Текст книги "По путевке комсомольской"

Автор книги: Николай Соколов-Соколенок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

* * *

Между тем по мере роста активности окружных белобандитов заметно начали поднимать голову и внутристаничные враги, переходя от анонимных угроз по нашему адресу к их осуществлению. Два дня спустя чуть не поплатился жизнью и Вася Царьков, в которого стрелял, но, к счастью, не попал неизвестный бандит, когда мой друг ночью обходил дежурные точки станицы.

Вспоминая о нашем пребывании на Дону, нельзя не сказать о том, как мы, рязано-владимирские станичники (наше шутливое прозвище), пытались, так сказать, себя оказачить, стараясь изо всех сил во всем походить на местное население. Это касалось и бытовых сторон жизни, и разных казачьих забав – всевозможных манипуляций и выкрутасов с шашкой, – и пения казачьих песен, и залихватских плясок (в этом мы, владимирцы, никак не уступали), и многого другого. Однако главным – лично для меня – стало приобщение к основному казачьему искусству – искусству верховой езды. Научиться хорошо управлять конем, владеть шашкой и хотя бы двумя-тремя упражнениями казачьей джигитовки – это и была основная моя мечта, и она сбылась.

По просьбе предревкома обучать меня главному казачьему делу взялся старый бывалый казак Алексей Григорьевич Долгих, который, кстати сказать, по единодушному признанию пожилых станичников, когда-то в молодости слыл большим сердцеедом и буквально покорял [47] женский пол своей стройностью, осанкой и особенно, конечно, отменной джигитовкой. Он и сам этого не скрывал и даже гордился. «Когда я был молодым, – говаривал Алексей Григорьевич, – не то что наши – все заглядывались. Как в Царском стояли, чуть фрейлину одну к себе на Дон не заманул».

У дяди Леши остался под седлом замечательный, серой масти четырехлетний дончак, которого при отступлении белых он сумел хорошо припрятать.

Учитель он был строгий, педантичный, придирчивый, а главное, терпеливый. «Поспешишь – людей насмешишь, – повторял то и дело, – а я за тебя краснеть не хочу». Относился старый казак к взятым на себя обязанностям с охотой и чувствовал себя во время уроков так, словно выполнял большое государственное дело. В этом он видел, наверное, лучшую возможность доказать свою искреннюю преданность Советской власти.

Научиться хорошо ездить верхом оказалось не так-то просто, как представлялось мне вначале. У моего учителя была своя особая метода обучения, свой подход к этому делу. Сначала он учил меня просто сидеть на лошади («Чтоб не выглядел, как мешок с овсом»), потом правильно держать между пальцами повод и управлять конем, потом держаться на шенкелях. И все это мучение проходило пока без шага езды, на привязанном к арбе коне во дворе его дома.

Мне трудно давалась езда без седла, я сползал то вправо, то влево. Проходившие мимо девчата и мальчишки смеялись, особенно подростки, которые чуть ли не сызмальства чувствовали себя на расседланном коне не хуже, чем в седле.

Видя, как ребята лихо носятся на конях, когда отправляются целой гурьбой в ночное, я втайне от своего учителя две ночи подряд провел с ними там и, нужно прямо сказать, получил хорошие дополнительные уроки. А сколько потом мороки с седлом было! И опять подход к коню, и вдевание ноги в стремя, до которого я из-за своего маленького роста никак не мог дотянуться, и вскакивание в седло, минуя стремя… А как трудно правильно и красиво держаться в седле при езде на разных аллюрах и не набить холку лошади! Чего только здесь не натерпелся! А рубке густой лозы конца-краю не было…

И все же наступило время показать себя миру. Строгий учитель разрешил наконец прогарцевать на коне и перед взыскательными казаками, и перед насмешливыми [48] казачками. Однако как ни манила меня к себе ревкомовская площадь и заветный дом Маруси по соседству, я все же для начала решил попробовать свои силы за ближайшей околицей – по тихой, безлюдной дороге на хутор Муравли. Пробовал и шажком, вслух справляясь о своей посадке у друга-дончака, и рысью, и галопом. Удовольствию не было конца. Вот уж душу отвел!

Наиболее впечатляющий для зрителя галоп мне, еще неопытному всаднику, показался наиболее легким. И поэтому, когда наконец я решился въехать в станицу, избранным аллюром был именно он. Замелькали хаты… Казалось, вся станица в этот момент смотрит только на меня и кричит: «Давай, давай, Коля!…» В голове калейдоскопом одна мысль сменяла другую: жаль, что все это происходит не в родном Владимире – скажем, где-нибудь на Дворянской улице, против рядов! Что бы сейчас сказали оставшиеся там товарищи и девчата, особенно те, которые нравились, но не были еще близко знакомы?!

Вот и поворот – и я уже на прямой к ревкому. Вот и мой дом, а за ним чуть подальше и тот, перед которым хочется особенно отличиться, особенно лихо проскакать. Ведь в нем живет казачка Маруся!… Только одно было совсем непонятно. То ли я еще не овладел искусством управлять конем, то ли не хватало у меня сил побороть норов коня, почуявшего на себе хлипкого наездника, во всяком случае, вначале смирный, дончак вдруг перестал слушаться повода и, не снижая темпа, начал так прижиматься к левой стороне улицы, к самым хатам и изгородям, что это стало даже небезопасно. Когда же через мгновение мы оказались у изгороди хаты Маруси, дончак, неожиданно преодолев закон инерции, так резко застопорил движение и так сильно вильнул в сторону изгороди крупом, что я, лихой владимирский казак Коля Соколов, – о, ужас! – не удержался на коне и, совершив полет по неопределенной кривой, упал. И надо же случиться, что приземлился я за изгородью двора своей зазнобы, перед которой только что мечтал предстать прямо-таки джигитом.

Кстати, такая норовистая повадка у дончака – не редкость, особенно, когда он чувствует, что вместо хозяина или умелого всадника на нем сидит действительно «мешок с овсом».

Изрядно помятый, с невыносимой болью в боку, я еле-еле встал и с чувством страшного стыда, отворачивая лицо от окон Марусиной хаты, поспешил к калитке, чтобы [49] срочно ретироваться. В эту минуту мне казалось, что (надо мной смеется вся округа и станичники говорят: «Вот так казак: на коне удержаться не может! А еще комсомолец! Это тебе не арбуз съесть!» Больше всего волновал вопрос, что подумает теперь Маруся, которая наверняка сидела у окна и, наверное, тоже донельзя насмеялась. Если так, то грош ей цена! Была бы хорошая девушка, тут же выбежала, спросила бы: не ушибся ли сильно? Пожалела бы.

Но вокруг не было ни души, и даже мальчишки, эти завсегдатаи всех происшествий, и те куда-то исчезли. Конь как вкопанный стоял у изгороди, точно на том же месте, где только что меня скинул и, покачивая головой, как ни в чем не бывало оглядывался на незадачливого всадника.

Не решившись снова сесть в седло, я взял дончака за повод и повел кружным путем домой к дяде Леше, стыдясь даже улицы, по которой только что так лихо промчался.

Как потом выяснилось, по невероятному стечению обстоятельств момент моего падения никто даже и не видел, и все мои опасения оказались напрасными. Что касается дяди Леши, то он, к моему большому удивлению, был даже вне себя от радости, когда я рассказал ему о выходке коня.

– У него это бывает! – улыбался Алексей Григорьевич. – Чувствует, чертяга, что чужак в седло вскарабкался, а раз чужой, то и среди поля долой. Надо не только хорошо ездить, голубчик, но и научиться крепко держаться в седле. – Потом, по-видимому желая успокоить меня, добавил: – Такие шуточки и с казаками случаются.

