Текст книги "По путевке комсомольской"

Автор книги: Николай Соколов-Соколенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– На моем ездил – с этим справишься. Этот поспокойнее, не сбросит. Береги его, Коля. Конь на войне – твой самый близкий друг и помощник, твои ноги и руки. Казак без коня – что солдат без ружья. Что будет нужно, ко мне обратишься. Я недалече буду. Меня Григорий Иванович при себе оставил, для всяких поручений и тому подобного.

Я был просто счастлив. Все сложилось так, как бывает только в мечтах.

…Ровно в семь утра последним покинул ревкомовскую площадь станицы конный отряд в составе двенадцати сабель – наш арьергард. Главные силы малодельцев численностью до 50 сабель и 40-50 пеших бойцов на подводах следовали впереди, на расстоянии не более одной версты. Минут за пятнадцать раньше до нас с этой же площади выступил на хутор Атамановский отряд правофлангового прикрытия в составе двадцати человек. Как уже говорилось, он должен был присоединиться к нам в станице Березовской, где нас поджидала более многочисленная группа березовцев и сергиевцев. Здесь наш объединенный отряд становился довольно значительной боевой силой, способной не только прорваться на соединение с частями Красной Армии, но и наделать немало дел в деникинском тылу. Жаль только, что с ростом боевой численности отряда значительно увеличивался и общий обоз беженцев, защита которого, конечно, усложняла маневренные способности отряда.

В центре главных сил ехал наш признанный командир Гребенников. Здесь же скакал и я, до зубов вооруженный – карабином, шашкой и двумя бутылочными гранатами; по-настоящему счастливый, что на коне, что еду в родном строю с красными донскими казаками и нахожусь теперь на переднем крае защиты родной Советской власти. [61]

По расчету предревкома, к моменту выхода из станицы арьергарда, голова колонны обоза малодельцев – а это около двухсот подвод – должна была уже входить в Березовскую.

Ночь и ранние утренние часы, когда мы покидали станицу, прошли без малейших признаков приближения врага. Однако, как только последние всадники арьергарда миновали околицу, словно по заранее условленному сигналу, послышалась редкая беспорядочная стрельба на противоположной – лычакской – окраине, примерно там, где вчера наше охранение отстреливалось от неизвестных налетчиков. Кто-то из казаков даже сказал: «Салютуют, подлюги!»

Были ли эти выстрелы вчерашних белобандитов или действительно «салютовали» притаившиеся до сей поры враги-одностаничники (некоторые из них, кстати, в последний момент успели исчезнуть из нашего поля зрения), оставалось неясным. Во всяком случае, если бы это входили передовые части регулярных деникинских войск, они действовали бы иначе и, видимо, попытались бы организовать преследование.

Дорога на Березовскую сразу же полого спускалась к одноименной речке и затем снова поднималась вверх, скрываясь за перевалом. Слева, рядом с дорогой, до самой соседней станицы тянулась неширокая полоса леса, скрывавшего пойму красавицы Медведицы, дорогой сердцу местных донцов. Справа – открытая степь, прорезанная по ходу движения поперечными, с отлогими склонами балками.

Учитывая особенности местности, Гребенников подал команду перейти на мелкую рысь, чтобы скорее скрыться за косогором, расширить обзор с него и далее – в зависимости от обстановки – или спокойно продолжать движение, или успеть принять боевое построение.

Стрельба продолжалась несколько минут, затем все стихло. Наступившая тишина могла предвещать какой-нибудь неожиданный обходный маневр врага. Отряд ждал и готов был встретить любой поворот событий.

И вот как только мы перевалили за косогор и станица Малодельская начала скрываться из виду, донесся колокольный звон, точно такой, каким обычно созывается народ на площадь. Гребенников немедленно остановил отряд. Послав одного из бойцов назад – на ближайший холм, откуда лучше всего просматривалась местность, – и получив от него сигнальное сообщение, что противника [62] вокруг не видно, он собрал всех казаков и изложил моментально созревший план дальнейших действий.

