила она.

Учительница помолчала. Лицо ее изменилось, потеряло постоянное выражение строгости, казалось, она вот-вот заплачет. Но, пересилив себя, Елизавета Николаевна глухо сказала:

– Продолжаем урок.

(Позже мы узнали, что она сама – погорелец, ютится у какой-то старушки, дальней родственницы).

И урок продолжался, обычный, похожий на все другие…

Только неделю отучился я в школе.

В привычной школьной обстановке, среди одноклассников я чувствовал себя отлично, но стоило прийти домой, в пустую комнату, и сразу становилось невыносимо тоскливо. Я чувствовал себя одиноким, заброшенным. Как мне не хватало материнской ласки и заботы!

Сестры приходили с работы поздно, кипятили чайник и ужинали ломтиком хлеба с солью.

– Много больных приходится обойти за вечер, – рассказывала Мария. – Кругом темно – светомаскировка. В подъездах, на лестничных площадках шагаешь, как слепая, вытянув перед собой руки. Страшновато: все кажется, что в темноте кто-то притаился, поджидает тебя. На днях оступилась и загромыхала с половины лестницы. Еле поднялась. Хорошо, что еще стетоскоп не сломался… Работают люди на износ, себя не жалеют, а питаются – сами, знаете как, вот и болеют от истощения. Для них лучшее лекарство – хорошее питание, а где возьмешь теперь это лекарство?.. Была я как-то у старика Заборского, Ивана Степановича. Шестьдесят три года ему. Давно уж на пенсии – сердечник. Так нет же, снова пошел работать на свою «Красную кузницу». Жена плачет: «Пожалей ты себя, Ваня! На кого ты стал похож – чистый скелет». – «Замолчи! – кричит. – А Петька с Борькой, сыновья наши, жалеют себя на фронте? Должен я фронту помогать? Я же токарь высшего разряда, а в цехе у нас теперь, считай, одни ремесленники. А умру, так не дома, не на печке, а у станка, на своем заводе…»

Жить в Архангельске было голодно. Четырехсот граммов хлеба и скудного – раз в день – обеда в столовой мне явно не хватало.

…Нынешние сверстники ребят, о которых я рассказываю, не представляют себе, что такое голод. И слава богу, как говорится! Голод – неизменный спутник войны, мучительное чувство, не покидающее ни на минуту. Организм от постоянного недоедания постепенно истощается, человек теряет силы, становится вялым, апатичным.

Кусочек хлеба. Как он был дорог тогда! О нем мечтали, о нем думали постоянно…

А теперь с досадой и сожалением замечаешь иногда, как ребята на улице отфутболивают друг другу белую булку. Если бы знали они, как мечтали их родители в годы войны о куске хлеба!..

Из Коми АССР от мамы пришло письмо. «Пусть Коля обязательно выезжает к нам в Селиб. Все-таки здесь с питанием получше, чем в Архангельске…» – писала она.

«Поеду в деревню к матери, к родным, – решил я, – учиться можно и в деревне».

Сестры, когда я сообщил о своем решении, принялись пугать, отговаривать.

– Куда ты пойдешь? Ты не представляешь, что такое Айкинский волок. Это больше полутораста километров гиблой, болотистой дороги, – убеждала Мария.

– И ни одной деревни по пути. Там и почту-то с великим трудом возят. Не думай, никто тебя не подвезет. Придется все версты считать на своих двоих, – вторила ей Лидия.

– А как же мама и Оля прошли, – возражал я, – да еще и с двухлетней Ядвигой на руках?

– Так то было летом. Летом и дорога лучше. К тому же Аня Джерикова дала им на дорогу три пачки махорки, а за махорку, мама писала, любой возчик может подвезти.

– Так я и для Коли могу найти, – вскинулась сидевшая у нас Аня. Она порывисто вышла и вернулась с двумя небольшими серыми пачками в руке

– Бери. Ярославская. Первый сорт. Курильщики ее больше всего уважают.

Я стал было отказываться, но Аня твердо сказала:

– Бери. Мне муж из Мурманска с товарищем десять пачек послал. Он у меня не курит, а им каждый месяц паек выдают.

Это был щедрый подарок. На махорку в то время можно было выменять все, что угодно.

Сестры в тот же вечер стали снаряжать меня в дорогу. Они решили, что, имея такую ценность, как табак, я смогу увезти с собой кое-что из вещей: вдруг дом сгорит – ведь ничего не уцелеет.

В большой рюкзак я положил школьные учебники, пару валенок, зимнее пальто и еще кое-что из своих вещей. Отдельно сестры упаковали выходной костюм Саши, два шерстяных платка, рубашки и даже новое нарядное покрывало.

Я получил по рейсовой карточке два с половиной килограмма хлеба и немного сахарного песку. Сестры добавили от себя пол-литровую банку отварной трески.

И вот в темный октябрьский вечер старый колесный пароход «А. С. Пушкин» без гудка отошел от речного вокзала и зашлепал плицами, направляясь вверх по реке, к Котласу.

Город был затемнен, сквозь светомаскировку не пробивалось ни огонька. Смутные очертания правого берега, казалось, ничем не напоминали знакомый вид большого, оживленного порта, мимо которого проходил пароход.

У меня был палубный билет. Но и на палубе было трудно приткнуться: везде сидели и лежали люди. Я пристроился на поленнице дров, предназначенной для топки парохода и, пригретый с одного боку теплом машинного отделения, быстро уснул.

Пароход, мерно подрагивая, быстро шел по широкой реке. Правый берег, высокий, почти отвесный, из глинистых и песчаных напластований, сверху густо порос темным щетинистым лесом. На низком левом берегу были видны раскинувшиеся деревушки, окруженные чернеющими осенними, уже убранными полями.

Двина выглядела сердитой, неприветливой. Пароход был наполнен людьми, как муравейник: кончалась навигация, и все спешили управиться со своими делами. На каждой пристани одни выходили, другие заходили, занимая освободившиеся места.

Люди ехали на совещания, в командировки, сопровождали грузы, ехали и по каким-то личным надобностям.

На палубе, неподалеку от меня, расположились призывники. Они громко разговаривали, пели песни, но сквозь оживление и веселость на их лицах проглядывала затаенная грусть расставания с родными местами.

Отдельной кучкой толпились чем-то очень похожие друг на друга старушки, одетые в темное. Они ехали молиться в дальнюю деревню, в церковь.

Меня удивило, что большинство матросов на судне – женщины. Они уверенно ходили среди пассажиров, иногда даже покрикивали на них. На стоянках они таскали с парохода и на пароход тяжелые грузы. Нелегко давалась женщинам эта работа. После погрузки они некоторое время стояли у борта, жадно и часто дышали, а потом расходились, шаркая ногами

Пароход время от времени останавливался у берега, чтобы пополнить запас дров. Матросы укладывали длинные поленья на деревянные жерди, вносили по прогибающемуся трапу на пароход и с грохотом сбрасывали в люк кочегарки…

Недалеко от моей «плацкарты» сидел на скамейке совсем еще мальчишеского вида призывник, его провожала женщина, по-видимому, мать, с дочерна загорелым крестьянским лицом, плотно сжатыми узкими губами и грустными бледно-голубыми глазами, которые она не сводила с сына. Она то поправляла на нем воротник ватника, то застегивала пуговицу, а то и просто гладила по плечу. Сын как будто стеснялся этого проявления материнских чувств, он отодвигался от нее, недовольно сводил свои жиденькие белесые брови, поглядывал на товарищей и, вероятно, опасаясь их насмешек, старался говорить с матерью грубовато, «по-мужски».

– А может, еще не возьмут тебя, Мишенька, – тихо, почти, шепотом говорила мать – какой из тебя вояка?

– Ты что, с ума сошла? – сердито шипел Миша. – Как это не возьмут? Чем я хуже других? А не возьмут, так я сам уйду на фронт. Каково возвращаться в деревню как бракованному коню?! Да меня там все бабы засмеют.

– Ну-ну, не сердись, Мишенька, – гладила его по плечу мать, – а и возьмут, так ты уж, ради бога, не суйся вперед, не высовывайся зря, не подставляй себя под пули.

– Опять ты заладила свою молитву, – недовольно ворчал Миша и отходил к товарищам, а мать вытирала уголком платка выступившие слезинки и шептала ему вслед:

– Господи Иисусе Христе, сохрани и сбереги!

– Не изводись заранее, тетка, – успокаивал ее степенный седобородый старичок в белой заячьей шапке. – Не все же на фронте погибают. Я вот, к примеру, две войны прошел – и, гляди, жив, все еще чирикаю. Ну; конечно, и пораненный был несколько раз и контуженный, но ведь на то и война. Да их еще и не сразу на фронт пошлют, обучать будут с полгода, а к тому времени, может, и Гитлера одолеют – конец войне будет.

– Ой, что-то еще не видно конца войне! – вздыхала женщина.

– Ничего! Скоро сломают хребет ему, злодею, кол осиновый вобьют в могилу!

– Так-то оно так, да сколько еще тыщь ребят поляжет да калеками, станет до этого времени! – качала головой мать призывника.

А ребятам словно и не было до всего этого дела. Собравшись в кружок, они залихватски пели хором:

 
До свиданья, города и хаты!
Нас дорога дальняя зовет.
Молодые, смелые ребята,
На заре уходим мы в поход…
 

Старичок в заячьей шапке сопровождал до Котласа какой-то груз. Он то и дело, кряхтя, поднимался со своего места и уходил проверить груз – не покушается ли кто на него.

– Эх, курнуть бы разок! – вздыхал он, почесывая затылок, и с нескрываемой завистью посматривал на призывников, которые по очереди затягивались цигаркой-самокруткой.

Я пожалел его и предложил закурить. Ох, как оживился дедок! Достал из кармана сложенную книжечкой газету, оторвал клочок, а когда я подал ему махорку, он чуть не рассыпал ее – так у него дрожали руки от нетерпения.

Он несколько раз глубоко и жадно затянулся.

– До чего же хороша ярославская махорочка! Будто сердце маслом помазали.

Скоро о моем «богатстве» узнали и призывники. Один за другим со смущенными лицами подходили они ко мне «стрельнуть" на цигарку. При подходе к Котласу махорки у меня осталось цигарки на две-три, не больше, и я отдал ее старичку. Тот порылся в своем заплечном мешке и протянул мне солидный кусок свиного сала. Я было застеснялся, но старик решительно сунул мне сверток в карман:

– Бери, пригодится в дороге.

Да, спорить и ломаться мне было никак нельзя. За двое с половиной суток пути до Котласа мои продуктовые запасы совсем истощились. Я экономил хлеб, но когда то один, то другой пассажир доставал свои припасы и принимался за еду, аппетит у меня разыгрывался зверский… Осталось полкило хлеба и совсем немного сахарного песку.

В Котласе мне надо было сделать пересадку и ехать по Вычегде до деревни Айкино, откуда начинался тракт в Удорский район. В ожидании, отхода вычегодского парохода я решил побродить по улицам Котласа.

По широкой деревянной лестнице я поднялся на угор к двухэтажному зданию речного вокзала. Отсюда открывался вид на заречные луга, кусты, желтый песчаный пляж. Малой Двины, виднелось и место слияния Малой Двины с Вычегдой.

Котлас тогда был мало похож на город. Вдоль всех улиц тянулись одноэтажные, бревенчатые домики, с резными наличниками на окнах. Около каждого домика, как в деревне, – небольшие огородики, а улицы и узенькие деревянные тротуары были так обильно покрыты грязью, что местами я еле вытаскивал ноги из этого жидкого месива. Местные жители ходили в высоких сапогах.

…Как непохож нынешний Котлас с многоэтажными каменными домами, широкими площадями, асфальтированными улицами на Котлас того времени!..

Скоро я опять сидел на поленнице дров, но уже на другом пароходе, бойко пенящем плицами воды Вычегды.

На другой день я должен был сойти на пристани Айкино, но вышло иначе…

Пароход приткнулся к высокому обрывистому берегу. На самом верху берегового откоса в несколько рядов стояли поленницы дров. Длинные чурки скользили вниз по узкому деревянному лотку, в конце которого торчал железный клин. Чурки с ходу ударялись об него и с треском разлетались в стороны.

Пароход должен был грузиться дровами. Я поинтересовался у вахтенного штурмана, долго ли простоим здесь.

– Часа полтора – самое малое, – уверенно ответил он.

Я решил сходить в поселковый магазин, получить хлеб по рейсовой продуктовой карточке. Это можно было сделать и в Котласе, но тогда я подумал, что лучше потерпеть до Айкина: больше хлеба останется на пешую дорогу. Здесь же мучительная пустота в желудке заставила меня забыть о бережливости.

Магазин находился совсем близко от берега. У прилавка стояло всего три покупателя.

Только я успел завернуть в газету полученную буханку, как с берега послышался короткий отходной гудок парохода. Меня как будто кипятком ошпарили. Чуть не сбив с ног входившего в магазин покупателя, я, не разбирая дороги, прямо по грязи бросился к берегу… Пароход, уже набирая скорость, плыл посредине реки.

Я что-то кричал, поднимая руки, бежал вслед за пароходом по берегу, но скоро понял, что все это бесполезно. Пароход скрылся за ближним поворотом, а я без сил опустился на какой-то трухлявый пенек.

Вот это история! Потерял все вещи, остался в неизвестном поселке, где даже пристани нет. Что может быть хуже этого?

Но долго сидеть на месте я не мог. Надо было что-то предпринять, но что именно, я не представлял.

Я подошел к рабочим, разгружавшим дрова с тракторного прицепа.

– Почему пароход отошел раньше времени? – спросил я у них.

– Дрова, видишь ли, ему не понравились. Решил в другом месте брать, – отрываясь от своего дела, ответил бородатый, угрюмого вида рабочий.

– А ты что, с парохода, что ли? – поинтересовался он.

Я рассказал о своем несчастьи.

Бородатый и его напарник, чуть постарше меня парнишка, посочувствовали, поцокали языками, покачали, головами, но мне от этого не стало легче.

– Слушай, кореш! – вдруг вскинулся молодой. – Дуй-ка ты сейчас на почту и подавай телеграмму на пристань Слободчиково. Дотуда двадцать километров, но ведь пароход еще будет останавливаться, грузиться дровами. Вполне успеют получить. Напиши: так, мол, и так, отстал от парохода, вещи такие-то, лежат там-то, прошу снять. А завтра ты сам туда доберешься пешим ходом.

Как же мне это самому не пришло в голову? От души поблагодарив за совет, я побежал на почту.

Дежурившая там женщина даже немного испугалась, когда я, запыхавшийся от бега, потный, возбужденный, ворвался в помещение. Со строго официальным лицом она попросила у меня паспорт и проездной билет. Паспорта тогда у меня еще не было, имелось только свидетельство о рождении со штампами управления тралфлота на обороте – отметками о приеме на работу и увольнении. Проездной билет был при мне.

Телефонистка долго не могла дозвониться до пристани.

– Слободчиково… Слободчикдао… Алё… Слободчиково!.. – ласково и певуче ворковала она в трубку, потом, ожесточась, зло крутила ручку аппарата и кричала:

– Слободчиково! Что вы там уснули, что ли?..

С большим трудом, но телефонограмма была все же отправлена.

У меня стало немного легче на душе: может быть, поможет телефонограмма и снимут с парохода мои вещи.

Время уже подходило к вечеру, стало смеркаться. Я сгоряча хотел было сразу же отправиться в путь, но телефонистка отговорила:

– Куда же ты на ночь глядя? Завязнешь в грязи, замерзнешь в дороге.

Надо было ночевать в деревне, но кто же пустит на ночлег незнакомого, невесть откуда взявшегося парня?

– Ночуй у нас. В избе места хватит. У меня сейчас дежурство кончается, – предложила женщина с почты.

Я с великой радостью согласился.

Было уже совсем темно, когда мы подошли к домику Анны Ивановны (так звали телефонистку). В небольшом окне только вблизи можно было увидеть маленький, с мышиный глаз огонек.

Я заробел немного: как-то встретят мое появление родные Анны Ивановны, но она, как будто почувствовав мою стеснительность, успокоила:

– Заходи, заходи, не бойся, не укусят. Невелика у нас и семья: дедка – отец мой, да два постреленка – Санька и Васька.

Я ополоснул сапоги в ближней лужице и вслед за хозяйкой вошел в избу.

Домашним теплом и уютом дохнула на меня большая горница с широкой русской печью справа от дверей и аккуратно застеленной кроватью слева. Низко над головой – полати.

В левом переднем углу за столом, касаясь лбами, что-то писали двое мальчишек. Справа, чуть в стороне от них, сутулилась старческая спина. По движениям рук было видно, что старик вяжет сеть.

– Мама пришла! Мама пришла! – закричали разом мальчишки и бросились к Анне Ивановне, запрыгали вокруг нее.

– Соскучились, мои козлятки, – ласково приговаривала хозяйка, прижимая их к себе.

Тут ребята увидели меня и молча исподлобья стали разглядывать.

– А это я гостя привела, – объяснила Анна Ивановна. – Шустрый такой. Отстал от парохода, оставил там все вещи и хотел ночью до Слободчикова шагать. Сразу видно – не знает наших дорог.

Старик встал с табуретки, с трудом разогнул спину и прибавил света в лампе, по-видимому, чтобы лучше разглядеть меня.

Был он невысок, сутул и сед, но в кряжистой фигуре еще чувствовалась сила.

– Так что же ты стоишь, как убогий странник? – обратился ко мне дед. – Раздевайся, проходи к свету. Как зовут-то тебя?

– Коля, Николай, – ответил я, снимая пальто.

– Ну вот и будем знакомы. А меня дедом Антоном зовут, по отчеству – Петровичем.

– А меня Саней зовут!

– А меня Васькой!

Ребята закрутились возле меня. Они были удивительно похожи, друг на друга: оба широколобые, белобрысые, и оба, наверное, большие озорники.

– Так откуда и куда ты едешь, Коля-Николай? – спросил дед.

Я сел на длинную скамью у окошка и рассказал о себе.

– Ну как, сильно немцы бомбят Архангельск?.. А как с питанием? Что выдают на продуктовые карточки?.. – засыпал меня вопросами дед.

Я отвечал, что немцы хотя и бомбят Архангельск, но большого ущерба городу пока не причинили, что с питанием в городе плохо и что жить горожанам трудно.

– Да, везде сейчас тяжело приходится, – качал головой дед Антон. – Взять хотя бы наш колхоз. Все здоровые мужики воюют на фронте. Остались здесь одни бабы да старики – мухоморы вроде меня. А ведь как хорошо начали жить в предвоенные годы! Зерно мешками получали, уж не говорю о картошке и, других продуктах. Девать их было некуда, ведь выше горла не наешься. Я двенадцать мешков зерна перед самой войной государству сдал. Кто же думал, что война начнется так скоро? Эх, а как бы он пригодился сейчас, этот хлебушек! – стукнул ладонью по колену дед. – Ну да ладно, мы еще, можно сказать, неплохо живем, не бедствуем. Анна как служащая получает хлебную норму на себя и на ребятишек, я в колхозе работаю: и конюх я, и шорник, и кузнец – по любому делу ко мне обращаются. Все-таки хоть и старый пень, а мужчина.

– Ну, разошелся отец. Сейчас его не остановишь, – с притворной строгостью заворчала Анна Ивановна. – А ребятишки ужинать хотят. Их байками не накормишь.

Семья стала рассаживаться за столом. Комнату заполнил кружащий голову аромат свежей ухи.

– Садись и ты с нами, Коля-Николай, – радушно предложил дед Антон.

– Садись, садись, не стесняйся, – приглашала Анна Ивановна.

– Садись, садись! – тянули за рукав Санька и Васька.

Я не заставил долго уговаривать себя.

Видя, как хозяйка наделяет каждого члена семьи тоненьким ломтиком хлеба, я достал свою нетронутую буханку.

– Пожалуйста, режьте.

У Сани и Васи жадно сверкнули глаза. Давно уж, наверное, они не видали столько хлеба, давно не едали его досыта.

– Отрежь себе, сколько надо, и убери, – строго сказал старик. – Мы не разбойники какие, чтобы проезжего человека объедать. У нас хлеба не густо, да и у тебя не полный мешок.

Мы хлебали из одной большой деревянной миски вкусную уху, ели свежую рыбу. Вместо второго блюда хозяйка поставила на стол чугунок холодного картофеля «в мундире». Быстро «улыбнулся» и картофель.

После ужина старший из мальчиков, Вася, достал потрепанную ученическую тетрадь, несколько цветных карандашей и спросил:

– Дядя Коля-Николай, ты умеешь рисовать?

– Нет, не умею, – честно признался я.

– Тогда посмотришь, как мы рисовать будем.

– Только, чур, про войну! – оживился Саня.

Жирной чертой Вася разделил лист бумаги на две половины.

– С правой стороны – наши, слева – фашисты, – пояснил он. – Вот идут фашистские танки: один… другой… третий… десять. А наши ждут, не стреляют. Вот они – наши пушки. И вдруг – трах! бах! – наши открыли огонь…

С загоревшимися глазами Вася какими-то символическими знаками обозначил пушки, танки, разрывы снарядов и тут же пояснял события.

Тесно прижавшись плечом к брату, Саня сопел от возбуждения, горячо переживая подробности, битвы.

– Ура-а! – Наши пошли в атаку. Немцы побросали ружья, драпают без оглядки.

– Папу нашего нарисуй, – просил Саня.

– А вот и наш папа. С саблей, с наганом. «За мной, – кричит, – в атаку!» А вот и сам Гитлер. Спрятался. Из-за амбара выглядывает. Вот он побежал, только пятки сверкают. Папа – за ним с саблей…

– Пусть папа живым Гитлера в плен возьмет. Пусть в нашу деревню судить привезет, пусть его здесь казнят! – умолял Саня.

– Отстань – горячился Вася. – Вот папа догнал Гитлера. Бах! – Гитлеру в нос, бах! – Гитлеру в ухо. У того аж сопли потекли.

– Ха-ха-ха! – прыгал от восторга Саня. – Так ему и надо – не ходи куда не надо!

Дед сидел у стола и чинил конскую сбрую.

– Смотри, как быстро все у них получается, – тихо рассуждал он. – Гитлера уже полонили и войне конец сделали. А на деле-то все прет и прет Гитлер, и кто знает, когда конец войне, кто знает, жив ли ваш батька – ведь уже месяца два нет от него письма.

Анна Ивановна молча вязала детскую варежку. Судя по выражению лица, мысли ее были далеко. О чем думала эта добрая женщина? Может быть, о муже, от которого нет писем, или о трудностях нынешней жизни, или будущем своих ребятишек…

Вдруг она встрепенулась:

– Ой, засиделись мы, полуночники. Весь керосин выжжем. Его и осталось немного – скоро с лучиной будем жить.

Мать с детьми легла на широкую кровать, дед забрался на теплую печку, я устроился на полатях.

Засыпая под теплым овчинным одеялом, я предупредил хозяев:

– Как бы не проспать мне завтра, разбудите, пожалуйста, пораньше.

– Не бойся, не проспишь, – успокоила хозяйка, – дед у нас, как петух, – всех разбудит.

Он меня и растормошил утром:

– Вставай, Коля-Николай. Умойся да поешь горячей картошки. Дорога у тебя сегодня нелегкая.

Я быстро вскочил, спросонья еще не понимая, где нахожусь. Хозяйка уже хлопотала у русской печи. Дети спали обнявшись. Дед, кряхтя, натягивал бахилы.

– Пойду к своим лошадкам. Надо их напоить, накормить. Пьют-то они вволю, сколько хотят, а вот на сено норму назначили. Кинешь лошадке охапку утром да охапку вечером, вот она и грызет стойло с голоду. А что делать? Сена накосили мало: некому было косить-то. Как зиму перезимуют кони? Как пахать-сеять будут? Посмотришь на них, бедняжек, – и плакать хочется.