Не совсем удачное начало не охладило меня к верховой езде. Наоборот, с той поры я каждодневно и еще более настойчиво стал отдавать все свое свободное время этому делу и достиг в нем, по отзывам окружающих, совсем даже неплохих результатов. А урок падения с коня мне вскоре и пригодился. Сколько бы потом я ни сменил лошадей и с каким бы норовом они ни встречались, ни одной из них ни при каких обстоятельствах не удалось вышибить меня из седла. Как, впрочем, и ни одному врагу, с которым не раз приходилось вступать в единоборство…

Если бы только не постоянная тревога по поводу рыскающих по округе белобандитов, жизнь в станице под [50] руководством Советской власти входила бы в нормальное мирное русло. Медленно, но верно сколачивался актив, который помогал вести коллектив станичного казачества по новой дороге. Временный, пока назначаемый сверху орган этой власти – ревком – уже начали признавать единственно законной местной властью. Сам же ревком все более и более начинал чувствовать себя зависимым не столько от назначавших его состав инстанций, сколько от уважения, доверия и авторитета среди своих одностаничников. Еще немного – и встал бы естественный вопрос: почему ревком, а не выбранный Совет казачьих депутатов? К этому вела сама жизнь, и мы первыми же голосовали бы за этот законный орган Советской власти.

Все чаще задачи, стоявшие перед ревкомом, обсуждались в присутствии приглашенных на заседания наиболее активных, преданных Советской власти казаков.

Здесь в это время принимались решения по таким вопросам, как учеба и воспитание детей и молодежи в школе, перераспределение и надел новых земельных участков, коллективная помощь нуждающимся казакам и семьям сражающихся в рядах Красной Армии, церковь и борьба с ее вредными влияниями на семьи одностаничников, сенокос и уборка хлебов…

18 июня день был с утра жаркий и ничем непримечательный. Обычно начался этот день, однако далеко не безмятежно закончился. И то, что случилось, началось опять с ревкомовской сходки на крыльце или, как мы ее окрестили, «крылечного вече». Перед тем как казакам разойтись, один из вернувшихся в Себряково станичников привез тревожную весть: Красная Армия начала отходить с Дона, в Михайловке паникуют и готовятся к эвакуации – якобы окружной ревком уже упаковывает свои дела и для отправки их вызвал подводы из ближайших хуторов.

На следующий день вся станица была на ногах спозаранку. Нескрываемая тревога охватила всех без исключения. Как бы в подтверждение полученных вечером сообщений, чье-то дотошное ухо во время утренней зари на Медведице прослушало даже далекую артиллерийскую стрельбу. Ревком стал будто улей: сплошная толкучка людей – одни уходят, другие приходят. Все задают единственный вопрос: действительно ли Красная Армия отступает и куда и как, в случае чего, будем отступать мы? Но что ответить? Мы и сами ничего не знали. Посланный в соседнюю станицу Березовскую верховой нарочный [51] привез точно такие же сведения, какими располагала и Малодельская. Откуда дошли такие же сведения до березовцев – никто не знал. Может быть, первоисточником оказались мы сами, малодельцы. Березовцы, как сообщил нарочный, тоже в тревоге и, не ожидая каких-либо указаний сверху, готовятся к отступлению. Нужно было послать нарочного в Михайловку, но решили до утра переждать. Если что-либо серьезное, сообщат сами: не оставят же нас в неведении. Показывать себя паникерами мы категорически не хотели.

Но как ни старайся быть внешне спокойным, а душа-то болит. По секрету от всех Григорий Иванович, Вася и я тоже решили прогуляться по берегу Медведицы и сами отчетливо уловили глухое ворчание отдаленных артиллерийских орудий. По авторитетному заявлению бывалого Гребенникова, отзвук артиллерийской канонады может доходить по воде с расстояния ста, а то и более верст. Он предположил, что стрельба эта идет где-то на Дону – в районе станицы Усть-Медведицкой, а может быть, и дальше – у Вешенской или Мигулинской. Так или иначе, расстояние до фронта невелико и отступающие войска могут преодолеть его не более чем за двое-трое суток, а если будет приказ оторваться от противника, то и в одни сутки уложатся…

Итак, не ожидая никаких указаний, предвидя надвигающиеся события, начали подготовку к возможному отступлению и в ревкоме, и наши станичники, которым мы, правда, каких-либо официальных рекомендаций на этот счет не давали. Казаки готовили лошадей, быков и повозки, укладывали самое необходимое и наиболее цепное. Нетранспортируемое имущество, в том числе и некоторые виды продовольствия, надежно упаковывали и закапывали в потаенных местах.

В скорое наше возвращение в станицу верили все и даже те семьи, которые были связаны с белыми и ждали в случае отступления Красной Армии появления дома своих отцов, сыновей, мужей. Но по нашим наблюдениям и разговорам одностаничников было ясно: подавляющее большинство этих семей на сей раз не проявляли злорадства, а, наоборот, старались в любой форме высказать сочувствие покидающим домашние очаги односельчанам. Чувствовалось по всему, что ожидание перемены власти не вселяло веры в эту власть, она воспринималась как временная, неустойчивая, ненадежная. И это прямо говорило о том, что Советская власть успела [52] завоевать среди казачества авторитет и внушить ему уважение и веру.

При отходе всем этим «белородственным» семьям мы дали строгий наказ защищать тех, кто из-за тяжелой болезни или по старости не мог уехать с нами и кого мы с тяжелым сердцем вынуждены были оставить в Малодельской. Ревком строго предупредил, что при нашем возвращении предателям и доносчикам пощады не будет.

Утром 20 июня нарочный привез распоряжение из Михайловки: начать отступление через станицу Березовскую и слободу Даниловку на Елань Саратовской губернии с последующей переотправкой всех ревкомовских дел, документов и ценностей в город Балашов. Нарочному приказано в Михайловку не возвращаться, а, присоединившись к малодельцам, отступать вместе с ними. На наш же ревком возлагалось своими средствами передать распоряжение об отступлении в Березовскую и Сергиевскую станицы. В посланных туда сообщениях о приказе окружного ревкомитета Гребенников одновременно оповещал ревкомы, что, если не случится ничего непредвиденного, малодельцы начнут отход на рассвете 21 июня и что в целях объединения всех отступающих в один боевой отряд желательно, чтобы березовцы поджидали нас, сергиевцев и раздорцев, согласовав ваше последующее продвижение на Елань и с даниловцами.

Было ясно, что Михайловка уже под угрозой захвата белыми, да и сам нарочный рассказал, что ночью через окружную станицу двигалось на север большое количество обозов.

Итак, отход на Елань начнется завтра. А пока уже сегодня, 20 июня, обстановка начала быстро усложняться. К полудню до нас дошли два неприятнейших сообщения. Первое: один из казаков соседнего хутора Муравли по пути на станцию Аргеда не проехал и десяти верст, был обстрелян около хутора Лозовского неизвестным конным разъездом, от которого еле унес ноги. И второе: раздорский казак, отправленный в Михайловку уточнить обстановку, сложил свою голову, не проехав и пяти верст, где-то на подъезде к хутору Субботин.

Все это происходило совсем рядом с Малодельской. Значит, в любую минуту могла возникнуть угроза организованного нападения на станицу как со стороны регулярных деникинских частей, которые, возможно, уже захватили железнодорожный участок Аргеды – Себряково, так и со стороны разрозненных белогвардейских банд. [53]

В сложившейся обстановке ревком принял необходимые меры: все население, способное нести воинские обязанности, не считаясь с возрастом, приводится в боевую готовность. И тут неожиданно для меня выяснилось, что все наши казаки оказались очень запасливыми: у них нашлись собственные карабины и винтовки, шашки и револьверы, все конское снаряжение. Если кому-то чего-то недоставало, необходимое выдавал ревком. О том, что Малодельский ревком располагал довольно значительными запасами оружия и патронов, я не имел никакого понятия. Ясное дело: Гребенников позаботился обо всем заранее.

Уже к полудню ревком превратился в настоящий военный штаб. На привязях вокруг здания стояли оседланные, готовые в поход кони. На многих из них прямо к седлам прикреплены шашки и карабины хозяев. А самих казаков просто не узнать! Во-первых, когда все оказались в сборе, выяснилось, что в станице их не так уж и мало. Во-вторых, выглядели они теперь совсем-совсем по-другому, во всяком случае, я их такими даже и не представлял: все при шашках, фуражки у всех по-ухарски набекрень, иная того и гляди на бок сползет, не удержится, а сами казаки, без скидок на возраст, стали словно более стройными, лихими, боевитыми, с острыми горящими глазами. На лицах – никакой будничной закиси. В общем, не казаки, а орлы боевые!

Только теперь, именно в этой тревожной обстановке, я увидел впервые настоящего боевого казака и почувствовал, что с такими молодцами любые горы сдвинуть можно, любого врага смести с земли русской. Даже старики и те помолодели и выглядели как бойцовые петухи.

Глядя на своих товарищей по оружию, я невольно вспоминал наш дорожный разговор с Трофимычем, который убеждал нас, что былых казаков теперь нет, что в станицах остались только одни старые хрычи да инвалиды. В этот момент Трофимыч почему-то не попадался на глаза, а как хотелось бы сейчас увидеть его!…

Сам я в это время не мог понять одного: почему все-таки многие из малодельцев, которые выглядели теперь такими орлами, с которыми, казалось, и в мирное время можно творить чудеса, до этого момента не хотели ничего делать по хозяйству и так беззастенчиво бездельничали? Неужели мы, ревкомовцы, коммунисты и комсомольцы, чего-то не учли, недоработали?… Усилий-то в этом отношении было приложено немало. Вероятнее всего, [54] основная причина заключалась все-таки в нежелании казаков рисковать своим трудом, ведь война шла совсем-совсем рядом и даже незначительное – временное отступление наших войск отдавало в руки врага все плоды их трудов.

Итак, мы готовились к отходу. Ревком – штаб, казаки, одностаничники – войско, казачки и явные старики со своими подводами, груженными до отказа домашним скарбом и одновременно всем минимально необходимым для обеспечения бойцов, включая патроны, – наш обоз, а с определенной точки зрения и обуза наша. Кстати, обоз оказался готовым к походу раньше всех предположений. Не ожидая команды, как будто по тайному уговору, подводы раньше всех заполнили ревкомовскую площадь и все улицы в направлении Березовской. А самое главное – все это делалось спокойно, без малейших признаков какой-нибудь суеты и паники.

Впереди всех подвод была и самая главная, пароконная, которая стояла прямо у крыльца ревкома. Загруженная ящиками и мешками с ревкомовскими и партийными делами и бумагами, она принадлежала моему товарищу Васюке Царькову. Перед ним ставилась ответственнейшая задача – любой ценой сберечь это имущество и доставить его в город Балашов.

Я назначался рядовым бойцом нашего самодеятельного отряда, но, как и многие другие казаки, из-за нехватки верховых лошадей был пока лишь пешим пластуном.

* * *

Около шести часов вечера, когда приготовления к отступлению вошли уже в спокойное русло и я собирался было пойти поискать подводу своих Мелеховых, чтобы что-нибудь перекусить, как вдруг где-то вдали, в стороне от дороги на Себряково, послышались глухие винтовочные выстрелы: сначала один, потом другой, третий. Почти тотчас же в том направлении, где-то совсем близко, последовали и наши ответные выстрелы. Это стреляло предусмотрительно выставленное Гребенниковым боевое охранение. Завязалась редкая перестрелка с неизвестным пока по силам противником.

Через минуту выбежавший на крыльцо предревкома окликнул казака Гундорова и начал давать ему какие-то указания. По торопливым жестам, которые я успел разглядеть из окна, можно было догадаться, что Гребенников приказывал использовать колокольню церкви и разместить что-то на улице, идущей сразу от ревкома. [55]

Когда я выскочил на улицу, Гребенников уже быстро шел в сторону нашей оборонительной линии.

Я побежал за ним, желая во что бы то ни стало присоединиться к нему и быть в этот момент только с ним. Для меня, неискушенного в искусстве анализа боевой обстановки, предревкома представлял абсолютный авторитет, у которого многому можно поучиться. Гребенников остановился у крайней хаты, с тыльной ее стороны. Здесь во дворе, прямо у изгороди, лежали двое из наших станичников и напряженно вглядывались в даль – похоже, выжидали появления противника между деревьями, чтобы произвести по нему очередные выстрелы. Точно так, как в тирах стреляют по движущимся мишеням. Еще один наш казак залег за ветряком, совсем недалеко от этой же хаты, но на левой стороне дороги, шедшей на Себряково. Позиция для наблюдения и стрельбы еще более выгодная, но его отделяло от нас ровное, открытое пространство, небезопасное для перебежки. Гребенников окликнул ближайших товарищей:

– Что там случилось?

– Вон на той опушке, – ответил полуобернувшись один из стрелков, – появились сначала двое, а потом и десяток конных и давай палить по станице! Как по ним дали – сразу в лес, спешились и вот теперь прячутся, заразы, за деревьями, стерегут, какого бы дурака выманить! Или это разведка какая, а может, и бандюги промышляют. – Казак показал на заполянский лес справа от дороги.

Это тот самый лес, по которому только вчера Гребенников, Вася и я совершили тайком путешествие на Медведицу, чтобы послушать зловещие рокоты орудий.

– А сейчас не больше стало? – спросил предревкома.

– Нет, вроде даже мене.

– Все равно надо смотреть в оба, ждать всякого можно. Так передайте и смене. Думается все же, что это бандюги. Проверяют: ушли мы из станицы или нет. А может, и нервы проверяют – вдруг с перепугу сами тронемся.

Гребенников перешел к другой стороне хаты и громко крикнул казаку у ветряка:

– Алексей! Смотри в оба. Не обошли бы слева. Кто у тебя там слева?

– Там народ есть. Все в порядке, Григорий Иванович. Бандюги что-то притихли. Может, и осталась какая-нибудь [56] одна сволочь, вот и пуляет себе изредка. Я его только что видел: вон там на опушке, у бугорка.

– Смотри лучше! – приказал Алексей Григорьевич. – Дело к вечеру, думаю, рисковать ночью не будут, а все ж! Вот к рассвету ждать можно всякого. Ну да меры примем. Бывайте!

Гребенников хлопнул меня по плечу и жестом дал понять, что пора возвращаться.

– Идем. Там есть дела поважнее, – сказал он, как будто ничего не случилось.

Только он это произнес, как снова раздалось два выстрела подряд – опять из того же злополучного леса. Я резко повернулся и хотел было бежать, чтобы присоединитъся к нашим бойцам, но Гребенников взял меня за руку и потащил за собой, как непослушного ребенка. Я никак не мог себе простить, что не удалось пострелять. Может быть, и подстрелил бы какого-нибудь гада.

– Успеешь. Скоро всем придется драться, – перебил мои мысли предревкома. – Наверное, даже еще сегодня ночью. Так что не торопись. – Немного помолчав, он добавил: – А впрочем, если хочешь, поди побалуйся. Хоть к карабину привыкнешь. Только смотри, ползком.

От волнения отчетливо ощущалось биение сердца. Прильнув к земле, я по-пластунски подобрался к правому из лежащих у изгороди казаков, который только что дал выстрел в сторону леса.

– Ты видишь? – спросил он соседа.

– Нет.

– Да вон он, смотри: справа от бугра стоит за деревом. Неужели не видишь?

– Нет.

Я уже залег по соседству и тоже начал разглядывать место, куда указывал казак, но тоже ничего не видел.

– А ты видишь? – спросил он меня.

– Да, вроде чего-то есть. Только человека не видно.

– Какой же дурак на рожон полезет! Он за деревом. Одна фуражка появляется.

Я пока ничего не замечал. Однако минуты через две мне что-то вроде показалось. Может быть, именно показалось, но я, не ожидая выстрела соседа, дал свой.

– Что, видишь? – спросил он.

– Вроде кто-то шевелился.

– Вот я и говорю, что там кто-то есть.

Ответных выстрелов не было. Оба казака молчали. Я отполз от них еще немного вправо, откуда, казалось, [57] должно быть виднее. Но все затихло. А жаль! Так хотелось подстрелить гада, отличиться…

Через минут двадцать осторожно, ползком, пробравшись на улицу, я уже двигался к ревкому, счастливый, что сделал из своего карабина первый боевой выстрел.

В ревкоме Гребенников, видимо уже назначивший различных командиров, давал указания о порядке и построении охранения при движении на Березовскую. Насколько я сумел уловить смысл этих распоряжений, они сводились к тому, что мы будем двигаться тылом наперед. Впереди обоз, а в середине и хвосте его на подводах – пешие бойцы. Главная конная группа прикрывает все движение и готовится к отражению возможного преследования сзади. Слева от дороги, по опушке леса вдоль реки Медведица, следуют отдельные всадники, выполняющие обязанности дозоров. Справа, по открытой местности, довольно хитро следует конный разъезд в составе 20-30 сабель: сначала он движется на восток, почти под прямым углом к оси общего движения, по дороге Малодельская – хутор Атамановский, а затем из Атамановского поворачивает почти строго на север – по дороге на Березовскую. В его задачу входит прикрытие всего движения справа, стороны, наиболее удобной для нападения на отступающих малодельцев. Значительная удаленность этого разъезда от основной колонны позволит главным силам в случае необходимости перестроиться в соответствующий боевой порядок.

Обстановка продолжала оставаться такой же неясной и сложной. Опаснее пуль, которые уже просвистели над станицей, была полная неосведомленность о том, что делается кругом. По всем данным, группа красных станиц – Малодельская, Сергиевская, Березовская и слобода Даниловка, которые собирались вместе делить горечь отступления, уже к вечеру двадцатого оказывались в окружении. Во всяком случае, по всему было видно, что наступающие деникинские войска обходили нас и с северо-запада и с юго-востока, занимая территории к северу по железнодорожным линиям Иловля – Себряково – Филоново – Поворино и Иловля – Камышин. Следовательно, завтрашнее наше продвижение будет проходить уже в тылу деникинской армии, в условиях всяких неожиданностей, возможных столкновений и боев.

Обстановка требовала немедленного выступления в поход. Однако Гребенников считал, что ночь – не лучшее время для формирования объединенного отряда казаков [58] наших соседних станиц. Кроме того, он решил, что до Елани не так уж далеко – каких-нибудь девяносто – сто верст – и крепкому отряду под силу преодолеть их за несколько дней, да и своими рейдами по тылу деникинцев помочь нашей регулярной армии. Ревкомы станиц, с которыми поддерживалась постоянная связь, с такой постановкой вопроса были согласны.

К ночи в станице все привели в полную боевую готовность. На окраинах – наиболее вероятных направлениях появления противника – было выставлено усиленное сторожевое охранение с выдвинутыми вперед дозорами. Дежурная пешая группа – у ревкома; в ней находился и я. Основная конная группа (главные силы) – на выезде к дороге, ведущей на хутор Атамановский, обоз – по улице в направлении Березовской.

Поздно вечером Гребенников созвал последнее собрание партячейки и комсомольцев. На повестке дня: задачи коммунистов и комсомольцев во время похода на соединение с частями Красной Армии. В текущих делах – прием в члены партии.

– В этот тяжелый для нашей Советской Республики момент в ячейку поступило заявление о приеме в члены партии комсомольца Соколова Николая, – сказал в конце собрания предревкома. – Пишет, что хочет идти в бой партийным. Рекомендуют его – я, Решетин и Василий Царьков. Мы все его знаем. Уверен, что доверие партии он оправдает.

Меня приняли единогласно. Так в ночь перед отступлением с Дона я стал членом партии. Теперь мне предстояло делом оправдать высочайшее звание члена РКП(б).

…С тех пор прошло много лет, но я вспоминаю этот день, 21 июня 1919 года, как самый знаменательный в моей жизни и чувствую тепло рукопожатий и добрых напутствий друзей-коммунистов из станичной партячейки.

Около трех часов утра, когда занявшийся июньский рассвет уже переборол полную тревожных ожиданий ночную темноту, я услышал зовущий меня с улицы голос предревкома:

– Соколов! Николай! Поди сюда поскорее!

Я вышел. У крыльца стояли Григорий Иванович и дорогой мой дядя Леша Долгих, которого мне очень хотелось повидать и узнать, какое место он занял в нашем отряде. Предревкома сразу схватил меня за руку и неожиданно закричал: [59]

– А ну-кось, целуй своего учителя, да по-казацки, покрепче!

– А в чем дело? – недоумевал я.

– Целуй, целуй, а потом и спрашивай!

Я охотно обнял и поцеловал дядю Лешу.

– Ну вот и порядок, – с удовлетворением сказал Гребенников. – Ты погляди, какой Алексей Григорьевич тебе подарочек припас. А я-то все время за тебя мучаюсь, не знаю, где достать! Думал: из первых трофейных или где-нибудь по пути раздобыть.

У крыльца на привязи стоял оседланный, полностью экипированный гнедой красавец дончак. Я настолько растерялся, что не мог даже слова вымолвить, и снова бросился к дяде Леше и еще раз крепко-крепко расцеловал его, а за ним следом, от избытка чувств, – и предревкома.

– Где же вы раздобыли такого? – спросил я Алексея Григорьевича, не решаясь пока подойти к коню.

– Да ты бери скорей, не расспрашивай, – расчувствовался дядя Леша. – Нашел, и все тут. Только смотри, стремена сразу по своему росту подгони. Я сейчас Григорию Ивановичу говорил: уж больно понравился ты мне, – продолжал Долгих. – Своего бы отдать не пожалел, да сам еще хочу стариной тряхнуть. Уж если не рубать, то насчет разведки какой или иных каких поручений не подкачаю – краснеть за меня вам не придется.

– А где же все-таки раздобыл? – не унимался я.

– Ну вот, опять за свое! – заворчал дядя Леша. – Говорю, забирай! Конь добрый. Я давно за ним присматривал. Молодица одна припрятала и хоронила с самого прихода Советской власти. Как припер, говорит, что, мол, муж в Красной Армии служит. А я ей: раз в Красной – пошто прятать? Придут белые – все равно отберут, а у нас сохранится, да еще службу сослужит. Вот и прибрал. Да, вот что еще что! Чертова баба наотрез отказалась назвать кличку. Давай назовем его на первый раз Гнедок, а дальше сам решишь.

Мы наконец подошли к дончаку. Гребенников признался, что тоже слышал об этом коне и держал его на примете, но в теперешней суматохе совсем забыл да, наверное, так бы и не вспомнил.

Окинув взглядом дончака, Гребенников с минуту подержался за луку седла, потом похлопал его по шее и сказал: [60]

– Добрый конь. Это тебе, кстати, и партийный подарок. Принимай. Ты у нас теперь совсем казаком станешь. Ну а мне пора. Скоро выступаем.

Дядя Леша между тем рассказал, что коня он раздобыл еще поздним вечером, а всю экипировку подобрал у невестки, которая бережно хранила ее после гибели на германском фронте брата (она отступала вместе с нами). Алексей Григорьевич успел опробовать коня и рассказал о некоторых его повадках. По словам дяди Леши, дончак был резвым и немного горячим, запальчивым. Говоря об этом, Долгих добавил: