Текст книги "Робинзоны студеного острова"

Автор книги: Николай Вурдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

От автора

В июне 1942 года из Архангельска на Новую Землю отправилась необычная экспедиция. Ее участниками были 14–17-летние школьники. Архангельск в то время испытывал серьезные продовольственные трудности. Решено было поручить подросткам сбор яиц на птичьих базарах и заготовку тушек кайр.

Опасным был путь до Новой Земли: в море пиратствовали фашистские подлодки, военные корабли, над морем кружили вражеские стервятники, да и промысел на «студеных» островах осложнился. Трудной оказалась походная жизнь в Заполярье, но юные архангельские «робинзоны» понимали, что город ждет от них помощи…

Мне довелось быть участником этой экспедиции, и я решил теперь, через 36 лет, рассказать нынешним школьникам о том, как в суровом военном году жили и трудились их сверстники.

Много воды утекло с тех пор, и я, к сожалению, успел забыть имена некоторых участников экспедиции, поэтому в повести «Робинзоны студеного острова» называю часто вымышленные имена и фамилии. Все же остальное, о чем я пишу здесь, достоверно. В основе маленькой повести «Дорога на всю жизнь» также события моего отрочества.

Повести связывает и время действия, и герой, от лица которого ведется повествование.

Н. ВУРДОВ

РОБИНЗОНЫ СТУДЕНОГО ОСТРОВА

1

О том, что готовится эта удивительная экспедиция, я узнал от одноклассника Бори Меньшикова.

Через день после сдачи последнего экзамена за седьмой класс он прибежал ко мне и незаметно от мамы быстро шепнул:

– Выйдем на улицу.

Было заметно, что Борю так и подмывало сообщить какую-то важную новость. Он был возбужден и от нетерпения даже приплясывал на месте.

Я не заставил его долго ждать.

– Слыхал про экспедицию на полярные острова? – спросил Боря, как только мы вышли на крыльцо.

– Какую еще такую экспедицию? – удивился я.

– «Какую-какую»… – передразнил Боря. – Школьников набирают. На Новую Землю поедут птичьи яйца собирать.

Вот это новость! Меня даже в жар бросило, сердце чаще застучало. Неужели можно попасть в экспедицию (ведь одно это слово что значит!), да еще и на Новую Землю, в далекую таинственную Арктику?

Я с сомнением посмотрел на товарища: уж не разыгрывает ли он меня? Но нет, на такие шутки Боря не способен. Небольшие серые глаза его так и блестели, а на носу, покрытом россыпью веснушек, выступили капельки пота. Видно, что сам недавно узнал эту новость, и сразу же прибежал ко мне. Я затормошил Борю:

– Где записывают?

– В «рыбкиной конторе».

Не теряя времени, мы быстро направились к знакомому деревянному зданию треста «Севрыба».

Поплутав некоторое время по коридору, мы нашли дверь с табличкой «Отдел кадров».

В небольшом кабинете пожилой лысый мужчина что-то писал, не поднимая головы, он не обратил на нас никакого внимания.

Боря, вообще-то парень не робкий, застеснялся и начал толкать меня в бок, предлагая начать переговоры.

– Здесь записывают в экспедицию? – наконец решился я.

Мужчина поднял голову, внимательно посмотрел на нас и недовольно хмыкнул.

– А сколько вам годиков?

– Пятнадцать! – разом ответили мы.

Кадровик раздумчиво покачал головой и стал дотошно расспрашивать об учебе, о школе, о родителях.

Мы старались отвечать толково и бойко, хотели произвести хорошее впечатление.

– Маловаты вы, конечно, ребята, – подытожил разговор кадровик, – да, что поделаешь, такое уж теперь время. Напишите заявление, принесите свидетельство о рождении, справку о состоянии здоровья и письменное разрешение родителей на поездку. Оформляться будете в конторе тралового флота. – И он опять уткнулся в бумаги.

– Ура! – крикнул я, как только мы выскочили из кабинета, и на радостях крепко стукнул Борю по плечу. Тот, тоже довольный, толкнул меня так, что я налетел на солидного дядю в фуражке с «крабом».

– Ходит тут шпана всякая! – заругался дядя.

Мы скорее выбежали на улицу: еще и впрямь за шпану примут, тогда – прощай экспедиция.

Теперь оставалось самое трудное: уговорить маму. Мама работала швеёй-надомницей, шила белье для госпиталя. С утра до позднего вечера стучала в нашей комнате швейная машинка. Я так привык к ее стуку, что мог при этом спокойно читать и готовить уроки.

– Что ты такой взъерошенный сегодня? – заметила мама.

Я промямлил что-то, пряча глаза. Я еще не решил, с чего начать серьезный разговор, да и к тому же у нас в комнате сидела и, как всегда, вязала соседка тетя Уля.

Тетя Уля еще в прошлом году была румяной, веселой, пышной красавицей, но после того, как в самом начале войны погиб на фронте ее муж, она похудела, почернела, стала заговариваться. Часами она сидела, вязала носки, варежки, бормотала что-то себе под нос и время от времени тихо смеялась.

Вечером за ужином, который состоял из жиденького, как водичка, супа и тоненького ломтика хлеба, я решил приступить к трудному разговору.

– Мама, я хочу поступить на работу, – начал я, глядя в тарелку.

Мама не удивилась. Давно уже было решено, что во время летних каникул я устроюсь работать: стыдно болтаться без дела в такое трудное время, да и рабочая продуктовая карточка не чета иждивенческой.[1]1
  По рабочей карточке выдавали тогда 800 граммов хлеба, а по иждивенческой – 400.


[Закрыть]

– И куда же ты думаешь поступать? – поинтересовалась мама.

Я бухнул:

– В экспедицию на Новую Землю. Только нужно твое разрешение.

– Что-о? – мама даже с места встала от удивления. – Ты что, всерьез? Да какой из тебя полярник? Ты посмотри на себя, разве такие там нужны?

Как я ни убеждал, как ни уговаривал мать, она была непреклонна.

– Никуда не поедешь. Никакого разрешения не получишь.

– Все равно уеду. Не надо мне никакого разрешения! – крикнул я, выскочил из-за стола и убежал к Боре Меньшикову.

Мать у Бори тоже была не в духе. Заплаканная, сердитая, она напустилась на меня, назвала смутьяном, сбивающим с толку ее Бореньку.

Я-то знал, что ее драгоценный Боренька сам кого угодно может сбить с толку. Но разве убедишь ее в этом?

Мы с Борисом побродили по улицам города, обсуждая, как все-таки уговорить заупрямившихся мам, и незаметно оказались на набережной Северной Двины.

Спокойная, словно застывшая река отражала голубизну вечернего неба, высокие белые облака. На рейде стояли морские пароходы, отдаваясь короткому отдыху в родном порту. Взад и вперед по реке сновали шустрые буксиры. Два колесных парохода старательно пенили, плицами воду – тянули к лесозаводам огромные плоты с бревнами. На Красной пристани и за рекой, на Пирсах, работали краны, загружая ненасытные трюмы судов. Порт жил будничной хлопотливой жизнью.

Наступала любимая всеми архангелогородцами белая ночь. Солнце опустилось за горизонт, оставив над собой широкую полосу заката. Было светло как днем, но это был какой-то особый, не дневной свет. С одного из пароходов доносилась тихая музыка…

Раньше в эту пору набережная была заполнена молодежью, много было и пожилых людей, которым не давала спать белая ночь. Теперь только несколько парочек гуляло вдоль крутого берегового откоса, да иногда проходили патрульные солдаты и краснофлотцы.

– Хорошо здесь. До утра бы не уходил, – задумчиво сказал Боря.

Я посмотрел на него: моего всегда бойкого ершистого товарища было не узнать, он казался совсем другим – тихим и мечтательным.

– «До утра», – заворчал я на него, – утром будет у нас с тобой хлопот полон рот. Раз уж решили ехать, надо добиваться своего. Так что пойдем-ка лучше, Боря, спать.

Когда я подходил к дому, птицы со всех сторон, будто соревнуясь друг с другом, уже приветствовали восход солнца.

Мама еще не ложилась спать, дошивала платье тете Кате с первого этажа. Тетя Катя работала поваром в столовой, в продуктах особенно не нуждалась и могла дать за свой заказ полкило хлеба.

– Ты что так поздно? – всполошилась мама. – А у меня уж все сердце изболелось. Спать не могу – все жду тебя.

Я пробормотал что-то нечленораздельное, все еще обижаясь на нее за то, что не разрешила мне поступить в экспедицию.

Мама, видимо, поняла мое состояние. Она бросила шитье и задумалась. Я заметил, как слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам.

– Мама, не плачь! Мама! – гладил я ее по заметно поседевшим волосам и сам чуть не плакал от любви и жалости к ней. Ведь она извелась вся, похудела: ночей недосыпала – все шила, чтобы заработать на лишний кусок хлеба для меня. А я? Нагрубил ей сегодня, ушел, хлопнув дверью…

А мама все плакала и говорила сквозь слезы:

– Поезжай, Коля. Поезжай, если уж тебе так хочется. Только ведь я за тебя же боюсь. Там море, скалы – все может случиться.

Я чуть было не отказался от своего замысла из жалости к ней, но пересилил себя…

На другой день с утра мы пришли в домоуправление, чтобы заверить разрешение на поездку. Там уже был Боря со своей матерью (уговорил все же!). Как только старый неразговорчивый домоуправ поставил печать на наши бумаги, мы оставили матерей разговаривать друг с другом, а сами поспешили в районную поликлинику – надо было добывать справку о состоянии здоровья.

Здесь едва не вышла осечка. Женщина-врач заставила нас раздеться по пояс, внимательно слушала через свою трубочку.

– Дышать глубже! Не дышать! Дышать! – резко командовала она. Мы старались.

– На работу поступать думаете? – спросила она после осмотра.

– Да, на время каникул, – ответил я.

Врач с сомнением покачала головой и тихо сказала своей помощнице:

– У обоих дистрофия.

Это слово мы хорошо понимали. Дистрофик – значит, истощенный, доходяга.

– Да какие мы доходяги? – не выдержал Борька. – Я до войны боксом занимался. Смотрите мускулы: во! – согнул он руку в локте.

По правде сказать, никаких боксерских мускулов я у него не увидел, но в свою очередь резонно заявил врачу:

– Поступим на работу, получим рабочую карточку – сразу поправимся.

Она невесело улыбнулась и стала что-то писать.

Борька незаметно толкнул меня в бок и подмигнул – клюнуло, мол.

– Уф! Пронесло, – с облегчением вздохнул я, когда мы вышли в коридор со справками в руках. – Хорошо что не спросила, куда поступаем, а то бы ни за что не дала.

– Это уж точно, – согласился Боря и забрюзжал: – Дистрофики, дистрофики, а где сейчас найдешь жирных? Сама она настоящий дистрофик – кожа да кости.

Старый, дребезжащий, подпрыгивающий на стыках рельсов трамвай с кусками фанеры на месте разбитых стекол вез нас на Факторию, в управление тралового флота, за восемь километров от города. Линия была одноколейная, и трамвай подолгу стоял на разъездах, ожидая встречного. В вагоне вместе с нами ехал восьмиклассник из нашей школы Толя Гулышев.

– Куда направились, братцы-кролики? – поинтересовался он.

– В траловый флот.

– Уж не в экспедицию ли поступать?

– А ты что, тоже туда? – обрадовались мы с Борисом.

– Я уже работаю там, – со скромным достоинством ответил Толя и, немного помолчав, добавил: – Третий день.

Мы с завистью смотрели на него. Кто знает, примут ли нас, а он-то уж наверняка поедет с экспедицией.

Одет был Толя в старенький ватник, рабочие брюки и видавшие виды сапоги, но все это сидело на нем ладно, аккуратно, а серая кепка с «соломбальским» заломом придавала ему даже щеголеватый вид.

Черноволосый, быстроглазый, всегда улыбающийся Толя был заядлым голубятником и лучшим футболистом нашей улицы. Все голубятники от улицы Урицкого до Поморской – народ лихой, отчаянный – знали и уважали его. Толя играл в юношеской футбольной команде «Спартак». Играл он здорово – просто залюбуешься. Но это было в прошлом году. Теперь все было иначе: в футбол с полуголодного иждивенческого пайка не заиграешь!

Хорошо иметь такого товарища в экспедиции. Но еще неизвестно, примут ли нас.

Волнуясь, мы зашли в отдел кадров…

Оттуда выскочили сияющие:

– Приняты! Приняты!

На обороте наших свидетельств о рождении был поставлен штамп:

«Архангельский траловый флот.

Принят 15 июня 1942 г.»

Кажется, такой радости я не испытывал ни разу в жизни. Пусть предстоит опасная морская дорога, пусть ждет тяжелая работа у моря, на скалах (об этом нас предупредили в отделе кадров), но ведь это и есть настоящая жизнь. Жизнь, наполненная романтикой, приключениями. Не об этом ли мечтали мы с детства?!

Умерил наши восторги работник подсобного хозяйства. Он вручил каждому штыковую лопату и подвел к группе ребят, которые усердно вскапывали под огород большой пустырь около столовой.

– Нашего полку прибыло! – приветствовал нас Толя Гулышев.

Остальные ребята никакого энтузиазма по этому случаю не проявили, продолжали копать. Мы тоже налегли на свои лопаты – да так, что скоро стало жарко, пришлось сбросить пиджаки.

Огороды. Они появлялись тогда на каждом пустующем клочке земли: после тяжелой голодной зимы архангелогородцы возлагали на огороды большие надежды.

А наша экспедиция? Она ведь также отправляется не за открытиями, а за продовольствием для голодающего города.

Членами экспедиции были в основном школьники от четырнадцати до семнадцати лет, но немало ребят пришло и с производства. Они называли себя «работягами». Ребята приглядывались друг к другу, чувствовалось, что еще не успели по-настоящему познакомиться. Лица у всех были истощенные, бледные от постоянного недоедания.

Среди «работяг» самой заметной фигурой был Саня Потапов, парень лет семнадцати, высокий, сутуловатый, с грубоватыми чертами лица и тяжелым немигающим взглядом. Говорил он резко, отрывисто, часто покрикивал на ребят, что помоложе. Рядом с ним, как верный адъютант, всегда держался Петя Окулов, по прозвищу Булка. Его слегка вздернутый нос и живые глаза выдавали характер веселый и бойкий, но он, подражая Сане, напускал на себя хмурость и держался с большим достоинством.

Из «школяров» выделялись два друга, два десятиклассника: Геня Сабинин и Сергей Колтовой. Им тоже было по семнадцать лет, ребята они были заметные, рослые, но, в отличие от Сани Потапова и Булки, не задавались перед младшими, относились ко всем по-приятельски, доброжелательно. В их присутствии Саня Потапов и его верный адъютант как-то сразу стушевывались.

Не терялся в общей массе и наш Толя Гулышев. У него, завзятого голубятника, сразу нашлась масса знакомых, и в компании ребят с самыми разными характерами он чувствовал себя как рыба в воде.

Около трех недель пришлось нам заниматься «огородничеством». Ребята томились в ожидании отъезда. Не терпелось скорее выехать из Архангельска навстречу новому, неизведанному, что ожидало впереди.

2

И вот настал долгожданный день…

Ясным солнечным днем начала июля от причала рыбокомбината отошел старый, видавший виды тральщик «Зубатка», за ним на ваере, тросе для буксировки трала, шли моторно-парусное судно «Авангард» и морская баржа «Азимут», бывший парусник.

Радостные, возбужденные, мы толпились на палубе, смеялись, кричали, прыгали от восторга. Для всех это был настоящий большой праздник.

– До свиданья, Архангельск! До скорой встречи! – кричали мы.

С беспокойством посматривал на развеселившихся ребят опытный капитан «Зубатки» Павел Петрович Замятин. Много лет работал он в тралфлоте, но с пассажирами, да еще такими беспокойными, выходил в море впервые. И хотя борта были обнесены двойными леерами, приготовлены спасательные средства и на палубе находилась вахтенная служба, капитан не был спокоен: а вдруг какой-нибудь развеселившийся паренек возьмет да и свалится за борт…

Вот уже остались позади похожие на домики штабеля досок лесозавода № 3, густо дымящие трубы электростанции, внушительное здание Лесотехнического института.

Напротив пристани Холодильник судно замедлило ход, загремела якорная цепь. Остановка. Надолго ли?

Тяжело томиться в неизвестности, когда все помыслы устремлены к далекому и заманчивому полярному острову. Да, уж действительно – ждать да догонять…

На берегу – рукой подать – знакомые места, где мы, бывало, пропадали целыми днями: Холодильник, Опарная пристань. У причала Холодильника часто стояли известные всей стране ледоколы «Сибиряков», «Седов», «Русанов», «Малыгин». Одни отправлялись в далекие северные экспедиции, другие возвращались оттуда, а мы, пацаны, часами стояли на причале, с уважением смотрели на моряков и, конечно же, сами мечтали стать моряками. Теперь у Холодильника стояли суда с причудливой маскировочной окраской, на них были установлены пушки, зенитные пулеметы. У Опарной пристани стояли военные катера.

На берегу Северной Двины, напротив улицы Выучейского, купалась, гомонила, ныряла со свай ребятня. Ох, как хотелось побултыхаться вместе с ними!

– Купнуться бы… Хоть разик, – высказал общее желание Боря Меньшиков.

– Отпросись, может, отпустят, – улыбаясь, посоветовал Толя.

– А что, ребята, – вдруг встрепенулся Боря, – может, нырнуть с борта, а вы мне штормтрап подадите? Потом и сами искупаетесь.

– Ты что, Борька, не того… – покрутил пальцем у виска Толя. – Да за такой фокус тебя живо на берег спишут, а нас – за компанию с тобой.

– Пожалуй, спишут, – враз поник Боря.

Первую ночь на судне пришлось ночевать в нескольких метрах от берега, в двух-трех кварталах от родного дома. В трюме с обеих сторон были установлены широкие двухъярусные нары. На них мы постелили тюфяки, а вместо подушек положили выданные каждому из нас пробковые спасательные пояса.

Я долго не мог уснуть. Вспоминались дом, мама. Сейчас она, наверное, сидит, сгорбившись над швейной машинкой, и, конечно, думает обо мне. И никак ей не догадаться, что я нахожусь совсем рядом.

Ребята тоже беспокойно ворочались на нарах. Кто-то негромко позвал: «Мама», кто-то вздохнул, кто-то простонал во сне…

На другой день томительное ожидание стало просто невыносимым. Изнывая от жары и безделья, раздевшись до пояса, мы слонялись по палубе.

На корме Толя Гулышев организовал «душевую».

– Некрещеные! – весело кричал он. – Подходите сюда – крестить буду.

Он бросал за борт ведро, привязанное к тонкому концу, и, когда оно наполнялось, ловко поднимал наверх.

– Как зовут? – строго спрашивал он подходивших.

– Геня Перфильев.

– Крещается раб божий Генка Перфильев, – возглашал Толя и выливал на подставленную спину ведро забортной воды.

«Новокрещеный» ахал, отфыркивался, тряс головой и отходил довольный.

Геня Сабинин, удобно устроившись на люке трюма, играл на гитаре. Она так и пела в умелых руках. Геня играл, как будто даже не замечая окруживших его и восхищенно перешептывавшихся ребят. Светлые вьющиеся волосы упали ему на глаза, ворот клетчатой полинявшей ковбойки был широко распахнут, рукава закатаны до локтей.

– А что, братцы, может, споем? – вдруг словно встрепенулся Геня и первый начал старую морскую, всем хорошо известную песню про кочегара:

Раскинулось море широко…

Полсотни голосов дружно подхватили:

И волны бушуют вдали…

Далеко разносилась песня по широкой реке.

На берегу купающиеся ребята вылезли из воды и, приставив ладони козырьком к глазам, смотрели в нашу сторону.

В трюме за грубо сколоченным длинным столом резалась в карты компания Сани Потапова. Ребята по очереди, обжигая руки и губы, жадно затягивались замусоленной цигаркой. Слышались ругань, смех, выкрики:

– Втемную! Была не была – сповидалася.

– Иду на всё! Клади пару.

– Ваши не пляшут!

Никто из играющих не заметил, как в трюм спустился начальник экспедиции Алексей Андреевич Грозников. Это был плотный, коренастый мужчина с густыми, черными с проседью волосами и пышными усами. Скуластый, узкоглазый, он чем-то был похож на неповоротливого сердитого моржа.

На самом же деле – мы в этом убедились позже – он был добрейшей души человеком, а ловкости и проворства, когда требовалось, у него хватило бы и на двоих молодых. Мы слыхали от старых моряков, что наш начальник очень смелый и удачливый капитан, его судно всегда приходило с моря с полным уловом. Когда началась война, Грозников находился в Германии, принимал новый тральщик. Только через два месяца его смогли обменять на какого-то немецкого торгового представителя.

Начальник экспедиции подошел к столу, за которым расположились игроки, и негромко потребовал:

– Карты!

Игроки растерялись. Булка быстро сгреб со стола карты, сунул за пазуху и с невинным видом поглядывал на Грозникова.

– Карты или сейчас же на берег! – твердо сказал начальник экспедиции и ударил ладонью по столу.

Булка поспешно протянул колоду.

– Вот так-то лучше, – уже спокойно сказал начальник, разрывая карты одну за другой, – и чтобы это было первый и последний раз. А теперь объявите: через 10 минут – общее собрание.

Ребята быстро посыпались в трюм, сели на длинные лавки, сколоченные вдоль нар.

С докладом выступил Грозников. Было заметно, что он не мастер делать доклады, но все слушали его, затаив дыхание. Он рассказал о тяжелом положении на фронтах, объяснил задачи экспедиции, а закончил свое выступление так:

– Нам предстоит опасный путь. Фашисты хотят блокировать наши северные порты, для этого они выслали подводные лодки, военные корабли. Над морем летают, выискивают себе цель немецкие бомбардировщики. Всякое может случиться. Вот поэтому на судне должна быть железная, военная дисциплина. Каждый приказ должен выполняться беспрекословно. Трудно вам будет, ребята, очень трудно. Работать придется в зоне военных действий, на море, на скалах. Море и скалы не терпят баловства, ребячества, они требуют уважительного к себе отношения. Собирать птичьи яйца и промышлять птицу потяжелее, чем огороды копать. Не всегда согреетесь, не всегда и отдохнете по-настоящему. Кто боится – еще не поздно вернуться домой. Берег пока еще рядом. Отпустим, слова плохого не скажем. Ну-ка, есть такие?..

Таких не оказалось.

После этого всех ребят разбили по бригадам. Мы с Толей Гулышевым, Геня Сабинин, Володя Попов, Сергей Колтовой, Саня Потапов и Булка попали в одну, третью бригаду. Нашим бригадиром стал Петрович, пожилой, бородатый, неразговорчивый рыбак в огромных бахилах. Боря Меньшиков попал во вторую, где бригадиром был назначен молодой моряк, высокий, крепкий, с детски простодушным лицом. Ребята запросто называли его Яшей. Голова у Яши всегда была слегка склонена к левому плечу – последствие пулевого ранения в финскую войну.

При распределении по бригадам Боря Меньшиков страшно разволновался и, как на уроке в школе, поднял руку.

– Что хочешь сказать? – спросил ею Грозников

– Я хочу в третью бригаду. Там мои друзья – Толя Гулышев и Коля Селиванов, – заявил Боря.

Грозников подумал и сказал укоризненно:

– Друзья – это хорошо, но ведь мы с вами только что говорили о дисциплине. Если каждый будет выбирать себе бригаду, что же тогда получится – базар?

Боря сел, удрученный. Я тоже был расстроен: все-таки Борька – мой друг и одноклассник. В одной бригаде нам, конечно, было бы веселее.

К вечеру тральщик поднял якорь. Мы дошли до острова Мудьюг и опять остановились. Одним выходить в море не разрешали, надо было ждать, когда соберется караван, и только тогда, под охраной военных кораблей, отправляться в путь.

Слева от нас стояло на якоре несколько больших английских транспортов, справа находился низкий остров Мудьюг с его белой и черной башнями.

Мы все слыхали про Мудьюг, знали, что в годы гражданской войны интервенты и белогвардейцы устроили здесь страшную каторгу для защитников Советской власти. Много хороших людей нашли здесь мучительную смерть от холода, голода и болезней. Мудьюг тогда называли островом смерти.

– У меня батя здесь четыре месяца сидел, – сказал Толя Гулышев. – Рассказывал, когда их красные освободили, он домой по крыльцу на карачках поднялся, сил не было.

Я хорошо знал дядю Колю, Толиного отца. Мы часто просили его рассказать, как он воевал в гражданскую войну, попал в плен к белогвардейцам, сидел на Мудьюге. Иногда дядя Коля доставал изо рта вставную пластинку с искусственными зубами и, показывал пугающе пустые десны: «Во. Все это Мудьюг съел».

– Интересное дело, – рассуждал Боря, – сколько людей загубили здесь в гражданскую англичане, а теперь вот – союзники, помогают нам.

– Что же ты от них хочешь? – вступил в разговор Петрович. – Это же капиталисты. Они сами фашистов боятся, вот и помогают. А нам нельзя от помощи, отказываться. Война!

Война… Раньше мы знали о ней только по книгам, кинофильмам и рассказам пожилых людей. В библиотеке мы в первую очередь спрашивали книги про гражданскую войну. Нашими любимыми были «Как закалялась сталь», «Школа», «Юнармия». Мы по нескольку раз смотрели кинофильмы «Красные дьяволята», «Чапаев», «Мы из Кронштадта», «Балтийцы»…

Когда в июне 1941 года фашисты напали на нашу страну, все были уверены, что через несколько месяцев враги будут разбиты. Но начало войны было совсем иным. Уходили на фронт отцы и братья, на многих приходили «похоронки». Все новые каменные школы были заняты под госпитали.

Конечно, нам, ребятам, хотелось попасть на фронт, но об этом даже мечтать было бесполезно: надо было по мере сил оказывать помощь фронту здесь, в тылу.

Мы ездили в колхозы – помогали заготовлять сено и убирать картошку, рыли бомбоубежища, вместе со взрослыми дежурили по вечерам около домов – в городе была введена светомаскировка.

Зима 1942 года в Архангельске была голодной. В течение нескольких месяцев на иждивенческие карточки отпускали всего по двести граммов хлеба. К мучительному, постоянному чувству голода никак нельзя было привыкнуть, о нем нельзя было забыть, разве что во сне…

В школе на уроках ребята с нетерпением ждали большой перемены, когда каждому выдавали хлебец весом в пятьдесят граммов и чайную ложечку сахарного песку. От постоянного недоедания ребята мерзли даже в теплых классах, у некоторых начали появляться признаки цинги, опухали ноги. В коридорах во время перемен не было обычного шума, беготни.

Недавнее мирное время казалось далеким, чуть ли не сказочным, с трудом верилось, что было оно, это золотое время!

Тем сильнее у всех была ненависть к фашистам.

Многие старшие школьники уходили на производство: они считали, что учиться в такое трудное время – непростительно, потому что фронту должны помотать все.

Нам, школьникам, учителя внушали, что хорошая учеба – лучшая помощь фронту, но это мало убеждало: хотелось помогать делом. Вот почему, когда объявили набор в экспедицию, оказалось так много желающих. Конечно, привлекала и романтичность путешествия: Архангельск – портовый город и о дальних странствиях мечтает, наверное, каждый архангельский мальчишка.

…Солнце уже стало опускаться за горизонт, когда с нами поравнялся большой и красивый пассажирский пароход, он шел к Архангельску. Но что это, почему не видно взрослых пассажиров? Почему на палубе одни дети? Они облепили полубак, надстройки, махали нам руками, шапками, платками, пионерскими галстуками, они скандировали:

– При-вет! При-вет! При-вет Архангельску!

– Из Мурманска детей эвакуируют, – сообщил начальник экспедиции.

И тогда мы начали махать им в ответ и тоже стали скандировать:

– При-вет! При-вет! При-вет мур-ман-чанам!

Нам хотелось подбодрить мурманчан, испытавших всю тяжесть фашистских бомбежек, хотелось сказать им: «Не робейте, ребята! Вас встретят как родных».

Ночью к Мудьюгу подошло еще несколько судов. Формирование каравана было закончено. По сигналу флагмана все суда подняли якоря. Окруженные со всех сторон военными кораблями, мы вышли в море.

Недалеко от нас шел пароход «Рошаль». Шел скособочившись, с заметным креном на один борт. Мы уже знали, что на «Рошале» едет на Новую Землю вторая «птичья экспедиция». Среди ее участников были знакомые мне ребята, и, кажется, я даже узнал некоторых на палубе судна.

Радость наша, вызванная отплытием, оказалась преждевременной. Не успели мы отойти на тридцать миль, как у «Авангарда» поломалась лопасть винта. Пришлось возвращаться.

Только через сутки начальник экспедиции решил выйти в море, но в этот раз на свой страх и риск: без конвоя и охраны.