По мнению предревкома, колокольным звоном собирала оставшихся в станице людей либо вступившая вслед за нашим уходом какая-нибудь незначительная регулярная часть белогвардейцев, либо белобандиты-самсоновцы, которые вместе со станичными изменниками спешили навести в Малодельской свои порядки.

При любых обстоятельствах Гребенников считал необходимым, не останавливая главных сил, которые должны продолжать выполнять первоначальную задачу по прикрытию отступающей колонны, встать самому во главе арьергарда и вернуться в станицу, чтобы произвести разведку боем. Главным было установить силы противника, так быстро появившегося в Малодельской, и возможности его нападения на отступающую колонну.

Если силы противника окажутся малочисленными, ставилась задача их уничтожить, если наоборот – нужно выиграть время для принятия необходимых мер в Березовской. Для соответствующей ориентировки к березовцам был послан нарочный – дядя Леша Долгих. Арьергарду приказано съехать с дороги на ближайшую опушку медведицкого леса, откуда хорошо просматривалась и окружающая местность, и дорога, по которой только что мы ехали, а также северная и восточная окраины нашей станицы.

Тактический замысел операции был очень простой. Отряд возвращался медведицким лесом к окраине станицы, откуда и предстояло совершить смелый налет. Для выявления сил противника, успевшего появиться там, кружным путем высылался дозор из трех всадников, который выполнил бы простой подсчет отступавших на Себряково беляков. Момент начала операции определяло занятие дозором выгодного для наблюдения места, сигналом служил взрыв ручной гранаты. В случае подхода к станице новых значительных сил противника дозору приказывалось немедленно возвращаться обратно, а при необходимости – пробиваться прямо на Березовскую.

* * *

В состав трех всадников дозора Гребенников согласился включить и меня. Отобрали самых молодых, из которых только Вася Дронов, мой одногодок, уже успел повоевать, будучи красноармейцем 200-го полка 23-й дивизии, и теперь, после ранения в руку, отбывал последние дни отпуска. Сам он был из хутора Попова, но все [63] детство провел в Малодельской у родственников и знал всю местную округу до каждой складки, бугорка и межи. Нам очень повезло: Вася оказался замечательным проводником скрытого подхода к любой точке местности. Он и был назначен старшим дозора, как более опытный. Однако Вася отводил себе роль советчика, а фактически старшим оказался я – что ни говори, все же член ревкома!

Крадучись, как завзятые охотники, искусно маневрируя в складках местности, но далеко не отрываясь от станицы, мы быстро приближались к цели. Трудно передать словами до предела обостренные чувства и переживания, испытываемые человеком, впервые попавшим в такую обстановку. В какие-то моменты кажется, что тебя подводит и самый верный друг – конь, выставляя тебя, как каланчу, на показ врагу, и разговор, и даже громкое дыхание, хотя кругом на целые версты нет ни души. Или, наоборот, в мыслях оживают когда-то слышанные байки бывалых бойцов, из которых следовало, что вот-вот мы налетим на засаду притаившегося врага и в неравной схватке его обязательно уничтожим или пленим, показав, на что способен в трудную минуту красный конник.

Солнце уже изрядно припекало, когда мы достигли наконец условленного места. Спешившись, выбрали удобный для наблюдения холмик: отсюда как на ладони и дорога на Михайловну, и окраина станицы, где только вчера была наша линия обороны, а теперь – тыл врага (если он уже в Малодельской). Нас отделяло от въезда в станицу не более 240-300 шагов. Нигде ни души…

Дронов, как и было условлено с Гребенниковым, отойдя от нашего наблюдательного пункта шагов на 50, бросил гранату и сам распластался для безопасности за бугорком. Раздался взрыв, да такой, что казалось, сюда немедленно сбегутся и оставшиеся станичники, и все беляки. Но, что удивительно, ни через минуту, ни через пять и даже ни через десять этот взрыв внимания к нам не привлек. Напугал он разве только нас самих тем, что выдавал наше месторасположение.

В этой обстановке особенно странной казалась не тишина в станице (оставшихся там было мало, а прибывшие белогвардейцы могли принять взрыв за обыкновенную шутку своих же людей), тревожило бездействие отряда Гребенникова. Неужели он изменил решение или, вынужденный отступить, сам был где-нибудь уже около [64] Березовской? Но почему тогда не известили нас? Неужели забыли?…

При таких ситуациях решения принимаются мгновенно: итак, садимся на коней и сами узнаем, что делается в станице. В случае чего уйти к своим всегда сможем.

Сначала едем по околице, затем по улочке, которая должна вывести к площади, кругом ни души. Прижимается к хатам и изгородям Вася Дронов, бывалый боец, хорошо знающий цену неоправданному риску, явно отстает второй дозорный, – по натуре человек вообще осторожный, он едет на несколько шагов сзади. Дронова и никак не хочет подтянуться ближе. Я впереди них на две-три хаты. Чувствую себя напряженно, но почему-то уверенно. Поощряет меня и Гнедок, который без удержу рвется вперед – может быть, потому, что чует свой хозяйский дом. Станица и дальше выглядит словно вымершей.

Еще не добравшись до угла улицы, откуда должна быть видна ревкомовская площадь, я начал прослушивать чей-то громкоголосый баритон. Немного придержав Гнедка, подал знак товарищам подъехать ко мне, но ребята остановились совсем, и я решил скорее добраться до угла и посмотреть, что же делается впереди, словно на этом и кончалась наша разведка и всем надлежало вернуться на наблюдательный пункт.

Высунувшись из-за угловой хаты, я сразу увидел, что около ревкома сгрудились с полсотни станичников, преимущественно женщины, а с крыльца какой-то горлопан в рядовой казачьей форме держал речь и азартно размахивал рукой. Возле него находилось несколько таких же бандюг, позади же толпы сидели верхами еще четыре казака. Сколько я ни старался сосчитать всех этих беляков, их никак не набиралось более десятка. «Оратор», по-видимому, уже окончил речь, так как мне стало видно, как он, присев на корточки, начал о чем-то разговаривать с окружающими.

Если б тогда, как и теперь, по прошествии многих лет, меня спросили, какие чувства побудили меня в этот момент атаковать врага, ответить я наверное бы не смог. Все-таки трое, а вернее, один против десяти…

Помню, как взял гранату, бросил ее для шума в сторону пустой улицы и, выхватив шашку, дал Гнедку шенкеля. С неистовым криком: «Дивизия, за мной!…» – бешеным галопом я мчался к ревкому.

Далее все события происходили с такой быстротой, [65] что трудно даже себе представить. Справа и слева мелькали хаты, а впереди на площади – кипящий муравейник разбегающихся людей. Сзади и спереди выстрелы. Хочется к разгулявшейся в воздухе шашке присоединить и меткий наган, но, когда враг уже близок, шашка лучше. Все внимание – на беляков, которые на крыльце, и на тех, что позади, в седлах. Но первые уже смешались с толпой, а вторые удирают, сбивая с ног местных жителей, по дороге на Березовскую.

Когда я проскакал по площади, она была уже почти пуста. Казачки в паническом ужасе, с громкими криками жались друг к другу у изгородей хат, выходивших на площадь. А некоторые, невзирая на длинные оборчатые юбки, прыгали через изгороди почти как заправские цирковые акробаты. Видимо, этим же путем скрылись и белобандиты. Ну а те, которые улепетывали на лошадях и теперь стали целью моего преследования, вдруг как будто напоролись на непреодолимую преграду, неожиданно и резко свернули влево, в первый же оказавшийся открытым двор, и, перемахнув через плетень, устремились в медведицкий лес.

Забыв обо всем на свете, я кинулся преследовать конных бандитов, но то, что было просто и легко для казака, оказалось непосильным для меня, доморощенного всадника. Разгоряченный до предела Гнедок, видимо, только из-за моей неопытности не взял барьера и резко остановился, чуть не сбросив меня на землю. Вот тут я по-настоящему и оценил урок, который преподал мне недавно конь моего учителя дяди Леши.

Мне ничего больше не оставалось делать, как израсходовать пару патронов на уже скрывшихся в лесу белогвардейцев и пожалеть, что ничего с ними не смог сделать. Их было четверо.

Пока я преследовал беляков, раздались наконец выстрелы и послышалось настоящее, многоголосное «ура» с атамановской окраины станицы. Это были наши, малодельские. Гребенников разделил отряд пополам, чтобы атаковать станицу с двух направлений.

Стоя у злосчастного тына, который преградил мне путь, я немного отдышался, осмыслил случившееся, затем любовно и с благодарностью похлопал взмыленного Гнедка по загривку и поводом повернул его на дорогу.

Именно в этот момент, не замечая меня, мимо промчались с шашками наголо казаки-одностаничники. На площади сгрудилась вся наша конная группа, за исключением [66] нескольких всадников, в том числе и Васи Дронова, которые поскакали искать бросивших своих лошадей белых. Небольшая группа казаков была послана на окраину станицы в дозор.

К станичной площади со всех сторон стали подходить пережившие панику малодельцы. Вот показался и дом ревкома, на крыльце которого сидел Гребенников и о чем-то распрашивал двух малодельских стариков, которые не уезжали с нами.

Я подъезжал к ревкому неторопливо, с чувством некоторой досады: упустил случай отличиться – белобандиты скрылись безнаказанно в лесу. Необычным было только то, что одностаничники как-то уж очень подчеркнуто освобождали мне путь к ревкому и по-доброму, тепло улыбались, сопровождая репликами:

– Молодец, Коля!

– Молодец, Соколов!

– Вот это хлопец!

Увидев меня, Григорий Иванович прервал разговор, встал и не без некоторой торжественности в голосе громко сказал:

– А ну-ка слезай, именинник!

Я соскочил с коня и подошел к Гребенникову.

– Молодец, Николай! Не ожидал от тебя такой прыти. Вон ты, оказывается, какой! – И уже обращаясь ко всем казакам добавил: – Вот вам, товарищи, и комсомол, москали!… Прислали только троих, а сколько дел успели натворить! А? Молодежь нашу узнать нельзя! Эх, если таких молодцов – да с десяточек бы! Всю станицу вывернули бы. – Потом обернулся ко мне: – Спасибо, Николай. Ты нам как родной теперь…

С этими словами предревкома схватил меня за плечи, подтянул к себе и, по-отцовски обняв, поцеловал.

– Ну как? Примем его в казаки? А? – Григорий Иванович обратился снова к станичникам. – И он с нами не пропадет, да и мы с таким тоже, пожалуй, в накладе не останемся!

– Примем!… Хорош!… Годится!… Молодец! – послышалось в ответ.

– И женим на казачке! – крикнул кто-то издалека, вызвав всеобщее оживление.

Гребенников помолчал немного и, как будто вспомнив что-то важное, сказал:

– А знаешь, Николай, ты ведь и собственного коня заработал. Тут нам целый табун достался – пяток неплохих [67] лошадок. Можешь отобрать любую. Или своего оставишь?

Еще и не видя трофейных лошадей, я уже считал своего Гнедка самым лучшим, ведь он теперь стал для меня настоящим другом. Не задумываясь, я ответил:

– Нет, уж лучше Гнедок. Он теперь как родной мне.

Оказывается, убегая в панике, белые оставили на привязи пять хороших, прекрасно экипированных дончаков. Хотя это было и немного, но зато очень кстати: ведь это пятеро новых всадников. В переметных сумках помимо хлеба, сала, нательного белья и винтовочных патронов были найдены и награбленные вещи: женские платки, золотые обручальные кольца, Георгиевские кресты первой и второй степени. В одной из сумок обнаружили даже золотой портсигар с какой-то надписью на французском языке.

Как выяснилось, белогвардейцы появились в станице буквально в час нашего отхода – видимо, были хорошо осведомлены, поэтому въехали в Малодельскую без промедления. Их было девять человек – двое раздорских, один из хутора Орловского и еще один из Сухого; остальных старики не опознали. Назвались они представителями свободного Войска Донского – звучало это, конечно, лучше, чем, например, самсоновцы, повстанцы или деникинцы. Прибыли они в станицу якобы предупредить, что, пока будет назначен станичный атаман, все должны сохранять порядок, но главное – если в станице появится кто-либо из красных или кто-нибудь из местных будет вести большевистскую агитацию, необходимо немедленно сообщать в Михайловку. За помощь красным, сочувствие им или иные действия против свободного Войска Донского любого ожидает виселица или расстрел. Особенно это относилось к малодельцам, сергиевцам, березовцам, которые по заявлению беляков прославились своим сочувствием большевикам.

Пожалуй, самым главным для нас явились сведения о том, что вслед за Михайловкой части деникинской армии взяли Филоновскую и подошли уже к Урюпинску и Поворино. Они совпадали с уже имевшимися у нас данными и подтверждали, что основные направления движения белой армии прошли мимо наших станиц, а это, в свою очередь, давало основание предполагать, что едва ли нас будут преследовать по пятам регулярные части деникинцев, не предвиделось и наличия в округе крупных сил самсоновских повстанцев. [68]

Впоследствии я поинтересовался, почему же Гребенников не начал атаки тотчас после взрыва гранаты, как было условлено. Оказалось, все перепутали якобы мы, сами исполнители сигнала. Григорий Иванович убеждал, что по его указанию атака должна была начаться после броска второй гранаты. Совершенно случайно оно так и получилось, но… взрыв гранаты произошел уже в самой станице и совсем по другому поводу. И случилось все так, как якобы было задумано. Второй взрыв уж наверняка привлек бы к нам внимание белогвардцейцев, и победа могла достаться малодельцам не такой простой ценой.

Итак, мы снова уходили из ставшей мне родной станицы. На этот раз я оставлял ее уже на очень долгое время. Снова я побываю в Малодельской только через 23 года, в лихую годину Сталинградской битвы…

До Березовской я ехал рядом с Гребенниковым во главе отряда. Все считали меня именинником, поэтому Гребенников сам указал мне это место в строю. Подумать только: верхом, да еще во главе казачьего отряда! Быть впереди отряда было для меня большой честью, но вместе с тем я чувствовал себя довольно напряженно. Может быть, в это время никто и не обращал на меня внимания, но мне казалось, что десятки казачьих глаз смотрели только на меня и критически оценивали и мою посадку в седле, и умение ездить на боевом коне, особенно когда наступал черед езды на рысях.

Тот, кто когда-либо ездил верхом, знает, как тяжело и утомительно отрабатывать посадку в седле. Я изо всех сил старался не ударить в грязь лицом и держался по всем положенным правилам. Мне казалось, что сам Гребенников, видя, как я стараюсь и устаю держаться, стоя на стременах, нарочно удлинял сроки езды на рысях. Я не раз подумал, насколько все-таки было легче одному скакать галопом по станице – пусть даже навстречу врагу, нежели теперь выдерживать испытание на бывалого кавалериста.

Пока мы добирались до Березовской, я не только сдавал экзамен по верховой езде – предмету гордости дяди Леши, – но осваивал на ходу и другую науку. Начиная с первой команды – на построение, – поданной Гребенниковым у ревкома, я всю дорогу повторял про себя и другие его команды, которые он отдавал отряду по тому или иному случаю – страстно хотелось научиться командному языку. [69]

В Березовскую мы въехали уже вечером. Нас ждали с нетерпением и свои, малодельцы, и березовцы. Из-за нашей чрезмерной задержки в станице распространился слух, что наш отряд напоролся на сильную засаду деникинцев, которые, заманив нас в Малодельскую, всех до одного уничтожили. Согласно этой версии, взятого в плен Гребенникова повесили на крыльце ревкома, а меня зарубили у церкви, куда я якобы кинулся, чтобы там скрыться.

Опасаясь налета деникинцев на Березовскую, решили выставить на ее окраине довольно сильное охранение, наготове была и усиленная разведывательная группа, которой вот-вот предстояло направиться в сторону Малодельской. Если б не посланный Гребенниковым вперед специальный нарочный, не исключено, что выставленное на окраине охранение, подпустив поближе, угостило бы нас градом пуль.

Станица Березовская оказалась буквально запруженной людьми, подводами и оседланными лошадями. Откуда взялось столько! Помимо малодельцев и березовцев здесь находилось много людей из приписанных хуторов. Только здесь я и увидел, как много собирается нас, красных, и какую силу мы можем представлять для противника во время похода по его тылам.

А время в Березовской не теряли даром. К нашему приезду была уже закончена вся организационная работа по формированию части. Малодельцы в этом отряде представляли малодельскую сотню. Наш объединенный боевой отряд, получив название Первого отряда Северного Дона, пробиваясь в сторону Балашова, должен был на каком-то рубеже соединиться с частями отступающей Красной Армии. Все казаки отряда высказали решимость в случае невозможности соединения с Красной Армией перейти к партизанским действиям в тылу врага. Многие из них уже имели опыт таких действий на Дону в восемнадцатом году, находясь в отрядах Миронова, Сиверса, Киквидзе.

В формировании нашего объединенного отряда большую активность проявил председатель Березовского станичного ревкома коммунист Лавягин, который и должен был возглавить наш поход. Судьба этого замечательного человека, как мне известно из рассказов, сложилась трагически.

Выяснив обстановку в Малодельской и будучи уверенным, что непосредственной угрозы нападения на Березовскую [70] в ближайшие несколько часов не предвидится, Лавягин решил перед походом съездить в соседний хутор – попрощаться с матерью и родственниками. Однако он не вернулся ни вечером, ни на следующее утро. Кто-то даже пустил слух о его измене.

Только на третий день, уже в пути, мы узнали, что случилось с Лавягиным. В доме матери его связали собственные родственники и на следующий день после нашего ухода из Березовской привезли в станицу. Вместе с занявшими ее белобандитами они учинили над казаком-коммунистом жестокую расправу: Лавягин был повешен у ревкома. Это известие буквально потрясло всех – первая наша, причем ничем не оправданная потеря. Всем отступающим стало еще более ясно, что возврата к старому нет, что только победа и полный разгром белогвардейцев вернут казакам мирную трудовую жизнь.

Рано утром 22 июня мы оставили Березовскую. Предстояло пробиваться к Елани, в Саратовскую губернию, на соединение с частями Красной Армии, – трудный, полный неожиданностей путь.

Я снова ехал впереди, но теперь уже впереди всего объединенного отряда красных станиц – Первого отряда Северного Дона, состоявшего после присоединения сергиевцев пока из трех, а после Даниловки – из четырех казачьих сотен. Это уже была сила!

Собрание командиров сотен, на которое пригласили и актив старейших казаков, по предложению Гребенникова избрало меня политическим руководителем отряда, В представлении казаков название политрук звучало лучше, чем комиссар.

На этом собрании, где утверждались и некоторые командиры, когда встал вопрос обо мне, один из стариков неожиданно спросил:

– Мало что храбрый, мало что хорош и как свой вроде, а вот накосить травы своему коню сможет?

– Сможет, – смело заявил Гребенников и предупредил меня: – Так что, Николай, не подведи. У нас, казаков, чтобы быть своим и пользоваться настоящим авторитетом, такое может оказаться важным делом. Если не умеешь – подучись, а потом при случае на виду у всех покажи свою хватку.

К счастью, к этому времени я уже умел и косить, и жать. Пригодились наши комсомольские выезды из Владимира на помощь деревне в восемнадцатом году. Совет Гребенникова я все же исполнил и, видимо, не напрасно. [71]

А вот об обязанностях военного комиссара части мне в это время не было ничего известно. Никаких директив по этому вопросу не поступало, и рассказать о них мне было некому. Поэтому свои функции я определил сам, по собственному усмотрению. Сводились они в моем представлении к следующим основным положениям: быть всегда среди людей и укреплять в них непоколебимую веру в торжество Советской власти, силу ее армии; защищать интересы казаков, всесторонне помогать командирам во всех их делах, и особенно в бою; не боясь пули, сабли и даже смерти, быть всегда впереди, там, где всего тяжелее и всего опаснее.

До соединения с частями Красной Армии, которое произошло в районе Елани через восемь дней после нашего выступления из Малодельской, отряд проделал стодвадцативерстный путь по тылам деникинской армии.

Утром 29 июня мы настигли на запыленных стенных просторах поток отступавших с боями красных арьергардов и вышли в район Краишево, Журавка, чтобы уже вместе следовать на Елань, где регулярные части Краевой Армии переформировывались и организовали оборону против наседавших деникинцев.

Мы вливались в знаменитую на Северном Дону, бывшую мироновскую, 23-ю стрелковую дивизию, в составе которой к этому времени подавляющее большинство красноармейцев и командиров были донскими казаками, в том числе и тех станиц, где формировался наш отряд.

Мне было приказано явиться в Елани к начальнику политотдела 23-й стрелковой дивизии. «Неужели придется оставить малодельцев и получить повое комсомольское направление – куда-нибудь в сдвинувшуюся к северу прифронтовую полосу?» – с тревогой подумал я и на окраине Елани отделился от своего отряда с твердым намерением остаться рядовым кавалеристом в той части, куда направятся пополнением наши малодельские.

В этот момент во главе отряда ехала именно наша сотня. Приободренные тем, что теперь они – уже подразделение регулярной Красной Армии, малодельцы пели какую-то лихую казацкую песню. И кто бы мог подумать, запевку вел «для особо важных поручений» вестовой – мой дорогой дядя Леша!

Прощаясь с ним, на всякий случай я сказал:

– Еще раз спасибо тебе великое за все.

– Тебе спасибо. Мне за что? Смотри только береги нашего Гнедка, он счастливый!… [72]

Комиссар полка

Вот и Елань. Поскольку здесь находился штаб дивизии, хотелось думать, что это по крайней мере небольшой благоустроенный городишко, но оказалось – бедноватая деревня.

Чем ближе я подходил к месту встречи с новым начальством, тем больше волновался, тем больше не давал мне покоя вопрос – куда дальше?

Штаб 23– й дивизии нашел на улице Заполянской, в доме Бедринцевых. Все уже было подготовлено к передислокации на другое место, а сюда прибывал штаб 1-й бригады этой же дивизии, которой предстояло организовать непосредственную оборону Еланя.

Политотдел дивизии находился здесь же, по соседству со штабом, но начальник политотдела комиссар Суглицкий задержался у начдива, и я ждал его на улице.

Почти через четверть часа со стороны штаба показалась высокая, стройная фигура Суглицкого. Шел он неторопливо, с непокрытой головой, одет был в походную, хорошо пригнанную летнюю форму, со старомодными брюками, подпоясан простым красноармейским ремнем. На вид комиссару было около тридцати; приветливые голубые глаза, какая-то особая, чуть размашистая походка. Мне показалось, что человек этот открытый, простой, доступный. И первое впечатление меня не обмануло.

Суглицкий потом рассказывал мне, что ему бросилась в глаза моя по-мальчишески воинственная внешность: не по росту длинная, чуть ли не волочащаяся по земле шашка, на поясе две гранаты и кобура нагана, на седле скатка подаренной Мелеховым казачьей куртки, а по бокам – чем-то набитые про запас переметные сумки.

– Вы не ко мне, молодой человек? – с любопытством спросил Суглицкий.

– Да, – ответил я, вытянувшись.

– Откуда?

– Из Первого отряда Северного Дона. ЦК комсомола [73] командировал нас… – начал было объяснять я, но Суглицкий сразу же прервал:

– А! Так это вы, значит, и есть Соколенок?

– Так точно, – ответил я, вспомнив, как этим именем меня впервые окрестили в семнадцатом году, чтобы не путать с отцом.

– Слышал, слышал. Кое-что уже рассказал о вас председатель вашего ревкома. Вы, кажется, не только по виду – по-настоящему боевой! Давайте-ка расскажите коротенько о себе. Кто ваши родители? Что вы делали до фронта? Давно ли комсомолец?…

Биография моя была слишком мала, чтобы долго на ней останавливаться. Наскоро покончив с этим, я воспользовался случаем, чтобы высказать и свои сокровенные чаяния. Я очень просил оставить меня бойцом фронта и не разлучать с конем. Суглицкий слушал не перебивая. Чувствовалось, что он меня изучает. Потом неожиданно спросил:

– Куда же мне вас девать, Соколеночек? По должности, на которую вас выбрали казаки, по вашему задору – хоть в комиссары ставь, а вот по партийному стажу… Да, ума не приложу. Жаль еще, что вы не из рабочих, да и вид-то у вас уж очень юный. Ну да что-нибудь придумаем. Пойдемте к начдиву, познакомлю вас с ним, там и решим.

Начдива мы застали вместе с начальником штаба.

– Извините. Мы к вам на одну минутку, – прервал их разговор Суглицкий. – Хочу представить товарища Соколенка, о котором рассказывал нам малодельский председатель ревкома.

– Помню, помню. Таким его примерно и представлял. Что же, молодых у Миронова немало было. Воевали неплохо, – сказал начдив.

– Я знаю, вы молодых любите, Александр Григорьевич. Хочу назначить его к Голенкову. Придется, конечно, с армией иметь разговор. Будут шуметь. Скажут – молод. Но, думаю, уговорю. Лично я верю – Соколенок оправдает себя.

– Надо полагать, – соглашаясь, подтвердил начдив. Выйдя на улицу, Суглицкий взял меня за плечо:

– Ну вот и все. Поздравляю. А теперь пройдите ко мне – дам несколько самых необходимых советов.

Мы снова оказались в доме Суглицкого.

– Очень жаль, что нет времени поподробнее обо всем поговорить. Вы назначаетесь на очень ответственный [74] и почетный пост комиссара 199-го полка 1-й бригады нашей дивизии.

Это был очень хороший боевой полк. Хотя и меньше других – ему досталось при отступлении, – поэтому требовалось срочно приводить там все в порядок.

– Главное сейчас – поддержать дух и заставить верить людей в нашу неминуемую победу. Слово комиссара, представителя партии в армии, – сильное оружие, – напутствовал меня Суглицкий. – Не допускайте, чтобы мусолили вопрос, почему отступаем, да кто виноват. На то и война. В этом отношении защищайте своих командиров. Отступление было лучшей их проверкой. Красноармейцы сами видели, как их командиры дерутся за Советскую власть. А с болтунами, паникерами, смутьянами, провокаторами, дезертирами не церемоньтесь! В бою будьте храбрым, но не безрассудным. Случается, что нужно и жертвовать собой, но такая жертва должна обойтись противнику во сто раз дороже…

Суглицкий помолчал, улыбнулся чему-то своему и продолжил: